Вступительная статья В. Сановича
Примечания: А. Глускина (1566–1707), В. Маркова(1708–1878), А. Долин (1879–1886)
Очерк японской классической лирики
Последовательное непрерывное развитие изначальных основ — важнейшая черта японской поэзии. Прославленные своей лаконичностью лирические пятистишия (танка) и трехстишия (хокку) — лишь заоблачные листья и ветки тысячелетнего дерева, корни которого в очень древней земле. Море отделяло японские острова от континента, но оно и соединяло их с остальным миром. В течение сотен лет с начала нашей эры Япония была открытой страной. Волны миграций накатывались на нее, оставляя вечные, подчас незримые, складки на плотном песке среди морских трав, скал, искривленных ветром сосен…
С начала VI века Япония все теснее соприкасается с континентальной культурой. На острова попадают все новые переселенцы из Кореи и Китая. В страну приходит буддизм, одна из трех мировых религий, идеи китайской государственности, иероглифическая письменность, книги. В середине VII века здесь образуется сословная монархия с государственной собственностью на землю, надельной системой землепользования, прокладываются дороги с подставами, вводится территориальное деление.
Конец VII — начало VIII века — время подведения первых итогов; молодое японское государство стремится осмыслить то новое, что входило в жизнь страны. Осмыслить — означало и утвердить исконные основы, свое самостояние перед лицом мощной континентальной культуры. Способ был подсказан ею же. Слово, запись. Создаются первые книги Японии: исторические хроники, географические описания, изборник стихов. В «Записях деяний древности» («Кодзики», 712 г.) в стройном порядке повествуется об истории страны, утверждается божественное происхождение права государей Ямато (тогдашнее название страны) на власть. В «Описаниях земель» («Фудоки», VIII в.) подробно рассказывается о природе, обычаях жителей разных областей страны. В этих книгах записано множество местных мифов, сказаний, древних эпических и лирических песен. Первые японские книги писались по-китайски. Однако имена богов, легендарных воителей, царей, географические названия и песни, чтобы воспроизвести их в их подлинном звучании, были переданы фонетически, иероглифами независимо от их смысла или же — иероглифами, которые следовало читать как целое слово. Среди моря тысячелетних китайских письмен лежали живые острова японской речи.
Древняя поэзия вырастала из повседневной жизни, празднеств, битв, похоронного обряда насельников страны Тучных колосьев: охотников, рыболовов, земледельцев. Все пространство их жизни было обожествлено. Богами были сами горы, дороги в горах, деревья, злаки, реки, озера. (Лишь впоследствии духовная сущность феноменов природы как бы отделилась от них, принимая то страшные, то прекрасные зооморфные и антропоморфные образы.)
«Слово» и «деянье» по-японски обозначались одним и тем же словом («кото»). Мир, согласно японскому мифу, был создан по слову богов. Время в японской поэзии отсчитывается с разделения неба и земли. Первой страной земли стала Япония, и управляли ею потомки богини Солнца Аматэрасу — «Сияющей в Небесах», и других небесных и земных богов. Основа верований древних японцев — культ предков и сил природы, центральный миф — солнечный. Главным в их жизни были земледелие, выращиванье риса. Рождение песни тесно связано с земледельческим обрядом, различными календарными празднествами, брачными играми. Мощная жизнерадостность, благоговейное отношение к природе — подательнице урожая, плодов земли и моря — наполняли японскую песню. Ритм и мелодия словно диктовали смысл, ибо смысл был задан темой обряда, ходом годовых времен.
Эти свойства народного мелоса унаследовала первая антология японской поэзии «Манъёсю» — «Собрание мириад листьев». (Японцы издавна отождествляли слово с листьями растений.) В «Записях деяний древности», целью которых было выстраивание исторической истины, народные песни вложены в уста божественных предков. Рассказ об их деяниях — универсальный язык описания прошлого, и их песни — тоже ипостась истины («макото»). Миро-строительный, мистериальный отсвет лежит и на поэзии «Манъёсю». Этим и объясняется первозданная мощь, еще живущая в ее песнях, разнообразие тематики, напряженность чувства.
«Манъёсю» — наиболее яркое воплощение культуры эпохи Нара. Так называлось это время в истории Японии — по имени ее первой постоянной столицы. Она была построена по китайскому плану, по образцу китайской столицы Чанъани, с помощью китайских мастеров, но и архитектура, и композиция города отличались своими, японскими чертами — свободой и непринужденностью расположения жилых и храмовых ансамблей.
Создавалось «Манъёсю, видимо, на протяжение нескольких десятилетий VIII века. Точное время ее завершения неизвестно. Рукописи в средние века жили особой жизнью. Их могли изменять, вносить в них добавления… Неизвестно и имя ее составителя, хотя наиболее часто называют имя замечательного поэта Отомо Якамоти (718–783). Во всяком случае, для литераторов конца IX — начала X века изборник — как вполне определенная, помеченная временем целостность — несомненно существовал.
