Вместе с фрау Дегенхард мы начали рыться в столе у Шнайдера и рылись до тех пор, пока не нашли программы на ЭВМ и толстую стопку перфокарт. Я разложил карты веером, сомневаясь, сможет ли Леман хоть как-нибудь все это использовать, и спросил у фрау Дегенхард, кто их, собственно, перфорировал.
— Во всяком случае, не Ганс-Генрих, — отвечала фрау Дегенхард, — не то было бы больше ошибок, чем карт. Дайте-ка их мне, я сама отнесу их на машину, у меня тут записаны некоторые указания для операторов.
Хотя фрау Дегенхард одна воспитывала трех детишек, она всегда оставалась неутомимой сотрудницей. Уже как ассистентка Шнайдера, она была занята сверх головы, но при всем том по-прежнему с готовностью выполняла для меня и моей группы всякие поручения, которые, собственно, надо бы выполнять секретарше. За эту готовность помочь я, к сожалению, мог поблагодарить фрау Дегенхард, лишь позаботившись об увеличении ее оклада, насколько это допускалось нашим штатным расписанием. Если не считать этого, я в то время, о котором пойдет речь, едва ли всерьез задумывался о ней и о ее положении. Так, например, я даже не подозревал, как она ко мне привязана. Я не задумывался о ее судьбе, хотя она, помнится, подробно мне о том рассказывала: в двадцать лет первый, за ним почти сразу второй и третий ребенок, третьему нет еще и года, когда брак распадается, причем — замечу в скобках — по ее настоянию. Вся эта история имела для меня чисто информативную ценность и вдобавок была настолько чужда мне по моему характеру, что я не смог проникнуться ни сочувствием, ни пониманием. Во всяком случае, фрау Дегенхард была для меня идеальной ассистенткой, а для нас всех — превосходным коллегой.
Хочу заранее оговориться, что я многим обязан ее откровенности, ибо события, в которые мне теперь предстояло вмешаться, лишь частично происходили у меня на глазах и в моем присутствии. Позднее я узнал и о том, что до поры до времени оставалось для меня скрытым и непонятным. Не одна фрау Дегенхард, но и Босков — даже в первую очередь именно Босков, — и кристально честный Харра, и Вильде, и Леман, и другие помогли мне разобраться в себе самом и в решающем периоде моей жизни, поэтому в своем рассказе я буду пользоваться их словами и толкованиями.
А в этот вечер я торопился поскорей вернуться домой, чтобы уладить вопрос с Шарлоттиной поездкой. Я только забежал к себе в кабинет взять пальто и убедиться, что сейф заперт. И снова у меня возникло такое чувство, будто стальная дверь прозрачна как стекло, и снова я увидел розовый скоросшиватель и устремленный на меня взгляд Боскова… Перед тем как уйти, я по обыкновению заглянул в подвал, где под бетонными перекрытиями в три смены работали: наши рентгеногониометры и кто-нибудь из сотрудников нес при них ночное дежурство. От вахтера я узнал, что Шарлотта час тому назад уехала домой. На улице заметал легкий снежок, мостовая была мокрая и скользкая, и потому домой я ехал целых сорок пять минут.
Я застал Шарлотту на кухне за генеральной уборкой, поспешно снял пиджак, надел старый рабочий халат и стал ей помогать. До какой степени незаменима наша домработница, мы ощущаем лишь тогда, когда она болеет либо проводит свой, как мы острим, «свободный месяц» в Федеративной республике. От хлопот по хозяйству и впрямь тупеешь, но, если их делить пополам, у них есть и хорошая сторона: за этими хлопотами можно непринужденно болтать о том о сем, а мы с Шарлоттой в те времена лишь изредка заводили доверительные и непринужденные беседы.
Сидя за рулем, по дороге домой я все время думал об этой неприятной истории с поездкой в Москву… Мне стало ясно, что Шарлотта не сама предложила старику свою кандидатуру, что здесь чувствуется рука Кортнера, именно таков его стиль: незаметно подсовывать другим, особенно Шарлотте и мне, лакомые кусочки, а уж если после этого он захочет каких-нибудь привилегий для себя, достаточно будет легкого намека не прямо в лицо, а так, обиняком: это было необходимо, господин профессор, разумеется, не столь необходимо, как в случае с вашей глубокоуважаемой дочерью, нет, нет, господин профессор, но все-таки премного благодарен, господин профессор. А Ланквиц до сих пор так и не уразумел, что Кортнер управляет им, словно марионеткой. При этой мысли я с досадой поглядел на Шарлотту, та приняла это за выражение усталости, бросила работу и поставила на стол рюмку. Потом вынула из холодильника бутылку, налила в рюмку пальца на два и сказала:
— Вечно твоя водка. От такого жадины ничего получше не дождешься!
— Во-первых, — возразил я, — я пью водку, поскольку клинические испытания, проведенные в Англии, доказали, что интенсивность того синдрома, который мы называем похмельем, обратно пропорциональна букету, иначе говоря, содержанию сивушных масел в алкогольных напитках, то есть практически обратно пропорциональна его цене. А во-вторых, я вовсе не жадина. Я просто бережлив, это свойство я унаследовал от своего отца, которому приходилось беречь каждый грош. И наконец, в бережливости есть и хорошие стороны: недаром же нам с тобой удалось многого достичь.
