Китеж. Сборник фантастики — страница 4 из 6

Ричард МэфсонМонтаж

Экран потемнел.

Старик изнемог. Небесный хор зазвучал с кинематографических небес. Среди медленно плывущих розовых облаков полилась песня: “Вечное мгновение”. Название совпадало с наименованием картины Зажегся свет Голоса резко оборвались, занавес опустился, помещение кинотеатра загудело, пластинка вновь заиграла “Вечное мгновение” Она выходила тиражом по восемьсот тысяч в месяц

Оуэн Краули остался сидеть в кресле, нога на ногу, небрежно скрестив руки. Вокруг — люди поднимались, потягивались, зевали, переговаривались, смеялись. Оуэн продолжал сидеть, уставившись на экран. Сидящая рядом с ним Кэрол встала, натягивая на себя шерстяную кофту Она мягко напевала вместе с пластинкой: “И мозг твои, как часы, отстукивает вечное мгновенье”.

Она помолчала.

— Милый?

Оуэн что-то буркнул.

— Пойдем? — спросила она.

Он вздохнул.

— Конечно

Сняв со спинки кресла пиджак, он пошел за ней, пробираясь к выходу, давя ботинками огрызки белых кукурузных палочек и обертки от конфет. У выхода Кэрол взяла его под руку.

— Ну? — спросила она. — Что ты думаешь?

На мгновение Оуэну показалось, что она надоедает ему этим вопросом уже в миллионный раз, что все время их знакомства они только и делают, что ходят в кино, не говоря уже о прочем глупом времяпрепровождении. Неужели они встретились два года, а обручились всего пять месяцев назад? У него было ощущение, что это продолжается целую вечность.

— Чего там думать? — сказал он. — Самое обычное кино.

— А я решила, что тебе понравится, — сказала Кэрол. — Ведь ты тоже писатель.

Он шел за ней по вестибюлю. Они вышли последними. В буфете потушили свет, автомат с газированной водой был отключен. Тишину нарушал лишь звук их шагов — сначала по мягкому ковру, а затем по каменным плиткам пола.

— В чем дело, Оуэн? — спросила Кэрол, когда они в молчании прошли весь квартал.

— Они меня бесят, — сказал он.

— Кто? — спросила Кэрол.

— Кретины, которые ставят кретинские фильмы.

— Почему? — спросила она.

— Потому что они перепрыгивают через события.

— Что ты имеешь в виду?

— Возьми хотя бы того писателя, о котором снят фильм, — сказал Оуэн. — Он очень похож на меня: человек талантливый и энергичный. Но ему потребовалось десять лет, чтобы добиться признания. Десять лет. А что делают эти кретины? Прокручивают все за несколько минут. Несколько сцен, показывающих его угрюмо сидящим за столом, несколько кадров с часами: пепельницы, полные окурков, пустые чашки из-под кофе, гора рукописей. Какие-то лысые издатели, отрицательно качающие головами, какие-то ноги, идущие по тротуару, — и это все. Десять лет напряженного труда. Меня это бесит.

— Но они вынуждены так поступать, — сказала Кэрол. — Иначе вообще невозможно показывать кино.

— Тогда и жизнь должна быть такой же, — сказал он.

— Ну, вряд ли тебе это понравилось бы.

— Ошибаешься. Еще как бы понравилось, — ответил он. — С какой стати должен я корпеть над письменным столом и писать романы в течение десяти лет, если не больше? Почему бы не добиться признания всего за несколько минут?

— Это будет не то же самое, — сказала она.

— Вот это верно, — откликнулся он.

Один час сорок минут спустя Оуэн сидел на кушетке в своей меблированной комнате, уставившись на стол, где стояла пишущая машинка и лежала наполовину законченная рукопись его третьего романа “Теперь — Гоморра”.

А почему бы действительно нет? Эта идея определенно привлекла его. Он твердо знал, что когда-нибудь к нему придет успех. Иначе не могло быть. Для чего же тогда он так много и упорно трудился? Но… в этом что-то есть. Мгновенный переход от тяжелого труда к успеху. Как будет здорово, если этот период можно будет уплотнить, сократить.

Перепрыгнуть через события.

— Знаешь, чего я хочу? — спросил он у целеустремленного молодого человека в зеркале.

— Нет, — сказал человек.

— Я хочу, — сказал Оуэн Краули, — чтобы жизнь была так же проста, как кино. Чтобы все трудности проходили, как в кадре, — разочарованными взглядами, пустыми кофейными чашками, пепельницами, полными окурков, говорящими “нет” издателями и шагающими ногами.

Почему бы и нет?

На бюро что-то щелкнуло. Оуэн посмотрел на стоящие там часы: 2.43 ночи.

А, ладно. Он пожал плечами и лег в постель. Завтра он напишет еще пять страниц, а ночью отправится работать на фабрику игрушек.

Один год и семь месяцев прошли незаметно. Затем, однажды утром, Оуэн проснулся, спустился вниз за почтой и вынул из ящика то самое письмо:

“Мы счастливы сообщить вам, что намереваемся опубликовать ваш роман “Сон во Сне”.

— Кэрол! Кэрол!

Он колотил в дверь ее квартиры, а сердце его стучало, как бешеное, после того как он пробежал с полмили от метро, а затем взлетел по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

— Кэрол!

Она рывком открыла дверь, с выражением ужаса на лице.

— Оуэн, что?.. — начала говорить она, затем вскрикнула, когда он подхватил ее на руки, поднял и закружил, взвихрив ночную сорочку.

— Оуэн, что случилось? — задыхаясь, спросила она.

— Смотри! Нет, ты посмотри!

Он усадил ее на кушетку и, встав на колени, протянул смятое письмо.

— Ох, Оуэн!

Они прильнули друг к другу, и она засмеялась, а потом заплакала. Он почувствовал теплоту ее тела сквозь полупрозрачный шелк, влажные губы, прижимающиеся к его щеке, теплые слезы, бегущие из глаз.

— Ох, Оуэн, любимый… — Она сжала его лицо дрожащими руками и нежно поцеловала, прошептав: — А ты боялся.

— Больше не буду, — пообещал он. — Никогда!

Издательство помещалось в величественном здании, возвышавшемся над городом; внутри было тихо, висели гардины, стояла красивая мебель.

— Если вас не затруднит расписаться вот здесь, мистер Краули, — сказал издатель.

Оуэн взял перо в руки.

— Уррра! Уррааа!

Он кружился в польке в дебрях бокалов для коктейлей, красноглазых оливок, множества закусок и гостей. Которые хлопала его по плечу, топали ногами, кричали, вызывая неописуемую ярость в сердцах соседей. Которые сталкивались и разлетались по комнатам и залам квартиры Кэрол, переливаясь, как ртуть. Которые поглотили все съестное. Которые влили в себя Ниагару спиртного. Которые гадали о будущем потомства в темной спальне.

Оуэн высоко подпрыгнул.

— Я — индеец! — завывающим голосом прокричал он, схватив смеющуюся Кэрол за распущенные волосы. — Я — индеец, и я сниму с тебя скальп! Нет, лучше я тебя поцелую!

Что он и сделал, под бурные аплодисменты и свист. Она прижалась к нему. Хлопки напоминали пулеметную очередь.

— А теперь — на “бис”! — объявил он.

Смех. Поздравления. Оглушающая музыка. Кладбище бутылок в раковине. Звук и движение. Пение хором. Бедлам. Полицейские у двери. “Входи, входи, блюститель закона!”

— Нельзя ли немного потише, люди спать хотят.

Тишина после погрома. Они сидят вместе на кровати, глядя, как серая заря вползает на подоконник: полусонная Кэрол в ночной рубашке, прижимаясь к нему; Оуэн, целующий ее теплую шею, чувствуя, как бьется под кожей ее пульс.

— Я люблю тебя, — прошептала Кэрол.

Она прильнула к нему губами. Наэлектризованная ночная сорочка затрещала, и он вздрогнул, дотрагиваясь до лямок и глядя, как они соскальзывают с белых плеч.

— Кэрол, Кэрол.

Она крепко обняла его.

Телефон звонил и звонил. Он приоткрыл один глаз. Ему казалось, что к веку прикреплены горячие вилы. Когда он моргнул, вилы вонзились в мозг.

— Ох!

Он изо всех сил зажмурился, и комната исчезла.

— Убирайся вон, — пробормотал он звенящему, звенящему телефону и гоблинам, которые отплясывали, стуча копытами, у него в мозгу.

Где-то в пустоте отворилась дверь, и телефон прекратил звонить. Оуэн с облегчением вздохнул.

— Алло? — сказала Кэрол. — О. Да, он здесь.

Он слышал, как шуршит ее платье, почувствовал, как она трясет его за плечо.

— Оуэн, — сказала она. — Проснись, дорогой.

Он видел нежную розовую кожу сквозь полупрозрачный шелк. Он потянулся к ней, но она отпрянула, взяла его за руку, пытаясь приподнять.

— Тебя к телефону, — сказала она.

— Сначала — ты, — сказал он, притягивая ее к себе.

— Телефон.

— Подождет. — Он уткнулся в ее шею, и голос его зазвучал приглушенно: — Я завтракаю.

— Милый мой, тебя к телефону.

— Алло? — сказал он в черную трубку.

— Это — Артур Минз, мистер Краули, — сказал голос.

— Да! — Голова у него раскалывалась от боли, но он улыбался, потому что звонил агент, с которым он разговаривал накануне.

— Вы не могли бы со мной позавтракать? — спросил Артур Минз.

Приняв душ, Оуэн вернулся в гостиную. Из кухни доносилось шаркание тапочек Кэрол по линолеуму, запах бекона и кипящего черного кофе.

Оуэн остановился. Он нахмурился, глядя на кушетку, где провел ночь. Как он здесь очутился? Ведь он спал вместе с Кэрол.

Улицы ранним утром выглядели мистически. После полуночи Манхэттэн казался островом таинственной тишины, акрополем из стали и камня. Безмолвные цитадели оставались позади, и его шаги звучали как тиканье часового механизма в бомбе.

— Которая взорвется! — вскричал он.

— Взорвется! — закричали ему в ответ улицы и покрытые тенями стены.

— Взорвется и разбросает шрапнель моих слов по всему миру!

Оуэн Краули остановился. Он широко раскинул руки, обхватив всю Вселенную.

— Ты моя! — закричал он.

— Моя! — ответило эхо.

Когда он пришел домой и начал раздеваться, в комнате стояла полная тишина. Со вздохом облегчения он уселся на кушетку, пожал ноги и расшнуровал ботинки. Интересно, который час? Он взглянул на часы.

2 часа 58 минут.

Всего лишь пятнадцать минут прошло с тех пор, как он высказал свое желание.

Он удивленно фыркнул и бросил ботинок на пол. Чертовщина какая-то. Да, прошло ровно пятнадцать минут, если не учитывать одного года, семи месяцев и двух дней, как он стоял здесь в пижаме и валял дурака, загадывая желание. По правде говоря, эти девятнадцать месяцев пролетели совсем незаметно, но ведь не до такой же степени. И уж если на то пошло, поднатужившись, он мог вспомнить чуть ли не каждый из этих жалких дней.

Оуэн Краули усмехался. Вот уж действительно чертовщина. Все это наверняка проделки его мозга. Забавный это все-таки механизм — мозг!

— Кэрол, давай поженимся!

С тем же успехом он мог ударить ее. Она стояла ошарашенная.

— Что? — спросила она.

— Давай поженимся! Она уставилась на него.

— Ты действительно этого хочешь? Он крепко обнял ее.

— А ты испытай меня, — сказал он.

— Ох, Оуэн.

Она прильнула к нему на мгновенье, затем резко откинула голову назад и улыбнулась.

— И вовсе ты меня не удивил, — сказала она.

Это был белый дом, скрытый в густой листве разросшихся деревьев. Комната была большой и прохладной, и они стояли на ореховом паркете, держась за руки. За окном шуршали листья.

— Итак, — сказал мировой судья Уивер, — согласно полномочиям, которыми наделил меня суверенный штат Коннектикут, я объявляю вас мужем и женой. — Он улыбнулся. — Можете поцеловать невесту, — сказал он.

Их губы разошлись, и он увидел, что в глазах ее блестят слезы.

— Привет, миссис Краули, — прошептал он.

Под бормотание мотора “бьюика” они ехали по тихой деревенской дороге. Кэрол положила голову на плечо мужа, слушая, как радио играет “Вечное мгновение” в переложении для струнного оркестра.

— Ты помнишь? — спросил он.

— Ммм-гммм.

Она поцеловала его в щеку.

— Интересно, где же этот мотель, который нам порекомендовал судья? — сказал он.

— Разве это не он, вон там, впереди? — спросила она. Колеса заскрипели по гравию, машина остановилась.

— Оуэн, посмотри, — сказала она.

Он рассмеялся. “Альдо Уивер, менеджер” — было написано на ржавой железной табличке, прибитой к деревянному знаку.

— Ну да, мой брат Джорж всех здесь женит, — сказал Альдо Уивер, подводя их к маленькому домику и отпирая дверь.

Затем Альдо исчез, и Кэрол прислонилась к двери. Щелкнул замок. В тихой комнате, где за окном разросшиеся деревья загораживали свет, Кэрол прошептала:

— Теперь ты мой.

Они шли по пустым, звенящим эхом комнатам небольшого дома в Нортпорте.

— Да, да, — заявила счастливая Кэрол.

Они стояли перед окном, из которого открывался вид на тенистый темный лес неподалеку. Рука ее скользнула в его руку.

— Дом, — сказала она. — Наш дом.

Они переехали, меблировали комнаты. Издательство купило у него второй роман, потом третий. Джон родился в то время, когда ветер швырял крупицы снега по неровной лужайке; Линда — в знойную летнюю ночь, под стрекотанье сверчка. Годы летели, как движущееся полотно, на котором художник рисовал происходящие события.

Он сидел в тиши своего крохотного кабинета. Сегодня он припозднился, исправляя гранки четвертого выходящего в свет романа “Одной ногой в море”. Клюя носом, он надел колпачок на вечное перо и отложил его в сторону.

— О, господи, — пробормотал он, потягиваясь. Он очень устал.

В другом конце кабинета, на полке крохотного камина, звякнули один раз часы. Оуэн поднял голову. 3 часа 15 минут ночи. Давно уже пора было спа…

Он застыл, глядя на часы, и сердце его застучало, как барабан. На семнадцать минут позже, чем в последний раз, — мелькнула мысль, — в общей сложности тридцать две минуты…

Оуэн Краули задрожал и потер рукой руку, будто сидел перед костром. Но это же кретинизм, подумал он, вот так из года в год вспоминать о своих дурацких фантазиях. Так недалеко и до сумасшедшего дома.

Он отвернулся от часов и окинул взглядом комнату. Подумав об окружающем комфорте, он улыбнулся. Собственный дом, удачное расположение, полка с рукописями слева от него. Все это было реально. Между детьми тоже была разница, которую можно измерить: один старше другого на полтора года.

Он прищелкнул языком, недовольный собой. Сплошной абсурд: не хватало только, чтобы он сам себе начал доказывать, что все это глупости. Откашлявшись, он энергично принялся прибирать на столе. Вот так. И так.

Он тяжело откинулся на спинку кресла. А может, и наоборот: ошибкой будет заставить себя не думать об этом. Ведь раз нелепое ощущение все время возвращается к нему, значит, оно должно иметь какое-то значение. И если с этим ощущением бороться, то можно просто потерять голову. Прописная истина.

Что ж, тогда буду рассуждать логически, решил он. Время — величина постоянная, отсюда и следует плясать. Но каждый воспринимает его по-разному. Для некоторых — оно тянется еле-еле, для других — летит незаметно. Значит, он просто принадлежит к числу тех людей, которые не замечают различных переходных периодов. И именно поэтому его мозг не забыл, а скорее, заострил свое внимание на том детском пожелании, которое он высказал пять лет назад.

Ну конечно же, в этом вся штука. Летели месяцы, исчезали годы — и все потому, что он именно так к ним относился. И…

Дверь отворилась, и в кабинет вошла Кэрол со стаканом теплого молока в руке, неслышно ступая по мягкому ковру.

— Тебе давно пора спать, — проворчал он.

— Тебе тоже, — ответила она, — а ты все сидишь и сидишь. Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?

— Знаю, — ответил он.

Пока он, прихлебывая, пил молоко, она села к нему на колени.

— Исправил гранки? — спросила она.

Он кивнул и обнял ее за талию. Она поцеловала его в висок. За окном, на темной зимней улице, тявкнула собака. Она вздохнула.

— Кажется, все это было только вчера, правда? — спросила она.

Он вздрогнул.

— А мне не кажется.

— Эх, ты!

Она шутливо ущипнула его за руку.

— Это Арчи, — послышался в трубке голос его агента. — Угадай-ка!

У Оуэна перехватило дыхание.

— Не может быть!

Он кинулся искать ее и в конце концов нашел ее в ванной. Кэрол закладывала постельное белье в стиральную машину.

— Малышка! — закричал он. Простыни полетели во все стороны. — Наконец-то!

— Что случилось?

— Кино! Кино! Они покупают моих “Дворян и Герольдов”!

— Не может быть!

— На все сто! И — слушай меня внимательно, садись и слушай, садись, тебе говорю, а то упадешь! — мне платят двенадцать с половиной тысяч долларов!

— Ох!

— И это еще не все! Они гарантируют мне контракт для работы над сценарием в течение десяти недель — слушай внимательно — по семьсот пятьдесят долларов в неделю!

Она взвизгнула.

— Мы теперь богачи!

— Не совсем, — сказал он, ходя взад и вперед по ванной комнате, — это только начало, друзья, толь-ко начало!

Октябрьские ветры налетали порывами на взлетную полосу, как морской прибой. Ленты прожекторов высвечивали небо.

— Как жаль, что дети не пошли меня провожать, — сказал он, обняв ее за талию.

— Они бы только промокли и намерзлись, милый, — сказала Кэрол.

— Кэрол, а может ты все-таки…

— Оуэн, ты же знаешь, если бы я только могла, я полетела бы с тобой, но тогда придется забирать Джонни из школы, и, кроме того, это будет стоить кучу денег. Перестань, ведь мы не увидимся всего десять недель. Ты и оглянуться не успеешь…

— Рейс двадцать семь на Чикаго и Лос-Анджелес, — объявил громкоговоритель. — Посадка у входа номер три.

— Ох, уже.