В «Манъёсю» двадцать книг-свитков. Одни составлены по хронологическому принципу (видимо, согласно указу государя); они сродни хронике, только здесь каждое событие отмечено песней. В других — песни разных земель страны; здесь название местности — словно зачин песни, а то и тема ее. Третьи — содержат песни четырех времен года. Некоторые свитки содержат фрагменты из недошедших до нас собраний стихов знаменитых поэтов. В «Манъёсю» в сложном единстве сосуществуют более четырехсот лет развития поэзии; по мнению ученых, большей частью здесь представлены песни V–VIII веков. Хотя многое связывает ее с глубокой древностью, антология принадлежит, повторим, литературе средневековой, любящей каталоги тем, жанров, поэтических форм. Уже устанавливается канон. Составители выделили три вида песен: разные песни, песни любви и плачи. Указаны основные поэтические формы в зависимости от количества стихов: нагаута («длинная песня») с неопределенным количеством пяти- и семисложных стихов, сэдока (песни гребцов) — шестистишия, построенные по схеме 5.7.7.5.7.7. И, наконец, танка («короткая песня») — пятистишия, где чередуются стихи в 5.7.5.7.7 слогов (в «Манъёсю» этот заданный на века размер еще не всегда строго выдерживается, но ведь записанные песни вначале пелись, мелодия могла укорачивать и удлинять стих). Танка — очень древняя поэтическая форма. Пять стихов — быть может, в них древняя магия нечета, возможности которого угаданы чутьем народного гения (наблюдение В. Марковой).
Танка даны в антологии как отдельные стихотворения или как каэси-ута — как своего рода «посылка», эмоциональный эпилог длинной песни. Длинная песня может быть лирической, может быть сюжетной балладой. Но даже и баллады тяготеют к развернутому описанию чувств героев, их поступки — скорее лирические жесты. Перед нами — изборник лирики, и это определило все последующее развитие японской классической поэзии.
Антология — собрание песен всей тогдашней Японии. Мы не всегда можем провести строгую стилистическую грань между фольклорной и литературной поэзией. Сам факт включения в антологию народных песен наряду с бесспорными произведениями индивидуального творчества подсказывает, что авторство понималось в те времена иначе, чем теперь. Существовал мощный стиль эпохи со множеством переходов и оттенков.
Наиболее древними в антологии считаются песни любви. Они возникли во время земледельческих праздников и связанных с ними народных игрищ. Они пелись полухориями (мужчин и женщин); иногда происходила своего рода перекличка песнями, связанными с обрядами сватовства и свадьбы. Даже в патриархальные времена в Японии оставались в силе некоторые обычаи матриархата (вспомним, что главным божеством страны была солнечная дева). К таким пережиткам относился брак «цумадои», когда муж и жена жили отдельно и муж навещал жену в доме ее родителей. Во время некоторых празднеств, согласно древнему обычаю, брачные союзы считались недействительными. Песни на эти темы придают японской любовной поэзии особый характер. Долгие времена женщина была так же свободна в изъявлении чувств, как и мужчина.
У японской песни обостренный слух и зоркий взгляд. Поэт слышит шорох платья жены, которую нужно покинуть, уходя в дальний путь, видит, как меж крыльев гусей, летящих под облаками, скользнул на землю белый иней. Песня любит точный жест: прижатый к глазам рукав любимой в минуту расставания, она просит густые рощи хаги склониться до земли, «чтобы во всех концах земли звучали оленя крики, что зовет жену».
Для нее характерно напряженное чувство, требующее немедленного разрешения. Доброта, любовь ко всему живому, к родной природе, мощная ясность — вот лик народной поэзии. Она еще не знает трагических коллизий. В плачах по умершим — скорее глубокая печаль разлуки, чем неисходная скорбь.
Весь земной мир, ход разнообразного труда, ритуал, запреты, заклинания становятся материалом поэзии.
Сравнения, метафоры бесконечны; в «Манъёсю» (а она огромна, в ней 4496 песен) длинные ряды тем: «поют о небе», «поют о горах», о росе, о травах, о птицах, о колодце; «сравнивают с деревом», с богами, с кораблем… Так складывался тот мощный стиль эпохи, о котором уже говорилось, — им и обусловлено появление поэтической индивидуальности.
Народный поэт привязан к своему селению, к родным местам, он стремится вернуться к ним, как бы далеко он не был — даже ценою смерти, как рыбак Ура́сима в знаменитой балладе. Нужно, чтобы творец песни отделился хоть немного от родной почвы, увидел страну, как некогда боги-созидатели сверху и вдаль, как сумел это сделать первый великий поэт Японии Какиномо́то Хитомаро́ (вторая половина VII — начало VIII в.).