Тут Шарлотта взглянула на меня с улыбкой, которая показалась мне загадочной и странной, и ответила до того серьезно, что я умолк:
— Да, мы с тобой многого достигли, прямо страшно подумать, как много. — И она кивнула мне, грустно так кивнула, и возобновила работу, и не проронила больше ни слова.
Как уже не раз бывало, я и теперь не смог уловить ход ее мыслей. Ее слова, ее взгляд, ее улыбка погрузили меня в раздумья — так, повторяю, уже бывало, и не раз, — но и сегодня, после этой непонятной для меня реплики, Шарлотта прежде всего была удивительно красивой, и мои раздумья сменились чувственным удовольствием, с которым я всегда смотрю на свою жену. Шарлотте минуло тридцать, больше двадцати пяти ей никто не дает; стройная и высокая — сто семьдесят сантиметров, — она ничем, кроме темных глаз, не напоминает своего низкорослого и толстого отца, она удалась в мать, рано умершую, которую я видел только на фотографиях; кстати, может быть, именно поэтому Ланквиц так привязан к своей дочери.
С самого начала и — как ни тривиально это звучит — с первого взгляда Шарлотта покорила меня: и сама Шарлотта, и ее манера ходить, поворачивать голову, и ее густые русые волосы, и бездонные ланквицевские глаза, и выразительность ее черт. Но когда я впервые требовательно, я бы даже сказал, настойчиво, заглянул в это лицо, я уловил в нем ту ускользающую задумчивость, из-за которой между нами всегда оставалась какая-то непреодоленная дистанция, какой-то след отчужденности. Эта отчужденность порой становилась еще сильней из-за выражения грусти, неизвестно почему мелькавшего иногда у нее в глазах. И тогда — вот как сейчас — ее речи начинали звучать со скрытой иронией, совершенно меня обезоруживающей. Впрочем, я, может быть, слишком много приписывал своей жене; ведь обладала же она чувством юмора, возможно, ее отчужденное «страшно подумать, как много» было не более чем шуткой. Откуда я взял, что наша гармонически наполненная, упорядоченная совместная жизнь не доставляет ей такого же удовлетворения, какое она доставляет мне?
— И вовсе я не жадный! — упорствовал я.
Тут Шарлотта рассмеялась и сказала:
— А вот посмотрим. Ты знаешь, что отец любит после ужина выпить хорошего коньячку, ровно сорок граммов. А на Унтер-ден-Линден иногда бывает «курвуазье».
— Будет твоему старику «курвуазье».
С уборкой кухни было покончено. Я откупорил бутылку белого вина, отнес ее в гостиную, затем принес две рюмки. В том, что мы решили провести вечерок за бутылкой вина, не было ничего необычного. Необычной была сама возможность провести вместе свободный вечер.
— Непременно поезжай в Шёнзее, — сказала Шарлотта: — В конце этой же недели. Не жди, пока я вернусь из Москвы. С нового года туда никто не наведывался, и, если в ближайшее время не протопить, там все заплесневеет и сгниет.
— Вот мы и подошли к теме «Москва», — сказал я и укрылся за лишенным выражения лицом, как привык укрываться в студенческие годы, когда не хотел, чтобы окружающие видели, что во мне происходит. Мы подняли рюмки и поглядели друг другу в глаза.
— Я лечу послезавтра, — начала Шарлотта, но, увидев, какое у меня лицо, с досадой спросила: — Ну, в чем дело?
В одном я теперь убедился окончательно: всякая там дипломатия, и тактика, и достижение цели обходными путями — все это неприменимо, когда имеешь дело с Шарлоттой. А что до поездки в Москву, тему можно считать закрытой, я еще днем проиграл сражение. Просто надо поговорить откровенно, это моя обязанность перед Шарлоттой. Осторожно, как бы между прочим, я спросил:
— Кто предложил послать именно тебя?
— Отец, — сказала Шарлотта.
— Кортнер, — сказал я.
Лицо Шарлотты мгновенно окаменело. Но я умоляюще посмотрел на нее, и она вновь расслабилась. Демонстративно зевнув, она отпила вина и сказала:
— Прямо наваждение какое-то. Не будь Кортнера, мы бы с тобой не знали, что такое супружеские ссоры.
Она права. Поводом либо причиной серьезных, принципиальных размолвок за все семь лет нашей совместной жизни всякий раз прямо или косвенно оказывался Кортнер. Относительно Кортнера и его роли в нашем институте мы с самого начала придерживались диаметрально противоположных взглядов и до сих пор не сумели друг друга переубедить. Причем порой речь шла о совершенных пустяках. Но проблема, которую составлял в нашей жизни Кортнер, так и пребывала нерешенной, и мы тащили ее за собой сквозь годы, уже почти о ней не разговаривая. Кортнер был вездесущ, сейчас мы снова физически ощутили его присутствие между нами. И Шарлотта снова отодвинулась от меня куда-то далеко.
Кортнер был мне с самого начала глубоко антипатичен. Шарлотта не принимала всерьез мое отношение к нему, считая его предвзятым. Конечно, у меня были свои резоны, но я не приводил их Шарлотте, а уж сегодня и подавно не стал бы приводить. Шарлотта воспринимала Кортнера по-другому, в том-то и суть, что у этого человека было не одно, а несколько лиц.