В ее глазах внезапно появилось потерянное выражение, и она прижалась к нему холодной щекой.

— Как мне будет тебя не хватать, любимый.

Самолетные колеса скрипнули, стены кабины затряслись. Мотор ревел все громче и громче. Оуэн оглянулся. Разноцветные огоньки аэродрома отдалялись. Где-то среди них стояла Кэрол, глядя, как нос самолета задирается в темную ночь. Он уселся поудобнее. “Это сон, — прошептал он и закрыл глаза. — Я лечу на запад, чтобы написать сценарий для кино по своему собственному роману. Господи боже мой, самый настоящий сон”.

Он сидел в углу кожаного дивана. Кабинет его был просторен. Полуостров полированного письменного стола отходил от стены, кожаное кресло аккуратно стояло рядом. Твидовые занавеси скрывали гудящий кондиционер; подобранные со вкусом репродукции украшали стены; под ногами лежал ковер, мягкий, как губка. Оуэн вздохнул.

Его мысли прервал стук в дверь.

— Да? — сказал он.

В кабинет скользнула блондинка в облегающем свитере.

— Меня зовут Кора. Я — ваша секретарша, — сказала она.

Был понедельник, утро.

— Грубо говоря, восемьдесят пять минут, — сказал Мортон Закерсмит, продюсер. Он подписал еще одно извещение. — Этого вполне достаточно. — Он подписал еще одно письмо. — По ходу дела вы разберетесь, что к чему. — Он подписал еще один контракт. — Наш мир — совсем особенный. — Он сунул перо в подставку из оникса, и его секретарша вышла из кабинета, унося с собой груду подписанных бумаг. Закерсмит откинулся на спинку кожаного кресла, закинул руки за голову, вдохнул воздух полной грудью, так, что его модная футболка натянулась, облегая тело. — Да, дружок, наш мир — особенный, — сказал он. — Ах. Вот и девочка.

Оуэн поднялся на ноги, чувствуя, как напряглись мускулы живота, глядя на Линду Карсон, которая, скользя, прошла по комнате, протягивая руку цвета слоновой кости.

— Здравствуй, Мортон, дорогой, — сказала она.

— Привет. — Ее рука утонула в ладони Закерсмита, который одновременно взглянул на Оуэна. — Дорогая, хочу познакомить тебя с писателем, который сделает нам сценарий “Девушки и Герольда”.

— О, как я рада, — сказала Линда Карсон, урожденная Вирджиния Остермейер. — Мне так понравилась ваша книга. Даже не знаю, как выразить свое восхищение.

Он поднял голову, когда в его кабинет вошла Кора.

— Не вставайте, — сказала она. — Я просто принесла вам отпечатанные странички. Пока что получилось сорок пять.

Оуэн смотрел, как она перегибается через стол. С каждым днем свитера обтягивали ее все сильнее. Казалось, что от одного ее дыхания ткань скоро не выдержит и лопнет.

— Ну в как, нравится? — спросил он.

Она приняла его слова за приглашение остаться и уселась на подлокотник кресла рядом с ним.

— Мне кажется, это просто замечательно, — сказала она, положив ногу на ногу так, что стало видно ее кружевное белье. — Вы очень талантливы. — Она глубоко вздохнула. — Правда, у меня есть несколько вопросов, — сказала она. — Я бы задала их, но сейчас уже… время обеденное…

Они пошли обедать вместе — и в этот день, и в последующие. Кора взяла на себя роль покровительницы, как будто он был совсем беспомощен. Каждое утро она с улыбкой приносила ему кофе, говорила, какие блюда лучше всего заказывать за обедом, брала его за руку, чтобы в полдень отвести выпить стаканчик апельсинового сока, намекала, что их знакомство вовсе не обязательно должно со временем прекратиться, старалась стать ему необходимой в повседневной жизни, чего он абсолютно не хотел. И по-настоящему всхлипывала однажды днем, когда он ушел обедать без нее, а когда он грубо похлопал ее по плечу, как бы прося прощения, внезапно прижалась к нему полными бедрами. Он от удивления отпрянул.

— Кора!

Она потрепала его по щеке.

— Не бери в голову, малыш. У тебя впереди еще куча работы.

Затем она упорхнула, а Оуэн остался сидеть за столом, дрожа от макушки до пят. Неделя, еще одна неделя.

— Привет, — сказала Линда. — Как дела?

— Прекрасно, — ответил он, глядя на входящую Кору, одетую в свободную габардиновую юбку и облегающую шелковую блузку. — Пообедать? С удовольствием. Встретимся у… Да? Годится!

Он повесил трубку. Кора уставилась на него. Скользнув в кожаное красное кресло автомобиля, он заметил, что на другой стороне улицы стоит Кора и хмуро смотрит на него.

— Привет, Оуэн, — сказала Линда.

“Линкольн” замурлыкал мотором и скользнул в гущу движения.

Все это глупости, подумал Оуэн. Придется попробовать объясниться с Корой. Когда я оттолкнул ее в первый раз, она решила, что это из благородства, потому что я верный муж и хороший отец. По крайней мере, сделала вид, что это так. О, господи, и тут осложнения.

Они вместе позавтракали, потом пообедали, так как Оуэн решил, что чем больше он будет с Линдой, тем вернее даст понять Коре, что она его не интересует как женщина. На следующий вечер они отправились сначала поужинать, затем в филармонию; через два дня — на танцы, и долго катались по берегу на машине; потом пошли на просмотр.

Когда именно все его планы полетели вверх тормашками, Оуэн так и не понял. Произошло это в ту ночь, когда машина остановилась на берегу океана, и под мягкую музыку, лившуюся из радиоприемника, Линда скользнула к нему, прижавшись своим всемирно известным телом, крепко целуя в губы:

— Любимый.

Он лежал — сна ни в одном глазу, — думая о прошедших неделях, о Коре и Линде, о Кэрол, которую он давно уже представлял лишь по ежедневным письмам и голосу, каждую неделю звучавшему по телефону, да еще по карточке на письменном столе.

Он почти закончил писать сценарий. Скоро он полетит обратно домой. Так много времени прошло. Где же кульминационные пункты, где свидетельство происходящего, кроме как в его памяти? Все это походило на прием, которому его научили в студии: монтаж, серия быстро меняющихся кадров. Таковой казалась ему жизнь: серией кадров, на которых он останавливал внимание и которые тут же исчезали.

На другом конце комнаты часы пробили один раз. Он даже не повернул к ним головы.

Он бежал против ветра, против снега, но Кэрол его не встречала. Он стоял, пытаясь найти ее взглядом в зале ожидания, на этом острове людей и их багажа. Может, она заболела? Он не получил уведомления о вручении посланной телеграммы, но…

— Кэрол?

Воздух в телефонной будке был душен и затхл.

— Да, — сказала она.

— Боже мой, дорогая, неужели ты забыла?

— Нет, — сказала она.

Поездка на такси от Нортпорта запомнилась ему лишь как мельканье заснеженных деревьев и полян, сменяющихся сигналов светофора и визга шипованной резины. Голос ее в телефонной трубке звучал слишком спокойно. Нет, я здорова. Линда немного простудилась. С Джоном все в порядке. Мне не удалось найти няню. Какое-то мрачное предчувствие холодило ему кровь.

Наконец-то дома. Он представлял себе это именно так: обнаженные деревья, снежные сугробы на крыше, кольца дыма, поднимающиеся из каминной трубы. Дрожащей рукой он отсчитал шоферу деньги и повернулся, выжидательно глядя на дверь. Она оставалась закрытой. Он продолжал ждать, но она оставалась закрытой.

Он прочел письмо, которое она в конце концов показала ему. “Дорогая миссис Краули, — начиналось оно, — я решила, что вы должны узнать…”

Глаза его перекинулись на подпись внизу, написанную детскими каракулями: Кора Бейли.

Ах ты грязная…

Что-то остановило его, он не смог выругаться.

— О, господи. — Она стояла перед окном, вся дрожа. — До этой секунды я не переставала молиться, чтобы все это оказалось ложью. Но сейчас…

Она вздрогнула, когда он прикоснулся к ней.

— Не смей!

— Ты отказалась лететь со мной! — закричал он. — Ты отказалась!

— И это все, что ты можешь мне сказать? — спросила она.

— Чшто мне делать? — сказал он, опрокидывая в себя четырнадцатую рюмку виски с содовой. — Чшто? Артчи, я нех… не хочу ее терять. Ньее, ньи детей. Чшто мне делать?

— Не знаю, — сказал Арти.

— Этта тфарь, — пробормотал Оуэн. — Бшли б не она…

— Она просто глупая курица, — сказал Арти. — Но яичко-то снес ты, а не она.

— Чшто мне делать?

— Для начала тебе неплохо бы перестать глядеть на жизнь со стороны. Ведь это не пьеса, которую ты смотришь в театре. Ты сам на сцене, у тебя есть своя роль. Либо ты будешь играть, либо за тебя ее сыграют другие. Действуй сам. Никто не преподнесет тебе диалога на блюдечке, Оуэн, не забывай этого.

— Ну, не знаю, — сказал Оуэн. И позже повторил эти слова в тихом номере, который снял в отеле.

Неделя, две недели. Бездумные, от отчаяния, прогулки по Манхэттэну, шумному и одинокому. Посещение кинотеатров, обеды в кафе-автомате, бутылки виски, чтобы как-то забыться. И наконец — телефонный звонок отчаяния.

— Кэрол, пусти меня к себе, пожалуйста, пусти.

— О, господи, любимый… Приходи скорее.

Еще дна поездка на такси, теперь уже радостная. Свет над крыльцом, распахнутая настежь дверь, бегущая к нему Кэрол. Горячие объятья, а потом — домой, рука об руку.

Путешествие по Европе!

Сверкающий калейдоскоп мест и событий. Туманная Англия весной, Широкие и узкие улицы Парижа, расчлененные кварталами Берлин и Женева. Милан в Ломбардии, сотни островков Венеции; Флоренция, Марсель у самого моря; Ривьера, защищенная Альпами, древний Дижон. Второй медовый месяц, отчаянная попытка сойтись заново, ощущение друг друга, наполовину осязаемое, как вспышка молнии в кромешной тьме.

Они лежали на берегу реки. Солнце разбрасывало по воде сверкающие монеты, рыба лениво шевелила плавниками, держась против течения. Содержимое их корзинки для пикника было разбросано по траве. Счастливая Кэрол положила голову ему на плечо, и ее теплое дыхание щекотало ему грудь.

— Куда они подевались, все эти годы? — спросил Оуэн, не себя и не ее, а небо.

— Дорогой, ты, кажется, волнуешься, — сказала она, приподнимаясь на локте и глядя на него.

— Да, — ответил он. — Ты помнишь тот вечер, когда мы ходили в кино на “Вечное мгновение”? Помнишь, что я тогда сказал?

— Нет.

Он рассказал ей: о картине и о том, как загадал желание, о страхе, который иногда возникал в нем.

— Но ведь я хотел, чтобы время текло незаметно только вначале, — сказал он, — а не всегда, всю жизнь.

— Ах ты, мой милый, — сказала Кэрол, стараясь сдержать улыбку, — у тебя слишком богатое воображение. Ведь прошло уже семь лет. Семь лет.

Он поднял руку и посмотрел на часы.

— Или пятьдесят семь минут, — сказал он.

И опять дома. Лето, осень, зима. “Ветер с Юга”, за который Голливуд заплатил 100 000 долларов, а Оуэн отказался участвовать в написании сценария. Их новый дом, с окнами на залив, миссис Халси, которая пошла к ним работать домоправительницей. Джон — в военной академии, Линда — в частной гимназии. А после турне по Европе, в ветреный мартовский полдень — рождение Джорджа.

Еще один год. И еще. Пять лет, десять. Книги, так и летящие из-под его пера. “У истоков старых легенд”, “Исчезающие Сатиры”, “Шальная Игра”, “Лети, Дракон”. Государственная премия за книгу “Умирающий Бессмертный”. Премия Пулитцера за “Ночь Бахуса”.

Он стоял у окна своего кабинета с красивой мебелью, стараясь позабыть другой почти такой же кабинет, который помнил до мельчайших подробностей: в издательстве, где подписал свой первый контракт. Ему это не удалось. Как будто все это происходило вчера, а не двадцать три года назад. Почему он помнил его так ярко, так отчетливо? Может быть, все-таки…

— Папа?

Он повернулся, чувствуя, как чья-то ледяная рука сжимает ему сердце. Джон шел к нему по кабинету.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Что? Уезжаешь?

Оуэн уставился на высокого незнакомого молодого человека в военной форме, который называл его “папа”.

— Милый старый папочка, — рассмеялся Джон и хлопнул его по плечу. — Пишешь новую книгу?

И только после этих слов, будто причина вызвала следствие, Оуэн узнал, что в Европе бушевала война, Джон был в армии и получил приказ отправиться за море. Он стоял, глядя на сына, слушая со стороны свой чужой голос, чувствуя, как убегают секунды. Что же это за война? Откуда, зачем вообще это злобное чудовище? И куда девался его маленький мальчик? Ведь не может он быть этим незнакомцем, который прощается с ним, пожимая руку? Ледяная ладонь сжалась. Оуэн всхлипнул.

Кроме него, в кабинете никого не было. Он моргнул. Может, это все был сон, вспышки болезненного воображения? На негнущихся свинцовых ногах он добрался до окна, глядя на такси, поглотившее его сына и умчавшееся прочь.

— Прощай, — прошептал он. — Да хранит тебя бог.

Никто не преподнесет тебе диалога на блюдечке, подумал он; но ведь сказал это другой.

Зазвонил звонок, Кэрол пошла открывать. Потом ручка двери его кабинета медленно повернулась, и она появилась на пороге. В лице ее не было ни кровинки, в руке она держала телеграмму. Оуэн почувствовал, что у него перехватило дыхание.

— Нет, — прошептал он.

Затем, задыхаясь, открыл рот в беззвучном крике. Кэрол покачнулась и замертво упала на пол.

— Строгий постельный режим минимум в течение недели, — сказал врач. — Тишина, полный покой. Страшный шок.

Он блуждал меж дюн, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Острый, как бритва, ветер пронзал его, срывал одежду, раздувал волосы, в которых уже появилась седина. Невидящими глазами смотрел он на пенистые волны залива. Ведь только вчера Джон ушел на войну, подумал он. Только вчера он пришел такой гордый в форме выпускника академии, только вчера он носился по всему дому, одаривая всех счастливым смехом, только вчера он родился, и ветер кидал крупицы снега по неровной лужайке…

— О, господи!

Он погиб. Погиб! И не в двадцать один год: вся его жизнь была лишь мгновением, которое скоро забудется, отложится в самых дальних закоулках его памяти.

— Я беру свои слова обратно! — закричал он в ужасе стремительно несущимся по небу облакам. — Я беру свои слова обратно, я никогда этого не хотел!

Он упал ничком на песок, царапая по нему ногтями, оплакивая своего мальчика и одновременно пытаясь понять, был ли у него вообще когда-нибудь сын.

— Attander, m’sieus, m’dames! Nice!

— Уже приехали, — сказала Кэрол. — Вот видите, дети, как быстро, да?

Оуэн моргнул. Он посмотрел на дородную седую женщину, которая сидела напротив. Она улыбнулась. Значит, она знала его?

— Что? — спросил он.

— Интересно, зачем я вообще с тобой разговариваю, — проворчала она. — Вечно ты все думаешь да думаешь.

Что-то бормоча про себя, она встала и сняла с полки корзинку с провизией. Может быть, это неизвестная ему игра?

— Ой, папка, ты только посмотри!

Он вздрогнул, глядя на десятилетнего мальчика, сидящего рядом. А это еще кто? Оуэн Краули покачал головой. Он посмотрел вокруг. Ницца? Опять Франция? А как же война?

Поезд нырнул в туннель.

— Черт! — выругалась Линда.

Она зажгла спичку, и в ее свете Оуэн увидел отраженные в стекле черты еще одного незнакомца — средних лет и понял, что это он сам. Война кончилась, и они всей семьей отправились за границу: Линда, двадцати двух лет, в разводе, разочарованная жизнью, частенько прикладывающаяся к рюмке; Джордж, пятнадцати лет, начинающий интересоваться девочками; Кэрол, которой исполнилось сорок шесть, раздражительная и вечно скучающая; и он сам, сорока девяти лет, преуспевающий красивый мужчина в расцвете сил, все еще так и не понявший, годами или секундами измеряется жизнь. Все это мелькнуло в мозгу за мгновения, когда поезд вырвался из туннеля, и солнце Ривьеры вновь затопило их купе.

На террасе было темнее и прохладнее. Оуэн стоял с сигаретой в руке, глядя на россыпь бриллиантов в небе. Изнутри доносилось бормотание игроков, которое он воспринимал как далекий комариный писк.

— Здравствуйте, мистер Краули.

Она стояла в тени, и видно было только ее белое платье.

— Вы меня знаете? — спросил он.

— Но ведь вы — знаменитость, — раздался ответ.

Он насторожился. Слишком часто ему льстили женщины. Но она скользнула из темноты, он увидел ее лицо, и всякая настороженность прошла. Лунный свет струился по ее нежным плечам и рукам, страстным потоком лился из глаз.

— Меня зовут Алисой, — сказала она. — Вы рады меня видеть?

Яхта сандалового дерева описала дугу по ветру, зарываясь носом в волны, окидывая их туманной радугой брызг.

— Глупышка! — он рассмеялся. — Ты нас утопишь!

— Нас с тобой! — крикнула она. — И мы навсегда останемся вместе в водных глубинах! Как там будет прекрасно!

Он улыбнулся и погладил ее по раскрасневшейся щеке. Она поцеловала его ладонь и посмотрела прямо в глаза.

— Я люблю тебя, — сказала она, беззвучно шевеля губами.

Он повернул голову, глядя на искрящееся Средиземное море. Плыви вперед, подумал он. Только вперед, никуда не сворачивая. Пока океан не поглотит нас. Я не хочу возвращаться.

Алисон включила автопилот, затем подошла к нему сзади, обняв теплыми руками за талию, прижавшись всем телом.

— Ты опять ушел от меня, — прошептала она. — Вернись, любимый.

Он поглядел на нее.

— Сколько мы уже знакомы?

— Мгновение, вечность, какое это имеет значение? — ответила она, шутливо покусывая кончик его уха.

— Вечное мгновение, — прошептал он. — Да.

— Что? — спросила она.

