На Байкале был такой остров, и там тоже жили рыбаки. Но Кеша никогда не видал ни Ольхона, ни пролива Малое море, ни высокой, нависшей над водою скалы Ижимей. Но придет время, и Кеша все равно побывает и там, и в Иркутске, а может, даже и в Москве…
А пока что ж, пока можно и тут.
Для путешествия у Кеши все уже было готово — и черпак для воды, и узенький красный флажок на мачту, и полотняный мешочек с сухарями на всякий случай. Только приладить парус, приколотить еще одну поперечную скамейку для пассажиров, и «Ольхон» готов в путь-дорогу.
Кеша ушел на Байкал. «Ольхон» покачивался у причала. Сверкали на солнце смоленые бока. На мачте, будто птица, порхал и бил длинным крылом красный флажок. Дела возле «Ольхона» было немного. Кеша приладил к парусу веревки, постучал где надо молотком, покачал лодку из стороны в сторону и решил идти за Лехой и Тоней.
Кеша перемахнул через овражек и пошел по каменистой, протоптанной меж сосен тропке. Свернул налево, снова перепрыгнул через сухой неглубокий овражек и вышел прямо к избе Казнищевых.
На завалинке, склонив седую голову над какой-то работой, сидел дед Казнищев и рядом с ним Леха. Кеша подошел поближе и понял, что мужчины эти не занимаются делом, а заталкивают хвостом вниз в старый валенок черного кота Акинфия.
— Зачем это вы его? — спросил Кеша.
Казнищев поднял на минуту голову, поглядел на Кешу:
— Заболел Акинфий, язви его. Лекарствами поить будем.
Кеша уже слышал про беду, которая стряслась с Акинфием. Резвый и лихой зверь этот потерял ни с того ни с сего аппетит и с утра до самого вечера лежал неподвижно на печи. Не интересовала его больше ни рыба, ни сырая печенка, до которой был он раньше великий охотник, ни сметана.
К деду Казнищеву, который все время грозился помереть, почти каждую неделю захаживал фельдшер с ящичком для лекарства. Но Казнищев не посмел тревожить ученого человека пустяками и решил лечить Акинфия сам.
В избе Казнищева, будто в аптеке, стояли бутылки с микстурами, баночки с полезными мазями, лежали коробочки с пилюлями и порошками. Тех лекарств, которые давал фельдшер, Казнищев не пил, но берег и трогать никому не разрешал.
Кеша подоспел вовремя. Кот Акинфий решительно не желал сидеть в валенке и бил лапой из последних сил налево и направо. Кеша помог Лехе держать кота.
Дед Казнищев налил из пузырька в столовую ложку какой-то бурой жидкости, понюхал, крякнул и понес к Акинфиевому рту. И тут произошло чудо. Проглотив микстуру, Акинфий взревел басом, напружился всем телом и стрелой вылетел из валенка. Подняв хвост, Акинфий прочертил возле избы три больших круга, а затем с ходу вскочил на лиственницу и исчез в ветвях.
«Мя-ау!» — донеслось с верхотуры.
Казнищев послушал пенье своего любимца, а потом бережно собрал с завалинки аптеку и отправился в избу.
Тут только Кеша вспомнил, зачем пришел к Казнищевым.
— Идем, Леха, к Тоне, на лодке вас покатаю, — сказал Кеша.
Леха поддернул широкие полотняные штаны и отрицательно мотнул головой:
— Не, я туда не пойду. Там Петух Пашка сидит.
Петух
Петух был вовсе и не петух, а самый настоящий человек. Рыбаки звали Петуха Пашкой, а богомольные старухи величали отцом Павлом. Пашка Петух был попом. Появился он в поселке в прошлом году, после того как снесли на погост прежнего старого-престарого попа.
Пашка был молод и высок ростом. На голове — густая рыжая шевелюра, под горбатым крючковатым носом — колючие и такие же рыжие усы.
Пашка сразу же принялся за дело. На второй день после его приезда в старой церквушке, которая стояла на взгорке на границе трех поселков, начали пилить, стучать, красить. Вскоре появился на маковке новый деревянный крест, над Байкалом поплыли глухие звуки медного колокола.
Но попу Пашке, видно, не сиделось дома. Отслужит службу, повесит на церковь большой железный замок — и в поселок. Оказался новый поп великим говоруном. Встретит, бывало, кого на тропе, забросит для пробы словечко-два — и давай… И если клюнет кто на его удочку, развесит уши, то беда: до смерти заговорит. И про то, и про это, но главное — про бога, про рай небесный, про сатану и чертей, которые будут жарить грешников на чугунных сковородках и варить в горячей смоле.
Правда это была или неправда, но стали поговаривать в поселке, что был Пашка не простой поп, а будто бы знал он досконально всю медицинскую науку и умел лечить не хуже профессора. Поглядит Пашка на хворого, пощупает под лопаткой, велит открыть рот, а потом полезет в ларец и вытащит оттуда драгоценный заморский корешок. И тут уже против этого корешка никакая болезнь не устоит — ни фурункул, ни золотуха, ни грипп…
Корешки, видимо, шли Пашке на пользу: из одной избы курицу тащит, из другой — десяточек омулей. Так и шатается с утра до вечера. Повадился Петух Пашка и в дом председателя колхоза Архипа Ивановича. Только рыбаки заведут моторы, только выйдут в море — Петух уже тут как тут. Раньше Тонина мать верила в бога. В избе у нее висела икона. Долго Архип Иванович уговаривал жену, а потом разозлился и вышвырнул вон икону и лампадку. Поняла мать или не поняла, что бога нет, но молиться перестала и про икону больше не заикалась.
