Какую легкость приносит нам радость, освобождая от того, что нас тяготит: от груза амбиций, сожалений, раскаяния, навязчивых идей, от горечи, иллюзий, претензий!
Наша эпоха не умеет вкушать радость. Она предпочитает забвение и развлечение: две эти практики помогают нам избавиться от скуки или скорби. Радостный человек кажется нам тупицей, а отнюдь не мудрецом.
Но согласно Бетховену и его собрату философу Спинозе, есть мудрость радости. Я не только допускаю счастье жить, я его люблю, то есть принимаю все сущее и люблю все, что ощущаю всеми органами чувств. Я сочетаюсь браком с вселенной, обожаю ее. Кроме того, разве радость не есть суть музыкального опыта?
Слушая мелодию, я становлюсь более открытым, я смакую то, что звучит в моих ушах, в сознании, в сердце. Я с жадностью лакомлюсь переживаемым моментом. Даже мрачная музыка всегда дарит мне наслаждение, ведь она занимает меня, воодушевляет, переполняет. Неудивительно, что Великий Глухой создал «Гимн радости» как свое завещание, вершину своего творчества…
Помните, что радость, как и печаль, может передаваться окружающим. Бетховен хочет заразить нас этими чувствами.
Но какой смысл передавать печаль своим современникам и последующим поколениям? Это связано с местью или с жестокостью. Наиболее пессимистично настроены люди шизоидного типа: белое они называют черным, они рассуждают как пессимисты, а живут как оптимисты. Ведь к чему писать, сочинять, заниматься живописью, производить на свет детей, заботиться о них, обучать, если ты веришь лишь в небытие, а существование воспринимаешь лишь как предсмертную судорогу.
После нескольких месяцев, проведенных с Бетховеном, я смог сформулировать то, что он мне внушил.
Это было кредо.
Кредо гуманизма.
Я оптимист, так как считаю, что мир жесток, несправедлив, равнодушен.
Я оптимист, так как считаю, что жизнь слишком коротка, ограниченна и полна страданий.
Я оптимист, так как ношу траур по познанию: отныне я знаю, что мне не суждено узнать.
Я оптимист, так как заметил, что любое равновесие непрочно и временно.
Я оптимист, потому что не верю в прогресс, точнее, я думаю, что не может быть автоматического прогресса, прогресс без моего участия, без нас, нашей воли и тяжкого труда.
Я оптимист, так как опасаюсь самого худшего, но сделаю все, чтобы этого избежать.
Я оптимист, так как это единственное разумное предложение, на которое меня вдохновил абсурд.
Я оптимист, так как только это отвечает тому, что мне нашептало отчаяние.
Да, я оптимист, потому что таково авантюрное пари: если судьба докажет, что я был прав, доверяя ей, я выиграю; если судьба докажет, что я ошибся, я ничего не потеряю, но зато прожитая мною жизнь будет лучше, благороднее, чем жизнь пессимиста, принесет больше пользы.
«Подумать только: Бетховен умер, а столько кретинов живы…»
До нас вновь доносится послание Великого Глухого, хотя мы было забыли о нем. Теперь оно звучит сильно, ново, отчетливо, удивительно и задорно. Он будит нас.
По сути, скончался не он, а мы.
Смерть мозга. Духовная кома. Мы убили веру в человечество, основанную на благородных поступках, на добровольном порыве, на героическом оптимизме.
Не знаю, жива ли мадам Во Тхан Лок или же присоединилась к ангельскому хору, но, как бы там ни было, мне хотелось бы этими строками поблагодарить ее и еще сообщить благую весть:
— В конце концов, Бетховен, возможно, не умер. И я сомневаюсь, что кретины живы…
Послания, отправленные Бетховеном
1. Увертюра «Кориолан». До минор, ор. 62
Колумбийский симфонический оркестр под управлением Бруно Вальтера — 7’57
2. Пятая симфония до минор, ор. 67,
I часть. Allegro con brio
Нью-Йоркский симфонический оркестр под управлением Бруно Вальтера — 6’11
3. Девятая симфония ре минор, ор. 125 (с хором), IV часть.
Presto — Allegro та non troppo — Vivace — Adagio cantabile — Allegro — Allegro mod era to — Allegro
Элизабет Шварцкопф, Эльза Кавельти,
Эрнст Хефлигер, Отто Эдельман.
Хор фестиваля в Люцерне,
Филармонический оркестр под управлением Вильгельма Фуртвенглера — 25’30
4. «Фиделио», op. 72. II акт: фрагмент финала «О Gott! О Welch ein Augenblick»
Леонора — Биргит Нильссон Флорестан — Ханс Хопф Дон Писарро — Пауль Шофлер Рокко — Готлиб Фрик Марцелина — Ингеборг Венглор
Хор и оркестр Кельнского радио под управлением Эриха Клайбера — 7’28
5. Четвертый концерт для фортепиано с оркестром соль мажор, ор. 58, II часть.