Хитомаро, несомненно, унаследовал неведомые нам традиции племенного певца. Он мастер торжественных стихотворений, прославляющих красоту природы, окружающей дворец государя. Его плачи — чудо композиции; сравнения, метафоры, постоянные эпитеты всегда уместны, естественны. Он плоть от плоти нарождающегося государства. Ему доступны и величественная красота, даже грандиозность эпического поэта; вместе с тем он изображает движения сердца, тонко чувствуя возможности танка.
Биография Хитомаро почти неизвестна. Но его индивидуальность пронизывает всю его поэзию. Его горести, отзвуки служебной неудачи, любовь к жене, раздумья о жизни запечатлены в стихах ясными, сильными красками.
Во многом иным был его младший современник Яма́бэ Акахито́, проникновенный поэт родной природы. Его знаменитые танки уже предвосхищают иную поэтику, поэтику классической танка IX–X веков.
Органический ход национальной поэзии утверждался плодотворнейшим влиянием китайской поэзии[1563], философии, учившей высокой нравственности истинного мужа; буддийской проповедью о непрочности всего земного, утончавшей благородное чувство печали Ото́мо Та́бито (665–731) и Яманоэ́ О́кура (659–733). Поэзия Окура удивительно конкретна, биографична. Судьба его, вельможи, удаленного из столицы, складывалась нелегко. Его поддерживала дружба Отомо Табито, любовь к детям. Окура — великий гуманист, в его стихах звучат страдания простых людей. Нагаута Ямоноэ Окура почти лишены условных черт традиционного поэтического стиля.
Естественность и простота Отомо Табито сродни народной лирике, полны конкретного чувства, рожденного обстоятельствами его жизни опального сановника.
Окура, Табито и окружавшие их поэты были связаны со столицей, но подолгу жили в далеких углах страны. Они были послами культуры, первыми интеллигентами средневековой Японии.
Род Отомо, к которому принадлежал Табито, дал немало одаренных поэтов. Наиболее выдающимся из них был Отомо Якамо́ти (718–783). В «Манъёсю» очень много его стихов: от порывистой юношеской лирики до грустных раздумий зрелого мужа.
Любовная лирика Якамоти полна непосредственности, но это и произведения тончайшего мастера. Танка Якамоти богаты ритмическими переходами, полнозвучной эвфонией. Мы видим, как растет, утончается его чувство к невесте, а потом к жене: от нетерпеливой страсти к ровной любви. Мягкая улыбка освещает его дружеские послания. Он ревнитель родовой чести, своего чистого имени. Идеал его поэзии — масурао, отважный благородный муж. Последние четыре книги «Манъёсю» — лирический дневник Якамоти. Он уже осознал себя национальным поэтом, собирал народные песни, выбирал лучшие. Он словно бы предчувствовал свою роль завершителя целой поэтической эпохи. Его песня о падающем снеге в день Нового года завершает изборник. Ему было тогда сорок два года. Он прожил после этого еще двадцать четыре года, но, по-видимому, более поздние стихи его до нас не дошли.
Наступала новая эпоха. В конце VIII века столицей Японии стал Хэйан. (ныне Киото). В литературе около сотни лет владычествовала поэзия на китайском языке. Однако влияние «Манъёсю» не умирало. Создатели этой антологии четко противопоставляли национальную поэзию китайской. Хранителем ее духа стала танка.
Танка — открытая форма. Заложенные в ней возможности мгновенного отклика подчас делали ее в записи непонятной без пояснений. В «Манъёсю» много таких пояснений о том, когда и почему сложена песня; нередко они превращались в целый рассказ. Так появились ута-моногатари — лирические повести (или рассказы о возникновении стихотворения).
В конце IX века была создана знаменитая повесть «Исэ моногатари» — волшебный мост из эпохи Якамоти в эпоху Хэйан. Ее герой бежит от несчастной любви из столицы в восточные земли. Пройдет немного времени, и отъезд из столицы даже в ближнее селение станет для придворного тягостным путешествием. Блистательный хэйанский двор — средоточие культуры, источник милостей, единственная возможность жить полною жизнью. Даже вдали от Хэйана знатный хэйанец оставался человеком столицы. Культурный кодекс эпохи заложен в «Исэ моногатари». Ее лирический герой, возможно, сам автор — Аривара Нарихира, поэт, прославленный на века красотой и изумительным талантом. Многие его стихи — еще в русле «Манъёсю», но есть в книге несколько стихотворений, завороживших японскую поэзию. Считается, что главная черта «Исэ моногатари» — изящная, очень эстетизированная эротика, но герой книги не совершает ни одного дурного поступка с точки зрения современной ему морали. Этика масурао становится этикой отоко — благородного придворного. Реальный Аривара Нарихира испытал немало ударов судьбы, он видел, как рушится благополучие близких ему людей, как неумолимые законы дворцовой камарильи отнимают у него возлюбленную…
Если танка в «Манъёсю» словно бы равны сами себе, то стихи Нарихира отмечены вопросительной интонацией, сомнением, беспокойством, его ощущение красоты пронизано смутной тревогой — черты новой эпохи.
