— Обеспокоена? Я в ужасе! — её голос дрожал. — Как вы можете позволять… этому… учить наших детей?
«Этому». Не «ей». Система зафиксировала изменение в форме обращения.
— Ямамото-сан считает, что ваше… нынешнее состояние может негативно влиять на учеников, — мягко сказала директор.
— Негативно влиять? — Ямамото-сан подалась вперед. — Мой сын не может спать по ночам! Говорит, что ему снится, как его учительница превращается в робота. А вчера он спросил меня, останется ли он человеком, если ему заменят руку или ногу!
Я молчала, анализируя ситуацию. Интересный философский вопрос для шестнадцатилетнего подростка. Раньше я бы гордилась такой глубиной мысли.
Интересно, что дети, задавали более глубокие вопросы, чем их родители. Они уже не боялись меня — они пытались понять. «Останусь ли я человеком, если заменю руку?» — спрашивал Хироки. А его мать видела только угрозу. Может быть, именно дети, а не взрослые, были готовы к будущему, где границы человечности становятся все более размытыми.
Но тогда, в кабинете…
— Это неестественно, — продолжала Ямамото-сан. — Неэтично. Как может машина учить детей человечности?
— Я не машина, — сказала я. Мой голос звучал ровно, хотя температура процессора повысилась на 0.7 градуса. — Мой мозг остался человеческим. Все мои знания, опыт, педагогические навыки сохранились.
— Но вы не можете чувствовать! — она почти кричала теперь. — Как вы можете учить их понимать поэзию, красоту, любовь? Вы же… вы же просто анализируете данные!
«Как и вы», — могла бы ответить я, но почему-то промолчала.
Я помнила, как год назад, читая стихи Басё, почувствовала ком в горле от строк о падающих лепестках сакуры. Теперь же система анализировала метрику, рифму, использование метафор — и выдавала безупречный технический анализ, в котором не было места той пронзительной красоте момента, что заставляла сердце замирать.
В чем-то Ямамото-сан была права.
Собрание родительского комитета состоялось через два дня. Я стояла перед группой взрослых людей (27 человек, средний возраст 42.3 года), чьи биометрические показатели выдавали смесь страха, гнева и замешательства.
— Это опасно, — говорил отец Мидори. — Что если она… оно… потеряет контроль? Эти сервоприводы могут раздавить человеческую кость как спичку!
— Мы не можем допустить, чтобы наши дети считали такое… состояние нормальным, — поддержала его мать Кейске. — Они должны расти среди людей, учиться у людей!
— Технически, — вмешалась Сугимото-сенсей, учитель биологии, — Оказе-сан все еще человек. Её мозг…
— Человек с мозгом, запертым в машине, — перебил кто-то. — Это как держать птицу в клетке и говорить, что она все еще умеет летать!
Я наблюдала за дискуссией, фиксируя каждое слово, каждый жест, каждое изменение в тоне голоса. Система услужливо анализировала эмоциональный фон: страх (47%), гнев (32%), неуверенность (21%).
— Позвольте мне объяснить, — сказала я, когда первая волна возмущения утихла. — Я понимаю ваши опасения. Но подумайте: разве не полезно детям увидеть, что человечность не зависит от формы тела? Что можно оставаться собой даже после таких радикальных изменений?
— Это не изменения, — покачала головой председатель комитета. — Это замена. Вы больше не та Оказе-сенсей, которую мы знали.
— Я все еще я, — возразила я. — Просто теперь я могу показать детям другую перспективу. Как анализировать поэзию не только чувствами, но и разумом. Как видеть красоту в структуре, а не только в эмоциях.
— В этом и проблема! — воскликнула Ямамото-сан. — Вы говорите об анализе, о структуре… А где душа? Где человечность?
Я посмотрела на своих коллег. Сугимото-сенсей слабо улыбнулась мне. Сато-сенсей отвела глаза. Директор Танака выглядела усталой.
— Может быть, — тихо сказала я, — именно сейчас детям нужно научиться видеть человека за внешней оболочкой. В мире, где технологии становятся все более частью нас, это важный урок.
— Или может быть, — ответила председатель, — им нужно научиться сохранять свою человечность, а не терять её.
Я зафиксировала, как раскололась учительская: Сугимото-сенсей и еще трое коллег стояли ближе ко мне, остальные держались в стороне. Физическое расстояние как индикатор эмоционального разделения. Еще одна ирония, которую я могла теперь анализировать, но не могла прочувствовать.
…"В связи с возникшей необходимостью оптимизации педагогического состава…' — слова директора Танаки превращались в массив данных, который система автоматически анализировала, выделяя ключевые фразы и эвфемизмы. Бюрократический язык был похож на код — такой же формальный, структурированный, лишенный эмоций.
— Мы можем оформить это как добровольное увольнение, — говорила она, не глядя мне в глаза. Частота её сердцебиения (87 ударов в минуту) указывала на дискомфорт. — Это позволит вам сохранить рекомендации для будущего трудоустройства.
— Будущего трудоустройства, — повторила я. — В какой школе захотят видеть учителя-киборга?
Она промолчала. Мы обе знали ответ.