Andante con moto
Солист Эмиль Гилельс
Оркестр Ленинградской филармонии под управлением Курта Зандерлинга — 5’05
6. Пятнадцатый квартет ля минор, ор. 132,
III часть: Canzone di ringraziamento,
Molto adagio: «Heiliger Dankgesang eines Genesenen an die Gottheit, in der lydischen
Tonart»[4]
Голливудский струнный квартет — 15’50
Кики ван Бетховен
Эта повесть была написана за несколько месяцев до эссе «Подумать только: Бетховен умер, а столько кретинов живы…» Она в художественной форме повествует о том, что рассматривается в эссе в концептуальном виде. Премьера этой комедии-монолога состоялась 21 сентября 2010 года в театре «Лабрюйер» (режиссер Кристоф Линдон, в главной роли Даниэль Лебрен).
Несмотря на различие жанров, я предпочел соединить в одном издании пьесу и размышление — как дань уважения к первоисточнику: взыскательному, пламенному гуманисту Людвигу ван Бетховену.
Все началось, когда на блошином рынке я очутилась перед маской Бетховена. Зеваки сновали вокруг, не замечая ее, скользя по ней взглядом, я сама едва ее не пропустила.
Я подошла ближе, и тут, пока я ее рассматривала, случилось нечто невообразимое, неправдоподобное, просто скандал. Как такое стало возможным? Что же произошло?
Чтобы проверить, я купила эту маску. Еще одна неприятная неожиданность: маска стоила сущие гроши.
— И давно она у вас продается? — спросила я у продавца.
Он понятия не имел. Третье потрясение.
Без промедления я вернулась к себе и позвала приятельниц на чашку чая.
— Смотрите.
В центре круглого стола возвышалась маска Бетховена.
Кэнди (ее трудно с кем-то спутать — круглый год с нее не сходил загар: зимой — оранжево-красный, весной цвета карамели, а летом начиная с июля — цвета копченой скумбрии) удивилась:
— Какой бледный…
Зоэ провела по маске пухлыми пальцами, не осмеливаясь ощупать ее как следует. Я подбодрила ее:
— Знаешь, это только маска, она не догадается, что ты ее ласкаешь…
— Жаль, — прошептала вечно жаждавшая любви Зоэ и резко отдернула руку.
Рашель, вздернув подбородок, сухо спросила:
— И к чему ты приволокла нам это?
— «Это»?! Прошу проявить немного уважения. «Это», как ты выразилась, маска Бетховена.
— Я прекрасно знаю, что это маска Бетховена: у моей бабушки была точно такая! К чему ты выставила ее перед нами на чайный стол с таким видом, будто это нечто исключительное? Ты что, решила, будто лично выдумала эти маски? Надеюсь, нет. Помню, в детстве они были повсюду; бедняки, за неимением фортепиано, довольствовались маской Бетховена.
— Будьте повнимательнее, — сказала я, — наклонитесь и приглядитесь.
Они покорно склонились над маской.
— Ну, слышите что-нибудь?
У Кэнди сделалось недовольное лицо, Зоэ теребила слуховой аппарат, Рашель нахмурила брови и откашлялась.
— Девочки, сосредоточьтесь! Слышите что-нибудь? Да или нет?
Застыв, с поджатыми губами, они настороженно затихли над объектом. Зоэ поправила в ухе свой аппарат и горько вздохнула. Рашель покосилась влево, будто следя за жужжащим комаром, и вновь обратила взгляд к маске. Кэнди призналась:
— Ничего не слышу.
— Я тоже, — поддержала Рашель.
— Ох, вы меня успокоили! — выкрикнула Зоэ. — Я уж думала, что только мне ничего не слышно.
Рашель взглянула на меня подозрительно:
— А ты, дорогая, ты что-то слышишь?
— Ни звука.
Все стало понятно. Произошло грандиозное, волнующее событие, и мы оказались настолько старыми и проницательными, что осознали это.
В моем детстве из бетховенских масок звучала музыка. Достаточно было взглянуть на них, чтобы услышать возвышенные, потрясающие мелодии; возле них всегда звучал симфонический оркестр, который исполнял гимн, пламенные взлеты струнных, страстные звуки фортепиано… Если у вас была маска Бетховена, комната наполнялась музыкой.
— Прежде, в родительском доме, — сказала Кэнди, — на мраморной консоли у камина стоял бюст Бетховена. И я его слышала, слышала лучше, чем радио.
— Мой учитель музыки поставил такой бюст на рояле, — подхватила я. — Великолепный бюст, воодушевлявший меня. Когда пальцы путались в клавишах, его взгляд побуждал меня выразить свои чувства. Зато от другого бюста не было никакой помощи. Это был бюст Баха.
— Ах, эти ужасные, терроризировавшие нас бюсты! — подтвердила Рашель. — Мой отец водрузил Баха возле метронома: тот взирал на меня с суровым видом — Бах в прокурорском парике судил и выносил мне приговор, он ставил мне в вину фальшивые ноты. А вот Бетховен, напротив…
— Вот это был настоящий мужчина, — уточнила Кэнди, — мужественный.
— А еще казалось, что он бесконечно страдал, — шепнула Зоэ.
— Следует признать, — примирительно сказала Рашель, — это было прекрасно — и музыка, и чувства, которые она пробуждала.
— Итак, девушки, почему мы больше ничего не слышим?! — воскликнула я. — Почему бетховенские изваяния умолкли? Что произошло?
Мы вчетвером воззрились на маску Бетховена, которая и впрямь молчала. Это было жестокое, язвительное, оскорбительное молчание.