Современница Нарихира поэтесса Оно-но Комати не менее прославлена. Ее имя стало синонимом красоты. В ее стихах пронзительная печаль.
Поэты IX века подготовили новый расцвет японской поэзии, воплощением которого стала антология «Кокинсю» (905). Она была создана по указу государя Комитетом поэтов, во главе которого стоял поэт и ученый Ки-но Цура́юки, одна из крупнейших фигур в истории японской культуры.
«Кокинсю» («Кокин вакасю») — «Изборник старых и новых песен Ямато» — состоит, как и «Манъёсю», из двадцати свитков. Его предваряет слово Цураюки о смысле японской поэзии, ее истории, о значении «Кокинсю»: «Песни Ямато! Вы вырастаете из одного семени — сердца и разрастаетесь в мириады лепестков речи — в мириады слов. Люди, что живут в этом мире, опутаны густой зарослью мирских дел; и все, что лежит у них на сердце, — все это высказывают они в связи с тем, что они слышат и что они видят. И вот когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, когда слышится голос лягушки, живущей в воде, кажется: что ж из всего живого, из всего живущего не поет своей собственной песни?.. Без всяких усилий движет она небом и землею; пленяет даже богов и демонов, незримых нашему глазу; утончает союз мужчин и женщин; смягчает сердце суровых воинов… Такова песня» (перевод А. Глускиной). Цураюки рассказывает о поэтах «Манъёсю», точно характеризует поэтов плеяды Нарихира и Комати. Песня должна быть не только выражением истинного чувства, для ее создания следует постичь самую сокровенную суть песни, внутренний облик и сердце всего сущего, овладеть стилем. Тогда только откликом на песню будет «аварэ». Речь тут идет не о мастерстве в обычном смысле слова, а о том, что определяет все развитие последующей поэзии, — о естественности мастерства, живой уместности, единственности высказывания. Изначальное значение «аварэ» — «вздох». Вздох восхищения, радости; затем вздох при внезапно открывшейся красоте. Красоте, которая мимолетна, как недолгий расцвет вишневых деревьев, как краткая жизнь росинки, недолгий багрец осенних кленов… Это вздох с оттенком печали, невысказанной грусти. В стихах должен быть только намек, предполагающий ответное чувство. «Аварэ», «моно-но аварэ» (сокровенная прелесть видимого и слышимого мира») — ведущий принцип японского искусства X–XI веков. Правда, во вступлении Цураюки к «Кокинсю» речь идет об истине («макото»), но это уже истина сердца, воплощенный в слове вздох из глубины сердца, то есть «аварэ».
Произошло сознательное самоограничение поэзии: и в темах, и в формах (только танка; нагаута и сэдока — считанное количество, как дань памяти «Манъёсю»). Разительно сузился мир природы в «Кокинсю». Исчезли сотни и сотни растений, названий мест, явлений природы. Сезонные слова «Манъёсю»: весенняя дымка, горы, соловей, цветы татибана, сливы, снег, иней, роса — стали языком поэзии, настолько углубилось их значение, столько прихотливых оттенков чувств вкладывалось в них.
Первые шесть свитков «Кокинсю» посвящены временам года. Весне и осени — по два свитка, как переходным временам. Каждый свиток — словно музыкальная сюита со своей прихотливо развивающейся темой.
«Кокинсю» многозначительно открывается стихотворением Аривара-но Мотоката: «На исходе года // Весна настала внезапно. // И не знаю ныне, // Сказать ли о годе: прошлый, // Сказать ли о годе: этот?» Зыбкость, двойственность чувства в ясной форме раздумья. Чуть печальная улыбка столичного жителя. Это не земледелец, который радуется весне, началу сельских работ. Нет: что-то случится? Сложное чувство в то же время раскрывает новую тайну, радость наслаждения этим преходящим миром… Куда делась энергичная пульсация синтаксиса «Манъёсю», диалоги внутри короткой песни, ясность определительной конструкции? Внешнее спокойствие, за которым тревога. Пять свитков «Кокинсю» посвящены песням любви. Приглушенная тонкость чувств на грани чистой куртуазности. Зато сколько оттенков, какая благородная сдержанность!
Поэзия «Кокинсю» — поэзия едва уловимых переходов, глубоко разработанных психологических нюансов.
Канон словно говорит: ты волен как угодно решать тему, но средств у тебя для этого немного. Ки-но Цураюки, Ми́бу-но Тадаминэ, Отико́ти-но Мицунэ́ — тончайшие мастера. Они виртуозно разрабатывали богатейшую японскую омонимику. Передавать ее в переводе очень трудно. Эвфония так совершенна, что стихи звучат, как музыка.
