Итак, историк должен прислушиваться не к могучему шуму в кроне, а к тихому шелесту на земле. Как, однако, определить, какой из «социальных» или «культурных» процессов VIII или, скажем, XIV века историку следует считать именно украинским? Ведь, как отмечал и сам Грушевский, этот народ на протяжении своей истории менял свои пространственные характеристики, и даже его настоящее название неочевидно. Ответ мы уже знаем: надо ретроспективно проследить предыдущие стадии тех «этнографических групп», которые современный историк «мыслит под названием украинцев»:
Социальный и культурный процесс «определяет нам ведущую дорогу от нашего времени [курсив мой. — А Т.] до самого древнего исторического и даже доисторического, насколько оно поддается изучению, слежению за его эволюцией».[20]
Таким образом историк получает две крайние точки истории — современную ему нацию и «самые древние доисторические времена», между которыми ему следует натянуть нить «непрерывности». Вторую из точек естественным образом обеспечивают новейшие во времена Грушевского дисциплины: археология и, в еще большей степени, лингвистика. По определению, эти дисциплины предоставляют глубокую, может, самую глубокую древность:
Порогом исторических времен для украинского народа можем принять IV век после Р. X., когда начинаем уже кое-что знать специально о нем. До этого о нашем народе можем говорить только как о части славянской группы; его жизни не можем проследить в его эволюции, а только в культурных результатах тех долгих веков доисторической жизни. Сравнительное языкознание прослеживает их по языковому запасу, а позднейшие исторические и археологические данные помогают контролировать его выводы и дополняют в целом ряде пунктов.[21]
Между двумя точками можно провести только одну прямую.
Самой большой проблемой, стоявшей перед Грушевским, был вопрос киево-русского наследия как части исторического опыта украинцев.
Из схемы Грушевского, признававшей «две большие творческие силы в жизни каждого народа — народность и территорию»[22], получалось бы, что Киевская Русь является частью истории украинцев, ведь ни территория, ни народность с тех пор не изменили своего места. Именно на территории, во времена Грушевского занятой украинцами, развивались главные события киево-русской истории.
Проблема, однако, заключалась в том, что Киевская Русь во время создания Грушевским его схемы была уже давно и прочно освоена другой историографической традицией — великорусской. Эта великорусская история, канонизированная великими нарративами Карамзина, Соловьева, Ключевского, начинала изложение своих древнейших событий с первых киевских князей; располагала свое «историческое пространство» на «Юге» — вокруг Киева, Чернигова, Переяслава, чтобы только в послемонгольские времена передвинуть фокус на север, на территорию будущего Московского государства, и до середины XVII века не вспоминать о колыбели своей истории.
Грушевский неохотно публиковал научные статьи, предпочитая им крупные жанры исторического письма — книги и многотомные истории. Этой проблеме он посвятил специальную статью, что, очевидно, должно было свидетельствовать о значении, которое историк придавал решению проблемы Киевской Руси в общем строении своей схемы.
Статья называлась «Традиционная схема „русской истории“ и задача создания рациональной истории восточного славянства», она была опубликована (на украинском языке) Императорской Академией наук в 1904 году в первом выпуске сборника «Статьи по славяноведению»[23]. Идеи, изложенные в статье, к тому времени уже не были чем-то совершенно новым: похожие мысли историк развивал еще в своей инаугурационной лекции в 1894 году (опубликованной тогда же), а также в уже увидевших свет томах «Истории Украины-Руси». Не была критика «большого нарратива» российской истории совершенно неожиданной и для российской науки: до Грушевского удивительно похожие идеи развивал Павел Милюков, чья книга вышла в 1897 году[24]. Для Грушевского, однако, важно было представить украинский вызов доминирующему взгляду на Киевскую Русь и при этом сделать это именно в российском издании, принять бой на территории противника[25]. Работа поэтому представляет собой скорее манифест с решительными декларациями, чем научную статью в строгом смысле.
Грушевский настаивал, что схема ранней российской истории, где размещалась Киевская Русь, является не научной, а «традиционной». То есть эта схема не возникла из научного исследования прошлого, а была унаследована новейшей историографией от древних летописцев. В ее основе лежала генеалогическая легенда: великие князья владимирские и московские вели начала своего рода от киевских князей. История одной из ветвей Рюриковичей была отождествлена летописцами с историей государства и, разумеется, с историей вообще; это и создало канву летописного повествования. Следуя за этой канвой, российские историки начинали свое повествование от образования Киевского государства, затем переносили внимание на Владимир, оттуда — на Москву. Так возникли большие «периоды» российской истории.
