И Тамаре действительно немало пришлось понянчиться с медленно выздоравливающим мужем. Целыми днями теперь он просиживал дома: что-то починял, что-то читал, а чаще тихонько наигрывал на баяне — разминал пальцы. Когда Тамара была на работе, Павел сильно тосковал один. Он не раз жаловался по вечерам:
— Ох, и надоело мне, Томка! Лучше бы!.. Не знаю, что бы и сделал. Понимаешь: руки болят!..
— Руки? А что случилось? — Тамара, в последнее время очень нервная и мнительная, тотчас же испугалась: схватив кисти его рук, она внимательно рассматривала их на свет. — Да вре-ешь ты!
Павел мрачно усмехнулся:
— Чего смотреть! Все одно глазами не увидишь!.. Тут сердцем понимать надо. Работы нет — вот они и болят.
— Иди ты!..
Вскоре она сама поняла, что значит, когда томятся в безделье руки. Начался декретный отпуск. Тамара сначала было энергично взялась за «приданое»: шитье распашонок, пеленок, подгузников, — потом же, когда все было готово, заскучала. Короткий зимний день с холодными серыми тенями на подоконниках казался ей длиннее целого года.
Ближе к весне супруги поменялись ролями. Здоровье Павла улучшилось — он уже забросил на чердак костыли и аккуратно через день ходил к Нежной выпрашиваться на работу. Тамаре же, наоборот, стало труднее: приближались роды…
— О-ох, скорей бы! И когда все это кончится?.. — нет-нет да и проговорит с тоской Павел. — Сидим дома, будто и делать больше нечего!..
— Что ты вздыхаешь? Прямо надоело!.. — раздражалась Тамара. — Не хочешь сидеть, иди на все четыре стороны… Хорошо тебе, поправляешься! А я?
Павел не спорил: в последнее время он вообще старался не перечить жене, раздражавшейся по всякому, даже самому пустяковому поводу.
— Тебе ведь, Томка, тоже надоело, — смиренно соглашался он. — Вижу я…
— Видишь — и не ной!
Разрядка в напряженных семейных отношениях наступала только тогда, когда приходил кто-нибудь из цеховых ребят.
Чаще других в доме появлялся Игорь Переметов. Он по-прежнему щеголял в ярком пиджаке, но это уже не выглядело пижонством, потому что многие из чуртанских начали одеваться точно так же — местные магазины были полны дешевой заграничной одежды. С некоторого времени Игорь посерьезнел — говорил, что женится на Симке, дурачился меньше, правда, в доме лучшего своего друга Пашки Курасова иногда еще позволял себе кое-что из прежних штучек.
— Привет больным! — обычно еще на пороге раскланивался он.
— Здравствуй, — неохотно отвечала Тамара. — Проходи, проходи, не напускай холоду!
— Ладно уж, раз приглашаешь…
Игорь, посмеиваясь, раздевался, потом долго шарил по карманам и, наконец, выуживал крохотный помятый кулек.
— Это вам, любезная хозяюшка!
— Спасибо. Не нужно… — отказывалась она, а про себя добавляла: «Для Симочки своей прибереги!..»
— А может, возьмете?
Тамара разворачивала кулек, на дне его — единственная конфета «Белочка».
— Остальное съел, конечно?
— Как можно, Тамара Алексеевна? Целехоньки!..
— Ну так давай.
— Нет. Один уговор… Сначала, значит, мы с Павлом по маленькой…
— Понятно. Опять водка? — Тамара делала шаг к вешалке, где оттаивало заиндевевшее пальто Переметова, бралась за карман.
— Да погоди, Томка, не забирай!.. На твои конфеты!
Несмотря на яростное сопротивление гостя, сильная Тамара все же завладевала бутылкой и прятала ее.
— Если надо, сама куплю. А со своей не приходи! Понял?
За ужином скрепя сердце она все же выдавала мужчинам по рюмочке.
При появлении Переметова Павел преображался. Он вскакивал с излюбленного места возле окна, за которым день-деньской синевато-белой пеной сугробился легкий снег, и, чуть прихрамывая, начинал беспокойно кружиться по комнатушке.
— Рассказывай же… Ну, рассказывай!
Игорь садился на бабушкин сундук, обитый блестящими жестяными полосками, и добросовестно выкладывал все заводские новости.
Разные это были новости. Табельщица Любка Федорова замуж выскочила за молодого специалиста-москвича. Радехонька и уже зазналась. На участке Павлова поставили новый фрезер: снабжен электронным устройством. Матч по хоккею все же продули кузнецам. Юрку Аксенова — три прогула подряд — разбирали вчера на комсомольском бюро, влепили выговор…
А однажды Игорь рассказал про случай со сталеваром Разиным. И после этого Тамара с Павлом чуть ли не вконец разругались.
Разина Тамара знала, видела его несколько раз на собраниях, однажды на молодежной научно-технической конференции, в клубе. Он высокий такой, симпатичный, у него очень мужественное лицо. Зовут его Степан, как и того Разина, народного героя… Чуртанский Разин в своем роде тоже герой. Он много лет добивался увеличения кампании своей сталеплавильной печи, изобретал, ошибался, втихомолку исправлял ошибки — и добился, наконец. Результаты поразительные! Никто еще в стране, да, пожалуй, и во всем мире, не достиг таких результатов: печь Разина не останавливают на ремонт уже шестой год!..