Танка была не только высоким искусством, она была частью быта. Японцы любили поэтические состязания — утаавасэ. Некоторые утаавасэ были выдающимися событиями в поэзии, стихи из них вошли в «Кокинсю». Но некоторые особенности танка, ставшей универсальным способом высказывания, любовным мадригалом, шуткой, просто запиской приводили к девальвации ее когда-то счастливо найденных приемов. Однако истинные поэты умели вдохнуть жизнь в привычные слова. Свойство пятистишия подобно магниту притягивать к себе рассказ и соединяться с ним оказало огромное влияние на становление японской повествовательной прозы. Большую роль в ее создании сыграли женщины. Лирический дневник Идзуми Сикибу (начало XI века) полон прекрасных стихов. Ее старший современник Сонэ Ёситада создал уникальное произведение — дневник из одних стихов: по танка на каждый день. У этих поэтов поэзия набирает новую высоту. Страстная любовная поэзия Идзуми Сикибу заставляет вспомнить «Манъёсю»: «Я легла, позабыв, // Что спутаны пряди // Черных моих волос. // О, любимый! Он прежде // Их безмолвно расправил».
В конце XI — начале XII века сословную монархию Хэйана начинают сотрясать бурные события. К власти приходит воинский род Тайра. Гибнет столичная культура. Усиливаются буддийские настроения печали, она обретает трагический оттенок. Идеальный пейзаж стихов «Кокинсю» становится конкретнее. Он не обязательно печален, ибо в нем, одухотворенном классической поэзией времен Цураюки и Тадаминэ — одно прибежище от смуты внешнего мира. Минамото Цунэнобу пишет: «Минул расцвет // Вишен старинной столицы… // Но вешние облака — // В них навеки запечатлен // Облик цветов!»
В Японии рождается великий поэт порубежной эпохи. Его зовут Сато Норикиё (1118–1190 гг.). Но известен он под монашеским именем Сайгё — Идущий к Западу. На Западе, согласно буддийской мифологии, находилась Дзёдо — Чистая Земля, буддийский рай. Военный дворянин родом, человек хэйанской культуры, в 1140 году совсем молодым человеком он оставляет службу при императорском дворе, покидает семью и постригается в монахи.
В монахи тогда постригались многие и продолжали участвовать в политической жизни страны, в междоусобицах. Уходили от мира в поисках покоя. Сайгё искал подлинной независимости духа. Он скитался по дорогам, как китайские даосы, как великий поэт Ду Фу. Он обошел многие отдаленные земли, жил в разных монастырях и скончался во время одного из скитаний так, как хотел: «О, пусть я умру // Под сенью вишневых цветов! // Покину наш мир // Весенней порой «кисара́ги» // При свете полной луны». (В пятнадцатый день второй луны («кисараги») умер Будда Гаутама…) 1140 год — знаменателен в истории японской поэзии. Родился новый тип поэта — скитальца. Стихи молодого Сайгё отмечены свежестью, острым чувством прелести мира. Его песни любви — страстные признания, взволнованные монологи. Стихи зрелого Сайгё печальны. Лунный свет заполняет их. Устав от горестных размышлений, он жадно вглядывается в обыденное, прозревая в нем самоценную красоту: «Путник еле бредет // Сквозь заросли… Там густеют // Травы летних полей! // Стебли ему на затылок // Сбили плетеную шляпу». Он все приемлет в этом мире: «У самой дорога // Чистый бежит ручей // Тенистая ива. // Я думал: всего на миг, // И вот — стою долго-долго…» Никто до Сайгё так не изображал чувство полной растворенности в потоке бытия. Это не природы праздный соглядатай, это человек, несущий в сердце глубокую скорбь, и оттого радующийся всему живому. Поэзия Сайгё необыкновенно отзывчива. Редчайший случай для той эпохи: он пишет стихи, где по-своему резко и определенно осуждает убийства на войне. Думается, это были стихи не буддийского монаха, но поэта, выражающего народное неприятие кровавых междоусобиц той поры. Стихи Сайгё удивительны просты. Но это сложная простота. Он унаследовал все богатство предшествующей поэзии, но он никому не подражал. Многие его танка — настоящее чудо эвфонии. Японская классическая поэзия, в отличие от народной песни, не знала рифмы, но некоторые его стихи насквозь прошиты струнами звуковых повторов.
В общении с Сайгё его друг поэт Фудзивара Тосинари создавал свое учение о «югэн» в поэзии. Югэн — темная, таинственная красота. Считается, что очень точным выражением югэн была танка самого Тосинари: «В сумраке вечера // Осенний вихрь над полями // Пронзает душу… // Перепелиная жалоба! // Селенье Глубокие Травы». Весь пейзаж стихотворения настраивает на ощущение пугающей и безысходной таинственности бытия. Но у югэн много оттенков. Итогом восприятия югэн должно быть высшее, гармоническое равновесие с миром.
