Тост слушали внимательно, особенно Тамара. Она подалась вперед, так что край стола больно уперся в грудь, и слушала, затаив дыхание. Щедро долитая рюмка в ее руке слегка дрожала, и густые капли, просачиваясь меж пальцев, скатывались на белую скатерть. Правда, порой ей казалось, что Иван Евгеньевич чуточку перехлестывает, напрасно хвалит — ведь его заслуга, а не ее в победе над Чекиным… Но все равно слушать было приятно…
«Нова-тор!» — тихонько передразнил кто-то справа Гопака. Кто? Конечно, Переметов!.. Тамара даже не посмотрела в его сторону, но все внутри у нее перевернулось. «Ну и дружки у Павлика!» — с горечью подумала она и сейчас же, боясь прослушать Гопака, постаралась забыть о Переметове.
Иван Евгеньевич закончил, и звонко встретились над столом рюмки. Опрокинув свой стакан и бросив в белозубый рот фиолетовый кружок лука, он наклонился к Тамаре и шепнул:
— А у меня, Томочка, подарок для тебя свадебный. Вон в углу, в газетах… Сам сделал.
— Зачем вы, Иван Евгеньевич?
— Ладно-ладно!..
Гопаки не переставали быть центром внимания всех. Когда посередине стола взгромоздили бабушкину глиняную жаровню с остатками румяной гусятины, Иван Евгеньевич очень к месту рассказал анекдот об ощипанном живом гусаке. Потом, выпив еще, он вспомнил молодость и рассказал об одном из первых своих изобретений — кинопередвижке, показывающей фильмы без перерыва. До войны это было, действительно, немалым достижением.
— Великое открытие сделал! — потрясая чертежиком, набросанном на лоскутке бумажной салфетки, гремел он; и выражение лица его при этом делалось грозным, как у императора. — Только… Только, правда, пожарникам мое изобретение не понравилось. Эх, и взяли они меня в оборот! Огнеопасно, говорят, и не спорь!.. Я не поверил, разозлился… А через неделю поверил. Через неделю сгорело мое кино.
Иван Евгеньевич рассмеялся и опять предстал перед всеми добрым, простодушным хохлом, который и муху не обидит, но и себя в обиду не даст. Его дружно поддержало все застолье. Парни явно симпатизировали ему. Даже Переметов, еще недавно выражавший недовольство по поводу «новатора», сейчас долго хохотал, ударяя себя ладонями по коленкам:
— Молодец!.. Н-ну, молодец, Иван Евгеньевич!..
Девчата же с любопытством поглядывали на Женю, которая, наоборот, сидела очень скромненько и больше молчала. Но это было красноречивое молчание. Все, что ни говорилось, отражалось, как в зеркале, на ее очень милом живом лице. Если речь шла о вещах серьезных, большие темные глаза Жени делались задумчивыми, а несколько чувственный алый рот с чуть заметными усиками над верхней губой тоже серьезно поджимался. Она по-своему помогала говорившему, временами заинтересованно поддакивая, понимающе кивая коротко остриженной черноволосой головкой. На шутки Женя отвечала негромким приятным смешком, который всегда звучал одинаково и одинаково подбадривал, располагал к ней шутников.
Умение «Гопачки» вести себя на людях, а главное, модная прическа, изящное тугое платье непривычной, но скромной расцветки привлекало заводских девчат. Что греха таить, все они, конечно, далеко не равнодушны к модам, и только занятость, обилие домашних хлопот, а подчас и нехватка средств мешают им одеться так, как хочется.
Вернувшаяся наконец Сима тоже заинтересовалась новыми гостями. Она не прошла сразу в комнату, а остановилась на пороге, захватив озябшими руками косяк, и, наверное, минут пять стояла так. Бледное круглое лицо ее за эти минуты отдавало той же молочно-матовой белизной, что и гладкие планки косяка. Сима, казалось, изучала Гопаков: рассматривала их так пристально, будто видела впервые, хотя с Женей она, несомненно, встречалась по двадцать раз на дню.
Это не ускользнуло от внимания Тамары, сидевшей как раз напротив двери. «И чего вылупилась?» — с раздражением подумала она. Когда же девушка, по-прежнему не отводя глаз от Гопачки, поморщилась, Тамара не удержалась и подтолкнула Павла:
— Гляди, расфыркалась твоя!..
Павел, — он сидел, широко расставив локти и втянув крупную голову в плечи, — сначала было удивленно округлил глаза, а потом, поняв в чем дело, только смущенно улыбнулся:
— Мне, по правде сказать, тоже они надоели…
— Надоели?!
— Ну да.
Павел отвечал едва слышным шепотом: поскрипывая стулом, он наклонился к Тамаре так близко, что теплые губы его касались ее щеки. И это походило на поцелуй, не на те поцелуи, официальные и холодные, о каких под крики «горько!» просили сегодня молодоженов, а на совсем другие…
И поэтому она не обиделась. Она вдруг тоже почувствовала, что устала уже, что ей тоже надоел этот шумный вечер с подгулявшими ребятами. Ей вдруг страшно захотелось, чтобы все ушли — даже чудесные Гопаки, — и они с Павликом, как вчера, как позавчера, остались бы одни в этом доме. Совсем одни.
Гости разошлись только под утро.
Чуть раньше других уехали Гопаки. На прощание Иван Евгеньевич крепко встряхнул невестину руку, дружески потискал в могучих объятиях Павла.
