Возьмите Кэте Кольвиц. Уже в пожилые годы эта изумительная проповедница карандашом изменяет свою манеру; в самом начале манера ее являлась, так сказать, художественно утрированным реализмом, но к концу все более и более преобладают чисто плакатные задачи. Кольвиц хочет достигнуть того, чтобы при первом взгляде на ее картину тоска схватывала вас за сердце, слезы подступали к вашему горлу. Она великий агитатор. Не только сюжетом, не только необычайной, так сказать, физиологической правдивостью известных черт достигает она этого результата, нет, она достигает его прежде всего необычайной экономностью своих средств, так, что в отличие от действительности она не позволяет вам теряться в ненужных деталях и говорит только то, что требуется ее тенденцией, но зато все, что ею требуется, говорит с величайшей выпуклостью».
Третья встреча с искусством Кэте Кольвиц для советских зрителей произошла в июне 1932 года. Отто Нагель привез тогда много работ, и впервые они так всесторонне раскрывали творчество нашего немецкого друга.
Выставка открылась в зале Всекохудожника на Кузнецком мосту. Во вступительных статьях к каталогу говорилось о большом значении такого обмена культурными ценностями.
Германия 1932 года. Канун страшной трагедии народа. Молодчики, заклейменные отвратительной свастикой, уже глумятся над всеми сочувствующими стране социализма.
Кэте Кольвиц с мужем провожает на вокзале Отто Нагеля, увозящего в Москву ее персональную выставку. Открытое и мужественное выражение своей позиции. Смелый поступок.
Кэте Кольвиц сделала в подарок советским зрителям большую литографию. Четверо рабочих образовали тесную непроходимую стену, как бы заслонили собой от нападения. Художница подписала литографию по-русски: «Мы защищаем Советский Союз». Как говорила Кольвиц, она хотела этой литографией показать свое отношение к готовящейся империалистической войне против Страны Советов.
Отто Нагель вручил этот подарок при открытии выставки и сказал, что она посвящается советскому пролетариату.
За год до выставки в Москве Кольвиц сделала две литографии, посвященные первомайской демонстрации рабочих. На одной из них изображены люди, поющие «Интернационал».
Интересная подробность. Знаменосцы на этих двух литографиях удивительно похожи на Маяковского. Многое характерное в его лице Кольвиц взяла для героев своих композиции. Это легко объяснить. Вскоре после гибели поэта во многих немецких газетах и журналах часто печатались портреты Маяковского. Их не могла не видеть Кольвиц. Мужественный образ поэта революции запомнился, и художница наделила его чертами немецких знаменосцев.
С надеждой наблюдала Кэте Кольвиц за великим созидательным трудом нашей страны. Верила в большое будущее страны социализма. Выставка побывала в Ленинграде, Саратове, Казани.
Во всех этих городах советские зрители полюбили творения немецкой художницы, преклонялись перед глубиной ее чувств и величайшим мастерством.
Из Берлина Отто Нагель получал уже тревожные письма. Карл Кольвиц коротко сообщал: «Отсюда я могу писать только, что уже теперь мы страдаем под гнетом все возрастающего террора. Во что превратится это позднее? Остается надежда ра силу пролетариата».
Писала невесело и Кэте Кольвиц: «Еще на год оставлена на службе (как руководитель графической мастерской)… Дальше потребуется новое подтверждение, которого при правом правительстве, сейчас приходящем к власти, конечно, не будет».
Это была наша последняя встреча с творчеством Кэте Кольвиц. Вскоре опустился непроницаемый занавес, не поднимавшийся двенадцать лет трагического позора Германии.
Солдатский памятник
От первой мысли до ее завершения прошло почти восемнадцать лет.
Она приходит в ателье и склоняется над распластанной фигурой убитого солдата. У его изголовья будет стоять на коленях сраженный горем отец, у ног — мать, тоже на коленях. Она сложила руки и застыла в молитвенном экстазе.
Долгие недели, не отступая, извлекает Кольвиц из глины фигуру матери. Неотступно, день за днем, меняет она плечи, спину и руки. Лица не касается. Оно, кажется, получилось таким, как хотелось. Женщина преклоняется перед святостью жертвенной смерти молодых.
Руки лепят образ, а мысль его уже отвергает. Не потому ли черепашьими шагами подвигается работа вперед?
Кольвиц приглашает модель, пытается лепить с натуры. Срезает голову с фигуры, заменяет ее другой. Отнимает руки. И вновь возвращается к прежнему.
В такие дни, когда чувствуешь себя беспомощным, самым несчастным человеком на свете, никто не может помочь. Она ведь не откажется от «большой работы для Петера». Теперь это цель жизни. Успеет ли? Ведь уже пятьдесят лет и силы убывают.
И опять внезапная перемена:
«…Я сейчас уже некоторое время в примечательно счастливом рабочем настроении. Работаю от 4 до 5 часов. Концентрированно. У меня такое чувство, что я напала на след этой вещи. Как будто бежишь за кем-то, кого еще нет, но кого видишь перед глазами и кому наступаешь на пятки».