— Да нет, ничего, — ответил он. — Просто грущу, думая о неумолимости часов.

— Если тебе так грустно при мысли о времени, милый, — сказала она, открывая дверь каюты, — давай не терять ни одной драгоценной секунды.

Яхта плыла в спокойном море.

— Что, пешком? — сказала Кэрол. — В твоем возрасте?

— Так и знал, что ты раскричишься, — ответил Оуэн. — Я, по крайней мере, не собираюсь еще записываться в старики.

— Значит, по-твоему, я уже выжила из ума! — вскричала она.

— Она говорит, что ты старый? — сказала Алисон. — О господи, да эта женщина совсем тебя не знает.

Пешие прогулки, водные лыжи, хождение на яхте, купания, поездки верхом, танцы до самой ночи. Объяснение с Кэрол, что он ищет материал для нового романа, не зная, поверила она или нет, да и особенно не заботясь об этом. Многие, многие недели в поисках ускользающего от него прошлого.

Он стоял на залитом жарким солнцем балконе комнаты Алисой. Алисой спала, как утомившийся за день от игр ребенок. Оуэн тоже устал, чисто физически, и каждый мускул в его теле болел, но сейчас он думал не об этом. За всю жизнь он так и не помнил чувства настоящей физической любви. Каждая деталь ухаживания, поцелуев была свежа в памяти, но дальше наступал провал. А ведь именно так все происходит в кино. Точно так же он не помнил, чтобы хоть раз от души выругался.

— Оуэн?

В комнате послышалось шуршание простыней. Голос у нее был требовательный, ласковый, но настойчивый. Он повернулся. Пусть мне запомнится хотя бы это, подумал он. Пусть каждая секунда останется в моей памяти, каждая деталь нашей пылкой любви и нежных слов, опьяняющих объятий. Он взволнованно переступил порог комнаты.

Полдень. Он шел по берегу, глядя на зеркальную голубую поверхность моря. Значит, так оно и есть. Он ничего не помнил. Он переступил порог комнаты, а потом оказался здесь, на берегу, а в промежутке — ничего не было. Да, все так! Теперь он это знал. Время перепрыгивало через события, неумолимо влача его к концу сценария. Арти был прав: он — актер, вот только пьеса давно уже написана.

Он сидел в темном купе поезда, глядя на окна. Позади остались купающаяся в лунном свете Ницца и Алисой; на полке спали Джордж с Линдой; беспокойно ворочаясь, что-то бормотала во сне Кэрол. Как они обозлились, когда он сказал, что пора отправляться домой.

А сейчас, подумал он, что сейчас? Он поднес часы к глазам, глядя на светящийся циферблат. Семьдесят четыре минуты.

Сколько же осталось?

— Знаешь, Джордж, — сказал он, — когда я был молод, моложе тебя, мне никак не удавалось избавиться от одной навязчивой идеи. Я думал, что жизнь моя идет, как кинолента на экране. Нет, я совсем не был сумасшедшим, но мысль эта очень меня раздражала. А вот совсем недавно я понял, что, видимо, каждый человек страшится смерти, и, когда проходит много лет, ему подсознательно кажется, что пролетели лишь минуты. Все мы, должно быть, считаем, что время обманывает нас, что стоит нам на секунду отвернуться, и оно летит, как на крыльях, и ты состариваешься, не успев оглянуться.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Джордж, раскуривая трубку.

Оуэн Краули усмехнулся.

— Джордж, Джордж, — сказал он. — Ты меня совсем не слушаешь. Уж позабавь напоследок своего выжившего из ума старика. Недолго тебе терпеть.

— Это еще что за глупости, — сказала Кэрол, сидящая перед камином с вязанием в руках. — Немедленно прекрати.

— Кэрол? — позвал он. — Дорогая?

Ветер с залива заглушил его слабый, дрожащий голос. Он огляделся.

— Эй, кто-нибудь! Эй!

Сиделка механически поправила ему подушку.

— Ну же, мистер Краули, — воркующим голосом сказала она. — Вам нельзя перенапрягаться.

— Где моя жена? Ради всего святого, позовите ее. Я не могу…

— Тихо, тихо, мистер Краули. Не начинайте все сначала. Он уставился на ее белый халат, на усики, на мясистые руки.

— Что? — пробормотал он. — Что?

С глаз как будто упала пелена: Линда разводилась уже в четвертый раз, все свое время проводя то у адвоката, то на вечеринках; Джордж уехал корреспондентом в Японию и даже издал несколько своих книг. А Кэрол? Кэрол? Умерла.

— Нет, — неожиданно спокойно произнес он. — Нет, нет, все это неправда. Говорю вам, приведите ее. Ох, как красиво.

Он потянулся за падающим листком и свалился с кресла. Тьма перед глазами исчезла, наступили серые сумерки. Появилась комната, огонек в камине, доктор у кровати, о чем-то шепчущийся с сиделкой, в ногах — Линда, как недовольное чем-то привидение. Сейчас, подумал Оуэн. Пришла пора. Вся жизнь была коротким развлечением, быстро мелькающими кадрами на пленке вселенной. Он подумал о Джоне, Линде Карсон, Арти, Мортоне Закерсмите и Коре; о Джордже, Линде и Алисой; о Кэрол; о том легионе людей, которые прошли мимо него, глядя на представление. Все они канули в Лету, стерлись в его памяти.

— Сколько… времени? — спросил он.

Доктор вынул из кармана часы.

— Четыре часа восемь минут, — сказал он.

Ну конечно. Оуэн улыбнулся. Он мог и не спрашивать. Вместо смеха из его пересохшего горла вырвалось саркастическое покашливание. Все люди, находившиеся в комнате, повернулись и посмотрели на него.

— Восемьдесят пять минут, — сказал он. — Хорошая картина. Да, очень хорошая.

Не успев закрыть глаза, он увидел буквы, плывущие в воздухе, по комнате, по липам людей. Они складывались в слово, — так, как его можно было видеть в зеркале, белое и застывшее: КОНЕЦ.

Или это одно воображение?

Экран поблек.

Айзек АзимовКонфликт, которого можно избежать

Камин в кабинете Координатора фазу же привлекал внимание. Конечно, средневековый человек, возможно, и не признал бы его за таковой. Никакой практической пользы этот камин не приносил. Огонь лениво колыхался за прозрачным кварцевым экраном.

Дрова воспламенялись под действием энергетического луча, того же самого, который снабжал энергией все общественные учреждения города. При нажатии кнопки зола, оставшаяся с прошлого раза, автоматически удалялась, а затем подавалась свежая порция дров, которая немедленно воспламенялась. Одним словом, это был совсем ручной камин.

Пламя, кстати, было настоящим. Его даже озвучили так, что слышался треск горящего дерева, и видно было, как огненные языки колышутся в потоке нагнетаемого воздуха.

Эти языки пламени, только в миниатюре, отражались в стеклышках очков Координатора. А в его зрачках весело плясали их еще более миниатюрные братья.

Они же плясали и в устремленных в одну точку глазах гостьи Координатора, доктора Сьюзен Кэлвин из “Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мэн Корпорэйшн”.

— Сьюзен, я пригласил вас не ради дружеской болтовни, — сказал Координатор.

— Я уже догадалась, Стивен, — ответила гостья.

— Я еще не знаю, как лучше сформулировать мучающую меня проблему. Может оказаться, что она выеденного яйца не стоит. А может быть, это начало конца рода человеческого.

— Я за свою жизнь сталкивалась со множеством подобных проблем, Стивен. И думаю, что большинство из них сулили человечеству только два этих исхода.

— Вот как? В таком случае, как вы отнесетесь к этим сведениям: “Уорлд Стил” докладывает о перепроизводстве продукции в размере двадцать тысяч тонн. Строительство Мексиканского канала на два месяца отстает от графика. Альмаденские ртутные копи недовыполнили весенний план, а с гидропонных плантаций в Тяньцзине увольняют лишних людей. Все это просто в первую очередь пришло мне в голову. Есть и другие данные, подобные этим.

— А это действительно серьезно? Я не настолько сильна в экономике, чтобы иметь представление о важности таких данных.

— Сами по себе они не так уж серьезны. На ртутные копи можно послать опытных специалистов, если, конечно, положение будет и дальше ухудшаться. Инженеров-гидропонистов можно использовать на Яве или на Цейлоне, если их слишком много в Тяньцзине. Двадцать тысяч тонн стали разойдутся за несколько дней, а открытие Мексиканского канала может преспокойно состояться на два месяца позже намеченного срока. Все это не имеет никакого значения, если брать каждый из этих фактов в отдельности. Что меня беспокоит, так это Машины. Я уже говорил об этом вашему начальнику Исследовательского отдела.

— Винсенту Силверу? Он даже словом об этом не обмолвился.

— Это я просил его до поры до времени никому ничего не говорить. И, похоже, слово он сдержал.

— Интересно, что же он вам ответил?

— Давайте все по порядку. Сначала я хотел поговорить с вами о Машинах. Именно с вами, потому что вы — единственный человек, достаточно разбирающийся в роботах, чтобы помочь мне. Позвольте мне немного пофилософствовать.

— Сегодня, Стивен, я разрешаю вам говорить что угодно и о чем угодно, при условии, что вы предварительно сообщите мне тему.

— Так вот, те небольшие неурядицы в системе регулируемого спроса и предложения, как я уже сказал, могут явиться первым шагом в последней войне.

— Хм! Продолжайте.

Сьюзен Кэлвин не позволяла себе расслабиться ни на минуту, хотя тщательно продуманная форма кресла чрезвычайно располагала к этому. Холодное лицо Сьюзен с тонкими губами и ровный, невыразительный голос с годами становились все бесстрастнее. И хотя Стивен Байерли был одним из тех немногих, кого она по-настоящему уважала и кому доверяла, ей, в ее семьдесят лет, было очень трудно отказаться от манеры поведения, выработавшейся за долгие годы.

— Видите ли, Сьюзен, — продолжал Координатор, — в каждый из периодов человеческого развития преобладал определенный вид конфликтов, урегулировать которые можно было только насильственными методами. И, что характерно, во все времена, сила никогда не могла урегулировать их. Напротив, любой из этих конфликтов вырастал в целый ряд столкновений, которые в конце концов изживали сами себя — как это говорится? — не мытьем, так катаньем. Просто потому, что изменялись экономические условия. Затем — новые проблемы — и новые войны… Скорее всего, этот цикл бесконечен.

Теперь возьмем относительно недавнее время. На протяжении шестнадцатого — восемнадцатого веков в Европе имел место ряд династических войн. В это время самым главным был вопрос о том, какая династия будет властвовать на континенте — Габсбурги или Бурбоны-Валуа. Это был один из “неизбежных конфликтов”. Очевидно, Европа не могла быть разделена на две части и управляться обеими династиями.

Но в конечном итоге так и получилось. Войны следовали одна за другой до тех пор, пока во Франции не начала создаваться новая социальная атмосфера, первой жертвой которой пали в тысяча семьсот восемьдесят девятом году Бурбоны, а затем, соответственно, и Габсбурги. Они были попросту выброшены на свалку истории.

В это же время велись и еще более варварские войны, целью которых было решение чрезвычайно важного вопроса — быть Европе католической или протестантской. Той и той одновременно она быть не могла. И этот вопрос “неизбежно” решался огнем и мечом. Однако так и не решился. В Англии зарождался новый промышленный строй, а на континенте — национализм. Европа и до сих пор существует в двух ипостасях, но это уже никого не волнует.

В девятнадцатом и двадцатом столетиях разражаются националистическо-империалистические войны, главный вопрос которых уже другой. Теперь он заключается в том, какие европейские страны будут контролировать экономические ресурсы и рынки сбыта стран неевропейских. Ведь неевропейские страны не могут частично контролироваться Англией, частично — Францией и частично — Германией. Эти войны продолжались до тех пор, пока не развилось национально-освободительное движение, которое положило всему этому конец. Оказывается они прекрасно могли существовать и самостоятельно.

Все это дает нам возможность представить себе некое подобие схемы…

— Да, Стивен, теперь я начинаю понимать, — сказала Сьюзен Кэлвин. — Но это не слишком-то глубокий анализ.

— Конечно, нет. Все настолько очевидно, что люди просто не замечают этого. Они говорят: “Да ведь это так же легко видеть, как собственный нос”. Но хорошо ли рассмотришь собственный нос, если кто-нибудь не поднесет зеркало к твоему лицу? В двадцатом веке, Сьюзен, мы начали новый тип войны, как бы их назвать? Идеологические войны, что ли? Религиозные противоречия как бы проявились в противоречиях общественных. Снова войны были “неизбежны”, только теперь существовало атомное оружие. Поэтому дальше так продолжаться не могло. И появились позитронные роботы.

Они появились как раз вовремя, а заодно с ними начались и межпланетные перелеты. И оказалось, что не так уж важно, какая система властвует над умами человеческими — Адама Смита или Карла Маркса. При сложившейся ситуации это не имело большого значения. Обеим системам пришлось приспосабливаться к новым условиям.

В таком случае, выражение древних “Бог есть машина” приобретает двойственный смысл, — иронически заметила Сьюзен.

Координатор улыбнулся.

— Никогда раньше не слышал, как ты шутишь, Сьюзен, но ты права. И все же появляется новая опасность. Решение одной проблемы тут же порождает другую. Наша новая всемирная экономика, основанная на применении роботов, тоже может порождать собственные проблемы. Для этого и существуют Машины. Земная экономика стабильна и останется стабильной, потому что в основе ее лежат решения Машин, направленные только на благо человечества и обусловленные великой силой Первого Закона Роботехники.

И хотя Машины не более чем бесконечно сложные комплексы вычислительных схем, — продолжал Стивен Байерли, — по отношению к Первому Закону это — обыкновенные роботы. Поэтому земная экономика всегда будет направлена только на благо Человека. Люди Земли знают, что им не грозит безработица, кризисы, увольнения. Голод и безработица стали просто словами в книгах по истории. Вопрос о том, в чьих руках находятся средства производства, отпал сам по себе. Ведь кто бы ни владел ими (если только это выражение имеет смысл) — человек, группа людей, нация или все человечество — использовать их можно только по указаниям Машин. И не потому, что Человек был принужден к этому, а просто потому, что это было единственно мудрым решением.

Это означает конец войн. Не только последнему циклу войн, а всем войнам вообще. Если только…

Наступила долгая пауза, и доктор Кэлвин подбодрила его:

— Если?..

Пламя лизнуло полено в камине и взвилось вверх длинным языком.

— Если только, — произнес Координатор, — машины не перестанут выполнять свои функции.

— Понимаю. И, видимо, именно к этому вы клонили, рассказывая мне о просчетах, допущенных Машинами, — сталь, гидропоника и так далее?

— Именно. Этих ошибок просто не должно быть. Доктор Силвер сказал мне, что это просто невозможно.

— Он, что же, отрицает факты? Это на него непохоже!

— Нет, нет. Конечно же, фактам он верит. Я не хочу быть несправедливым по отношению к нему. Он отрицает то, что в ошибках виноваты Машины. Он утверждает, что Машины сами по себе непогрешимы. Это, мол, непреложно следует из законов физики. Тогда я говорю ему…

— А вы, наверное, сказали: “Пошлите своих парней для проверки”?

— Сьюзен, да вы просто читаете мои мысли! Именно так я и сказал ему, а он ответил, что это невозможно.

— Что, он слишком занят?

— Нет, он сказал, что человек просто не в силах сделать это. И, кажется, он говорил искренне. Он объяснил мне, и я, кажется, правильно понял его, что Машины просто необъятны. Поэтому… Ну, скажем, группа математиков должна работать целый год, чтобы рассчитать позитронный мозг, предназначенный для выполнения определенных вычислений. С его помощью они могут рассчитать еще более сложный мозг, который они снова используют для создания еще более совершенного устройства, и так далее. Силвер сказал, что устройства, которые мы называем Машинами, результат десятой стадии такого процесса.

— Слышу что-то знакомое… Бедный Винсент. Он еще так молод. Предыдущие начальники исследовательского отдела, Альфред Лэннинг и Питер Богерт, к счастью, уже мертвы. Перед ними не вставали подобные проблемы. Да и передо мной тоже. Наверное, роботехника, как таковая, скоро исчезнет, раз мы больше не можем разобраться в созданных нами же устройствах.

— Надеюсь, что нет. Ведь Машины — это не какие-нибудь там сверхмозги из воскресных приложений, хотя они именно так и описываются там. Из-под контроля человека они выходят просто потому, что в своей области они за бесконечно малое время могут собрать и обработать бесконечно большое количество информации.

Тогда я попробовал поступить по-другому. Я задал вопрос самой Машине. Строго секретно мы ввели в нее исходные данные по вопросу о сталелитейной промышленности, ее собственный ответ и то, к чему привело ее решение — перепроизводство, а затем попросили объяснить все это.

— Правильно, и что же она ответила?

— Могу повторить вам ответ слово в слово: “Это не требует никаких объяснений”.

— И как же Винсент истолковал такой ответ?

— Двояко. Либо мы не дали Машине достаточного для получения определенного ответа количества данных, что маловероятно, и мистер Силвер отметил это. Либо для Машины оказалось невозможным допустить, что она может дать ответ на основании данных, говорящих о том, что она причинила вред человеку. Ведь это само собой вытекает из Первого закона. А потом доктор Силвер посоветовал мне поговорить с вами.

Сьюзен Кэлвин выглядела очень утомленной.

— Я уже стара, Стивен. Когда умер Питер Богерт, начальником Исследовательского отдела хотели назначить меня, но я отказалась. Я уже и тогда была не молода и не хотела взваливать на плечи такую ответственность. Тогда они назначили на эту должность молодого Силвера — меня это вполне устраивало. Только мне было не вполне понятно, зачем отказываться, если на меня все равно взваливают такую ответственность?

Стивен, позвольте мне объяснить мою позицию. Мои исследования действительно включали в себя интерпретацию поведения роботов в свете трех законов роботехники. Но теперь мы имеем дело уже с этими невероятными вычислительными машинами. Это позитронные роботы, и поэтому они подчиняются трем законам. Но у них нет ничего личного, потому что их функции чрезвычайно ограничены. Возможно, потому, что они так узко специализированы. Но в этом случае остается очень мало возможностей для применения Законов и мой излюбленный метод нападения, таким образом, оказывается бесполезным. Короче говоря, я не представляю, Стивен, чем я могу быть вам полезна.

Координатор коротко засмеялся.