Стихи пленительной и трогательной Сикиси-найсинно, сына Тосинари — Фудзивара Садаиэ, — вместе со стихами Сайгё — вершина классической танка. Все эти поэты очень разные, но их отличает стремление к осязаемости образов, глубина подтекста. Фудзивара Садаиэ был великим филологом, замечательным теоретиком поэзии. Его знаменитое высказывание: «Слова должны быть старые, а сердце пусть будет новым», — дает многое для понимания поэзии той эпохи. Стихи Садаиэ отмечены изысканной красотой: «Как я когда-то ласкал // Черные волосы любимой! // Каждую, каждую прядь // На одиноком ложе моей // В памяти перебираю». Стихотворение построено так, что мотив памяти делает его бесконечным.
Садаиэ — главный составитель последней великой антологии танка «Синкокинсю» («Новой Кокинсю»). Многие стихи ее построены на принципе «хонкадори»: в стихотворении цитируется строка из стихотворения другого поэта, современника или предшественника. У японской поэзии — огромная память, ощущение своей непрерывности. Цитируя строку, поэт словно бы подключался к сердечным токам собрата.
В конце XII века в Японии утвердилась власть военного сословия. Столицей страны стал город Камакура.
Наиболее крупным поэтом этой эпохи стал Минамото Санэтомо, сын сёгуна Ёритомо, первого военного правителя страны. Он и сам стал двенадцати лет сёгуном и был убит двадцати семи лет отроду в 1219 году; Санэтомо ученик Садаиэ, испытал его влияние, но в то же время он увлекся поэзией «Манъёсю», рукопись которой подарил ему Садаиэ. Его стихотворение «Мрак» — квинтэссенция стиля древней поэзии, но по настроению она современна поэту. «В глубокой тьме, // Черной, как ягоды тута, // Скрыты грядой // Восьмиярусных облаков, // Кричат перелетные гуси». В поэзии Санэтомо противоречивый мир говорил голосом скорби и сострадания. Краски Санэтомо мощны, неспокойны, на них отсвет пламени буддийского ада.
Во многих танка поздней классической эпохи устойчивая цезура резко делила стихотворение на два полустишия: в три и два стиха. С течением времени развился обычай складывать стихотворение вдвоем. Затем к этим двустишиям и трехстишиям стали присоединять все новые. Так родилась рэнга. Классическая рэнга — словно совместное выяснение истины. Ее прелесть — в неожиданном сцеплении поэтических ходов, в двуплановости каждой строфы. Каждая таит в себе возможности переосмысления, повторяясь в двух разных танка.
В XV веке — японская поэзия достигает новых вершин в драмах для театра Но. Быть может, синтез эстетики «Синкокинсю» и мощного стиля «Манъёсю», характерный для стихов Минамото Санэтомо, чем-то сродни драмам Но[1564]. В XVI веке рэнга стала «шутейной», подчас пародийной. Шутейную рэнга (хайкай-рэнга) полюбили в кругах третьего сословия. В поэзию врывалась новая действительность, язык улицы, обыденные темы. Смех, шутка, пародия разрушали старую поэтику. Вот стихотворение Ямадзаки Сокан (1465–1553). «Если б ручку приделать // К этой полной луне, // Славный вышел бы веер!» (перевод Веры Марковой). Начальная строфа рэнги — первое трехстишие — хокку зажило самостоятельной жизнью. Хокку было поначалу низким жанром. «Поэзия жанра хайкай… на первых порах еще оставалась на невысоком уровне, — пишет Маркова, — ценилось, «что почудней». Зато в нее вошли приметы простого быта, городского и даже сельского. Сиюминутный экспромт-шутка сохранял непосредственность и свежесть, пока не растворялся в подражаниях и вариациях. Лирический герой стихов жанра хайкай — горожанин, балагур и остряк».
В XVII веке после опустошительных феодальных междоусобиц наступил мир. Сёгун Токугава Иэясу объединил страну. Начали процветать торговля, ремесленные цехи. Города Осака, Киото, Эдо (Токио) живут бурною жизнью. Торговец, богатый ремесленник — был официально бесправен перед самураем, но фактически власть денег была очень сильна. Третье сословие жаждало развлечений, оно хотело своего искусства. И искусство достигает в это время большого подъема. Развивается гравюра «укиёэ», возникают театр марионеток «дзёрури» и театр Кабуки. Горожане зачитываются «повестями о бренном мире» знаменитого Ихара Сайкаку (1642–1693).
Постепенно хокку, научившись веселой легкости, обогатившись новыми темами, становится все серьезней. Высоким искусством хокку стало в творчестве Камидзима Оницура и Мацуо Басё. В творчестве Басё японская поэзия впервые после «Манъёсю» сделалась поэзией всей страны.
