Когда дверь закрылась, Роберт покосился на телефон. Отель принадлежал Семье, и на его памяти аппаратами обставляли только верхние этажи. Боб поднял трубку.
– Да? – раздалось после гудков.
– Это из гостевой комнаты, – Боб прервал метание взгляда отельмейстера по лампочкам коммутатора. – Там сейчас две прилипалы будут срываться.
– Табанить? – отозвались в трубке.
Роберт на секунду задумался. Восемь лет рудников вырвали его из каши Кетополиса. И теперь, вернувшись сюда, он вдруг испугался. Ему захотелось приказать мальчикам на входе накормить девок илом. Лишь бы они не выдали, не шепнули городу, что он, Дикий Ирландец, вернулся.
«Вот именно. Дикий Ирландец», – надавил кто-то в районе левого виска и вновь запустил маятник.
– Нет, – бросил Боб в трубку. – И дверь им открой. Сам. И улыбайся. Понял?
– Как скажете, – даже сквозь шум отвратной связи слышалось раздражение отельмейстера. – Что-нибудь еще?
Роберт повесил трубку.
Мальчики-отельмейстеры. Поглядывающие, подглядывающие и покрикивающие на дверных. Ждущие, что рано или поздно верхний этаж позволит им жить в комнатах второго уровня.
– Тебе ли понять их, Ирландец? – ударил маятник в правый висок.
– Я съел больше ворвани, чем дюжина о́телев и дверны́х, – процедил Роберт в ответ.
– Как знать, как знать, – качнулся маятник. –Ты же всегда был здесь чужаком.
– Заткнись! – Роберт опрокинул стакан и зашел в ванную.
Он скинул халат и опустился в холм из мыльной пены. Вода, которой так недоставало восемь долгих лет, приняла его добрее, чем девки. Тепло накатило волной, чавкнуло, обняло его тело, стыдливо пряча ржавую взвесь под кряжами мыльных хлопьев.
Боб скосил глаза влево и на туалетном столике увидел карманный «бульдог». Сигара пшикнула, отправляясь в свой табачный рай, запустила круги по воде. Роберт приласкал оружие: отжал фиксатор, крутанул барабан, проверил на звук щелчки механизма, взвел курок. Машинка исправная, обойма полная – можно расслабиться.
– Вот о чем я и говорю, Бобби, – сказал голос. – Расслабься. Ты снова в обойме, пусть кто-то и забыл о Диком Ирландце, но ведь напомнить о нем – пара пустяков.
– Заткнись! – повторил Роберт и приставил дуло к виску.
– Не будь барбюном, ты же знаешь, что ничего не получится. Никогда не получалось. Будет осечка.
Роберт нажал на собачку – боек щелкнул. Пуля осталась в патроне. Роберт бессильно свесил руку. Револьвер гулко ударился о кафель пола.
– Бобби, Бобби, – рассмеялся голос. – Ты должен был умереть там, в подземелье, когда вырезали твое сердце. – Роберт опустил глаза на ненавистный шрам. – А теперь уже поздно – ты живешь в долг.
Роберт сидел в остывшей воде и трясся. Не от холода, нет. Его колотили воспоминания о хирургическом столе, о скальпеле, вскрывающем грудь. О свете, бьющем в глаза, гибких, проворных пальцах, копошащихся внутри, и лице старика, скрытом маской.
– Ты умрешь от старости, Бобби. Так и не найдя смерти.
Голос был прав – Дикий Ирландец, всегда лезущий на рожон, казалось, был неуязвим. Три ножевых и девять пулевых ранений пометили его шкуру. Даже когда тот сиамец выстрелил в упор, пуля всего лишь угодила в щеку, сломав два зуба.
– А псы? – услужливо подсказал голос. – Эти автоматоны? У них ведь одна задача – догнать и убить! – Роберт поморщился. Железные челюсти, способные перекусить якорную цепь, держали его за горло шесть часов кряду, пока не подоспели охранники. – Смирись, друг мой, это замкнутый круг. Сегодня ты наслаждался кофе с молоком, а завтра тебе опять дадут кайло и наденут браслеты.
Роберт потер широкую полосу на запястье и уверенно произнес:
– В рудники я не вернусь. Не вернусь.
– Да что ты? Уж не думаешь ли ты, что Шульц затеял всю эту канитель с бунтом только ради того, чтобы купить тебе билет на цеппелин?
– Я ловил для Бенни пули! Он честный вор и просто отдает долги!
– Тупая ирландская скотина! Восемь лет! – заорал голос так, что маятник превратился в секиру. – Он мог вытащить тебя еще четыре года назад, когда только возглавил Семью! Поди, открой конверт. Там приглашение на завтрак. Спроси за завтраком у честного вора Шульца, какого дьявола он ждал так долго!
Роберт дождался, пока стихнет эхо, и медленно выбрался из ванны. Вытерся полотенцем и заглянул в зеркало.
Оттуда на него хмурился помятый мужик с красными от недосыпа глазами. Взъерошенные волосы и неопрятная борода делали его похожим на льва. Старого и уставшего льва. Роберт улыбнулся, оскалив ровные зубы. Справа, на нижней челюсти, сверкнули напоминанием серебряные фиксы.
– Ну, это мы еще посмотрим, – подмигнул отражению Роберт и пошел одеваться.
Исподнего было два ящика, а вот обилием верхней одежды шкаф не радовал: брючный серый костюм в белую полоску и форма моряка торгового флота. Рядом висело черное шерстяное пальто с высоким воротником и брезентовый плащ с капюшоном на шерстяном же подкладе. Кроме всего, имелась совершенно новая, еще с портняжим ярлычком, сутана священника-ионита. Верхнюю полку занимал черный котелок и бескозырка с блестящей золотом лентой – «Св. Вильгельм».
