Сенька не ответил, но оттопыренные уши его порозовели. А Максим в эту минуту подумал о Зойке. Вот ей-то он, кажется, голову и заморочил! А зачем? Сеньку-то вот учит, а сам? И вздохнул тяжело: «Что-то нужно делать!».
Голдобин вышел на работу в конце мая. Придирчиво осмотрел все, «двухтонку» чуть ли не ощупал. Часа полтора изучал выработку за каждый день и, похоже, остался доволен. При Климове пожал Максиму руку:
— Спасибо, Крыжов. Марку ты мою не уронил!
Максим в тон ему, дружески, ответил:
— Ваша школа, Александр Андреевич!
— То-то же! — принимая его слова за чистую монету, поддакнул Голдобин.
Максим вопросительно поглядел на озабоченного Климова:
— А мне куда теперь?
— Не знаю, что с тобой и делать! Возвращайся пока на старое место, к Кабакову, а там что-нибудь придумаем.
Максим молча пожал плечами. Рядом сопел Голдобин. Максим проглотил вставший в горле комок и проговорил хрипло:
— В таком случае дайте отпуск на три дня. Впрочем, мне положен отгул за этот месяц.
Климов, ероша седые волосы на затылке, поглядел-поглядел на Максима — думал он о чем-то своем — и сказал, наконец:
— Ну, если положено, то гуляй.
XXI
В Черемшанку Максим выехал рано утром. Часа через два сошел с электрички на узловой станции, в ожидании походил по чистенькому перрону, почитал газеты, присев на чугунную скамейку в конце перрона, и вскоре уже ехал дальше.
Вагон рабочего поезда, в котором ему предстояло добираться теперь уж до самой Черемшанки, был старый, довоенного образца, с вытертыми добела скамейками и откидными столиками. И было в нем душно. Максим тряхнул обеими руками раму, но пыль, забившаяся в проем за десятилетия, так и не дала открыть окно.
Он перешел в соседнее купе. Там окно было открыто, и теплый ветер задувал с гор. Напротив сидел парень, Максим кивнул ему и — к окну.
Поезд не спеша переваливал горы, вблизи по-весеннему умытые свежестью, ярко-зеленые, а подальше — темные, на горизонте же совсем черные глыбились вершины. Вдоль полотна, внизу, вклеилась в мягкую траву желтая тропинка и вьется-вьется нескончаемо от столба к столбу…
Максим ехал в страну своего детства, и приятное чувство освобождения от всего будничного, владевшего им сегодня с утра, с момента отъезда из дому, сменялось сейчас легкой грустью и нетерпеливым желанием скорее приехать. Он стоял у окна, навалясь локтями на раму, и ни о чем другом, кроме предстоящей вот-вот встречи с полузабытыми местами, кажется, и думать не мог.
Лишить бы нас печального пристрастья
Вновь посещать знакомые места…
Это вполголоса, насмешливо процитировал за спиной сосед. Максим обернулся, ожидая, что он еще скажет. Теперь Максим разглядел его.
По возрасту тот был и парень и не парень. Худой, белобрысый, борода то ли сбрита, то ли еще не выросла. Улыбался без хитрости, выказывая белые зубы. Лицо чистое, но по углам рта матерые складки. Худ был так, что ковбойка в красных клетках спадала с плеч, как парус в безветрие.
— Угадал? — довольно рассмеялся он, откидываясь спиной на переборку.
«Иди ты!..» — подумал Максим: неприятно, когда за тобой подглядывают. Но, взглянув на открытое лицо парня, передумал и подтвердил:
— Угадал!
— Ну, раз угадал, давай знакомиться! — и парень протянул Максиму длинную руку. — Маркин… Виктор.
Максим назвал свою фамилию, и Виктор, припоминая, покачал головой:
— Нет, не слышал таких. Гамаюн?
— Да не совсем…
«Гамаюнами», помнил Максим, называли в Черемшанке местных жителей, аборигенов, кержаков. А какой же он кержак?
— Родился я в Черемшанке, — объяснил он. — А отец с матерью мои незадолго до того приехали сюда. Да и… уехали скоро!
— Ну это неважно, что отец с матерью. Главное, что ты здесь родился. Я это угадал.
И Виктор в шутливой радости, прихлопнув, погладил ладонью ладонь.
— Я же цыган, ты знаешь! — продолжал он. — Бабушка у меня была цыганка, а я в нее. Очень достоверно гадала!
«Трепа-ач!..» — поморщился Максим. Какой там цыган! Русак и русак, и бледные уши торчат из-под коротко стриженных белых волос.
— А если серьезно, — сказал Маркин, перестав смеяться, — то мне очень хорошо понятно твое состояние. Ты родился здесь и много лет не приезжал. Да? Я понимаю. Я вот только четыре года не был дома. Это в Костино, под Москвой. А поехал в прошлом году, подъезжаю, — не поверишь! — заплакал.
Такой внезапный переход от балагурства к откровенности удивил Максима и не мог не тронуть. «Славный парень!» — подумал он.
Маркин спросил:
— А у тебя кто здесь остался? К кому едешь?
Максим пожал плечами:
— Да никого. Так еду, посмотреть…
Максим вздохнул:
— До цивилизации нам тут, конечно, далековато еще… Это тебе не Москва и не Свердловск. Народ такой, знаешь… Гамаюны, одним словом! Не очень-то легко с ними…
Хотя Маркин и вздохнул и вроде бы жаловаться начал, Максим сейчас не поверил в его полную искренность. Казалось, говорит это он просто так «для порядка», а сам доволен и Черемшанкой и своей жизнью в ней. Иначе зачем бы он торчал тут пятый год, не уезжая в милое своему сердцу Костино, а то и в самую Москву!