Ясно, что после всего этого — терпеливых исканий, борьбы и, наконец, победы — Разина подняли на щит. О нем писала «Правда», на заводе организовывались совещания по передаче разинского метода, из Свердловска специально выезжала кинохроника. Судя по всему, слава не одурманивала новатора, он по-прежнему вел себя скромно и даже, несмотря на свои сорок лет, начал учиться в техникуме.
Случай, о котором рассказывал Переметов, открывал Разина с новой, несколько неожиданной, но тоже хорошей стороны.
Его представили к большой министерской премии. И не только его. Вместе с Разиным авторами нового метода назвали еще трех инженеров, начальника цеха и даже председателя цехкома профсоюза. Это было несправедливо. Большинство из «кандидатов» не только не помогали новатору, но даже мешали ему… Не разобрались, вероятно, в далеком министерстве!
Другой бы на месте Разина промолчал. Его-то фамилия первой стоит, к тому же портить отношения с начальством не всякому хочется… Разин не промолчал. Он пошел в партийный комитет завода и предложил внести в список обер-мастера Веденева, инженера Чазова, двух рабочих из своей бригады — тех, кто действительно прошел с ним долгую маяту, а фамилии остальных выкинуть. И еще добавил под конец, что, если его предложение не примут, откажется от премии…
— Правильно! — не дослушав Переметова, рубанул по столу Павел. — Прихлебателей этих…
Он вовремя спохватился, глянув на насторожившуюся сразу Тамару, сказал спокойнее, обращаясь уже к ней:
— Томка, ты слышишь? Как-кой все же молодец Разин! Не то, что кстати, твой Гопак…
Крохотные Тамарины уши под легкими крыльями волос чуть порозовели. Она пожала плечами:
— Почем знать? Может, Иван Евгеньевич так же поступил, если бы пришлось…
— Он-то? Куда ему!.. Очень уж твой Иван Евгеньевич деньгу любит, не стал бы рисковать, не думай!
— Ну, почем ты знаешь? — взвинтилась Тамара. — Обвиняешь человека, льешь на него помои… А зачем? Факты где?
— Будут факты, не беспокойся… Вот поживем, увидим!
— Ага! Нет фактов, а говоришь!.. И не стыдно тебе? Иван Евгеньевич помогает мне, нам… — Тамара бросила выразительный взгляд на подаренный Гопаком телевизор. — Бессовестный!..
— Бу-удет вам! — вмешался Переметов, впервые в жизни ставший свидетелем «семейного разговора».
— Да ну его!..
Тамара, уже не сдерживая обидных слов, выбежала из комнаты.
— Нервная, — тихо заметил Игорь.
Павел не ответил. Чем ближе роды, тем труднее было ему ладить с женой. Скорей бы уже!..
Родила она в феврале. Когда Павел, растерянный и поэтому еще более неуклюжий, вел ее в больницу, небо было не по-зимнему высоким и ослепительно синим. Искусанные губы Тамары непрошенно шептали выхваченные по памяти строки: «В феврале уже в оконце засияло ярко солнце…», а на душе было тревожно и радостно, как бывает, когда катишься на санках с горки и уже чувствуешь, что обязательно врежешься в снежный сугроб. «В феврале уже в оконце…» Тамаре казалось, что яркое умытое солнце в необыкновенно синем небе — доброе предзнаменование.
И верно, роды прошли удачно. Родилась не девочка, как ждали, а мальчик. В молодой семье появился теперь «хозяин» — беспокойный горлан с розовой кнопкой на том месте, где полагается быть носу. Назвали горлана — Юрка, Юрча.
X
Трудной была эта весна. Маленький Юрча отнимал у Тамары все время, ни минуты не оставалось свободной. Еще труднее стало, когда кончился отпуск и надо было выходить на работу.
— Придется в ясли отдать. Правда, маленький еще, жалко… Да что поделаешь! — говорила Тамара мужу.
Павел соглашался. Но когда он по настоянию жены обошел несколько детских яслей, побывал в райздравотделе, то лишь развел руками. Мест не было, некоторые ждали уже по году.
— Поговорил бы в завкоме, — советовала Тамара.
— Говорил.
— Значит, плохо говорил. Ты бы объяснил положение… Почему тебе не должны дать? Не последний же ты человек в цехе, на Доске почета висишь!
— Вишу.
— Не смейся, Павлик! Слышишь, не смейся!.. Неужели, скажи, не могут без очереди устроить одно местечко для Юрчи?
— Нет, Тамара, не могут. С какой стати? Кто я такой? Ну, кто?
— А ну тебя! Просто ты не хочешь. Не любишь ты Юрчу… Вот! И меня не любишь! Понятно?
— Чего говоришь? Шурупишь? — Павел выразительно постукивал ногтем по лбу.
— Не можешь, тогда сама сделаю!
— Посмотрим…
Тамара не понимала Павла. В горячей несогласной голове ее никак не укладывалось, что она и Юрча должны страдать из-за каких-то там мужниных принципов. Она начинала кипятиться, кусая губы, бросала ему обидные упреки. И странно, чем больше выходила она из себя, тем спокойнее становился Павел. Редко, очень редко срываясь с тона вообще, в такие минуты он держался удивительно ровно. Молча выдержав кипятковый душ Тамариных слов, он подходил к ней и с неизменным искренним участием, прикоснувшись мягкими губами к маленькому жаркому ушку, спрашивал: