Познакомившись с Ричардом на занятиях художественной студии и почти сразу переехав к нему, я тут же бросила рисовать сама. Он гений, а я посредственность. Я занималась этим просто потому, что больше ничего не умела делать. Я знала многое, но знания мои были поверхностны.
Я не боялась трудностей и могла бы зарабатывать даже физическим трудом, но мне это не было нужно. Уйдя из семьи, я вполне сносно жила, продавая украшения, которые прихватила с собой.
Прикладываю голову к груди Ричарда.
– У тебя сердце бьется, как у кита.
– Так сильно? – самодовольно улыбается он.
– Девять ударов в минуту.
– Ну, спасибо! – смеется он. – Либби, а у тебя есть от меня тайны?
– Нет, – говорю я.
Я вру, милый. Больше, чем ты думаешь.
Мою мать многие считали безумной, но не каждый решался произнести это вслух. А уж глядя ей в глаза – и вовсе никто. При виде нее тушевались самые развязные хлыщи, а знойные красавицы с сожалением вздыхали вслед. Мама была красива какой-то животной красотой. У нее были черные прямые волосы, в которых звенели вплетенные монетки; гладкие, блестящие, как китовые спины. Чуть раскосые глаза – мамины предки были из далекой холодной северной страны. Она курила трубку, как ее собственные мама и бабушка на родине. Нет, человек просто не может быть так красив и так свободен, как она.
Мама была стихией. Она делала только то, что хотела, и не боялась людской молвы. Я ни разу не видела такой красивой и гордой женщины и часами могла водить пальцами по ее лицу. В детстве я воображала, что она дочь морского царя. С ее красотой можно было перевернуть мир, а она выбрала папу и наш старый дом на берегу моря.
Старенькая фотография подтверждает, что дело не в дочерней любви.
– Папа, как вы встретились?
– Она упала с неба.
Отец ее очень любил…
Главной маминой странностью было то, что каждый вечер она ходила к морю и слушала песни китов.
Она хотела, чтобы и я их слышала.
– Слышишь, Либби?
Мама даже пыталась напеть мне мотив, но я никак не могла оправдать ее ожиданий. Мама очень сердилась:
– Ты не стараешься, ты должна слышать! Ты же моя дочь. Это так красиво…
Я не любила расстраивать маму, но ничего поделать не могла. Я слышала только, как киты бьют хвостами, как плещут волны, как гудят корабли вдали.
Я не научилась слышать китов, но научилась слушать.
– Мама, почему не все слышат китов?
– Киты – наши предки. Часть людей произошла от китов, часть – от обезьян. Есть люди моря и есть люди суши. Мы, люди моря, слышим китов. Ты тоже должна слышать!
Отец не любил китов. Он вообще не выносил весь мир и любил только двоих людей на земле – маму и меня. Но маму больше.
Когда мне исполнилось пять, она привела меня на берег и столкнула со скалы.
Я барахталась, тонула.
И вдруг увидела, как сквозь толщу воды пробивается солнце. Вокруг плавали рыбки. Киты окружили меня полукругом.
Я видела.
Я шла по улице, и тут на меня напал бродяга. От него противно пахло.
Обычно я очень осторожна, но тут благоразумие изменило мне. Мне нужно было купить краски, и я свернула не туда.
Я оценила силы: примерно равны, ударила бродягу в голень и побежала. Хорошо, что я была не в юбке с турнюром. Цок, цок – каблучки по мостовой… Но бродяга оказался крепче, чем выглядел.
– Ах ты, чистенькая дрянь! – закричал он и кинулся вслед.
Я бежала все быстрее, но он схватил меня за плечо и швырнул к стене. Так, ботинки у него тяжелые, значит, нужно подойти поближе, чтоб не пинался. Зато шея открыта – можно вцепиться зубами. Бродяга занес кулак, но наткнулся на мою руку. В тот же момент я выставила вперед ногу, на которую нападающий налетел, и разбила ему нос открытой ладонью. Кровь полилась бы от самого слабого удара, а я вложила в него все свое возмущение. А потом я схватила бродягу за пах и, не дожидаясь, пока противник опомнится, убежала.
Убежав далеко, прислонилась к стене и скинула перчатки: мне было противно, что они прикасались к этому человеку. И – заплакала. Плакала не я, плакала пятилетняя девочка во мне. Гнилой город. Что за мир, где мужчина может ударить женщину, а женщина вынуждена защищать себя сама? Я могла бы убить этого бродягу – в подвязке моего чулка спрятан нож на всякий случай. Когда женщина одна на земле, надеяться она может только на себя. Но я не убийца. Я не убийца.
Просто так получилось.
Когда мне исполнилось десять, мама прыгнула со скалы и не вернулась.
Последние пять лет до этого были самыми счастливыми в моей жизни.
У меня был дом. После того как я прозрела, мама расцвела так, что было больно глазам. Отец стал чаще бывать дома.
