[32].
На первый взгляд может показаться, что легче определить оптимальное количество фактов в практическом контексте бизнес-решений. Здесь пределы для роста числа фактов возникают, прежде чем мы углубимся в парадоксы максимизации истины, поскольку сбор информации создает издержки для фирмы и потому должен предприниматься только в той степени, в которой имеются (или предполагаются) прибыли. Не получать сведений о среде иррационально, а собирать их слишком долго – тоже; должен иметься некоторый оптимальный объем информации, который будет получен фирмой. Но здесь снова встает вопрос, поскольку «выбор самой максимизирующей прибыль информационной структуры требует информации, и неясно, как максимизатор прибыли, желающий получить информацию, ее приобретает – или гарантирует, что он не переплачивает за нее»[33]. Требование оптимального количества фактов сразу же приводит к бесконечному регрессу.
Так звучит общий аргумент для разумной достаточности. Он касается не только решений в бизнесе, но и других практических вопросов, в которых возникает конфликт между стремлением вкладывать время и деньги в получение информации и потребностью тратить их, используя полученную информацию[34]. Это означает, что, когда слабая теория рациональности отброшена, связь между рациональностью и оптимальностью полностью разрывается. Рациональное поведение может описываться в качестве оптимизирующего только – или главным образом – по отношению к данным убеждениям касательно мира, однако принципы рациональности, управляющие получением убеждений, не могут быть объяснены в категориях оптимизации. Аргумент, по крайней мере, выполняется ex ante – в том смысле, что нельзя знать заранее, получение какого объема информации окажется оптимальным. Можно предположить, что он не выполняется ex post, во всяком случае в ситуациях, когда ответственные лица, принимая (по своей собственной вине) неразумные решения, оказываются устранены конкуренцией, так что остаются лишь те, кто обладает оптимальной структурой информации. Однако выясняется, что эта привлекательная идея, будучи разработана более тщательно, на деле слабее, чем кажется, если только не принять весьма недальнозоркие допущения насчет свойств среды. В любой реалистической модели (например, конкуренции между фирмами) среда, с которой сталкивается фирма, меняется настолько стремительно, что за время, которое потребуется для разгрома конкурентов, любая информационная структура перестанет быть оптимальной. По сути, мы имеем дело с приспособлением к движущейся мишени[35].
Во избежание недоразумений должен добавить, что отношения между правотой и рациональностью несколько сложнее, чем я здесь описал. История науки показывает, что может оказаться рациональным быть неправым и при этом не иррациональным – быть правым. В письме к Мерсенну Декарт пишет, что «скорость и сила камня, выпущенного из пращи, пули, выпущенной из мушкета, или стрелы, выпущенной из арбалета, больше в середине, нежели в начале их полета», предполагая, что это «вульгарное убеждение», но добавляя, что у него имеются основания считать иначе[36]. Ясно, что в 1630 году вульгарное убеждение было рациональным. В случае человека или кареты никто не стал бы спорить, что наивысшая скорость достигается через некоторое время после начала движения, и были все основания распространять это на движение летящего снаряда. Потребовалась гениальность Декарта, чтобы понять движение как состояние, а не процесс[37]. Однако не следует говорить, что убеждение, к которому Декарт пришел, сделав этот поразительный скачок, было иррациональным, поскольку его теория давала возможность воспринять факты, которые ее подтверждали. Вульгарная теория была рациональна ввиду известных ей фактов, теория Декарта – в силу новых фактов, которые она позволила ему установить. Я совершаю банальное утверждение, что отношения между убеждением и наблюдением являются двусторонними, – это не однонаправленный индуктивный процесс, на который указывают словосочетания типа «наиболее рациональное убеждение с учетом имеющихся фактов». Тем самым озарение может являться частью суждения, хоть и необязательной.
