Кержачка — страница 9 из 30

— Успокоилась, Томка?

И она в самом деле успокаивалась на какое-то время.

А Павел делал по-своему. В мелочах он, правда, уступал жене. Но только в мелочах… Как-то Тамара потребовала, чтобы он перевелся из ОТК опять на станок — заработки на новом месте оказались гораздо ниже прежних, — Павел не согласился. Не согласился он и «порвать всякие отношения» с Симой Тарабеевой: с нею его связывала общая работа в комсомольском бюро. Тамара по-прежнему, хотя и редко, заставала их вместе в красном уголке или в плановом, где работала Сима. То же самое и с яслями. Из-за этих яслей они теперь вынуждены были работать в разные смены: один кто-нибудь сидел с Юрчей. Павлу, вечно занятому общественными делами, было это особенно неудобно, но он терпел и второй раз просить все же не пошел.

Нет, Павел оказался не таким уж тихим и покладистым, как считала когда-то Тамара…

Одним словом, трудной выдалась эта весна. Даже работать Тамаре после отпуска стало нелегко: отвыкли руки… К тому же и уставала она очень: Юрча спал по ночам беспокойно.

Как-то утром на Тамарином участке появилась группа людей. В центре — маленький, квадратный, в кепке, блином осевшей на массивной голове, директор! Тамаре очень хотелось выключить станок и послушать, о чем говорят. «Бабье любопытство!» — обозлилась она и заставила себя окончить операцию.

Говорили больше начальник участка Геннадий Черноусов и Ребров, заместитель начальника цеха. Директор же молчал. Вдавив мясистый подбородок в ворот глухо застегнутой суконки, он исподлобья поглядывал на рабочих за станками, на все вокруг. Глаза у него — хоть и узкие, придавленные морщинами-складками, но острые, испытующие. Сейчас, например, задержал он взгляд на Тамаре, и сразу покатилось куда-то ее храброе сердце.

— Ер-рунда! — оборвал директор гладенькие объяснения Реброва. — У вас огромные резервы, и не спорьте! Поищите, поищите! Оторвите зад от стула и, я уверен, найдете…

Ребров заметно побледнел, новенький галстук его, вылезший из-под аккуратно подогнанной спецовки, стал, показалось Тамаре, еще ярче. А Черноусов в ответ на директорскую грубость свирепо нахмурился: молодое, всегда приветливое лицо сейчас будто окаменело, стало чужим. Он что-то тихо сказал Окулову, видимо, возразил. Тот внимательно посмотрел на окаменевшее лицо молодого мастера, сердито фыркнул, но тут же успокоился и забасил, тыча ладонью куда-то вверх:

— Экономить, говорите, не на чем… Хозяева! Вымойте, продрайте стекла, чтоб, как в оранжерее, блестели, — вот вам и дополнительное освещение, вот вам и экономия электроэнергии. Хоз-зяева!..

Тамара невольно посмотрела туда, куда показывал Окулов, и точно в первый раз увидела задымленную, грязную решетку фрамуг. Половина стекол выбита, через пустые гнезда пробивается сейчас майское солнце, а в ненастье — сырой ветер.

— А резервы производительности? — услышала она позади себя и поторопилась установить очередную заготовку. — Все вам резервы известны? Молчите? Не знаете! Ну так спросим вот у этой девушки, если вы не знаете!..

Тамара ощутила на своем плече тяжесть чужой руки и в ту же секунду перевела станок на холостой ход.

— Давно в цехе?

— Четвертый год…

— Фамилия?

Тамаре стоило немалого труда выдержать тяжелый, оценивающий взгляд директора. Она старалась отвечать спокойно, но и сама не заметила, как достала из кармана белоснежный носовой платок и измазала его в промасленных пальцах.

— Курасова знаю. Жена его?

— Жена…

— Хм!.. Так вот скажи, Курасова: можно что-то сделать на твоем участке, чтобы повысить выработку?

— Штурмуем часто, Сергей Сергеич!

— Знаю. Работаем в этом направлении, а еще что?

— Подумать надо, Сергей Сергеич… И сделать.

— Вот-вот, подумай и сделай! — Окулов прищурил посветлевшие глаза и опять, но уже легонько тронул Тамарино плечо.

Черноусов тоже улыбнулся и заметил:

— Эта сможет, Сергей Сергеич. В прошлом году она даже Чекина за пояс заткнула. Помните; статья в газете была?

— Чекин? А, помню, помню… Так думай, Курасова! В следующий раз буду — спрошу. Ясно?

— Ясно, Сергей Сергеич!

Директор с Черноусовым и Ребровым ушли уже, а Тамара все не принималась за работу. Разговор взволновал ее, взволновало внимание Окулова, этого нелюдимого и грубоватого человека, для которого, догадывалась Тамара, большой завод, где он работает лет пятнадцать, и десятки тысяч людей на этом заводе никак уже не чужие. Ведь рассказывают же, что, когда Окулову предложили занять большую квартиру в новом доме, он отказался. «Пока мои рабочие живут в бараках, обойдусь и я!..»

Директор сказал: «Думай, Курасова!..» Она обещала. И ей, действительно, хочется сделать большое — не то что раньше! — такое большое, чтобы и директор, и Иван Евгеньевич удивились. Но как тут думать, если все так плохо…

В тот день работалось особенно трудно: плохо слушались руки, покалывало от недосыпа в висках, и все чаще вхолостую шелестел станок… Когда Тамара сбросила на пол четвертую запоротую деталь, приковылял взъерошенный Чекин, с недавнего времени переведенный в мастера:

— Ты, девка, чего сегодня? Или чаю с утра не попила — так и махаешь брак! Смотри-и!