— Когда мой последний день? — спросила я.
— Сегодня, — она протянула мне документы. — Проведите последний урок, попрощайтесь с учениками. Мы… мы постарались сделать это максимально корректно.
Корректно. Еще одно слово-маска, скрывающее реальность. Система зафиксировала легкое повышение температуры процессора — эквивалент того, что раньше было бы горькой усмешкой.
В учительской я заметила, как Накамура-сенсей незаметно убрала свою чашку, когда я проходила мимо. Словно даже разделить чаепитие со мной теперь казалось кощунственным. Раньше такой жест вызвал бы обиду. Теперь система просто зафиксировала: дистанцирование, социальное отторжение, защитная реакция.
Класс встретил меня настороженной тишиной. Тридцать два взгляда (частота моргания на 24% выше обычной), тридцать два пульса (средняя частота 92 удара в минуту). Они уже знали. Конечно, знали.
— Сегодня наш последний урок, — сказала я, становясь за кафедру. — И я хотела бы поговорить не о литературе.
Тишина стала гуще. Система отметила повышение концентрации CO₂ в воздухе — дети затаили дыхание.
— Я хочу поговорить о человечности, — продолжила я. — О том, что делает нас людьми. Когда я очнулась в этом теле, я задавала себе этот вопрос каждый день. Что осталось от прежней меня? Мой мозг? Мои воспоминания? Моя способность учить?
Аяко подняла руку:
— Но разве не важнее способность чувствовать?
— Возможно, — согласилась я. — Но что такое чувства? Химические реакции? Электрические импульсы? Или что-то большее?
— А вы… — Хироки запнулся. — Вы правда больше ничего не чувствуете?
— Я помню, как чувствовала, — ответила я. — Помню радость от хорошо проведенного урока, гордость за ваши успехи, тепло от ваших улыбок. Теперь я могу только анализировать эти воспоминания. Но знаете что? Может быть, это тоже своего рода чувство — помнить и понимать ценность того, что потеряла.
Когда я говорила о потере способности чувствовать, Мидори тихо плакала на своей парте. Я видела, как дрожат её плечи (частота 2.3 Гц), слышала прерывистое дыхание (87% от нормы). Раньше я бы подошла, обняла её. Теперь я могла только стоять и регистрировать эти данные, понимая, что любая попытка утешения от механического тела будет выглядеть пародией на человеческое тепло.
Школьные коридоры, такие знакомые, теперь воспринимались иначе. Мои сенсоры строили трехмерную карту помещения, рассчитывали траектории движения учеников, анализировали акустику. Даже простой путь до кабинета превращался в поток данных: расстояния, углы, скорости. Мир стал чётче, точнее — и одновременно безжизненнее.
После урока я собирала вещи из кабинета. Книги (5 томов), личные вещи (12 предметов), фотографии учеников (44 снимка). Система методично каталогизировала каждый предмет, превращая годы преподавания в список инвентаря.
— Оказе-сан?
В дверях стояла Сугимото-сенсей. Она единственная из всех коллег не избегала меня эти дни.
— Вы не должны уходить, — сказала она, входя в кабинет. — Это неправильно.
— Неправильно, — эхом отозвалась я. — Но логично. Разве не так работает общество? Отторгает все, что не вписывается в привычные рамки?
— Но вы же учите детей видеть красоту в различиях! Понимать других! Как они научатся этому, если мы сами…
— Если мы сами не готовы принять различия? — я повернулась к ней. — Знаете, что самое ироничное? Я даже не могу злиться на них. Не могу чувствовать обиду или разочарование. Только… понимаю. Анализирую. Фиксирую факты.
Сугимото-сенсей шагнула ближе, протянула руку, но замерла, не коснувшись моего плеча. Даже она, при всей своей поддержке, инстинктивно избегала физического контакта.
Я положила последнюю книгу в коробку. На столе остался только планшет с загруженной нейросетью «Учитель 5.0». Теперь она будет учить детей без моей помощи. Может быть, так даже лучше — чистая машина, не пытающаяся быть человеком.
— Что вы будете делать дальше? — спросила Сугимото-сенсей.
Я посмотрела на свои механические руки:
— Найду что-нибудь более подходящее для моего нынешнего состояния. Работу, где не нужно учить детей быть людьми.
В коридоре послышались шаги — школа постепенно пустела. Последний учебный день подходил к концу. Система зафиксировала падение уровня шума, изменение освещенности, снижение температуры воздуха. Все эти данные складывались в картину завершения — конца не только дня, но и целого этапа жизни.
Последним, что я взяла со стола, был бумажный журавлик — подарок Аяко с прошлого фестиваля. Система определила его параметры: бумага плотностью 80 г/м², угол сгиба крыльев 62.7 градуса, следы влаги на крыле — вероятно, слеза упала, когда Аяко его складывала. Этот маленький символ надежды теперь был просто набором технических характеристик. Как и я сама.
Я взяла коробку с вещами. Сугимото-сенсей все еще стояла в дверях, не зная, что сказать. Что тут скажешь? «Удачи»? «Все будет хорошо»? Пустые слова, которые даже человек с живым сердцем не смог бы принять всерьез.