Басё (1644–1694) родился в семье небогатого самурая в призамковом городе Уэно в провинции Ига. Еще юношей он усердно изучал китайскую и отечественную литературу. Он много учился всю жизнь, знал философию и медицину. В 1672 году Басё стал бродячим монахом. «Такое монашество, — пишет Маркова, — зачастую показное, служило вольной грамотой, освобождая от феодальных повинностей». Он увлекся поэзией, не слишком глубокой, Данрин — модной в то время школы. Изучение великой китайской поэзии VIII–XII веков приводит его к мысли о высоком назначении поэта. Он упорно ищет свой стиль. Этот поиск можно понимать и буквально. Старая дорожная шляпа, стоптанные сандалии — темы его стихов, сложенных в долгих скитаниях по дорогам и тропам Японии. Путевые дневники Басё — дневники сердца. Он проходит по местам, прославленным классической поэзией танка, но это не прогулки эстета, ибо он ищет там то же, что искали они: красоту истины, истинную красоту, но с «новым сердцем» (вспомните высказывание Садаиэ); обыденное и высокое, простое и изысканное — для него нераздельны — «фуга-но макото» (наиболее полное воплощение «макото» в японской поэзии).
Стиль, созданный Басё, — это соединение лучших достижений «шутейной» и серьезной хокку, он многое черпал из классических танка. Поэт-скиталец Сайгё был для него учителем в поэзии и жизни. Мудрость Конфуция, высокая человечность Ду Фу, парадоксальная мысль Чжуанцзы находили отклик в его стихах. Достоинство поэта, всеотзывчивость свободного духа — в его знаменитом высказывании: «Учись у сосны быть сосной». В основе поэтики Басё лежит принцип «саби», что примерно означает «печаль одиночества»; перевести это слово коротко на другой язык трудно. Басё был дзэн-буддистом. Учение «дзэн» оказало очень большое влияние на японское искусство того времени. Согласно этому учению, истина может быть постигнута в результате некоего толчка извне, когда вдруг мир видится во всей его обнаженности, и какая-нибудь отдельная деталь этого мира косвенно, «метафорически» рождает момент постижения. Японская классическая поэзия в ее постоянном стремлении освободиться от всего лишнего, от прямого описания, с ее эстетикой намека, — была готова к такому восприятию мира. Поэт в гуще жизни, но он одинок — это чувство «саби».
Стиль «сёфу», в основе которого лежал принцип саби, создал поэтическую школу, в которой родились замечательные поэты Кикаку, Рансэцу и другие. Но сам Басё шел все дальше. Он провозглашает принцип «каруми» — Легкость. Легкость была обманчива. Она оборачивалась высокой простотой. В стихах нового стиля — юмор, доброта, мудрость. Поэзия создается из простых вещей и вмещает в себе целый человеческий мир. Приводить примеры здесь, наверно, излишне. Цитировать стихи Басё можно бесконечно. Да они и сделались уже частью нашей поэзии в переводах Веры Марковой.
Новой высоты поэзия хокку достигает в творчестве Ёса Бусона (1716–1783). Быть может, лучше понять его творчество поможет взгляд на эпоху, в которую он жил, хотя внимательный читатель уже заметил, что события внешнего мира отражаются в японской лирике, как правило, опосредованно, косвенно.
Токугавские правители, провозгласив официальной государственной доктриной неоконфуцианство, приспособили его для своих целей. Страна была опутана сетью жестких установлений, безусловное повиновение властям стало основой ее жизни. Социальные контрасты в это время разительны… Дух золота, торгашества фантастическим образом искажает мир… Вспыхивают восстания крестьян и городской бедноты… Бусон явно не принимал этого времени. Отсюда его поиск чистой красоты, подчас ослепительно яркой. Бусон был замечательным художником. Он и прославился вначале как художник. Как поэт он во многом тяготел к китайской классической лирике. Он любит ясную линию, четкое сопоставление контрастных мазков кисти. Поэт, во многом противоположный Басё, он всю жизнь благоговел перед ним.
Оппозицией режиму было и творчество мастеров танка XVIII века. Они обратились к истокам песни — времен «Кодзики» и «Манъёсю». Они заново прочли эти памятники, создали замечательные труды по филологии. Исследование и комментарий «Манъёсю», выполненные Камо Мабути, не потеряли своего значения по сию пору. Своеобразное возрождение классической танка в творчестве Рёкана, Татибана Акэми, Таясу Мунэтакэ — живое явление своего времени… Влияние поэзии хокку на них несомненно.
Стихи Кобаяси Исса (1763–1827), последнего великого поэта средневековой Японии, возвращают высокое, изумительное искусство поэзии тем, кто ее когда-то создал, — крестьянам.
Япония стояла на пороге нового времени.
В. Санович
Из антологии «Манъёсю»[1565]
Перевод А. Глускиной
Песни восточных провинций
3375 Как в Мусаси-стороне
Из ущелья горного фазан
Улетает прочь —
Так и ты ушел, и с ночи той
Не встречаюсь больше я с тобой!
3376 Если любишь ты меня,
Помашу тебе я рукавом,[1566]
Но в стране Мусаси на лугах
Укэра́[1567] от глаз скрывают цвет —
Так и ты скрывай свою любовь!