– Забавно, – протянул Роберт и закурил, устраиваясь в кресле, напротив распахнутых створок шкафа.
С годами Шульц не растерял ни чувства юмора, ни, как он сам говаривал, «тяги к нюансам». Двухдневное путешествие от рудника до города в гробу, а теперь еще и такой гардероб.
– Отдает долги, говоришь? – поддел голос. – Хорошо еще, что, шутки ради, здесь саван не висит.
Роберт скривился и приложился к бутылке.
Положим, наряд моряка хорошо объяснял попорченную кандалами походку, но вот сутана…
Бенни прекрасно знал, как Боб относится к религии, особенно такой помешанной на китах, как здесь. «Настоящему ирландцу не нужна церковь, чтобы разговаривать с Богом. Ему нужен лишь нательный крест».
Вот только креста не было. Его, передающегося от отца к сыну уже пару веков в роду О’Нил, Роберт видел в последний раз восемь лет назад в руках Джеки Питса. Как раз перед тем, как дверь квартиры, где они ждали посыльного от Шульца, рухнула под ударами каракатиц. Как раз после того, как свинец вонзился в спину.
Первые годы в шахтах Роберту часто снился подкрашенный восходом прямоугольник и трепещущая, будто вымпел, штора. Он уже не помнил суда, пыхтящего катера и пыли первого лета в кандалах. Но распахнутое окно, за которым исчез Питс, прихватив сиамский ларчик и три унции самого дорогого для Роберта серебра, помнил в деталях.
Бой часов прервал ход мыслей. Стрелки показывали четверть десятого.
– Шульц мог и не знать о кресте, – сипло произнес Роберт и принялся натягивать полосатые брюки.
– Просто отдает долги? – съехидничал голос.
Роберт застегнул подтяжки, навесил кобуру и замер, когда простая и неприятная мысль ударила в голову.
В шкафу, в ящике над сорочками лежали три пары перчаток. Желтых среди них не было.
– Знаешь, Ирландец, мне иногда кажется, что тебе удалили не сердце, а мозг!
– Заткнись, – сказал Роберт, отдернул шторы и вскрыл конверт.
На мелованной бумаге танцевали закорючки Шульца: «С возвращением, Бобби! Надеюсь, встреча была достойной? Жду тебя в десять. Есть нгерновый разговор. Б.Г.Ш.»
– Нгерновый? – повторил Роберт. – Не рыбацкий, не уловный и даже, твою мать, не денежный? Сиамское слово в Семье… Мда, – хмыкнул он и повернулся к окну.
Холодный ветер уже разметал клочки ночного тумана по подворотням, и город предстал перед Робертом во всей своей чудовищной красоте. Липнущие друг к другу, как моллюски на днище балингера, дома. Всенепременно серо-желто-зеленые, увлекшиеся попытками перещеголять друг друга лепниной, изгибами чугунных решеток и красотой мансардных балкончиков и ставшие оттого неуловимо одинаковыми. Выставляющие кичливые фасады, благоразумно прикрывающие коваными воротами арки во дворики.
Суетливые, вечно спешащие по утрам клерки. Опаздывающие на работу служащие, кутающиеся в воротники, сморкающиеся на брусчатку, машущие рукой в надежде остановить мобиль, рокочущий и харкающий в низкое от смога небо сизым паром. И конечно же морпехи, выпущенные под предлогом «обеспечения предпраздничного порядка» из элитных казарм. Важно вышагивающие и победоносно поглядывающие на идущих с рынка экономок. Сухопутные крысы, вооруженные карабинами.
Роберт смачно сплюнул и перевел взгляд туда, где, едва ли не доставая до тяжелых облаков, высилась Хрустальная Башня. Словно божий перст указывала она дорогу Роберту, блестела стеклом в редких лучах солнца. Манила, ждала, внушала веру.
За окном, внизу, звякнуло и загрохотало. Скрипя и покачиваясь, из-за поворота появился трамвай, пропрыгал вдоль улицы и исчез за углом. Роберт вновь посмотрел на Башню, но видение исчезло. Порыв ветра затянул брешь в облаках, свет на ее стенах померк, и теперь вокзал для дирижаблей уже не казался перстом судьбы, а выглядел всего лишь соляным столбом, на который черным вороном уселся цеппелин.
В дверь постучали.
– Не заперто, – бросил Роберт.
– Господин О’Нил, господин Шульц ожидает вас в кабинете, – раздался голос вошедшего, липкий от вежливости.
– Скажите, я сейчас буду.
– Вас проводить? – замешкались на пороге.
– Нет, – отрезал Роберт. Подождал, пока дверь закроется. Постоял в раздумье над початой бутылкой. Повертел в руках записку, цокнул. Смял клочок бумаги, щелчком отправил его в угол, накинул пиджак и вышел.
Лифт пшикнул пневмоцилиндрами, скрипнул пружинами тормозов и остановился. Отодвинув золоченую решетку двери, Роберт сделал шаг и оказался в холле верхнего этажа.
Два негра заворочались в креслах светлой кожи. Тот, что помоложе, отложил газету и поспешил навстречу Роберту:
– Доброе утро, господин О’Нил! Меня зовут Джимми.
– Ага, – так и не подав руки, согласился Роберт и огляделся. В прихожей стало гораздо просторнее. Исчез бар орехового дерева, появились зеркала. На новых обоях, зелень с золотом, темнели кое-где прямоугольники гравюр – морские баталии и грудастые нимфы в объятиях кальмаров.