— Все у меня в порядке. Просто так чего-то…

Чекин, не слушая, поковырялся в станке, подкрутил зачем-то головку шпинделя и, буркнув: «Валяй теперь!..» отковылял в свой угол.

В перерыв, наскоро сжевав в столовке дешевый обед, Тамара вышла из цеха. Ослепительное солнце, там, в цехе, скупо расплескавшее янтарные лужицы, здесь, на воле, топило в веселом пламени и серые бока километровых корпусов, и молодую зелень на газонах, и задымленные трубы ТЭЦ.

Узкой тропкой, вызмеившейся среди спутанной травы, Тамара вышла на главный заводской проезд. Этот проезд мало чем отличался от главной улицы поселка — разве только здания посуровее, потяжелее. Так же тарахтят здесь груженые автомобили, такая же пустынность в дневной час на асфальтовых тротуарах, те же дым и пыль забиваются в волосы редких прохожих.

— Томочка!.. Здравствуй, милая дивчина!

Иван Евгеньевич? Конечно, он. Кто же другой может назвать ее Томочкой и кто другой умеет так крепко и необидно взять за плечи!.. Тамара украдкой, будто поправляя волосы, оглянула Гопака с ног до головы и даже сейчас, в минуту отчаянно плохого настроения, ощутила в себе радость оттого, что видит этого человека.

— Давненько не встречал, давненько! Как дела? Как мой подарок? — Гопак на какую-то долю секунды еще крепче прижал к себе Тамару, так что до нее донесся запах разгоряченного мужского тела, смешанный с запахом кожи: с курткой из желтого хрома Иван Евгеньевич не расставался ни в какое время года.

— Телевизор ваш испортился, к сожалению…

— Исправлю. А еще что? Случилось что-нибудь? — Гопак силой повернул Тамару к себе, заглянул в лицо.

— Долго рассказывать, Иван Евгеньевич…

XI

Гопак — единственный на свете человек, который все может понять, и Тамару тоже. Ей, впрочем, и до сих пор странно, как так получилось, что она, недоверчивая ко всем, вдруг чуть ли не в первый день знакомства, открылась перед этим человеком.

Сочувственно кивая, умерив шаги, слушал он тогда ее сбивчивый рассказ. И ничего, в конце концов, не сказал, кажется, только одно: «Не журись, дивчина, все проходит!..» А Тамаре легче стало.

— Иван Евгеньевич, какой вы… хороший!

— Гарный день був, когда маты родила… — рассмеялся польщенный Гопак.

— Вы такой необыкновенный и… веселый! Я даже завидую вам…

Тамара и в самом деле завидовала веселым и беспечным людям. Сама она быть такой не умела. Она часто хмурилась — и сама не знала почему: а если не хмурилась, то просто молчала. Павел поначалу никак не мог привыкнуть к этому: думая, что Тамара сердится, он мучился, тщетно доискивался причины, а в конце концов, и сам замыкался…

Гопак пригласил Тамару к себе в мастерскую. Она было отказалась, но тем же вечером, выйдя из цеха и смешавшись с густой толпой спешивших домой людей, вдруг подумала: «А может быть, зайти? Павлик дома, посидит с Юрчей…» И, не колеблясь больше, свернула к одноэтажному дому из красного, рдеющего на вечернем солнце кирпича, — там временно разместили экспериментальную мастерскую отдела главного технолога.

— Извини, Томочка, я одну секунду! — Гопак, улыбнувшись, кивнул ей и опять задумался над разрисованной четвертушкой ватмана.

Тамара не решилась сесть. Она всегда стеснялась в присутствии Гопака, а сейчас в его рабочей комнате — особенно. Впрочем, это была не комната, а маленькая веранда: вместо стен — застекленные оконные переплеты, наклонный потолок — крыша. Обилие солнца, разбросанные всюду карандаши и ватман делали веранду похожей на мастерскую художника. Владел верандой Гопак один — остальные ютились в трех заставленных оборудованием комнатушках. Ему, по-видимому, как и художникам, требовалось одиночество…

Еще раз черкнув в эскизе, Иван Евгеньевич шумно, обеими ладонями, хватил по столу:

— Пор-рядок!.. А ты чего не садишься? Сади-ись!

Тамара села, и Гопак протянул ей эскиз.

— Понимаешь?

Она долго вглядывалась во множество стремительных линий, уверенно начерченные окружности, но так и не догадалась, что бы это могло быть. Отдаленно напоминало велосипед… Но не велосипеды же конструирует Иван Евгеньевич!

— Не разберешь?

— Нет…

— Плохо!.. Я тебе скажу: это величайшее изобретение нашего времени! Ладно, в натуре потом покажу, увидишь… Да и все увидят! А чертежи тебе надо уметь читать…

— Я умею, да только плохо!

— Надо, надо обязательно. Пригодится. Я, знаешь, Томочка, думаю, что в тебе… — Гопак сделал паузу и очень внимательно посмотрел на молодую женщину, — в тебе что-то есть! Ты сможешь многого добиться… Сиди-сиди! Но учиться надо, понимаешь?

— Я и хочу учиться, Иван Евгеньевич!.. У меня же всего семь классов. В техникум пойду…

Гопак отмахнулся:

— Что техникум!.. Ученых много — умных мало. У меня тоже семь классов…