Фридрих ГОРЕНШТЕЙНКИНОСЦЕНАРИИ
Киносценарии №3, 1993
«НЕЧАЯННЫЕ РАДОСТИ»Фрагмент заявки на сценарийА. Михалкова-Кончаловского и Ф. Горенштейна
На рубеже двух столетий, когда техническому прогрессу и развитию капитализма сопутствовали рост социальных противоречий и понимание массами необходимости социальных перемен, родился кинематограф. Давно назревала потребность в новом массовом искусстве — искусстве демократичном, художественные средства которого были бы доступны народу. И это искусство, как обращающееся к миллионам, должно было явиться в качестве абсолютно новом, революционно противостоящем утонченным формам старших, обособленно живущих искусств.
Таким явлением стал кинематограф. Война и революция ускорили процесс распространения кино в массах. При других исторических условиях кино, вероятно, пришлось бы выдержать гораздо более длительную и сложную борьбу.
Люди, которые начинали русский кинематограф, не имели в руках ничего, кроме самого аппарата и страстного желания создать новое искусство, которое обращалось бы к самым широким слоям населения. Однако это желание сталкивалось с непреодолимыми трудностями. С одной стороны неопытность наших героев, а с другой — зависимость от капитала, который был почвой, климатом, обстановкой. Кинематографисты оказались в полной кабале у кинофабрикантов, а последние нещадно эксплуатировали талант. Эта зависимость вырастала в трагедию художника, ищущего, но не находящего пути к преодолению власти тех людей, от прихоти которых зависела судьба любимого им искусства.
Еще в начале века, в самые годы зарождения кинематографа В. И. Ленин высказал мысль, «что до тех пор, пока кино находится в руках пошлых спекулянтов, оно приносит больше зла, чем пользы, нередко развращая массы отвратительным содержанием пьес». Вместе с тем, Ленин выразил уверенность, что «когда кино перейдет в руки деятелей настоящей социалистической культуры, оно станет одним из могущественных средств просвещения масс».
Именно об этом времени и должен рассказывать наш фильм. О времени, когда в результате революции кино освободилось от торгашества, наживы и перешло в руки народа. Фильм должен показать события, которые обозначили подлинное рождение кинематографа, ибо он стал служить идеям гуманизма и социализма.
В России многотысячный зритель выбрал В. Холодную. Отчего же эта простая русская женщина стала нужной своему времени? Удивительная судьба выпала этой актрисе, и еще удивительнее то место, которое заняла в истории русского кино первая звезда экрана. Очень короткий период ее деятельности в кино до революции, да и вся ее короткая жизнь, отданная служению новому искусству, были обозначены теми же трудностями, которые испытывали пионеры русского кинематографа.
Революция застала актрису на юге, где проводились в то время съемки очередного фильма. Холодная стремилась в Москву, но, связанная контрактом, вынуждена была остаться на занятом белыми юге с матерью, сестрой и двумя маленькими дочерьми.
Представляя для предпринимателя чисто коммерческий интерес, актриса была вынуждена выступать в одном и том же образе из фильма в фильм. Легко себе представить, как трагически оборачивался такой успех для актрисы, сознающей, как оторваны от действительности упадочнические фильмы, в которых она снималась.
А действительность была наполнена поражавшими разум событиями. Страна содрогалась от жесточайшей борьбы с контрреволюцией и интервенцией. Юг России был оплотом белой гвардии. В Одессе хозяйничали интервенты. Большевики были вынуждены уйти в подполье, но борьбы не прекращали.
В кино тоже шла борьба — художники пытались вырвать кино из рук торгашей, стремились быть причастными к самым актуальным политическим событиям.
Действие фильма должно разворачиваться именно в этот период. Тревожное время наступило в Одессе. Деникинская контрразведка беспощадно подавляла растущее сопротивление подполья. Рабочие голодали. Предчувствуя близкий конец, буржуазия покидала Россию.
Кинофабрикант торопился доснять фильм и вывезти все кинопроизводство за границу. Холодная была в смятении для того, чтобы разорвать контракт, которым она была связана, необходимо было выплатить огромную неустойку. Денег не было. Деньги были потрачены. Ситуация складывалась безнадежная и безвыходная, если бы не неожиданная встреча.
Однажды ночью в квартиру героини постучались. На пороге стоял раненый человек, его преследовали. Лицо было знакомо — вот уже две недели были развешаны фотографии большевика, разыскиваемого белыми. Женщины, не задумываясь, укрыли подпольщика. Почти неделю раненый большевик скрывался у актрисы. За это время обитатели квартиры успели подружиться с Семеном Тищенко, так звали героя. Подпольщик рассказывал им свою беспокойную, отчаянную жизнь, актриса жаловалась на свои беды.
Тищенко успокаивал Холодную, говорил о скором освобождении Одессы. Раненый выздоравливал и собирался уже покинуть дом, когда неожиданный приход кинофабриканта едва не испортил все дело.