Он хотел иметь сына, а бог дал меня. Отец немного повздыхал, а потом научил меня всему, что умел сам: стрелять, грести, читать небеса перед надвигающимся штормом, метать гарпун. Драться. Мы перебрали несколько стилей и остановились на смеси японского джиу-джитсу, сиамского муай-тай и английского бокса. Я не могла выступать на арене цирка как девушка-борец – в том, как я дралась, не было ничего эффектного, но я сумела бы защитить себя в любом притоне. Соленые словечки я знала на восемнадцати языках. Это здорово помогло мне в моих путешествиях по свету.
Воспоминание: я не любила суп. Мама, чтобы заставить меня есть, рассказывала мне сказку о том, что я – Белый Кит и глотаю всяких маленьких рыбешек. Мы с ней смеялись, а отец мрачнел лицом. Он всегда недолюбливал китов.
С момента, когда погибла мама, он их возненавидел.
Черной тенью человек в форменной одежде нависает надо мной.
– Поймите, Либби. Так мы сможем его контролировать.
…Когда Фокс пропал, его многие пытались искать. Говорили, в этом виновны люди Шульца. Мне его искать не было нужно – я и так знала, где он.
Я сама сдала его Канцлеру.
…Я была его шлюхой, его вещью, его жизнью. Его музой.
– Только ты одна понимаешь мои рисунки, – говорил Фокс.
Еще бы, с моим-то даром… Мне не нужно было ничего объяснять, я просто закрывала глаза и проводила подушечками пальцев по графическим линиям.
Кровь Фокса одновременно была ледяной и огненной, словно две струи бежали по венам параллельно. Так пылко, как он, никто не мог любить. Никто не мог быть так равнодушен, как он.
Начиная работать, он тут же забывал про меня.
Когда приходило вдохновение, он кидался в работу и пером рвал бумагу, как Бобби в детстве. Но, в отличие от Бобби, то, что он делал, было гениально.
С пера мне на палец летит капля чернил.
Слизываю ее, ощущая замысел на вкус.
Сперва меня восхищало все, что делал Фокс, а потом я понемножку начала прозревать и пришла в ужас. Его рисунки не делают мир лучше, они делают его хуже.
В тот день мы собирались в оперу. Вышли на улицу, остановился экипаж.
– Нет, мне этот не нравится, – закапризничала я.
– А какой?
– Вот этот! – показала я на черный закрытый мобиль.
Фокс залез внутрь, раздался сдавленный крик.
Я осталась на мостовой в своем нарядном платье. Потом села в другой экипаж и поехала на спектакль.
Мне совсем не хотелось веселиться.
Но я не могла сейчас оставаться одна.
– Либби, как ты могла? – спросил Ричард меня при встрече.
Драгоценности и связи дали мне возможность видеть Фокса даже в заключении.
– Меня заставили. – Я не могла сказать ему правды.
А про себя прошептала: «Так лучше для всех».
Но лучше не стало. Стало только хуже. В темнице Фокс продолжал рисовать – и все темное, что таилось в нем, все, что я чувствовала, вырвалось на свободу. Он по-прежнему создавал миры, но это были страшные миры.
Ужас был не в том, что он этого не замечал. Ужас в том, что теперь ему это нравилось.
Заперев Фокса в темницу, я выпустила монстра на свободу.
А потом Ричард пропал во второй раз.
После ее смерти отец изменился.
Я не узнавала этого человека.
На меня он смотрел враждебно.
Я понимала, что со смертью мамы моя жизнь станет другой, но не подозревала, что настолько.
Мне казалось, что самым главным теперь было узнать, о чем поют киты. Тогда, возможно, я бы поняла, почему мама так поступила. Объяснение обязательно должно быть. Но отец отвез меня к тетке в Америку – в далекую Оклахому, сам приезжал к нам редко, чуть ли не раз в год. Я ловила его странные взгляды, в которых Гольфстримом и Лабрадорским течением смешивались обожание и… ненависть?
Выброшенная из атмосферы всеобщей любви и ласки, из веселой суматохи (мама стоила толпы самых разных людей), я оказалась в чопорном холодном доме.
В Оклахоме не было моря, только выжженная пустыня. Я не знаю, как другие люди живут без моря, но мне там нечем было дышать. Нет ничего красивее океана – спокойного или сердитого, теплого, холодного, лазурного или хмуросерого…
Мне все здесь было странно. Сухой воздух, пыль из-под копыт, выжженная линия горизонта.
В день, когда мне исполнилось шестнадцать, я сбежала.
С каждой неделей ситуация в Кето становилась все хуже и хуже. Зло шло по улицам. Я должна была поговорить с Фоксом. Его держали в Ганае, в уединенном поместье – клетка для гения.
Вокруг зрели яблоки.
Мне удалось организовать ему прогулку по берегу. За нами шли охранники.
Увидели запутавшегося в сетях кита.
– Давай посмотрим?
– Мы прокатимся на лодке, можно? – спросила я охрану, доставая из кармана жемчужное ожерелье.
На берегу моря лежала старая морская шлюпка.
Вдали плескалось китовое стадо, не желая бросать собрата, попавшего в беду.
– Ричард, давай подплывем поближе к бедняге, посмотрим?
– Это разве не опасно?
– Не стоит бояться кита, если ты не собираешься его убить.