— Не спешите, дайте мне рассказать остальное. Дайте мне высказать вам мои предположения, и тогда, возможно, вы скажете мне, может ли быть такое в роботехнике.

— Конечно, продолжайте.

— В таком случае, раз уж машины дают неправильные ответы и в то же время не могут ошибаться, остается единственная возможность. ИМ ПРОСТО ДАЮТ НЕПРАВИЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ! Другими словами, виноваты люди, а не машины. И тогда я совершил инспекционную поездку по планете…

— Из которой вы только что вернулись в Нью-Йорк.

— Верно. Это было просто необходимо, так как существует четыре Машины, каждая из которых управляет одним из Районов Планеты. ВСЕ ЧЕТЫРЕ ВЫДАЮТ НЕПРАВИЛЬНЫЕ РЕШЕНИЯ.

— Но это же естественно, Стивен. Стоит одной из машин ошибиться, как остальные три автоматически среагируют на это и также выдадут неправильные результаты, так как в своих решениях они учитывают и решения остальных Машин. Ошибка одной, таким образом, скажется на всех четырех. Исходя из неверных предпосылок, они могут выдать только неверные результаты.

— Да-да. Так казалось и мне. Вот тут у меня записи моих интервью с каждым из районных вице-координаторов. Вы не будете возражать, если мы просмотрим их вместе? Ах, да! Чуть не забыл! Вы слышали когда-нибудь об “Обществе за Человечество”?

— М-м-м, да. Это последователи фундаменталистов, которые предостерегали “Ю.С.Роботс” против применения роботов вообще ввиду того, что сравнение окажется не в пользу людей и так далее. Само по себе “Общество за Человечество”, кажется, пытается бороться против Машин, не так ли?

— Да-да, но… впрочем, вы увидите сами. Так что, начнем? Тогда начнем с Восточного Района.

— Как хотите…

ВОСТОЧНЫЙ РАЙОН:

а) Площадь: 7 500 000 кв. миль.

б) Население: 1 770 000 000 чел.

в) Столица: г. Шанхай.

Прадед Чин Со лина был убит во время вторжения японцев в Китайскую республику, и, кроме его детей, некому было оплакать его тело. Впрочем, и те не знали, что он погиб. Дед Чин Со лина пережил гражданскую войну конца сороковых годов, но, кроме его детей, никого это не волновало.

А вот Чин Со лин был вице-координатором Района и должен был заботиться о благоденствии почти половины населения Земли.

Возможно, именно поэтому в его кабинете висели две карты. Одна из них была старой, вычерченной от руки. На ней вышедшими теперь из моды китайскими иероглифами была обозначена небольшая речушка, по берегам которой были нанесены значки, означавшие хижины. Одна из этих хижин когда-то принадлежала деду Чин Со лина.

На второй, большой карте мира, обозначения были сделаны простыми латинскими буквами. Красная линия, обегавшая Восточный район, окружала то, что когда-то было Китаем, Индией, Бирмой, Индо-Китаем и Индонезией. На территории, которая раньше была китайской провинцией Сычуань, был нанесен еле заметный значок, отмечавший местонахождение родовой усадьбы Чина.

Стоя над этими картами, Чин на безупречном английском разговаривал со Стивеном Байерли.

— Никто лучше вас, мистер Координатор, не знает, что моя работа — это настоящая синекура. Правда, она придает человеку определенный вес в обществе, и я нахожусь в центре внимания администрации, но все остальное — это только Машина! Именно Машина делает всю работу. Что вы, например, думаете о тяньцзинских гидропонных плантациях?

— Это поразительно! — воскликнул Байерли.

— А на самом деле это рядовое предприятие, одно из нескольких десятков ему подобных, да к тому же и не самое большое. Подобные ему расположены в Шанхае, Калькутте, Батавии, Бангкоке — их много, и они предназначены для того, чтобы прокормить почти два миллиарда людей, населяющих Восток.

— И все же, — сказал Байерли, — у вас в Тяньцзине возникла проблема безработицы. Не случилось ли так, что продукции производится слишком много? Хотя услышать, что Азия страдает от избытка пищи было бы довольно странно.

Чин прищурил темные глаза.

— Нет. До этого еще не дошло. За последние несколько месяцев действительно были временно закрыты несколько цехов в Тяньцзине, но это не страшно. Люди были отстранены от работы только на время, и, если они не желали переходить на другие производства, их направляли на Цейлон в Коломбо, где скоро откроется новое гидропонное предприятие.

— Но почему были закрыты цеха?

Чин мягко улыбнулся.

— Вы слишком мало знаете о гидропонике. Это сразу видно. Ну что ж, в это нет ничего удивительного. Вы — северянин, и там у вас по-прежнему выгодно земледелие. Вы привыкли думать о гидропонике как о средстве выращивания репки в растворе солей — так оно и есть, только невероятно более сложно.

На первом месте по общему количеству производимого продукта у нас стоят дрожжи (причем их производится все больше и больше). Мы культивируем свыше двух тысяч сортов дрожжей, и к тому же каждый месяц начинаем выращивать новые сорта. Основными питательными веществами для них из неорганических являются нитраты и фосфаты с добавлением некоторых необходимых металлов и микродоз бора и молибдена. Органические вещества — это, в основном, сахарные растворы, полученные в результате гидролиза целлюлозы, но к ним приходится добавлять еще кое-что.

Чтобы гидропонная промышленность функционировала нормально — а она предназначена для того, чтобы прокормить миллиард семьсот миллионов человек, — мы вынуждены развивать лесное хозяйство, строить заводы по переработке древесины. Нам нужна энергия, сталь и предприятия химического синтеза.

— Зачем вам последнее?

— А затем, мистер Байерли, что у каждого из наших сортов дрожжей особые свойства. Как я уже сказал, у нас культивируется свыше двух тысяч сортов дрожжей. Бифштекс, который вам кажется мясным, приготовлен из дрожжей. Замороженные фрукты, которые вы ели на десерт, — это охлажденные дрожжи. Мы придали дрожжевому раствору цвет, вкус и все ценные свойства молока.

И популярным дрожжи делает именно их вкус. Только ради него мы и разводим искусственные сорта дрожжей, которые не могут существовать в обычном растворе солей и сахара. Одному нужен биотин, другому — протероиглютамин — новая кислота, некоторым — семнадцать различных аминокислот, а одному из них еще и витамин В…

Байерли переменил позу.

— Для чего вы мне рассказываете все это?

— Вы спросили меня, сэр, почему людей увольняют с работы в Тяньцзине. Больше мне сказать почти нечего. Мы не только должны иметь все эти разнообразные подкормки для дрожжей. Все усложняет еще и спрос на те или иные продукты — он со временем меняется. И нам непрерывно приходится выводить новые сорта дрожжей с новыми свойствами, которые в скором времени могут войти в моду. И все это необходимо предвидеть, но Машина вполне справляется…

— Ну, не совсем успешно.

— Вернее, не совсем безуспешно, если учитывать все те сложности, о которых я говорил. Что же из того, что несколько тысяч человек в Тяньцзине временно осталось без работы? Учтите, что безработные в настоящее время едва ли составляют десятую часть процента от общего количества населения, а это немного. И я считаю…

— Да, но в первые годы после того, как производством стали управлять Машины, число безработных едва достигало одной тысячной процента!

— Честно говоря, за те десять лет, которые последовали за введением Машины, мы воспользовались ее помощью для увеличения производительных мощностей наших дрожжевых предприятий в двадцать раз. И количество недостатков растет с усложнением, хотя…

— Что “хотя”?

— Был у нас один забавный случай с Рамой Врасаяна.

— Какой случай?

— Врасаяна работал на одном из заводов, где из морской воды выпариванием вырабатывали йод. Дрожжи-то могут жить без йода, а вот люди — нет. Так этот завод превратили в хранилище.

— Вот как? Кто же это постарался?

— Хотите верьте, хотите нет, но это было сделано по указанию Машины. Одной из ее функций является наиболее эффективное распределение производств. Это естественно, так как в случае неравномерно распределенных производств транспортные расходы были бы слишком велики. Так же невыгодно и избыточное снабжение района, так как в этом случае предприятиям пришлось бы работать с неполной нагрузкой или даже конкурировать друг с другом. В случае с Врасаяной в том же городе был построен другой такой же завод, только с более эффективным оборудованием.

— И Машина допустила это?

— Конечно! В этом нет ничего удивительного. Эта новая технология используется уже довольно широко. Странно то, что Машина не предупредила заранее Врасаяну, чтобы он мог найти себе другое место или другую профессию. Но ничего. Врасаяна получил место инженера на новом заводе, и, если даже его нынешняя заработная плата и ниже, чем раньше, откровенно говоря, он не очень страдает. Остальным тоже было очень просто найти работу — ведь бывший завод продолжал действовать, хотя и в новом качестве. И тоже полезном. Мы все это предоставили Машине.

— Значит, других жалоб у вас нет?

— Нет!

ТРОПИЧЕСКИЙ РАЙОН:

а) Площадь: 22 000 000 кв. миль.

б) Население: 500 000 000 чел.

в) Столица: Кэпитэл Сити.

Карта, висящая в кабинете Линкольна Нгомы, сильно отличалась от роскошной карты, украшавшей кабинет Чина в Шанхае. Границы Тропического района Нгомы были обведены темно-коричневой полосой, внутри которой были надписи “джунгли”, “пустыня” и “здесь водятся слоны и всевозможные редкостные животные”.

Территория, обведенная коричневой линией, была весьма обширна, так как Тропический район включал в себя большую часть Южной Америки к северу от Аргентины, часть Африки к югу от Атласских гор, часть Северной Америки к югу от Рио-Гранде и Аравийский полуостров с Ираном. Это был Восточный район наоборот. Если в человеческих муравейниках Востока проживала почти половина человечества на пятнадцати процентах территории Земли, то Тропический район, занимая почти половину всей земной суши, служил пристанищем всего пятнадцати процентам человечества.

Но население района росло. Это был единственный район, население которого увеличивалось не столько за счет естественного прироста, сколько за счет иммиграции. И для любого здесь находилось дело.

Стивен Байерли казался Нгоме одним из тех иммигрантов, которые отовсюду съезжались сюда, чтобы переделывать суровую природу его родины в пригодную для человечества землю. Он даже чувствовал к нему легкое презрение, которое чувствует сильный человек, рожденный под солнцем юга, к несчастным сынам севера.

Столица Тропического района была самым молодым городом на планете и называлась очень просто: “Кэпитэл Сити”. Она была возведена на плодородных равнинах Нигерии, и из окон Нгомы была хорошо видна ее жизнь, кипевшая внизу. Яркая жизнь, яркое солнце и проливные дожди. Даже птицы здесь пели как-то особенно звонко, а звезды были крупными, как нигде.

Нгома рассмеялся. Это был высокий темнолицый человек с энергичным лицом и приятный в обращении.

— Ну и что, — сказал он на своеобразном английском. — С Мексиканским Каналом все в порядке. Какого же черта?.. Слушайте, старина, он все равно будет закончен в срок.

— Все было в порядке до последнего полугодия.

Нгома взглянул на Байерли и медленно откусил кончик огромной сигары. Затем он так же неторопливо сунул ее в рот и прикурил.

— Это официальное расследование, Байерли? Что происходит?

— Ничего. Ничего особенного. Просто в мои функции Координатора, входит обязанность всем интересоваться.

— Ну, что ж, если вы таким образом убиваете время, то я вот что вам скажу: нам все время не хватает рабочих рук. Ведь Канал — не единственное, что строится у нас в Тропиках.

— Но разве Машина не предусмотрела количество рабочих, необходимое для Канала, принимая во внимание и все остальные объекты?

Нгома закинул руку за голову и выпустил в потолок длинную струю дыма.

— Видимо, это был маленький недочет.

— И часто бывают “маленькие недочеты”?

— Не так уж часто, как вы думаете. Мы ведь и не ждем от нее большего. Мы вводим в нее данные. Мы получаем ее результаты. Мы делаем то, что она нам советует. Но это всего лишь устройство, которое позволяет нам сэкономить рабочую силу. Если потребуется, мы сможем прекрасно обходиться и без ее помощи. Может быть, не так хорошо, не так быстро. Но обойдемся.

Главное то, что мы уверены в собственных возможностях, Байерли. Уверенность! Мы получили девственные земли, которые ждали нас долгие годы, тысячи лет, в то время как остальной мир жил в преддверии атомной войны. Нам не нужно, как этим с Востока, есть дрожжи, и все время думать об удобрениях, как вам, северянам.

Мы уничтожили муху Цеце и москитов Анофелес. После этого люди увидели, что здесь тоже можно жить, жить на солнце и даже любить его. Мы забрались в джунгли и обнаружили там плодородные почвы, мы обводнили пустыни и увидели, что там могут расти сады. Мы нашли уголь и нефть, совершенно нетронутые, и кучу других полезных ископаемых — им нет числа!

И все, что мы просим у остального мира — это оставить нас в покое и дать нам возможность спокойно делать свое дело.

Байерли прервал его весьма прозаически:

— Вернемся к Каналу. Все шло по графику каких-то шесть месяцев тому назад. Так в чем же дело?

Нгома развел руками.

— Недостаток рабочей силы. — Он порылся в куче бумаг на своем столе. — Вот здесь у меня кое-что есть, — пробормотал он, — впрочем, никак не могу найти. Дело вот в чем. Одно время недостаток рабочей силы на строительстве Канала был вызван почти полным отсутствием женщин. Никто и не подумал вводить в Машину данные о половых отношениях людей.

Он рассмеялся, потом вспомнил то, что хотел:

— Подождите, подождите. Ну конечно, вспомнил! Вильяфранка!

— Вильяфранка?

— Франсиско Вильяфранка. Он был ответственным инженером. Сейчас я вам все объясню. У них там что-то случилось, и произошел обвал. Да-да, все правильно. Так оно и было. Насколько я помню, никто не погиб, но шуму было много. Настоящий скандал.

— Вот как?!

— В его расчеты вкралась какая-то ошибка. По крайней мере, так заявила Машина. Тоща в нее ввели данные Вильяфранки, его расчеты и т. п. В общем то, с чего он начинал. Расчеты, выданные Машиной, были совсем другими. Было похоже, что Вильяфранка не принял во внимание влияние сильных дождей на края котлована. Или что-то в этом роде. Я не инженер, вы понимаете…

Во всяком случае, Вильяфранка стоял на своем. Он заявил, что первый раз расчет Машины был иным. Что он доверился Машине. Затем он уволился. Мы предлагали ему другое место — естественно, что у нас возникли сомнения в отношении него, но предшествующая деятельность этого инженера была довольно успешной — место — само собой, не руководящее, но ошибки не забываются, иначе трудно бы было поддерживать дисциплину. На чем я остановился?

— Вы предложили ему другую должность.

— О, да! Он отказался. Короче говоря, строительство из-за всего этого на два месяца отстало от графика. Но ничего страшного, нагоним.

Байерли вытянул руку и положил ладонь на край стола.

— А Вильяфранка обвинял Машину или нет?

— Ну естественно, не будет же он обвинять сам себя? Уж что что, а человеческая натура нам с вами хорошо знакома. Кроме того, я вспоминаю еще кое-что… Какого черта я никогда не могу найти того, что мне нужно. Проклятые документы. Бухгалтерия у меня оставляет желать много лучшего… Так, вот, этот Вильяфранка был членом одной из ваших северных организаций. Мексика слишком близко расположена к Северу — в этом вся беда!

— Какую организацию вы имеете в виду?

— “Общество за Человечество” — кажется так они его называют. Он исправно посещал все их ежегодные конференции в Нью-Йорке. Сборище идиотов, к счастью безобидных. Они не любят Машины, говорят, что Машины убивают инициативность в человеке. Конечно, Вильяфранка обвинял Машину. Сам не понимаю этих людей. Разве, глядя на Кэпитэл Сити, скажешь, что люди теряют инициативу?

А Кэпитэл Сити простирался у их ног, залитый золотым светом золотого солнца, — самая молодая, самая новая постройка Хомо Метрополис.

ЕВРОПЕЙСКИЙ РАЙОН:

а) Площадь: 4 000 000 кв. миль.

б) Население: 300 000 000 чел.

в) Столица: Женева.

Европейский район во многом отличался от других. По площади он был самым маленьким — едва ли не одна пятая от площади Тропического района и едва ли не одна пятая от населения Восточного района. Географически в него входило то, что называлось в доатомную пору Европой, за исключением, правда, Европейской части России и того, что когда-то называлось Британскими островами. Но зато она включала в себя Средиземноморское побережье Африки и Азии и, перепрыгивая по странному стечению обстоятельств через Атлантику, вобрала в себя Аргентину, Чили и Уругвай.

Только здесь за последние пятьдесят лет наблюдалось неуклонное уменьшение количества жителей. Только здесь промышленность практически не развивалась и вообще не делалось ничего, что могло бы послужить вкладом в общечеловеческую культуру.

— Европа, — заявила мадам Жегежовска на своем мягком французском языке, — не что иное, как экономический придаток Северного района. Мы знаем это, и это нас не волнует.

И как бы в пику установившемуся мнению о европейцах — людях без всякой индивидуальности — в кабинете вообще не висело никакой карты.

— И все же, — подчеркнул Байерли, — у вас есть своя Машина, а из-за океана никакого заметного давления на вас не оказывают.

— Машина! Пфе! — Она пожала тонкими изящными плечами, и на ее лице появилась легкая улыбка. Длинными пальцами она достала из пачки сигарету. — Европа — это довольно-таки сонное местечко. И те из наших, кто не уехал на работу в Тропики, сонливы и апатичны. Да вы и сами можете судить об этом потому, что даже такие тяжелые обязанности, как обязанности координатора возложены здесь на хрупкие женские плечи. К счастью, я с ними вполне справляюсь, да от меня, по правее говоря, многого и не требуется.

А что касается Машины, так она ведь не может сказать ничего, кроме “Делайте так, и вам станет лучше”. Но что для нас лучше? Быть экономическим придатком Северного района?

Разве это так ужасно? Никаких войн. Мы живем в мире — и это так приятно после семи тысячелетий непрерывных войн. Мы слишком стары, мсье. Мы живем там, где зарождалась европейская цивилизация. К нам относятся Египет и Мессопотамия, Крит и Сирия, Греция и Малая Азия. Но старость не всегда самая несчастливая пора. Она тоже может приносить наслаждение…

— Может быть, вы и правы, — прервал ее Байерли. — В конце концов, у вас темп жизни гораздо более медленный, чем в других районах. Это весьма приятно.