— Да, — обернулся он в дверях, — если не справитесь, сообщите. Помогу! — и кивнул на запеленутый в газеты ящик.
Когда всех проводили и Тамара, пошатываясь от усталости, вернулась в комнату, первое, что она сделала, распечатала подарок Гопаков.
— Па-авлик! Скорее сюда!.. Смотри!
Из груды разорванных газет выглядывал голубоватый экран телевизора.
— Соли-идно! — в растерянности протянул Павел, поглаживая затылок. — Я думал: посудина какая, а тут вон чего! Солидно!.. Ну, ладно, коли денег не жалко…
— Это Иван Евгеньевич сам сделал!
— Вижу. Из старья сделал… Мастер, конечно!
Эх, если б знал Павел Курасов, какие несчастья принесет в его новый дом этот мастер, грохнул бы о пол дорогой подарок, в печи бы спалил полированные щепки!
Но не знал он тогда ничего.
IX
Молодоженам всегда хорошо. Как и влюбленным.
Но Тамаре и Павлу все-таки не повезло.
Не отшумел еще осенний угарный листопад, как Павел тяжело заболел. В том году занесло в наши края безобидную вроде бы хворь — грипп, и тысячи людей чихали и кашляли, по неделям не выходили из дому, пробуя все предписанные и непредписанные лекарства: в безлюдных цехах на заводах останавливалась работа. Не уберегся и Павел.
Два дня он ходил невеселый и еще более тихий, чем всегда: добрая улыбка уже редко преображала некрасивое, конопатое лицо.
— Возьми ты бюллетень! Все же берут, — советовала Тамара.
— Вот именно: все берут… А работать кому?
Работал Павел старательно. Он осваивал новую для него специальность — мастера отдела технического контроля — и делал это очень добросовестно. Он не ограничивался, как другие контролеры, проверкой прошедшей окончательную операцию детали, а «влезал» внутрь всего технологического процесса. Тамара не раз видела, как он необидно отстранял от станка кого-нибудь из молодых токарей или шлифовщиков и сам показывал, как лучше, чище обработать деталь. Конечно, помогала ему в этом большая практика, прежние специальности.
Не хотел Павел отрываться от работы; превозмогая себя, ходил на завод… И доходился. Вдруг почувствовал, что ноет рука, потом нога… Вскоре паралич разбил всю правую сторону тела.
— Осложнение после гриппа, — объявила Тамаре врач Нежная, женщина крупная и грубоватая.
Павла положили в больницу, и Тамара теперь чуть ли не каждый день после смены бегала туда. Раза два, сказавшись медсестрой, она проникала в палату. Глухие холодные стены оттого, что в них отражается все белое, казались Тамаре сложенными из чистого льда; ее даже знобило, когда она, старательно обходя кровати, спешила к окну, где лежал муж.
Павла трудно было узнать. Чужое лицо. Незаметные обычно брови резко выделялись, будто их нарисовали. Глаза грустные-грустные… Если бы не глаза, можно было подумать, что Павлик в маске. Рот был слегка полуоткрыт, тень от пухловатых добрых губ скрывали зубы — обычно ослепительно белые, — и они от этого казались черными…
Нескоро стало ему лучше. Долго и мучительно пришлось Тамаре дожидаться той минуты, когда врач Нежная наконец сказала ей:
— Забирайте своего, девочка… Да будьте повнимательней! И процедуры пусть не пропускает.
Было это ясным и морозным ноябрьским утром. Снег еще не выпал, но желтый суглинок на дорогах, сбитый грузовиками в безобразные кривые борозды и застывший, вот-вот должен был прикрыться белым одеялом. Идти было трудно: нога у Павла не слушалась, и Тамара боялась все, что он упадет. Квартала через два, впрочем, он уже освоился: втыкал костыль посреди лужи и перемахивал. Ломкий ледок при этом хрупал и рассыпался: тысячи солнечных жизнерадостных искорок щекотали глаза. От чудесного блеска поднималось настроение.
Тамару сейчас уже не мучили тревоги. Изголодавшийся по новостям, Павел занимал жену расспросами, она отвечала, а сама думала о другом… Она мечтала.
Теперь их жизнь должна пойти как надо. Вот Павлик выздоровеет совсем, будет работать — он хорошо умеет работать! — и все будет хорошо. В их избушке на курьих ножках обязательно будет достаток (за время болезни мужа Тамара истратила все те небольшие деньги, которые удалось накопить после «победы» над Чекиным); можно тогда выбросить старую бабушкину кровать и купить новую; Павлику купить синий в полоску костюм, а себе платье, как у Жени. А дочке? (Тамара была уверена, что у нее родится именно дочка и назовут они ее Светланой, Светкой.) Дочке тоже много надо! И у нее, конечно, будет все…
Павел, видимо, понял настроение жены.
— Все должно быть отлично, Томка! — хлопнул он ее по плечу и… потерял равновесие. Вырвавшийся из пальцев костыль покатился по стылой земле, и Павел, не справившись с больной ногой, упал.
— Осторожней надо!.. Что ты, Павлик? — Испуганная Тамара растерянно тянула мужа за рукав. Тот чертыхался, пытался подняться. Наконец встал, поднес к лицу окровавленные пальцы: веселые звонкие льдинки оказались острее бритвы…
— Ну, вот. И будешь теперь со мной нянчиться, как с младенцем, — грустно сказал он, принимая от жены костыль. — Не везет!..