Первая модель памятника закрыта. Только иногда Кольвиц открывает покрывало с головы Петера, смотрит на его улыбающееся лицо и глаза, устремленные ввысь. И вновь закрывает. Эта идея все больше отходит в прошлое.
Ей уже пришла новая мысль: сделать горельеф — только две фигуры скорбящих родителей — и поставить их не под Берлином, а на солдатском кладбище в Бельгии. Появляется такой эскиз, а за ним рисунок родителей, который потом вошел в серию гравюр на дереве, посвященных войне.
И снова долгие перерывы. Памятник еще не родился. Мысль зреет постепенно, оттачивается в спорах с самой собой.
Работа над памятником вызывала и трудные мысли о своем стиле в скульптуре.
Самые первые эскизы родительского горельефа. Ноябрь 1917 года. Как его выполнить? Запись в дневнике:
«На другой день я продолжала работать над эскизом. Я должна ег-о исполнить, если мне действительно удастся найти новую форму, которая бы соответствовала новому содержанию… Найти… для меня невозможно, по существу, я никакой не экспрессионист… Работа должна быть сооружена из одного блока… Только обработать поверхность и ею все сказать. Как в рисунке, для меня все еще существуют только позы, головы, руки».
Уже два варианта памятника в мастерской. Прошло почти пять лет со дня гибели сына, а Кольвиц все так же далека от цели, как и в первый день.
Но приходит ясность: никакой хвалы жертве. Разве можно прославлять жертвенную смерть, на которую пошли обманутые юнцы. Уже сделан сильнейший антивоенный плакат, в котором матери оберегают своих детей со всей необузданностью материнской любви.
Кольвиц выступает против Кольвиц и уничтожает первый вариант памятника. Трудное, выстраданное решение. Рубеж во взглядах художницы. Она записывает горестно в дневнике 25 июня 1919 года:
«Сегодня все приготовлено для уничтожения моей большой работы. С какой крепкой верой я приступала к этой работе, теперь я ее уничтожаю.
Когда я стояла наверху у Петера и видела его любимое смеющееся лицо… и думала о работе, о любви, желаниях, об обильных слезах, я обещала ему вновь: я вернусь, я сделаю для тебя работу, для тебя и других. Это только отсрочка».
Уничтожено все, кроме головы матери. Она сохранилась, а первоначальный вариант других фигур доносят до нас лишь фотографии.
И прошло снова пять лет с того дня, когда Кольвиц отвергла свою работу.
Январь 1924 года. Впервые за многие годы Кольвиц открыла голову матери, стоящую на камине. Долго в нее всматривалась. И как-то очень ясно почувствовала, что скоро вернется к памятнику, но совсем по-новому.
Теперь ей рисуются большие фигуры у входных ворот на кладбище в Роггевельде в Бельгии. Они стоят на коленях и смотрят перед собой. Даже вспоминались слова, которыми хотела подписать эти фигуры: «Здесь лежит самая прекрасная немецкая молодежь». Но задумалась и вычеркнула слово «немецкая». Лучше сказать: «Здесь лежит цветущая молодость».
В эти годы окрепли интернациональные чувства Кольвиц. Теперь она будет делать памятник не только для Петера и его товарищей, но для всех молодых, преданных земле, в каких бы Гранах они ни жили.
Создаются небольшие модели в глине. Какой-то рок витает над этой скульптурой! Почти готова фигура матери. Но чистая случайность: она падает и расплющивается. Плод мучительного творчества исчез в один миг. И нужно было найти в себе силы начать заново. Потом Кольвиц даже была довольна: новый вариант ей казался лучше.
Но еще одна случайность. Кольвиц хотела повернуть скульптуру поворотным кронштейном, нужно было другое освещение. Что-то зацепилось, и фигура матери вновь рухнула на пол, превратившись в бесформенную груду глины.
Такое потрясение, сразу упадок, и только невероятным усилием воли Кольвиц заставила себя назавтра прийти в мастерскую и заново слепить фигуру матери. Что же? И она оказалась лучше предыдущей.
Маленькие фигуры закончены. Можно приступать к памятнику. Сооружен помост для огромных глиняных фигур.
22 октября 1926 года в дневнике появилась уверенная запись:
«Началось! У меня такое настроение, как будто я теперь стою перед последней ступенью своей работы. Я считаю её такой важной, что не могу и думать о том, что не создам ее. Все должно выдержать: здоровье, голова, глаза, деньги, пока я не сделаю работы для Роггевельде».
Начались новые трудные дни. Но это были обычные творческие поиски. Главное ясно. Самое сложное: «Прийти к тому, чего я хочу, — чтобы, собственно, действовал только силуэт, — для этого нужно много умения. Больше, чем я его в этой области имею».
То казалось, что фигура матери близка к завершению, то вновь она выглядела неприемлемой.
Попросила сестру Лизу посидеть. Лепила с натуры, но никак не продвинулась. И вдруг… «пришел мне на ум мой автопортрет в гипсе, который почти три четверти года стоит в ателье нераскрытым. Я развернула его, и тут у меня как будто пелена упала с глаз, я увидела, что моя собственная голова может быть хорошо использована…»