— А разве нет? Принесли чай, мсье. Вот сахар и сливки.

Она помолчала немного, затем продолжала:

— Да, это приятно. Остальная Земля готова продолжать вечную борьбу. Я тут провела интересную параллель. Было время, когда владыкой мира был Рим. Он впитал культуру и цивилизацию Древней Греции, Греции, которая так никогда и не объединилась, которая разрушила самое себя войнами и которая доживала свой век в качестве заурядной провинции. Рим объединил ее, принес ей мир, дал возможность жить в безопасности бесславия. Греция заняла себя собственной философией и искусством, она была далека от того, чтобы возрождать свое могущество и воевать. Это была своего рода смерть, но в то же время страна отдыхала, и отдых этот длился на протяжении четырех веков с небольшими перерывами.

— И все же, — сказал Байерли, — в конце концов Рим пал, и сон кончился.

— Но ведь нет больше варваров, которые могут разрушить цивилизацию.

— Мы сами можем стать такими варварами, мадам Жегежовска… Кстати, я хотел спросить вас. Уровень добычи на Альмаденских копях резко упал. Вероятно, там оказалось меньше руды, чем ожидалось?

Женщина взглянула на Байерли.

— Варвары — гибель цивилизации — возможное падение Машин. Ваши мысли слишком прозрачны.

— Разве? — улыбнулся Байерли. — Я вижу, что мне лучше бы было иметь дело с мужчинами. Вы считаете, что в Альмадене виновата оказалась Машина?

— Не совсем, но мне кажется, что так считаете вы. Ведь вы — уроженец Северного района. Центральное бюро координации находится в Нью-Йорке, И я заметила, что вам, северянам, как-то не достает веры в Машины.

— Нам?

— У вас там есть такое “Общество за Человечество”. Оно очень влиятельно на Севере, но в старой усталой Европе ему довольно трудно найти сторонников. Европе просто хочется, чтобы человечество на некоторое время оставило ее в покое. И вы, естественно, являетесь одним из тех самых, уверенных в себе Северян. Вы не имеете никакого отношения к старому, видавшему виды континенту.

— А какое это имеет отношение к Альмадене?

— Мне кажется, самое непосредственное. Копи находятся под контролем компании “Циннабар Консолидейтед” со штаб-квартирой в Николаеве. Лично я вообще сомневаюсь, что они советовались с Машиной. Они, правда, заявили, что сделали это на прошлом совещании. Практически оснований сомневаться у меня нет, но в таких случаях нельзя полагаться на слово Северян. Впрочем, мне кажется, что все обойдется.

— Каким же образом?

— Вы должны понять, что экономические неурядицы последних месяцев, которые смехотворны по сравнению с мощными экономическими бурями прошлого, весьма беспокоят нас, замечтавшихся европейцев, в частности, испанцев. И мне понятно, что “Циннабар Консолидейтед” передается в пользование группе испанцев. Это утешительно. Если уж мы — экономические вассалы Севера, то нам не пристало во всеуслышание кричать об этом. А нашим людям можно больше доверять в отношении Машин.

— Так вы считаете, что неприятностей больше не будет?

— Я в этом просто уверена — по крайней мере, в Альмадене.

СЕВЕРНЫЙ РАЙОН:

а) Площадь: 18 000 000 кв. миль.

б) Население: 800 000 000 чел.

в) Столица: Оттава.

Северный район во многих отношениях превосходил остальные, да и находился он сверху, о чем красноречиво свидетельствовала карта, висящая в кабинете вице-координатора Хайрама Маккензи. В центре ее был Северный полюс. За исключением северных районов Европы, все полярные области входили в состав Северного района.

Грубо говоря, его можно было разделить на две части. С левой стороны была Северная Америка до Рио-Гранде, справа — Советский Союз. Вместе эти две части представляли собой средоточие мощи, особенно в первые годы атомной эры. Между ними лежала Великобритания, похожая на язык Северного района, лижущий Европу. На самом верху карты помещались Австралия и Новая Зеландия, которые также являлись провинциями Северного района. Никакие изменения, происшедшие за последние десятилетия, не лишили Север роли экономического властителя планеты.

Было даже что-то символическое в том, что только у Маккензи в кабинете висела карта всего земного шара, а не только его района. Как будто Северный район не нуждался в других подтверждениях того, что он действительно главенствует на Земле.

— Невероятно, — сказал Маккензи. — Мистер Байерли, вы, кажется, не имеете роботехнического образования?

— Верно.

— Хм-м. Мне кажется весьма прискорбным, что и Чин, и Нгома, и Жегежовска тоже его не имеют. Среди людей на Земле почему-то бытует мнение, что координатор должен быть прежде всего способным организатором, человеком, могущим сделать правильные выводы из разрозненных фактов, наконец, просто общительным человеком. Но в наши дни он непременно должен разбираться в роботехнике — двух мнений тут быть не может.

— Не спорю.

— Из того, что вы тут говорили, я сделал вывод, касающийся причины вашего визита. Похоже, вас беспокоят некоторые экономические неурядицы последнего времени. Я, конечно, не знаю, что вы думаете по этому поводу, но хочу заранее рассказать вам одну вещь. Когда-то люди тоже заинтересовались: а что будет, если в Машину ввести ложные данные?

— И что же будет, мистер Маккензи?

— Ну, — сказал шотландец, вздохнув, — все данные проходят через сложную систему отбора, которая включает в себя как людей, так и компьютеры. Таким образом проблема просто не возникает. Но давайте не будем принимать это во внимание. Люди могут быть невнимательны, их можно подкупить, а механизмы подвержены своим механическим неполадкам.

Дело в том, что мы называем “неверными данными”. Это сведения, не соответствующие прочим. Это единственный критерий определения их ложности. И, наконец, это — сама Машина. Прикажите ей, например, рассчитывать сельскохозяйственные работы в штате Айова, исходя из средней июльской температуры в пятьдесят семь градусов Фаренгейта. Она просто-напросто откажется делать это. Она не выдаст никакого ответа. И не потому, что у нее какое-то предубеждение против этой именно температуры. Не потому, что она не может дать ответ. А потому, что в свете всех остальных данных, которые вводились в нее в течение многих лет, ей известна вероятность того, что июльская температура в пятьдесят семь градусов практически равна нулю. Машина отвергнет такие данные.

Единственный путь, которым в Машину можно ввести “неверные данные”, — это сделать подобные данные частью системы, которая неверна сама по себе. Причем неверность ее должна быть для Машины слишком тонка и выходить за пределы ее опыта. Все это находится вне человеческого разумения, да и машинного тоже, и становится для нее все более непонятным по мере усвоения неверной системы сведений.

Стивен Байерли потер переносицу.

— В таком случае, Машина… Но как же она могла допустить ошибки?

— Байерли, дорогой! Я вижу, что вы впадаете в общее заблуждение относительно всеведения Машин. Позвольте привести вам случай из моей практики. В хлопчатобумажной промышленности используются опытные эксперты, которые проверяют хлопок. Их задача заключается в том, чтобы из одной кипы хлопка вырвать клочок и по нему определить качество всей партии. Они осмотрят этот клок, пощупают его, может быть, даже лизнут — и по им одним знакомым признакам определят качество всей огромной груды тюков. Существует около двенадцати разрядов качества. По рекомендациям экспертов делаются закупки по определенным ценам, по их рекомендациям смешиваются в определенных пропорциях разные сорта. И этих экспертов Машины пока еще заменить не могут.

— А почему? Ведь ввести в них соответствующие данные легче легкого.

— Конечно. Но о каких данных вы говорите? Ни один химик-текстильщик не сможет сказать вам, зачем эксперт пробует хлопок на вкус. Волокна бывают разной длины, толщины и текстуры, они по-разному связаны между собой и так далее. Есть несколько дюжин критериев, которые оцениваются подсознательно, в результате многолетней практики. Но качественная природа всего этого процесса оценки неизвестна. Поэтому нам нечего вводить в Машины. Да и сами эксперты не могут объяснить свои выводы. Они только могут сказать: “Да вы только взгляните! Это самый настоящий такой-то и такой-то разряд!”

— Понимаю…

— И таких случаев — бесконечное множество. Машина всего-навсего инструмент, с помощью которого ускоряется прогресс человечества и который облегчает ему кое-какие вычисления и выводы по организации производства. Человеческий мозг остается тем же, что и раньше: он ищет новые данные, анализирует их и строит новые теории. Жаль, что “Общество за Человечество” не хочет понять этого.

— Они против Машин?

— Они могли бы быть против математики или искусства, если бы жили в соответствующие эпохи. Эти реакционеры повсюду кричат о том, что Машины лишают человека души. Я заметил, что в нашем обществе талантливые люди по-прежнему в почете. Нам по-прежнему требуются ученые, которые умеют задавать вопросы. И, возможно, если бы их было побольше, мы избежали бы беспокоящих вас недоразумений, Координатор.

ЗЕМЛЯ (С НЕОБИТАЕМЫМ КОНТИНЕНТОМ АНТАРКТИДА ВКЛЮЧИТЕЛЬНО):

а) Площадь суши: 54 000 000 кв. миль.

б) Население: 3 300 000 000 чел.

в) Столица: Нью-Йорк.

Огонь за кварцевым стеклом едва теплился и вот-вот должен был погаснуть.

Координатор был в задумчивости, взгляд его был устремлен в камин. Голос был тих:

— Все они недооценивают происходящее. Приходится признаться самому себе, что они смеялись надо мной. Тем не менее Винсент Сильвер заявил, что в Машину нельзя ввести неверную информацию, и я вынужден верить ему на слово. Хайрам Маккензи утверждает то же самое — и я снова должен верить ему. Однако Машины начинают ошибаться, и я тоже должен этому верить. Поэтому остается только один вывод.

Он искоса взглянул на Сьюзен Кэлвин, которая сидела с закрытыми глазами и казалась спящей.

— Какой же? — тут же спросила она.

— А такой, что в Машину вводят правильные данные, и она выдает правильные рекомендации, которыми просто не пользуются. Ведь Машина не может заставить повиноваться себе.

— Кажется, мадам Жегежовска уже намекала на это, имея в виду Северян.

— Совершенно верно.

— А с какой целью это может делаться? Давайте прикинем возможные мотивы.

— Мне это совершенно ясно. Они рубят сук, на котором сидят. На Земле невозможен никакой более-менее серьезный конфликт, в ходе которого одна из группировок могла бы получить в руки больше власти, чем у нее имеется. Даже если она попытается сделать это вопреки общечеловеческому благу. Потому что существуют Машины. Если веру в Машины подорвать до такой степени, что они будут уничтожены, на Земле снова воцарится закон джунглей. И ни один из четырех нынешних районов нельзя не подозревать в таких намерениях.

Восток сосредоточивает в своих пределах половину человечества, а Тропики — более половины всех ресурсов. Каждый из них может возомнить себя естественным правителем Земли, и каждый из них в свое время был угнетен Севером, поэтому вполне естественно, что они могут желать реванша, хоть и бессмысленного. С другой стороны, Европа традиционно считает себя великой. И действительно, когда-то она правила Землей, и нет ничего более навязчивого, чем воспоминания о былом могуществе.

С другой стороны, в это трудно поверить. И Восток, и Тропики интенсивно развиваются в собственных пределах. И тому, и другому невероятно трудно. У них просто нет возможности тратить энергию на военные авантюры. А Европе вообще не остается ничего другого, кроме мечтаний. В воином отношении — это нуль.

— Итак, Стивен, — сказала Сьюзен, — вы подозреваете Север.

— Да, — энергично сказал Байерли.

Я подозреваю именно его. В наше время Север — могущественнейший из районов, и является таковым уже более столетия. Но мало-помалу он начинает отставать. Его место может занять Тропический район, впервые со времен фараонов. И на Севере есть люди, которые серьезно опасаются этого.

“Общество за Человечество” — это прежде всего организация северян, и они не делают секрета из того, что не желают терпеть Машины. Сьюзен, их немного, но это очень влиятельные люди. Руководители производств, директора предприятий и сельскохозяйственных производств, которые не желают быть, как они выражаются, “мальчиками на побегушках у Машин”. В их число входят многие люди, обладающие большим самомнением. Люди, которые чувствуют себя достаточно сильными, чтобы решить, что для них хорошо, а что плохо, и не желают слушать тех, кто старается для всеобщего блага.

Короче говоря, к обществу принадлежат именно те люди, которые, отказываясь принимать во внимание решения Машин, могут начать новую мировую свистопляску.

Сьюзен, все это взаимосвязано. Пять директоров “Уорлд Стил” являются членами общества, и “Уорлд Стил” страдает от перепроизводства. “Консолидейтед Циннабар”, которая добывает ртуть в Альмадене, также Северная компания. Ее дело еще расследуется, но по крайней мере один из виновных является членом общества. Вильяфранка, который один смог задержать строительство Мексиканского канала на два месяца, как нам уже известно, тоже является членом общества, так же, как и Рама Врасаяна. И меня это уже не удивляет.

Сьюзен тихо сказала:

— Должна заметить, что все они из рук вон плохо сделали свое дело…

— Конечно, — прервал ее Байерли. — Не последовать рекомендациям Машины — это не самый лучший путь. И результаты гораздо более незначительны, чем могли бы быть. Это та цена, которую они платят. Они и должны делать это грубо, так как в неразберихе, которая последует за этим…

— Что же вы думаете делать, Стивен?

— Нельзя терять время. Я хочу добиться того, чтобы общество объявили вне закона и членов общества сместили бы с любого мало-мальски значительного поста. А на все исполнительные и технические должности были назначены люди, подписавшие присягу о неприсоединении к обществу. Конечно, это слегка ущемляет основные гражданские свободы, но я думаю, что Конгресс…

— Не пойдет!

— Что? Почему?

— А вот почему. Если вы попытаетесь сделать это, вы увидите, что на каждом шагу вам чинят препятствия. Вы поймете, что это невозможно сделать. Каждый ваш шаг в этом направлении будет оборачиваться большой бедой.

Байерли был потрясен.

— Почему вы так считаете? Я думал, что вы, наоборот, поддержите меня.

— Ваши действия будут обречены на провал, поскольку вы исходите из ложных предпосылок. Вы допускаете, что Машина не может ошибаться, и что в нее нельзя ввести ложные сведения. Я сейчас докажу вам, что нельзя не следовать ее рекомендациям, что по-вашему делают члены общества.

— Этого я вообще не понимаю.

— Тогда слушайте. Любое действие любого исполнителя, не соответствующее рекомендациям Машины, с которой он имеет дело, становится частью новой проблемы. В этом случае Машина уже знает, что тот или иной исполнитель имеет тенденцию к неподчинению. И дальнейшие ее действия будут учитывать это. Таким образом, Машина так или иначе сделает так, что действия непокорного исполнителя будут приведены в соответствие с оптимальными. Машина ЗНАЕТ, Стивен!

— Вы не можете быть уверены в этом! Это только догадка!

— Эта догадка основана на опыте общения с роботами в течение целой жизни. Вы должны признать, что это правда, Стивен.

— Но что же тогда я упустил? Машины всегда правы, и предпосылки, на которых они основаны, тоже. С этим мы согласились. Теперь вы говорите, что им нельзя не подчиняться. Тогда в чем же дело?

— Вы сами ответили на ваш вопрос. Никакого дела просто нет! Попытайтесь представить себе Машину, Стивен. Это робот, и он следует Первому закону. Но Машины работают не на благо какого-то одного человека, а на благо всего человечества, поэтому Первый закон звучит для них так: “Машина не может принести вреда человечеству или своим бездействием допустить, чтобы ему был причинен вред”.

Вот так, Стивен. Что же может причинить вред человечеству? Прежде всего неравномерное распределение производственных мощностей, не так ли?

— Да, допустим.

— А что в будущем может с наибольшей вероятностью привести к неравномерному распределению промышленности? Скажите-ка, Стивен?

— Я думаю, — нехотя проговорил Байерли, — уничтожение Машин.

— И я так считаю, и так считают Машины. Таким образом, их первой заботой является забота о себе, ради нашего благополучия. Поэтому они исподволь подкапываются под то, что может повредить им. Это не “Общество за Человечество”, которое вроде бы борется за уничтожение Машин. Это другая сторона медали. Вернее, сами Машины слегка раскачивают нашу лодку — совсем тихонько, но достаточно для того, чтобы обезвредить тех, чьи действия могут причинить вред Человечеству.

Поэтому Врасаяна теряет свою фабрику и получает другую работу там, где он не сможет причинить вреда — ему вред почти не причинен, он продолжает получать достаточно, чтобы обеспечить себе безбедное существование, потому что Машина не может причинить мало-мальски значительного вреда человеку, да и то исключительно ради блага других людей. “Консолидейтед Циннабар” теряет контроль над Альмаденскими копями. Вильяфранка больше не главный инженер важнейшего проекта. А директора “Уорлд Стил” постепенно теряют свое влияние на производство — и потеряют его.

— Но вы же не знаете всего этого на самом деле, — настаивал Байерли. — Как мы можем полагаться на ваши догадки?

— Вы должны. Помните, что ответила вам Машина, когда вы задали ей вопрос? Ответ гласил: “Этот вопрос не требует разъяснений”. Машина не сказала, что это невозможно объяснить или что она не может сформулировать объяснение. Она просто не допускала никаких объяснений. Иными словами, человечеству вредно было бы знать объяснение, поэтому нам остается только гадать, что оно может из себя представлять.

— Но каким же образом может повредить нам объяснение? Предположим, что вы правы, Сьюзен.

— Стивен, если я права, значит, Машина старается для нашего будущего, не только отвечая прямо на поставленные вопросы, но и вообще принимая во внимание положение, создавшееся в мире и человеческую психологию. А знание этого может сделать людей несчастными или ущемить нашу гордость. Машина не может, не должна приносить нам несчастье.

Стивен, откуда нам знать, что в конечном счете представляет счастье человечества? В нашем распоряжении нет тех выводов, которыми обладает Машина. Ну вот, например, чтобы вам было понятнее, техническая цивилизация принесла людям больше горя и невзгод, чем возместила. Возможно, аграрная цивилизация или скотоводческая была бы лучше, несмотря на меньшее количество людей и менее развитую культуру. Если это так, то значит, что Машины двигают нас в этом направлении, по возможности не сообщая нам этого, чтобы мы спокойно делали свои дела и знали, что все в порядке, — тогда мы не будем пытаться ничего изменять. А возможно, оптимальным является урбанистическое общество, или кастовое, или полная анархия… Кто знает? Знают только Машины, и они ведут нас в этом направлении.