Теперь Петух Пашка снова начал морочить голову Тониной матери. Придет, сложит руки на коленях и давай заливать про господа Иисуса Христа, про Страшный суд и конец света. Сначала отец Тони не верил, что Пашка ходит к нему домой, но потом убедился сам. Вернулся как-то раньше времени с моря и застал Пашку во дворе за веселыми разговорами.
Тонин отец был человек горячий. Не сдержался, взмахнул рулевым веслом — и на Пашку:
— Убирайся отсюда, пока цел!
Пашка смекнул, что дела его плохи, схватился руками за полы рясы и махнул через плетень.
Возможно, все обошлось бы для Пашки благополучно, если бы не собаки. Псам уже давно надоело лежать без дела и щелкать зубами на мух. Они обрадовались случаю и кинулись на Пашку со всех дворов.
Все смешалось на пыльной улице в живой лохматый клубок. И этот клубок визжал, лаял и ругался так, что было слышно на другой стороне Байкала. Пашку кое-как отняли у собак и сразу же отвели к фельдшеру делать прижигания йодом.
На другой день фельдшер был у Казнищева и рассказал по дружбе, как было дело.
— Это ужас, товарищ Казнищев. Ну прямо вам отбивная котлета или бифштекс…
Дед Казнищев никогда в жизни бифштексов не видел и не ел, но все равно смеялся до слез и просил фельдшера повторить интересный рассказ.
После всей этой плачевной истории и затаил Петух зло на Тониного отца. Говорят, будто бы Петух даже писал кому-то жалобу и с Архипа Ивановича поэтому снимали стружку и разъясняли, что попов веслами бить нельзя и, поскольку они все еще есть, надо их терпеть, и так далее и тому подобное. Уговорить Леху идти к Тоне оказалось нелегко. Видно, Леха и в самом деле боялся Пашки Петуха пуще огня. Леха не давал Кеше даже рта раскрыть. Зажмурит глаза и сыплет без передышки:
— Не пойду, не пойду, не пойду!
— Ты послушай, что я тебе скажу…
— Не пойду, не пойду, не пойду!
Кеша выходил из себя. Еще немножко — и он бы схватил своего упрямого друга за ворот. Но Кеша все-таки сдержался.
— Не хочешь, и не надо, — сказал он. — Без тебя будем кататься на «Ольхоне». Вот как!
Повернулся и пошел прочь.
Леха на глазах терял друга. Пропало, пропало все! Сейчас Кеша умчится с Тоней на быстром «Ольхоне», а он снова останется один.
Душа Лехи не вынесла. Он поддернул штаны и помчался вслед за Кешей.
— Ке-ша-а-а! Ке-ша-а!
К счастью, Кеша простил друга.
— Только тихо! — сказал он. — Может, там и в самом деле Петух.
Кеша предупредил Леху не зря. Они подошли к Тониному двору и сразу же услышали за забором голос Петуха. Кеша пригрозил Лехе кулаком, опустился на четвереньки и пополз. Сзади сопел и шмыгал носом Леха.
Друзья улеглись в небольшом, заросшем пыльными лопухами овражке. Отсюда было хорошо видно все, что делалось на Тонином дворе. Под березой стоял летний стол, и на нем в мисках и тарелочках лежала всякая снедь. Пашка уже отобедал и теперь прихлебывал из блюдечка чай с вареньем и что-то рассказывал Тоне и матери.
— Ты лежи смирно, — прошептал Кеша. — Он скоро уйдет.
Но Леха и так вел себя чинно-благородно. Только в носу у него временами что-то ворковало и всхлипывало.
Тоня сидела с краешка стола, а ее мать — напротив Пашки. Лицо ее, худое и бледное, казалось Кеше совсем незнакомым. Было оно грустное, задумчивое и покорное. Только изредка Тонина мать подымала свои голубые глаза, и тогда, как будто бы из-за тумана, выходила совсем иная женщина — веселая, в белом платье, с короной золотых волос вокруг головы. Такой видел Кеша Тонину мать еще этой весной возле Байкала…
Кеша приложил, как старик, ладонь к уху и стал слушать. Леха посмотрел на друга и тоже свернул ладонь ковшиком.
— Измаялась я вся, — услышал Кеша тихий голос Тониной матери. — И днем про Архипа Ивановича думаю и ночью. Проснешься, станешь на колени и шепчешь: «Господи, сохрани и помилуй раба твоего Архипа! Неужто не видишь ты мук моих горьких?»
Пашка допил чай, поставил блюдечко на стол.
— Не ропщи на бога нашего всевышнего, — с укором сказал он. — Молись богу, и бог простит твои грехи.
— Как же мне еще молиться, отец Павел? Я и так…
Тонина мать запнулась. Голос ее дрогнул и оборвался.
Пашка приподнял над столом белую костлявую руку, сжал в кулак.
— Плохо молишься, дочь моя! Бог слышит молитву, если она идет от души. Ты же обращаешь очи свои к богу только в беде. Но его не обманешь! Нет! — Пашка поднялся, топнул ногой. — Не смей обманывать царя небесного!
Он вышел из-за стола, решительно занес руку наискосок над плечом.
— Молитесь богу, великие грешники! Молитесь, пока не поздно!
Пашка прокричал еще что-то такое про бога и вдруг перескочил с бога на ад и чертей. Брови Пашки нахмурились.