Из ранее сказанного мною о неопределенности следует, что в некоторых случаях рационально не формировать никаких убеждений касательно того, какой из возможных исходов осуществится. Позвольте мне напомнить о различии между двумя понятиями убеждения – как суждения о вероятности вообще и как субъективного суждения о ней. Если убеждение в первом смысле понимается в качестве модального оператора, отсюда незамедлительно следует, что нет рациональной потребности формировать убеждение по каждому поводу, поскольку закон исключенного третьего выполняется лишь в отношении пропозиций, а не пропозициональных установок. Если ‘N’ обозначает любой модальный оператор, аналогичный необходимости (убеждение, знание, обязательство и т. д.), тогда ‘p или не-р’ или ‘Np или не-Np’ будут оба истинными, а ‘Np или N(не-р)’ будет ложным. Однако логическая возможность агностицизма не всегда ясно воспринимается, потому что атеизм кажется гораздо более привлекательной альтернативой веры. Александр Зиновьев предоставил сумасшедшее описание Советского Союза как общества, которое основано на систематическом смешении внутреннего и внешнего отрицания, то есть ‘N(не-p)’ и ‘не-Np’[38]. Смешение ведет к навязчивой тенденции применять закон исключенного третьего к убеждениям и другим модальным операторам, в частности к обязательствам. Например, он сообщает об очень коротком периоде после смерти Сталина, когда было необязательно его цитировать, прежде чем пробел не был закрыт и не стало обязательным не цитировать его в принципе[39].
Все согласны, что применять закон исключенного третьего в подобных случаях – модальная ошибка, однако в сущностной важности этого пункта можно и усомниться. А именно: если убеждение понимается как субъективное суждение о вероятности в рамках модальной интерпретации, соответствующей случаю субъективной уверенности, вполне допустимо утверждать, что всегда можно и всегда нужно формировать некоторые суждения о вероятности того, истинна ли данная пропозиция, даже если нет презумпции того, что речь идет об одном из крайних случаев 0 % или 100 %. Если же, с другой стороны, принять идею, что настоящее незнание и неопределенность существуют в действительности, тогда попытка сформировать суждение о вероятности может быть довольно иррациональной. Можно определить операционные процедуры, при помощи которых такие вероятности всегда будут получаться при помещении человека в ряд гипотетических ситуаций выбора, однако это малосущественно, поскольку все зависит от того, есть у него какая-то причина доверять вероятностям, полученным таким образом. Опять-таки здесь я не могу подробно излагать мои аргументы в отношении данной точки зрения[40].
Теперь я перейду к сущностной рациональности желаний, куда более запутанному понятию.
Я буду называть ее автономией, являющейся для желания тем, чем суждение является для убеждения. Сложность в описании автономии носит двоякий характер. Во-первых, крайне трудно сказать, что означает в случае желания быть сформированным «должным образом», то есть без искажения не имеющими отношения к делу каузальными процессами. Во-вторых, может оказаться бесполезно отличать автономию желаний от их добродетельности; во всяком случае, вопреки влиятельнейшей кантианской традиции. Я полагаю, что второе возражение отводится с помощью примеров, в рассмотрении которых у нас возникает желание четко различать гетерономные и неэтичные желания. Однако без хорошего ответа на первое возражение мы остаемся с точностью до второй десятой, при этом не зная, какова первая, ибо как мы можем различать автономное и этическое, если не знаем, что означает автономия?
Я не способен предложить хоть сколько-нибудь удовлетворительное определение автономии. Помимо смутной аналогии с суждением можно себе представить остенсивное определение. Точно так же, как существуют люди, хорошо известные своей способностью суждения, есть люди, которые, по всей видимости, контролируют процессы, при помощи которых формируются их желания, или, по крайней мере, они оказываются неподвластны процессам, с которыми себя не идентифицируют. Однако идентичность и даже само существование этих людей гораздо более спорно, чем в случае способности суждения, что позволяет сделать некоторые оперативные оценки с точки зрения дифференцированного выживания. С одной стороны, может показаться, будто наш способ выявления подобных индивидов столь тесно связан с нашими этическими воззрениями, что оказывается невозможным провести различие между автономией и добродетелью. С другой стороны, есть опасность, что, когда список неавтономных процессов формирования желания будет расширен, как это уже происходило в прошлом и, несомненно, еще произойдет в будущем, он поглотит все наши желания, не оставив на долю автономии ничего.
Поскольку ранее я метафорически описал иррациональность в категориях «слепой» каузальности, возникает искушение предоставить следующее определение: автономные желания – это желания, которые осознанно выбираются, приобретаются или изменяются либо с помощью акта воли, либо в процессе планирования характера. Таков, например, идеал самоопределения, который лежит в основании философии стоиков, буддистской и спинозистской философии. Далее в главах II и III я более подробно обсуждаю природу и пределы подобного рода управления собой. Здесь я лишь хочу заметить, что в качестве определения автономии эта идея дает нам одновременно слишком много и слишком мало. Определение слишком слабое, ведь желание, вырастающее из намеренного планирования характера, может быть менее автономным, чем намерение, из которого оно выросло