— Но, Сьюзен, вы же говорите мне тем самым, что “Общество за Человечество” на верном пути и люди теряют свое право на будущее — такое, как хотят они.

— А у них никогда и не было такого права на самом деле. Это всегда зависело от экономических и социальных причин, которые были непонятны людям, от перемены климата, от военных удач. Теперь Машины разобрались во всем этом, и никто не сможет остановить их, пока Машины поступают с ними так же, как с обществом, — они просто имеют в своем распоряжении полный контроль над нашей экономикой.

— Какой ужас!

— А может быть, это прекрасно! Только представьте себе: на веки вечные можно избежать всех конфликтов. Отныне только Машины неизбежны!

Огонь за кварцевым стеклом погас, и вверх поднималась теперь только маленькая струйка дыма.

Теодор СтарджонДом с привидениями

Это был розыгрыш и не более, того. Ничего иного и быть не могло — я в этом абсолютно уверен. Черт возьми, смышленые же мы ребята, я и Томми! По части радиотехники Томми был дока, да и я знал многие приборы не хуже его.

Забавный малый этот Томми… Этакий растяпа — из тех людей, что могут появиться на работе обутыми в разные башмаки — одна нога в коричневом, другая в черном — или же окунуть в кофе расчетный чек, а официанту протянуть вместо него булочку… Однако он хорошо знал свое дело, и у него была аппаратура, да и сама идея его заинтересовала. И тут я его понимаю. Напугать до смерти такое хладнокровное существо, как Мириам Дженсен, — это сделало бы честь любому мужчине.

Твердые, как кремень, нервы отнюдь не были единственными достоинствами Мириам. Вся она была какая-то необъяснимая: вкрадчиво непобедимая в разговоре, с дразнящей гибкой походкой, и все, что она делала, было каким-то ускользающе плавным и ровным; в общем девочка могла выйти из любого затруднительного положения. Высокая худощавая брюнетка с длинной точеной шеей, маленькой головкой, красивыми чертами лица — все в таком вот роде. Короче, сногсшибательная штучка. А какие мозги — ого-го! И она неплохо умела ими пользоваться. Я знал, что моя идея стать ее мужем отнюдь не приводила ее в восторг. Она лишь смеялась. А когда я просил ее белоснежной ручки и сердца, спрашивала: почему бы ей не стать моей сестрой? Разве она не говорила мне, что мы не пара? Потом она произносила: “Ты хитер, Билл, ох как ты хитер!” И хихикала, доводя меня до исступления. В конце концов я поклялся всеми святыми, что проучу эту высокомерную неприступную девчонку. Даже если мне придется причинить ей боль.

Вернувшись домой, — я жил тоща в отеле, — я повстречал в холле Томми. Затащив его к себе и сунув ему в руки стакан с выпивкой, я в течение часа старательно плакался ему в жилетку. Он лишь приглаживал время от времени свои взъерошенные волосы да молча созерцал пузырьки, собравшиеся на стенках бокала.

— И что же ты собираешься делать? — наконец спросил он.

— Я же тебе сказал — сбить с нее спесь!.. Впрочем, не знаю, будет ли с этого толк… Но не могу же я подойти к женщине, ткнуть в нее указательным пальцем и ждать, пока она не согласится выйти за меня замуж.

— Некоторые соглашаются, — ответил Томми с уверенностью убежденного холостяка.

— Только не эта!.. — Я фыркнул. — Нет, это все нужно обставить так: втянуть ее в какое-нибудь опасное мероприятие, напугать до полусмерти и в самый последний момент придти на помощь. Или же показать ей, что я не боюсь того, чего боится она… Есть какие-нибудь идеи на этот счет?

— Мне все это кажется чепухой, Билл.

— Я тебя не спрашиваю, что ты думаешь про мою затею, мне нужны твои гениальные мысли по технической части. Поднатужься и придумай что-нибудь.

Томми уставился в потолок и затушил свою сигарету о стол в двух дюймах от пепельницы.

— Как ты думаешь, чего она боится?

Некоторое время я, пытаясь собраться с мыслями, мерил шагами гостиничный номер.

— Насколько я знаю — ничего. Мириам может нырнуть с высоты шестидесяти футов, может объездить дикого мустанга, и при этом она будет чувствовать себя так, будто находится на танцах. Я говорю тебе, что у этой девчонки совсем нет нервов или же они сделаны из иридиевого сплава.

— Готов биться об заклад, что она суеверна, — сказал Томми.

— Что? Ты имеешь в виду всякие там привидения и прочую чушь? Ха-ха! Может быть, но какой…

— Спокойно! — Томми поставил на пол опорожненный стакан. — Мы устроим ей встречу с привидениями, и ты спасешь ее.

— Чудесно! Что же мы сделаем — начертим магические квадраты на коврах в номере около горшка с дьявольским зельем?

— Нет. Нам понадобится лишь пара мотков проволоки и миниатюрный громкоговоритель, да в придачу, может быть, несколько цветных лампочек и прочая ерунда. С помощью всего этого мы населим привидениями дом, после чего ты пригласишь туда свою подругу с иридиевыми нервами. Остальное предоставь мне.

— Это уже кое-что, Томми, — сказал я с надеждой. Идея меня так захватила, что я забыл, что еще не выпил. — Но, не дай бог, Мириам догадается, что ее всего-навсего разыграли. Горе мне тогда!

Томми с удивлением взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Ничего не знаю, шеф. Подробности утром, когда все обмозгую. Пока! — Он встал.

В благодарность я вытащил его из дверей ванной, куда он уже шагнул, и направил к выходу. Никогда еще не встречал на своем веку более старомодного парня.

В течение недели он все устроил и пригласил меня посмотреть и оценить его старания. Дом представлял собой деревянный особняк, выстроенный в швейцарском стиле. Было ему около ста лет. Двери соскочили со ржавых петель, зеленая краска, в которую некогда были окрашены входные двери, давно уже приобрела бурый оттенок, венецианские ставни на окнах едва не рассыпались от ветхости. Не знаю, откуда Томми пронюхал об этой развалине, но место, выбранное им для осуществления нашей дикой затеи, было просто великолепным!

— И ты знаешь, — доверительно рассказывал он мне, — этот домишко имеет свою историю. Здесь произошло четыре убийства и три самоубийства. Последний владелец этого дома скончался от голода в подвале своего особняка.

Кивком головы он пригласил меня следовать за ним и направился через живую изгородь к черному ходу. Я взглянул на темную громаду нависшего над нами строения и содрогнулся.

— Зачем мы идем через черный ход? — спросил я, понизив голос.

— Пыль на полу в холле выглядит так, словно уже двадцать лет лежит никем не потревоженная. Нам незачем оставлять следы. Давай-ка забирайся. — Томми обеими руками открыл фрамугу подвального окна.

Я спрыгнул на пол, следом в подвал проник Томми. Мы прокладывали свой путь среди куч хлама и мусора, пока не уперлись в хорошо замаскированную дверь. Загадочно улыбаясь, Томми отворил ее, и мы оказались внутри самой настоящей хорошо оснащенной операторской.

— Видишь эти переключатели? — сказал Томми, показывая на приборную доску. — Они управляют фотоэлементами и реле, вделанными в каждую дверь этого дома. Как только кто-то входит в какую-либо комнату, я сразу узнаю, в какую, благодаря пронумерованным лампочкам, которые в этот момент зажигаются. А вот микрофон и магнитофон. В доме отличная вентиляционная система; динамик я запрятал в камине, и, когда зазвучит набор стонов и криков с магнитных лент, слышимость будет великолепной по всему дому.

— Да-да, все это чудесно, но не понимаю, зачем тебе знать, в какую именно комнату мы заходим? — Я натянуто улыбнулся.

— Из-за световых эффектов, — отвечал Томми, показывая мне кучу кнопок и реостатов. — Некоторые из огней ультрафиолетовые. Они засветятся на флюоресцентной краске стен, на которые будут направлены. Ты видишь что-то на стене, освещаешь стену фонариком, а там уже ничего нет. Есть даже фотовспышка. В общем, зрелище будет потрясающим.

— Пожалуй, так, — ответил я, вполне удовлетворенный.

— Ты проведешь свою бесстрашную девчонку через главный вход, — продолжал Томми. — Вот на этих листках написаны все истории о странных смертях в этом доме. Расскажешь ей по ходу дела — вот и все, что от тебя требуется. Остальное за мной.

— Ты славно потрудился! — сказал я и хлопнул его по спине так, что у него с носа соскочили очки.

Брызнули осколки. Томми тотчас извлек из кармана другие и невозмутимо водрузил их на место.

— Все должно пройти гладко, — сказал он.

Разъяснив еще несколько деталей предстоящей операции, он всучил мне бумажные листки с кошмарными историями, и на этом мы расстались. Черт возьми, вот это будет представление!

Мне удалось поймать Мириам лишь два дня спустя. Я подкрался к ней сзади и шепнул на ухо:

— Выйдешь за меня замуж?

На что она, не оборачиваясь, ответила:

— А, это ты, Билл? Хэлло!

— Мириам, я задал тебе вопрос. Изволь отвечать, — грубовато сказал я.

Она ловко выскользнула из моих объятий.

— Я же тебе сказала: “Привет, Билл!”

Скрипя зубами, я взял себя в руки.

— Тебе нравятся привидения? — с деланным безразличием спросил я.

— Не знаю. Никогда их не встречала… А ты приглашаешь когда-нибудь девушек танцевать?

— Нет, я сбиваю их с ног, когда танцую. Давай лучше поговорим о привидениях.

— Хороший предмет для разговора, — заметила она.

Я указал на пару свободных мест в углу комнаты, и мы двинулись туда, пробираясь сквозь толпу людей: это была одна из тех дурацких вечеринок, что Регги Джонс устраивала неизвестно для кого — вместо приглашенных пяти-шести пар неизменно приходило не менее сорока.

— В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, — торжественно начал я, когда мы сели, — Джоахим Гранд — фамилия пишется через “дэ” — был убит неустановленным лицом или группой лиц на первом этаже швейцарского особняка на Гроув-стрит. Поползли слухи, что дом населен привидениями. Это нанесло такой ущерб репутации старинного рода, что племянник Джоахима, Харрисон Гранд — тоже пишется через “дэ”, — тут же сделал попытку доказать несостоятельность подобного рода утверждений, оставшись на ночь в печально известном доме. На следующее утро некто Генри Фортунато обнаружил труп нашего героя. Племянник был задушен тем же способом, что дядюшка. По-видимому, сие открытие настолько взволновало Фортунато, что тот бросился со всех ног прочь из дома и тут же, на ступеньках парадного входа, сломал себе шею…

— Все это, конечно, звучит ошеломляюще, но вряд ли может служить темой для разговора с дамой во время танцев, — заметила Мириам.

— Дьявольщина!..

— Тоже пишется через “дэ”?

— Дай мне дорассказать, — взмолился я. — После смерти Фортунато в доме имели место еще два убийства и предположительно — парочка самоубийств. Причины смертей либо удушение, либо поломка шейных позвонков. На сегодня дом считается действительно населенным привидениями. Люди говорят, что видели там призраков, слышали их голоса и тому подобное. Я выяснил, где находится это место.

— Да?.. Какое же отношение это имеет…

— К тебе? Ну, скажем, я наслышан, что ты не боишься ни мужчин, ни женщин, ни зверей. Мне интересно, как насчет привидений.

— Не будь ребенком, Билл. Привидения живут лишь в головах дураков и выскакивают только тогда, когда дураки хотят быть напуганными.

— Но не эти привидения!

Она с насмешкой посмотрела на меня.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что видел их?

Я кивнул.

— Чего я ожидала от тебя!.. Давай еще потанцуем. — Она было привстала, но я толкнул ее обратно на стул. Кажется это ей не понравилось.

— Только не говори мне, что боишься пойти туда и посмотреть самой, Железная Женщина!

— Я этого и не говорила.

— Я скажу это за тебя!

Она перестала вертеться на стуле и уставилась на меня.

— Ну что ж, будь по твоему, — в голосе слышалось полное безразличие. — Мы туда сходим и все посмотрим.

— Уж больно мне хочется увидеть, как у тебя на голове встанут дыбом волосы.

— Стоп! — сказала она. — Давай-ка обо всем договоримся… Мы с тобой примерно в такое же вечернее время сходим как-нибудь в этот заброшенный дом и попробуем изловить там привидение. Так я тебя поняла? — и приподняв бровь, добавила: — Дурацкая затея!..

— Нет! — немедленно сказал я. — Мы пойдем сегодня. Сейчас. И никаких дурацких затей. Это я тебе обещаю.

Конечно же, электрические привидения Томми и были самым настоящим дурачеством, но ведь не это она имела в виду.

— Настоящие привидения! — Она фыркнула. — Билл, если это очередная глупая шутка…

— Никаких шуток, — ответил я почти искренно.

Она встала и сказала:

— Я скажу Регги, что мы уходим. Я пришла сюда с Роджером Сайксом, но думаю, ему ее стоит знать об этом мероприятии.

Пока ее не было, я пораскинул мозгами и со злорадством отметил, что все идет четко по плану. Томми безошибочно угадал день, когда она заглотнет наживку вместе с крючком. Ну и парень, ну и голова!.. Именно сегодня девочке будет суждено познать Страх. И если все и дальше пойдет так гладко, недалек тот день, когда мы станем мужем и женой. А что, может быть!

Она уже ждала меня в дверях гостиной. На ней были плотно облегающие и в то же время — непостижимым для меня образом! — развевающиеся одежды. Не знаю, как это называется — я не портной, но скажу одно: платье было такое же, как она сама и все, что с ней связано, — гладкое и скользкое. А еще она накинула на плечи какой-то просторный черный плащ, создававший иллюзию крыльев за спиной. Вот это женщина! Я тяжко вздохнул.

Мы влезли в мой потрепанный двухместный автомобиль. Когда я тронул, она спросила:

— Где находится этот дом?

Краем глаза я взглянул на нее. Она подтянула под себя полы плаща. Что ни движение — чудо, подумал я. Ах, какая женщина!

— Я же говорил тебе. Вверх по Гроув-стрит. На вершине холма, через улицу от свалки.

— Теперь примерно знаю, — сказала она. — Давай поднажми-ка, мне не терпится встретиться с привидением лицом к лицу.

Тон этот я уже слышал и не один раз. Например, когда один из приятелей безуспешно пытался накинуть на столб лассо из бельевой веревки. Она выхватила у него из рук веревку, раздраженно сказала: “Черт подери, Джо! Ты заставляешь меня нервничать. Смотри!” — и с первого же броска посадила петлю на столб. А в другой раз — когда одна из лошадей в школе верховой езды сломала себе ногу, беря барьер из живой изгороди. И пока с полдюжины парней глазело на происходящее, она схватила острый камень и одним метким ударом прикончила лошадь.

“Чего вы ждали, придурки? — сказала она тогда. — Того, что она будет кричать целый час, прежде чем отдаст концы? Никто из вас даже не догадался сбегать в школу за ружьем”.

“Что заставило тебя так поступить?” — спросил я.

Она посмотрела на меня с недоумением.

“Я хотел спросить, почему ты всегда прибегаешь к самым жестоким методам. Неужели кость нельзя было срастить?!”

— Можно! — коротко ответила она тоном, каким обычно говорят: “Заткнись!”

Вот я и заткнулся.

Я следил за дорогой, одновременно наблюдая краем глаза за игрой света фонаря на ее лице. Где-то в глубине души я диву давался, как у меня хватило духу провернуть с ней такую шутку.

Мы подъехали к дому. Мириам вышла из машины и задумчиво уставилась на серую громаду особняка, выглядевшую в неверном свете луны довольно зловеще. Все находилось в ужасном запустении. Казалось, дом стоит уже вечность, еще мгновение — и он рухнет к нашим ногам. Мириам подошла к живой изгороди и остановилась. Не знаю, колебалась ли она или просто решила подождать меня там. По тропинке к дому мы шли уже вместе.

Я с удовлетворением отметил, что Томми либо брал такси, либо припарковал свою машину на другой улице. Когда мы достигли верхних ступеней, я осторожно коснулся рукой дверного звонка. Ответа не последовало, но я знал: в этот момент на приборном щите у Томми зажглась лампочка, он понял, что мы уже здесь. Я всучил Мириам один из двух карманных фонариков, которые прихватил с собой, и толкнул ногой входную дверь.

Мириам схватила меня за руку.

— Первыми заходят дамы, — сказала она смеясь и проскользнула в дверь.

Пол под ее ногами с глухим стоном осел на два дюйма, и она невольно выбросила вперед руку, чтобы сохранить равновесие. Обернувшись ко мне, она спросила насмешливо:

— Ты идешь, Билл?

И вот мы уже в узком коридоре, оканчивающимся лестничным пролетом.

— ХЭЛЛО! КТО ЗДЕСЬ?..

— Что? — одновременно спросили мы друг друга.

Прозвучавший голос был тонок; он казался всего-навсего далеким-далеким эхом, и тем не менее был вполне различим.

— Это не я! — дуэтом вскрикнули мы.

Затем Мириам сказала одна:

— Либо кроме нас здесь есть еще кто-то, либо привидения не теряют времени даром. В любом случае мне здесь нравится. Откуда начнем, Билл?

Мне пришло в голову, что ей следовало бы испугаться и побольше.

— Наверх, — сказал я. — Идем наверх. Начнем оттуда, затем опустимся на первый этаж.

Мы двинулись вверх по лестнице, разгоняя фонариками тьму. Лестница после первой площадки резко сужалась, и Мириам прошла вперед. Внезапно ступенька дрогнула под ее ногами. Я успел подхватить Мириам под мышки прежде, чем она грохнулась вниз.

— Спасибо, приятель, — сказала она спокойно, словно ничего не случилось. — Когда-нибудь и я помогу тебе. — И ни один волосок не шевельнулся на ее голове.

Уже почти наверху мне показалось, что откуда-то донесся какой-то далекий звук.

— Послушай, Мириам. Может, мне почудилось, но, кажется, я слышал чей-то смех, — сказал я приглушенным голосом.

Мы замерли на месте, затаив дыхание.

— Это был не смех, — нарушила молчание Мириам.