Поезд в это время шумно замедлил ход, остановился. Маркин глянул в окно, увидел кого-то, вскочил и, высунув голову, закричал, замахал руками.
Через минуту в купе вошел чернявый парень в гимнастерке и сапогах. Бросив под скамью лопату, — она со звоном улеглась возле Максимовых ног, — он встряхнул протянутую Максимом руку.
— Картошку вот сажал. С опозданием, правда… — объяснил он, садясь и закуривая. Пальцы его вздрагивали.
— Тебе во вторую? — спросил Маркин.
— Во вторую. Галка в первую пошла.
Маркин заметил с улыбкой, обращаясь к Максиму.
— Передовая семья, скажу тебе! Оба фрезеровщики и оба — молодцом! Лучше в цехе никто не работает.
— Да будет вам, Виктор Васильевич! — устало перебил парень. — Хватит того, что вы в последний раз корреспонденту наговорили.
И он пытливо взглянул на Максима: «Часом, не корреспондент ли ты?»
А Максиму сразу вспомнились Голдобины, тоже «передовая семья…» И он внимательнее посмотрел на парня. Роста не богатырского и в плечах не косая сажень, но работяга в нем чувствуется… А на Голдобина не похож!
— Во вторую идешь, — говорил в это время Маркин, — а нам еще с тобой третья смена предстоит. Не устанешь?
Парень мотнул головой:
— Ничего. На пусковой пойдем?
— На пусковой. Там сейчас глаз да глаз нужен!..
Они говорили о своем, а Максим думал о своем. Маркин, судя по этому разговору, начальство в цехе, а может быть, не только в цехе… С проверкой какой-то собирается. С какой, куда? Максим невольно заинтересовался, но спрашивать было неудобно. А говорили те уже о другом, о завтрашней рыбалке на Черемшанке… (Вспомнил Максим эту речушку, торопливый бег ее по белым камням, свежесть ключевую…)
— Хороша у нас рыбалка! — обернулся к Максиму Маркин. Парень поддержал:
— В прошлый раз мы с Виктором Васильевичем по полпуда, наверное, привезли — окунишки там, хариусы. А чуть раньше — всем цехом выезжали — совсем богато вышло!..
Поезд снова замедлил ход. Маркин и парень встали. Виктор сказал Максиму:
— Вот и Черемшанка наша. Пошли!
XXII
Черемшанка давно уже перестала быть просто Черемшанкой. Был теперь маленький город — Черемшанск.
От демидовских времен остался здесь пруд. Белое живое зеркало его, царапнув одним краем низкий берег, засаженный избами, другим утянулось за Власьевскую гору с тремя сосенками на вершине. На эту гору, рассказывают, в незапамятные времена гонял пасти овец некий дед Власко; дед давным-давно помер, а имя его горе передалось.
От прежних времен сохранилась еще насыпная плотина, но и ее недавно сломали, деревянные сваи заменили железобетоном.
Снесли церквушку на взгорке против завода; она много лет стояла обезглавленная, и в ней был клуб.
На заводе сломали обе старые доменки, потому что завод переменил свой профиль, стал машиностроительным. Под фундаментом одной обнаружили свежую хвою и несгоревший навоз. Старик строитель объяснил любопытствующим: «Для крепости!» И впрямь — домны пропыхтели чуть ли не двести лет…
Максим, тепло попрощавшись с Маркиным и его товарищем, бродил по городу. Он узнавал и не узнавал его. Там, где раньше вкривь и вкось торчали избы, стояли теперь крепкие дома, чаще двух- и трехэтажные. Одну старую улочку на берегу сменил четкий строй розовых коттеджей. Миновав эти коттеджи, он вышел к пыльному пятачку городской площади.
Площадь эту Максим хорошо помнил. По одну сторону от нее протянулся сад, зеленая листва кучно налегала на железную ограду — днем сад постоянно был на замке, но не охранялся, и детдомовская ребятня прыгала через эту ограду. На замке железные ворота были и сейчас.
По другую сторону от площади теснились вросшие в землю бывшие купеческие лабазы с зелеными ставнями на дверях и окнах. В одном был книжный магазин, в соседнем — универмаг. И тут же притулился киоск с пивной бочкой у раскрытых дверей. Максим обрадовался — было уже жарко и хотелось пить, — подошел, спросил кружку. Но оказалось, что отключили воду и мыть кружки нечем. Угадав в Максиме приезжего, толстая и, по-видимому, добрая продавщица посоветовала ему дойти до кафе: «Это здесь вот, через три домика… Новое кафе!»
Кафе, действительно, было новое, «модерн». Алюминиевые столики и креслица и, конечно, самообслуживание. Максим сел с кружкой ледяного пива в уголке — в кафе в этот час не было ни души — и с наслаждением отпил половину.
«Куда же теперь пойти?» — решал он. Посмотреть бы старый дом надо, где жил он с отцом и мамой. И в детдом зайти надо. А есть ли он? Давно уже Максим потерял все связи с ним. Может быть, закрыли… И не спросил даже у Маркина!
Странно, щемящее грустное чувство, которое испытывал Максим сейчас в Черемшанске, все время перебивалось впечатлением от встречи в вагоне. Чем-то Маркин зацепил его, или он или вместе