«Династическую» историю Грушевский небезосновательно считал устаревшей и ненаучной. «Рациональная» (то есть созданная на строго научных основаниях) история должна быть историей национальной и начинаться тогда, когда появляется соответствующий народ.
Данные языкознания и антропологии, как мы уже знаем, подсказывали Грушевскому, что украинский народ имеет право выводить свои начала от «древних исторических и даже доисторических» времен. Итак, украинская история должна быть «длиннее», чем принято считать[26]. О великорусском народе, наоборот, Грушевский не мог найти никаких данных, уходящих глубже XI–XII веков, когда происходила интенсивная колонизация Северо-Восточной Руси. Каким образом выходцы из Среднего Приднепровья (то есть «украинцы» в понимании Грушевского) превратились в совершенно новый народ («великорусский»), расселившись в Волго-Окском междуречье, Грушевский точнее не определил. Но его крайне сочувственные ссылки на сочинение Дмитрия Корсакова «Меря и Ростовское княжество» подсказывает, что образование великорусской народности ему представлялось сходным образом. По Корсакову, начало великороссам (включительно с их антропологическим типом и склонностью к авторитарным правлениям) было положено путем «метисации» с местными финно-угорскими племенами. Вот образчик этих научных рассуждений:
Возможно предположить, что Меря, будучи, на подобие Мордвы, склонна к слиянию с другими народностями, вошла скоро в близкие отношения к славянам. Эти близкие отношения могли простираться до полового соединения между славянами и мерянами. На такую мысль наводит нас склонность теперешней черемисской женщины легко входить в связь с посторонними мужчинами. Весьма возможно предположить, что женщины у мери отличались тем же свойством […]. Славянские женщины, точно так же, могли вступать в связи с мужчинами мерянами. Поэтому весьма легко предположить, что метисация славян с мерянами была первоначальной формой ассимиляции славянами Мери и претворения ее, прежде других чудских народцев, в племя великорусское.[27]
Итак, великороссы возникли половым путем, что и отличает их от украинцев. Подобные «хорошие начала» (по отзыву Грушевского) исследования этногенеза великороссов, «положенные книжкой Корсакова», были лишь вариацией расово окрашенных теорий, возникших и получивших популярность в польской (в особенности эмигрантской) литературе. С ними в середине XIX в. на страницах журнала «Основа» полемизировал Николай Костомаров (впрочем, не отрицая самих предпосылок подобных рассуждений, а только указывая на преувеличенность выводов[28]). Наибольшую известность приобрели идеи Франциска Духинского, человека едва ли в здравом уме, о неславянском и «неарийском» происхождении русских и принадлежности их к «туранскому» (монгольскому или финскому, что то же) племени. На Духинского Грушевский постеснялся ссылаться, но, случайно или нет, к подзаголовку одной из его книг (ср.: «Необходимость реформ в изложении истории народов арийско-европейских и туранских, особенно славян и московитов») апеллировал заголовок его статьи 1904 года.
Главный урок критики «традиционной» схемы истории России таков: если великороссы возникают только в XII в. и не в Киеве, это означает, что великорусская история оказывается неоправданно «длинной» и должна быть существенно сокращена. Киевский период следует отсоединить от нее и включить в историю украинскую. В упомянутой статье историк предлагал не только новую «схему» украинской, но и новую «схему» российской истории. Последняя оказывалась не более чем поздним ответвлением украинской.
В результате Грушевскому удалось полностью перегруппировать привычное до этого представление об истории Древней Руси. Славянская колонизация Восточной Европы, возникновение Киевского государства, его расцвет в XI–XII и падение в середине XIII века — все это были «периоды» украинской истории. После падения Киева его традиции перешли не к Владимиро-Суздальской Руси, а к Галицко-Волынскому государству, из него — в Великое княжество Литовское, которое уже напрямую соединялось с временами казацкими. Украинцы оказывались не только непосредственными создателями блестящей эпохи Киевской Руси, но и натуральными преемниками ее наследства. Стоит, однако, отметить, что, выстраивая «периоды» по-своему, Грушевский также оказался жертвой «традиционной схемы», а именно Галицко-Волынской летописи.