Я вслушался. Боже правый, что за кошмарные звуки!

Далекий шум скорее напоминал какой-то сатанинский смех, но он был так тих, что трудно было различить: то ли это действительно смех, то ли приглушенные рыдания. Я вытер о джинсы вспотевшие ладони. Черт бы побрал этого Томми, где он раздобыл такую запись!?

На цыпочках мы пересекли холл второго этажа, и Мириам открыла еще одну дверь. Как только дверь бесшумно отворилась — а отворилась она быстрее, чем следовало ожидать, — с пола поднялись столбы пыли. И словно ниоткуда возникла в дверном проеме большая темная фигура!

ТР-Р-Р-РАХ!!!

Сзади грянул оглушающий грохот. Я отпрыгнул вправо, а Мириам влево — в стороны от фигуры, стоящей в дверях; на мгновение нам показалось, весь мир состоит из мечущегося по стенам света и неведомой опасности, исходившей в доме, казалось, из самого воздуха.

Сказать правду, первой пришла в себя Мириам. Она быстро сообразила направить луч своего фонарика на источник шума. Это оказалась всего-навсего картина, висевшая в холле. Она, невидимому, сорвалась с крепления и грохнулась оземь, наделав столько шума. Я направил свет фонаря прямо в глубь комнаты. То, что мы сочли за привидение в дверях, оказалось старинным высоким шкафом, покрытым белой скатертью пыли.

— Нервничаешь, Билл? — ободряюще произнесла Мириам, пытливо глядя на меня.

Я просунул язык между зубами, чтобы не было слышно, как они стучат, и попытался весело ухмыльнуться. Видимо, в полутьме мне это почти удалось. Во всяком случае, Мириам сочла, что я чувствую себя вполне хорошо, потому как с готовностью уступила мне место во главе нашего отряда. Я первым шагнул в комнату.

Там не было больше ничего интересного: пыль да пара сломанных кресел. В глубине комнаты обнаружилась еще одна дверь. Я открыл ее, Мириам шла за мной по пятам. Я остановился в следующей комнате, освещая ее фонарем, но не видя вокруг ничего, за исключением кромешной тьмы на границах луча света. Что-то легко коснулось моего плеча, и…

ДИНН! ДОНН! ДИНН! ДОНН!

Мириам только ахнула и вцепилась мне в рукав, выбив при этом фонарик. Упав на пол, он погас, а Мириам в панике нечаянно выключила и свой.

Тьма, казалось, набросилась на нас из углов комнаты. Ноги мои подкосились от страха, а моя маленькая хладнокровная девочка повисла у меня на шее, что по-видимому было первым признаком беспокойства. Адский перезвон все еще продолжался, когда Мириам случайно вновь включила свой фонарик. В его свете мы увидели на стене старинные часы, показывающие одиннадцать часов, что было довольно далеко от истины. Должно быть, я нечаянно коснулся маятника, и часы сработали.

Мириам стояла, обняв меня все то время, пока часы били, и даже немножко дольше. Это был мой момент, и, клянусь, я был не настолько взволновав, чтобы не понять этого! Затем она отпустила меня и сказала со смешком:

— Билл, все так весело, улыбнись хотя бы, а?

Я облизал сухие губы и без энтузиазма выдавил из себя:

— Ха-ха!

Мириам с уверенностью произнесла:

— Звуки смеха — всего-навсего шум воды в трубах, ужасный грохот — от падения картины со стены, это… привидение, которое в дверях, — старинный книжный шкаф, покрытый пылью. И последнее твое привидение оказалось всего лишь часами. Не так ли?

— Так.

— А эти слова “Кто здесь?”, которые мы слышали, когда пришли сюда, — что это было по-твоему?

— Всего-навсего воображение, — быстро ответил я, хоть и чертовски хорошо знал, что это неправда.

— Я тоже так думаю. Хотя, впрочем с нас довольно. — Ее хитрую усмешку надо было видеть.

— Да, пожалуй, так, — отвечал я, пытаясь непослушными пальцами отвинтить рефлектор, чтобы заменить в фонарике разбитую лампочку. Наконец, мне это кое-как удалось. — А как ты думаешь: ЭТО тоже воображение? — я головой кивнул в ее сторону.

Она обернулась.

ЭТО было пятном света на стене, таким тусклым, что его почти не было видно. Луч фонаря Мириам скользил по другой стене, иначе я бы и не заметил этого пятна. По мере того как я, затаив дыхание, смотрел на его неясные очертания, до меня доходило что это такое.

— Это похоже на… шею! — прошептала Мириам, пятясь в мою сторону.

Штуковина действительно была похожа на молочно-розовую шею с отвратительными фиолетовыми царапинами. Видение секунду-другую продержалось на стене, затем исчезло.

Я выдохнул и сказал:

— Чудесно!

Мириам лихорадочно скользила лучом фонаря по стене, но там уже ничего не было.

— Мириам, я чувствую себя словно на танцах.

— Только здесь нет музыки, — тихо проговорила она. — Нам следует пойти в какое-нибудь другое место.

— Да, пожалуй, — согласился я. Но никто из нас не сделал и шага.

Наконец она первой сбросила с себя оцепенение и сделала глубокий вдох.

— Чего же мы ждем, Билл? Пойдем!

— Пойдем? Куда? Танцевать?

— Танцевать! — с презрением передразнила она меня. — Мы обследуем весь этот дом, не так ли? Идем же!

Она расправила плечи и двинулась вперед. Я потащился следом.

И тут я подумал, что было чертовски хорошо показать ей все это шоу. И что мне повезло в том, что я выбрал для этого представления именно ее, а не кого-нибудь другого, более впечатлительного человека. И что было бы, если бы я взял с собой какого-либо придурка, который бы впал в истерику, грохнулся бы в обморок, потерялся бы в доме или еще что-нибудь? И если бы в результате я остался здесь один?.. Я стал наступать Мириам на пятки.

Мы старательно обошли весь второй этаж, но так ничего интересного и не встретили. Эта ее дурацкая болтовня нам здорово помогла. Скрежет дерева, далекие стоны и вздохи мы принимали за шум ветра в дымоходе, за стук оконных ставней. И никто из нас двоих не удосужился упомянуть, что ветра в этот вечер вовсе не было. Другими словами, мы делали вид, что страшного ничего не происходит, и так продолжалось до тех пор, пока снова не донеслись до нас звуки этого жуткого не то рыдания, не то смеха. Это было каким-то кошмаром. Мы вновь замерли на месте, обняв друг друга, и на этот раз я почувствовал, как ходуном ходит в моих руках тело Мириам. Адские звуки то нарастали, достигая самого высокого верхнего тона, то внезапно спадали — все это было похоже на игру сумасшедшего на пианино.

— Тебе все еще нравится здесь? — спросил я.

— Мне никогда не нравилось в школе, но я все же окончила ее, — отвечала она.

Мы открыли еще одну дверь и попали на лестницу, ведущую на третий этаж. Лестница была довольно узкой, с двумя пролетами и крошечной площадкой посередине. Я шел впереди, и это была ошибка, потому что, клянусь, будучи джентльменом или не будучи им, я к этому не стремился. Поднявшись на площадку, я увидел женщину в полупрозрачных одеяниях, спокойным размеренным шагом пересекающую площадку от правой стороны к левой. Женщина была прекрасна, и лишь две вещи портили эту неземную красоту — ручейки крови, струящиеся из ушей неизвестной, да тот факт, что сквозь нее была хорошо видна грубая каменная стена. Я ахнул и замер на месте.

— О-о-о! Черт побери, Билл!.. — Мириам вцепилась в лестничные перила, одна из секций которых тут же качнулась и с грохотом рухнула в тьму.

— Ты в порядке? — услышал я сквозь этот шум.

Я схватил Мириам, чтобы не дать ей упасть вслед за перилами, и неожиданно угодил ей пальцем прямо в глаз.

— Убери руки, Билл! От тебя одни неприятности!

— Видела? Ты видела ее?! — вопил я шепотом, с трудом переводя дух.

— Кого?

— Женщину! Она… О, черт! Наверное, мне все это причудилось… Пошли!

Мы вновь стали взбираться вверх по лестнице, но что-то вдруг заставило обернуться сразу нас обоих. Во всяком случае, когда я повернул голову, Мириам уже смотрела на прозрачную женщину, которая снова спокойно пересекала площадку. Только на этот раз она почему-то шла задом наперед и кровь не вытекала, а наоборот втекала ей в уши. Это было куда более кошмарное зрелище, но после первого шока я быстро понял, что к чему. Это движение задом наперед было слишком уж кинематографичным. Изображение на стену проецировалось откуда-то из-под лестницы. Томми прогнал пленку взад и вперед. Это объясняло и прозрачность фигуры женщины, ведь проекция была прямо на голую стену. Но, черт возьми! как удалось Томми добиться такого удивительного правдивого пространственного эффекта?

— О, господи! Вот уж этого я никак не могу понять!.. Билл, что это за место! — Голос Мириам звучал подавленно.

— Обыкновенный дом с привидениями, — бодро ответил я и с удовлетворением отметил про себя, что наконец-то нам встретилось хоть одно настоящее привидение. — Идем же! Обойдем этаж и выберемся отсюда. И чем быстрее, тем лучше — ты же понимаешь!

Осанка и походка Мириам, выражение ее лица — все, что было видно в свете фонарей, говорило о том, что Железная Женщина не на шутку напугана. Я вдруг почувствовал себя негодяем. Проделать столь грязный трюк с такой славной девушкой.

— Мириам! — Я взял ее за руку. — Я…

И тут далекий дьявольский смех достиг своего крещендо и перерос в леденящий кровь вопль, подобного которому никогда не слышали мои уши. Это был крик, от которого волосы на голове становятся дыбом и все тело бросает в холодную дрожь. Внезапно он оборвался.

Наступила тишина. Мы боялись вздохнуть, чтобы наше дыхание не вернуло к жизни этот кошмарный вопль. Происхождение его явно не было связано с этим миром. Так кричать может только проклятая кем-то душа, целую вечность мучимая в аду, но еще не потерявшая в себе сил для крика.

Нами вдруг овладело лихорадочное желание завершить осмотр дома, хотя здравый смысл требовал немедленного бегства отсюда. И мы двинулись дальше, стремясь не оставить без внимания ни одного уголка. Наверное, лично я не смог бы сделать этого, если бы не знал, что все это дело рук Томми. У Мириам же были железные нервы и осознание того, что я не бросился в истерике бежать первым.

Третий этаж не открыл нам ничего интересного — там и сям были кучи мусора, разбросанная мебель, пыль да скрипящие под ногами полы. Спускаясь по лестнице обратно, мы уже знали, что уходим, и почти приободрились. Почти — потому, что опять до нас стали доноситься эти отвратительные звуки — звуки дьявольского, душераздирающего смеха, до краев наполненного слезами. Сначала его еще можно было терпеть, но он длился и длился и стал, в конце концов, совершенно невыносимым. Мы шли вниз по лестнице, шагали по коридорам, потом не выдержали и бросились бежать, пытаясь все же сохранить хоть подобие достоинства и самообладания. А смех становился не то чтобы громче, а как-то все отчетливее и отчетливее, и мы не могли сказать, откуда он исходил, преследовал ли он нас или просто был всюду. Он обволакивал нас со всех сторон. Это был уже не звук, это был воздух, которым мы дышали, это была одежда, натянутая на наши дрожащие тела. Он наполнил собой весь мир, и ему никогда, никогда не будет конца, и нам никуда не удастся от него убежать. Он был частью нас самих, он был нашей кровью, нашими костями и нашими мышцами…

Повернув за угол Мириам со всего хода налетела на дверь, и ее отбросило назад, на меня. Я направил свет фонарика на ее лицо. Великий боже!.. Великий боже, этот звук — или его часть — исходил от нее!

— Мириам! — я закричал и ударил ее по лицу раз, другой, одновременно пытаясь зажать ей рот ладонью другой руки.

Звуки смеха улетели куда-то наверх, и обмякшее тело навалилось на меня.

— Мириам! Почему я… Как же так?.. Мириам, дорогая, пошли скорей отсюда! Послушай…

— О, Билл! Билл, я так боюсь! Я боюсь, Билл! — Она говорила все это тихим испуганным голосом, а затем вдруг расплакалась, и — готов вам голову дать на отсечение! — это были первые слезы в ее жизни.

Я подхватил ее на руки и занес в комнату, в которой мы еще не были. Здесь находился громадный, красного дерева и зеленого плюша диван, на который я бережно положил Мириам. Она обвила руками мою шею, и Железная Женщина внезапно стала для меня маленькой девочкой, панически боящейся темноты. Я наклонился над ней и, сам того не желая, тоже вдруг расплакался.

Смех вновь стал приближаться.

— Билл! — взмолилась она, плача. — Останови этот смех! Пожалуйста, Билл, пожалуйста!

Притворяться я больше не мог.

— Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. — Я закрепил фонарик в витой ручке дивана и направился к двери.

Мириам села на диване и окликнула меня. Я вернулся, обнял ее и поцеловал. Она была так удивлена, что, когда я отпустил ее, она так и осталась сидеть, поднеся ко рту руку и не произнеся ни слова. А я шагнул в коридор, который должен был привести меня в подвал.

Томми зашел слишком далеко, думал я, спускаясь в грязный погреб, где он спрятал свои приборы. Он хорошо провернул дело, но настала пора сказать “Хватит!”. Я пошарил рукой по двери и нащупал дыру, которую Томми использовал вместо ручки. Просунув в нее палец, я потянул дверь на себя. Она открылась. Я осветил комнатку фонариком и обнаружил, что в ней никого нет.

— Томми? — Я прислонился к деревянной стенке и вытер со лба пот. — Томми!

Никого. Никого, кто бы управлял всеми этими рукоятками, лампочками, магнитофоном. Никого…

— Томми! — Я задрожал мелкой дрожью.

Смех звучал по всему дому. Я посмотрел на магнитофон. Он был на месте, и от него тянулись провода к спрятанным в камине динамикам. Но он не работал. Я осторожно подобрался к нему и в бешенстве опрокинул его на пол. Смех не прекращался.

Томми, сукин сын! Где ты?.. Может быть, ты прячешься где-то здесь в подвале?

Я подошел к двери и выкрикнул в тьму его имя. Ответа не последовало. Я вновь вернулся в комнатку и пробежался рукой по приборному щитку.

Кошмарный смех-плач продолжал звучать. Или мне все это уже казалось?.. Я попытался сосредоточиться и все тщательно продумать. Негодный парень, он слишком долго заставляет себя ждать. И тут я вдруг подумал: а был ли он тут вообще?

Среда. Ночь со вторника на среду. Разве не собирался Томми именно сегодня устроить этот спектакль?..

Я лихорадочно думал, пытаясь припомнить, что же именно говорил он мне про день спектакля. Вспомнил, как он бубнил по телефону: “Попробуй затащить свою снежную королеву сюда в среду, и все будет о’кэй!” Черт подери, а, может он имел в виду совсем не ночь со вторника на среду?..

Ну ладно, это теперь не так уж важно — наверное, какой-нибудь сукин сын пробрался сюда и сунулся в аппаратную — мне теперь все равно.

Взгляд мой упал на силовой кабель, который, видимо, питал всю эту дьявольскую систему. Со злостью я дернул его на себя: кабель легко поддался и выскочил из гнезда на приборном щите. Вот что наконец положит конец всем кошмарам нынешней ночи.

Это, однако, не помогло. Чудовищный смех по-прежнему звучал в моих ушах, а затем его вдруг прервал пронзительный крик Мириам. Я рванулся к двери, сметая с дороги все эти кольца проводов, кучи реостатов и гроздья разноцветных лампочек. Когда я наконец выбрался на лестницу, ко мне явилась мысль, чуть не остановившая мое сердце. Мириам находилась на первом этаже, в задней комнате, в той самой комнате, куда я ее затащил, в комнате, где загадочным образом были задушены четыре человека!

Мириам лежала на диване в неестественной позе, со странно запрокинутой головой, и на ее шее явно виднелись синие царапины с черными кровоподтеками.

Я завопил и бросился вон из комнаты.

— Доктор! Полисмен! Кто-нибудь!.. Мириам! Если она мертва, значит, это я убил ее!

Я в два прыжка слетел по лестнице в холл, пронесся через него и остановился лишь на верхних ступеньках парадного входа. Все удивительным образом повторялось и переплеталось. Здесь умер Гранд, и Фортунато нашел его, как я нашел Мириам. Но Фортунато повезло. Ему удалось, выбегая из дома, сломать себе шею. У меня этого не получилось, а иначе разве мне пришлось бы брать на себя ответственность за смерть Мириам? Три человека умерли одной и той же смертью — почему бы мне не умереть четвертым?

Смех позади меня стал затихать и перерос в низкое злорадное ржание. Все должно повториться. Один человек задушен, другой сломал себе шею. Так все оно и было. Так должно быть и…

— Нет! — Я всхлипнул и бросился обратно в дом. Смех окончательно затих. Словно слепой брел я длинным коридором, пока не наткнулся на знакомую дверь.

Мириам лежала там, где я ее оставил. Мне не хотелось подходить к ней, касаться ее, закрывать ей глаза — мне не хотелось уже ничего. Я лишь стоял и тупо смотрел на ее распростертое тело, на ее неестественно запрокинутую голову, на черно-синие ссадины на ее белой шее. Затем я увидел то, чего до этого не замечал. Ее не задушили — ее продолжали душить!

Черных царапин на шее с момента моего бегства из комнаты заметно прибавилось. С диким воплем я бросился к Мириам и схватил ее на руки. Глаза ее уже закатились, и белки глаз в жутком свете фонаря выглядели кошмарно. Я знал, что если она жива, то я причиняю ей боль, но ничего не мог поделать — надо было как можно быстрее убираться из этого чертова дома. Спотыкаясь, шатаясь, как лунатик, с безжизненным телом Мириам на руках — не помню точно как! — я все же сумел добраться до машины.

Отъехав на достаточное расстояние от адского места, я остановился на обочине. Мириам не могла выжить — просто не могла!.. Так почему же она шевелится и что-то шепчет еле слышным голосом? Я наклонился к ней, взял за руку и нащупал пульс. Тут она засмеялась и назвала меня по имени. Я чуть не рассмеялся тоже.

— О, господи, — проговорила она хриплым голосом, коснувшись рукой шеи и облизнув губы. — Вот это местечко! Билл, ты, небось, напуган до смерти?