Семен, прятавшийся в соседней комнате, стал невольным свидетелем грубой, оскорбительной для Холодной сцены. В самый кульминационный момент скандала Семен не выдержал и ко всеобщему ликованию выставил растерявшегося и напуганного кинофабриканта за дверь.
Киносценарии №5, 1995
Александр МИТТАВ гостях у Горенштейна
В редакции журнала «Киносценарии» мне сказали: — Вы там, в Гамбурге, недалеко от Горенштейна. Не съездите ли к нему в Берлин поговорить?
— Интервью что ли взять? — спросил я.
— Ну что вы. Просто поговорите как два мастера, два художника.
Я собирался в Берлин на выставку «Москва-Берлин», там была ретроспектива знаменитого абстракциониста Сая Твомбли. Художника, который стал од ним из самых элитарных и коммерческих живописцев одновременно. Такой Эстет Эстетович. А рисует он на огромных холстах что-то очень похожее на стенки станционных туалетов. Но тридцать лет неуклонного следования своему призванию превратили его в миллионера. Интересно поглядеть.
Сидя в поезде, я представлял себе, как мы с Горенштейном сядем в глубокие кресла и я спрошу:
— А что вы думаете о диффузии поставангардного шизоанализа в деконструкции новой лексики?..
А он спросит:
— А что вы думаете о конвергенции надструктурных интеграций в кинопроцессе переосмысления волн?..
Такие вот будем умные!
В Берлине прямо с вокзала я позвонил:
— Фридрих, я на ЦОО, иду к вам.
— Прекрасно, Саша. Но одно осложнение — в семь вечера я приглашен на прием. И так как он устроен по поводу выставки русской литературы и называется «От Пушкина до Горенштейна», мне было бы неудобно опаздывать. И я не могу вас взять с собой, так как меня сопровождает очаровательная израильская журналистка.
Не каждый день, согласитесь, предстоит беседа с писателем, который объявлен в центре Европы прямым наследником главного литературного сокровища России. И в моей голове вопросы застучали как молоточки — один умнее другого. А сам я, как студент, пытался вспомнить, чем отличается семантика от семиотики и обе вместе от семиологии.
Еще бы всунуть куда-нибудь «гносеологию» и «катаконический поставангардизм» — и все в порядке.
Квартирка писателя располагалась в самом центре, около Ку-дамм. Для прибывшего в Германию она выглядела бы как кусочек рая. Но я уже поднаторел в немецких жилищах и сразу просек, что это дом под контролем социальной защиты. Проще говоря — для бедных. И все как-то сразу пошло враскосяк.
Писатель встретил меня в майке, не выглядевшей как только что надетая. Израильской красавицы в доме не было.
— Мы поедим? — спросил писатель. — То, что я сготовил. Жены нет — расстался. Она завела китайца. И все к нему унесла. Но тарелки есть. Водочку пьете?
Квартирка не походила ни на один известный мне писательский дом. В Москве они все как поросята от одной свиноматки. У стен шкафы со стеклянными створками, за створками издания, если есть зарубежные, то они стоят, выпятив груды суперов. У Горенштейна только в Германии и Франции вышло больше двух десятков книг. Но ни одной не было выставлено.
Дом больше походил на мастерскую художника. Маленький рабочий стол. Немного чистой бумаги. И все. Остальное — минимум для жизни: обеденный стол, два кресла, телевизор, кровать. Еда была здоровая и простая — макароны. Водка русская.
Надо было быть идиотом, чтобы произносить под это дело какие-то слова из придуманной жизни. Да и нужды не было. Я открыл фотоаппарат. И писатель забеспокоился.
— Я надену рубашку. Галстука не надо?
Я вынул диктофон и быстро поставил его на стол.
— Пусть он пишет, а мы сами по себе поговорим.
И потекли сказочные полтора часа. Естественно, я слушал и не вторгался в монолог. Не каждый день говоришь с человеком, который объявлен последней остановкой на маршруте «Пушкин, далее — вечность»...
Я, как говорят в народе, оттянулся.
На следующий день пришла расплата. При прослушивании что-то хрюкало: «хр-бр... прхх-вхиз...»
Оказалось, что почти вся пленка из микрокассеты замялась при записи. Мне придется восстановить то, что застряло в моей расслабленной памяти, и использовать клочки незамятой пленки. Может, оно и к лучшему. Фридрих Горенштейн — огромный писатель, один из немногих оригинальных умов. Одновременно философ, художник и критик общества. При этом он прост, естественен и неукротим.
«...У меня высокий престиж, множество статей в лучших изданиях, но, к сожалению, этот престиж не переходит в реальные деньги. Я не могу писать бестселлеры. Это покупают те, кто едет на вокзал. Разве «Фауст» Гете был бестселлером? Тем не менее я живу на свои деньги, оплачиваю эту квартиру и все остальное — но все на пределе. Хотя беспрерывно выходят мои книги.