— Мириам…

— Не говори ничего!

Голос Мириам был настолько тверд, что мне стало не по себе. Голос и облик ее — все это дико не вязалось с бездыханным только что телом. Я был почти в шоке.

— Дорогая! — Меня прорвало. — Дорогая, прости меня за то, что я был таким негодяем, что я затащил тебя в этот дом…

— Не надо ничего говорить, Билл. Я тоже была большой дурой… Это я уговорила Томми все переиграть…

Я изумленно уставился на нее, не веря своим ушам.

— Зачем все это, Мириам?..

Она прильнула ко мне, положила голову на мое плечо.

— Зачем?.. Да затем, что я всегда мечтала выйти замуж за человека, который бы долгими зимними вечерами рассказывал мне истории из жизни привидений.

Осталось рассказать немногое. Только то, что Томми отказался быть шафером на нашей свадьбе, обидевшись на меня за сломанную аппаратуру. И еще то, что мы с Мириам купили старый дом с привидениями, до основания разрушили его, затем на этом месте построили новый дом и живем здесь в счастии и согласии.

Роберт ШеклиЧудовища

Кордовир и Хум стояли на скалистом гребне и наблюдали за странным предметом — раньше такие штуковины здесь не появлялись.

— Судя по отражению солнечного света, он сделан из металла, — произнес Хум.

— Возможно, — неопределенно ответил Кордовир, — но что удерживает его в воздухе?

Заостренный предмет парил в долине, на субстанции, напоминающей огонь.

— Он балансирует на огне, — сказал Хум, — даже твои старые глаза должны это разглядеть.

Кордовир приподнялся на толстом хвосте, чтобы лучше видеть. Предмет тем временем опустился на землю, огонь исчез.

— Посмотрим поближе? — предложил Хум.

— Постой! Какой сегодня день?

Хум прикинул в уме:

— Пятый день луггата.

— Проклятье! — воскликнул Кордовир. — Мне пора домой — убивать жену.

— До захода еще несколько часов. Ты успеешь.

Но Кордовира терзали сомнения:

— Я терпеть не могу опаздывать!

— Ну, ты же знаешь, какой я быстрый, — сказал Хум, — если мы задержимся, я поспешу и сам убью твою жену.

— Это очень любезно с твоей стороны, — поблагодарил Кордовир юношу, и они заскользили вниз по крутому склону.

Возле металлического предмета они уселись на хвосты. Кордовир прикинул размеры предмета.

— Несколько больше, чем я ожидал.

Предмет был чуть длиннее их деревни и примерно в два раза уже. Они обползли предмет кругом и решили, что, возможно, металл обработан человеческими щупальцами.

Зашло меньшее солнце.

— Думаю, нам лучше вернуться, — сказал Кордовир, заметив приближение ночи.

— Ерунда, у нас масса времени. — Хум самодовольно поиграл мускулами.

— Да, но убивать жен лучше все-таки лично.

— Как хочешь.

Они поспешили в деревню.

Жена Кордовира готовила ужин. Она повернулась спиной к двери, как требовал этикет. Кордовир убил ее резким ударом хвоста, оттащил тело за дверь и сел за еду.

Обдумав случившееся за ужином, он пошел на собрание.

Хум уже был там и с юношеской горячностью рассказывал о металлическом предмете.

“Опять он успел раньше меня”. — Кордовир расстроился.

Когда юноша закончил, Кордовир высказал предположение, что в металлическом предмете могут находиться разумные существа.

— Откуда ты это взял? — спросил Мишилл, который, как и Кордовир, был старейшиной.

— Когда предмет садился, из него извергался огонь, — ответил Кордовир. — Когда он сел, огонь исчез, значит, пламя кто-то выключил.

— Не обязательно, — возразил Мишилл. — Оно могло погаснуть само.

Начался вечерний спор.

Жители деревни обсуждали вопрос о предмете до поздней ночи. Затем, как обычно, похоронили убитых жен и разошлись по домам.

Ночью Кордовир долго ворочался — все думал о металлическом предмете и о разумных существах в нем. Нравственны ли они? Есть ли у них понятия добра и зла? Каковы их этические нормы?

Так ничего не решив, он заснул.

Утром все мужчины пошли к металлическому предмету. Это было в порядке вещей, поскольку в их обязанности входило изучение нового и ограничение женского населения.

Они расположились вокруг предмета, строя различные догадки.

— Я полагаю, те, кто внутри, похожи на нас, — сказал старший брат Хума Экстелл.

Кордовир затрясся всем телом, выражая свое несогласие.

— Вероятнее всего, там чудовища, — сказал он, — если принять во внимание…

— Не обязательно, — возразил Экстелл. — Подумай о совершенстве нашего строения! Один фасеточный глаз…

— Внешний мир огромен и многолик, — перебил Кордовир. — Там могут жить странные существа, совсем не похожие на нас.

— И все же логика…

— Шанс, что они похожи на нас, — продолжал Кордовир, — бесконечно мал. Могут ли существа, похожие на нас, построить такую штуку?

— Если рассуждать логически, — сказал Экстелл, — ты увидишь…

В третий раз он перебил Кордовира, и тот одним движением хвоста расшиб Экстелла о металлический предмет.

— Я всегда считал своего брата грубияном, — сказал Хум. — Продолжай, пожалуйста.

Но в это время часть стены предмета опустилась, и оттуда вышло существо.

Кордовир понял, что был прав. Существо, вышедшее из дыры, имело два хвоста. Оно было полностью покрыто металлом и кожей. А его цвет!.. Кордовир содрогнулся.

Существо было цвета только что ободранного мяса. Все отпрянули.

Существо стояло на металлической плите. Округлый предмет, венчавший существо, поворачивался туда-сюда, но тело не двигалось, чтобы придать смысл этому жесту. Наконец, существо подняло щупальца и издало странные звуки.

— Ты думаешь, оно обладает даром речи? — тихо спросил Мишилл.

Из дыры вылезли еще трое, держа в щупальцах металлические палки. Существа издавали звуки, видимо переговариваясь между собой.

— Нет, они не люди, — твердо заявил Кордовир. — Следующий вопрос: нравственны ли они?

Одно существо сползло на землю по металлическому боку предмета и ступило на землю. Остальные опустили металлические палки. Это походило на какую-то непонятную церемонию.

— Могут ли такие уроды быть нравственными? — снова спросил Кордовир.

Его шкуру передернуло от отвращения. При ближайшем рассмотрении существа оказались еще безобразнее; такое не могло присниться и в страшном сне. Округлый предмет наверху вполне мог сойти за голову, но посередине этой головы вместо привычного ровного места торчал нарост с двумя круглыми впадинами по сторонам. Слева и справа виднелись две черные выпуклые шишки, а нижнюю половину головы — если это была голова — пересекал бледно-красный разрез. Кордовир предположил, что это рот.

Когда существа двигались, были заметны кости. Их движения скорее походили на обламывание веток, чем на плавные, волнообразные движения людей.

— Видит бог, — вздохнул Гилриг, мужчина средних лет, — нам следует убить их, избавив от мучений.

Остальные, похоже, испытывали те же чувства и двинулись вперед, но кто-то из молодых крикнул:

— Подождите! Давайте попробуем поговорить с ними! Мир огромен и многолик, говорил Кордовир! Может, они все-таки нравственные существа?

Кордовир призвал к немедленному истреблению, но его не послушались. Жители остановились и принялись обсуждать этот сложный вопрос.

Между тем Хум с обычной бравадой подтек к существу, стоявшему на земле.

— Привет, — сказал он.

Существо что-то ответило.

— Не понимаю. — Хум отступил назад.

Существо взмахнуло щупальцами — если это были щупальца — и показало на ближнее солнце. Затем вновь издало звук.

— Да, оно теплое, не правда ли? — весело воскликнул Хум.

Существо показало на землю и снова что-то сказало.

— У нас в этом году не особенно хороший урожай, — продолжал разговор Хум.

Существо указало на себя и издало новые звуки.

— Согласен, — сказал Хум. — Ты безобразно, как смертный грех.

Вскоре мужчины проголодались и уползли в деревню. Хум все стоял и слушал звуки, издаваемые для него существами. Кордовир ждал его невдалеке.

— Ты знаешь. — Хум присоединился к приятелю. — Я думаю, они хотят выучить наш язык. Или научить меня своему.

— Не делай этого! — предостерег Кордовир, чувствуя Туманный край Великого Зла.

— Я все-таки попробую, — не согласился Хум. Они вместе поднялись по крутому склону в деревню.

В этот вечер Кордовир пошел в вагон к лишним женщинам и предложил, как того требовал закон нравственности и обычай, приглянувшейся молодой женщине царить двадцать пять дней в его доме. Она с благодарностью приняла его приглашение.

По дороге домой он повстречал Хума, идущего в загон.

— Только что убил жену, — сообщил Хум без всякой надобности: зачем бы иначе он шел к женскому запасу?

— Ты собираешься вернуться к существам? — спросил Кордовир.

— Наверное, — неопределенно ответил Хум. — Если не подвернется что-нибудь новенькое.

— Главное, выясни, — нравственны ли они?

— Ладно! — бросил Хум и заскользил дальше.

После ужина мужчины собрались у Гатеринга.

Все старики согласились, что пришельцы — нелюди. Кордовир горячо убеждал, что сам их внешний вид не допускает никакой человечности. Такие чудовища вряд ли могут иметь чувства добра и зла, а главное, представления об истине и моральных принципах.

Молодежь возражала, возможно, потому, что в последнее время не происходило ничего интересного. Указывали на то, что металлический предмет был продуктом разума, а разум предполагает наличие логики. А логика, естественно, подразумевает деление на черное и белое, на добро и зло.

Даже женский излишек спорил об этом в своем загоне.

Усталая, но довольная новой интересной темой, деревня отошла ко сну.

Последующие недели споры не утихали. Однако жизнь шла своим чередом. Утром женщины выходили собирать и готовить пищу, откладывали яйца. Яйца высиживали лишние женщины. Как обычно, на восемь яиц с женщинами приходилось одно с мужчиной. Через двадцать пять дней или немного раньше каждый мужчина убивал свою старую женщину и брал новую.

Изредка мужчины спускались к кораблю послушать, как Хум учится языку пришельцев, затем возвращались к обычным занятиям: блуждали по холмам и лесам в поисках нового.

Чудовища выходили из металлического предмета только тогда, когда появлялся Хум.

Через двадцать четыре дня после появления нелюдей Хум сообщил, что может немного общаться с ними.

— Они говорят, что пришли издалека, — рассказывал он вечером на собрании. — Они говорят, что двуполы, как и мы, и что они — люди, как и мы. Еще они сказали, есть причины их внешнего отличия от нас, но этой части объяснений я не понял.

— Если мы будем считать их людьми, — сказал Мишилл, — то должны верить: они говорят правду.

Все затряслись, соглашаясь с Мишиллом. Хум продолжал:

— Они говорят, что не хотят вмешиваться в нашу жизнь, но им было бы интересно понаблюдать за ней. Они хотят прийти в деревню.

— Пускай приходят, не вижу в этом ничего плохого! — воскликнул один из молодых.

— Нет, — вмешался Кордовир. — Вы впускаете Зло. Эти чудовища коварны. Думаю, они способны лгать.

Другие старики согласились с ним, но, когда от Кордовира потребовали доказательств его обвинений, он не смог их предъявить.

— В конце концов, мы не можем считать их аморальными чудовищами только потому, что они не похожи на нас, — сказал Сил.

— Можем! — заявил Кордовир, но с ним не согласились.

Хум продолжал:

— Они предложили мне или нам — я не понял — пищу и всякие металлические предметы, которые, по их словам, могут делать различные вещи. Я оставил без внимания это нарушение нашего обычая, поскольку решил, что они его не знают.

Кордовир кивнул. Юноша взрослел на глазах. Он показал, насколько он воспитан.

— Завтра они хотят прийти в деревню.

— Нет! — воскликнул Кордовир, но большинство было “за”.

— Да, кстати, — сказал Хум, когда собрание начало расходиться. — Среди них есть несколько женщин. Это те, у которых ярко-красные рты. Интересно посмотреть, как мужчины их убивают. Ведь завтра двадцать пять дней, как они появились.

На следующий день существа с трудом вскарабкались в деревню.

Жители наблюдали, как медленно и неуклюже лезли они по утесам, удивляясь хрупкости их конечностей.

— Ни капли ловкости, — пробормотал Кордовир. — И выглядят они одинаково.

В деревне существа вели себя крайне непристойно. Они заползали в хижины, болтали у загона с женским излишком, брали яйца и рассматривали их, рассматривали жителей с помощью черных блестящих штук.

В полдень старейшина Рантан решил, что пришло время убить жену. Он отстранил существо, которое в тот момент осматривало его женщину, и убил ее. Тотчас же два существа поспешно вышли из хижины.

У одного был красный рот женщины, второй был мужчина.

— Сейчас он должен вспомнить, что пора убивать свою женщину, — заметил Хум.

Жители деревни ждали, но ничего не происходило.

— Наверное, он хочет, чтобы кто-нибудь убил ее за него. Возможно, это обычай их страны, — предположил Рантан и хлестнул женщину хвостом.

Существо мужского пола издало страшный шум и направило на Рантана металлическую палку. Тот рухнул замертво.

— Странно, — сказал Мишилл. — Не означает ли это неодобрение?

Существа — их было восемь — образовали плотный круг, один держал мертвую женщину, остальные выставили металлические палки.

Хум подошел и спросил, чем их обидели?

— Я не понял, — сказал он после разговора. — Они использовали слова, которых я не знаю, но в их тоне я уловил упрек.

Чудовища отступали. Другой мужчина решил, что пришло время, и убил свою жену, стоявшую в дверях хижины.

Чудовища остановились, жестами подозвали Хума. Во время беседы тело его выражало недоумение и недоверчивость.

— Если я правильно понял, — сказал Хум, — они просят нас не убивать женщин.

— Что?! — воскликнул Кордовир и дюжина других мужчин.

— Я спрошу их снова, — Хум возобновил переговоры с чудовищами, которые размахивали металлическими палками.

— Это точно, — сказал он и без дальнейших слов щелкнул хвостом, отшвырнув одно из чудовищ через площадь.

Чудовища направили на толпу палки и быстро отступили. Когда они ушли, жители деревни обнаружили, что семнадцать мужчин погибли, но Хума даже не задело.

— Теперь вы поняли! — крикнул Кордовир. — Эти существа лгали! Они сказали, что не будут вмешиваться в нашу жизнь, а смотрите — убили семнадцать из нас. Это не просто аморальный поступок, а ПОПЫТКА МАССОВОГО УБИЙСТВА!

Да, это находилось почти вне человеческого понимания.

— Умышленная ложь! — с ненавистью выкрикнул Кордовир.

Мужчины редко затрагивали эту кощунственную тему. Они были вне себя от гнева и отвращения. Страшно подумать — чудовища совершили попытку массового убийства!

Это был кошмар наяву. Существа не убивали женщин, а позволяли им беспрепятственно размножаться?! Мысль об этом вызывала рвоту у самых мужественных.

Излишек женщин вырвался из вагона и, соединившись с женами, потребовали рассказать о случившемся. Когда им объяснили, они рассвирепели куда сильнее мужчин, ибо такова природа женщин.

— Убейте их! — рычал излишек. — Не дадим изменить нашу жизнь! Положим конец безнравственности!

— Мне следовало бы догадаться об этом раньше, — печально изрек Хирам.

— Их надо убить немедленно! — закричала одна из женщин излишка. Она не имела веса в обществе, но компенсировала этот недостаток яркостью темперамента.

— Мы, женщины, хотим жить прилично и, по обычаю, высиживать яйца, пока не придет время женитьбы. А потом — двадцать пять дней наслажденья! Это ли не счастье? Чудовища изуродуют нашу жизнь! Мы станем такими же страшными, как они!..

— Я предупреждал! — воскликнул Кордовир. — Но вы не вняли мне! В трудные времена молодежь обязана повиноваться старшим!

В ярости ударом хвоста он убил двух юношей. Собрание зааплодировало.

— Истребим чудовищ, пока они не уничтожили нас! — кричал Кордовир.

Женщины бросились в погоню за чудовищами.

— У них есть убивающие палки, — заметил Хум. — Женщины знают об этом?

— Наверное, нет, — ответил Кордовир. Он уже успокоился. — Пойди предупреди их.

— Я устал, — мрачно объявил Хум. — Я был переводчиком. Почему бы не сходить тебе?

— А, ладно, пошли вместе, — сказал Кордовир, которому надоели капризы юноши.

Сопровождаемые мужчинами деревни, они поспешили за женщинами.

Женщин они догнали на гребне скалы, обращенной к металлическому предмету. Пока Хум рассказывал о палках смерти, Кордовир прикидывал, как лучше расправиться с чудовищами.

— Скатывайте камни с горы, — приказал он женщинам.

Те энергично взялись за дело. Некоторые камни попадали в металлический предмет и со звоном отскакивали.

Красный луч вырвался из предмета и поразил часть женщин. Земля содрогнулась.

— Давайте отойдем, — предложил Кордовир. — Женщины прекрасно управятся без нас, а у меня от этой тряски голова кругом идет.

Мужчины отошли на безопасное расстояние, продолжая следить за ходом событий.

Женщины гибли одна за другой, но к ним подоспели женщины других деревень, прослышавшие об угрозе их благополучию. Они сражались за свои дома и права с женским неистовством, превосходившим самую сильную ярость мужчин. Предмет метал огонь по всей скале, но это только помогало выбивать камни, которые дождем сыпались вниз. Наконец, из нижнего конца предмета вырвалось пламя, он поднялся в воздух. И во время — начался оползень. Предмет поднимался все выше, пока не превратился в точку на фоне большого солнца, а затем исчез.

В этот вечер погибли пятьдесят три женщины. Это было весьма кстати. Сократился женский излишек после потери семнадцати мужчин.

Кордовир был чрезвычайно горд собой: его жена доблестно пала в сражении. Он тотчас взял себе другую.

— Пока жизнь не войдет в норму, нам следует почаще менять жен, — предложил он на вечернем собрании.

Уцелевшие женщины в загоне дружно зааплодировали.

— Интересно, куда направились эти существа? — спросил Хум, предлагая новую тему спора.

— Вероятно, порабощать какую-нибудь беззащитную расу, — ответил Кордовир.

— Не обязательно, — возразил Мишилл.

Начался вечерний спор.

Парад планет