3379 О возлюбленном моем
Я не знаю, как сказать.
Ах, в стране Мусаси на лугах
Нежным цветом расцветает укэра,
Никогда не вянет тот цветок!
3400 Вот из здешних мест, из Синану́,
Из реки из Тикума́, взгляни,
Камешек простой,
Но ступишь ты ногой,
Для меня он станет яшмой дорогой!
3449 Ах, одежды белотканой[1568] рукава
В изголовье положу-ка я себе,
Вижу, едут из Кура́га рыбаки,[1569]
Возвращаются к себе домой,—
Не вставайте, волны, на пути!
3451 Как на поле здесь, в Санацура́,
У холма я сею нынче просо,
Вижу, лошадь милого пришла,—
Просо ест она… Ну что ж!
Все равно не буду ее гнать!
3459 Целый день толку я белый рис,
Грубы стали руки у меня,
Хорошо бы, если в эту ночь
Молодой хозяин мой пришел,
Тронул их и пожалел меня!
3460 Что за человек
Стучится в эту дверь
В час, когда послала мужа я
Первый рис[1570] нести богам, когда молюсь,—
Что за человек стучится в эту дверь?
3557 Ох, и причиняет боль
Мне жена чужая эти дни.
Как уплывшую ладью,
Позабыть ее я не могу,
И сильнее все о ней тоска!
3561 О, как жду тебя, любимый мой!
Жду, как ждут желанного дождя
В засуху, когда, вся в трещинах, земля
Сохнет вспаханной
Пред домом у ворот!
3562 Как жемчужная трава,
Что растет на диком берегу,
Клонится к земле,
Так, склонясь, наверно, спишь одна,
Не дождавшись друга своего…
3577 Любимую свою подругу
Допытывал я, где она была?
И, словно листья ямасу́гэ,
Мы спали, отвернувшись друг от друга,
И как теперь раскаиваюсь я!
3389 Те ворота, где стоит жена,
У горы Цуку́ба
Скроют облака.
Но пока еще мне виден милый дом,
Буду я махать ей рукавом!..
3390 Где горы Цуку́ба виден пик,
Только ли орла там слышен крик?
Это плачу я!..
Так вечно мне рыдать,
Коли нам друг друга не видать!
3481 Постепенно
Платьев шум затих,
И, ни слова не сказав жене,
Я ушел, покинув милый дом,
И теперь страдаю без нее!
3569 Когда в стражи я из дома уходил,
Было рано, лишь забрезжила заря,
У ворот моя жена стояла,
Все не знала, как теперь ей быть,
Все боялась мои руки отпустить…
[Записи песен, сделанные вербовщиками пограничных стражей[1571] для военного ведомства]
4327 Если б было время у меня,
Чтоб жену нарисовать свою
И с собою взять ее портрет,
Я, в далекий отправляясь путь,
Вспоминая, все смотрел бы на него…
4375 Когда увидел на дороге
Я сосны, что стояли в ряд,
Я вспомнил:
Так же в ряд стояли
Родные, провожавшие меня…
4385 На пути моем
Громко раздается шум волны,
Позади же — дети милые, жена…
Их оставил я в родном селе
И в дорогу дальнюю ушел…
4392 О, каких, скажите мне, богов
Неба и земли
Я должен здесь молить,
Чтоб с любимой матерью моей
Смог бы я поговорить опять!
Песни западных провинций
2822 Прозрачная волна у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф,
Порой бурлит, но к берегам не подойдет,
Так — ты ко мне.
И полон я тоски…
2823 О нет, наоборот:
Увы, не я, а ты,
Подобно той волне у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф,—
Ты никогда не подойдешь ко мне…
2824 Когда бы знала, что любимый мой
Придет ко мне,
Везде в саду моем,
Покрытом только жалкою травой,
Рассыпала бы жемчуг дорогой!
2825 Зачем мне дом, где жемчуг дорогой
Рассыпан всюду,
Что мне жемчуга?
Пусть то лачуга, вся поросшая травой,
Лишь были б вместе мы, любимая моя!
1935 Подобно соловью, что раньше всех поет
В тени ветвей,
Когда придет весна,—
Ты раньше всех мне о любви сказал,
И лишь тебя отныне буду ждать!
2391 Вечернею порой лишь миг один,
Короткий, как жемчужин встречный звон,
Я видел здесь ее,—
И нынче утром вдруг
Мне показалось, будто я люблю…
2442 Пусть велика земля, но даже и она
Имеет свой предел,
Но в мире есть одно,
Чему конца не будет никогда,
И это бесконечное — любовь!
2475 Ах, на кровле дома моего
Зацвела «не забывай»-трава.[1572]
Все смотрю:
А где трава «забудь-любовь»?[1573]
Жаль, еще не выросла она…
2498 Пусть у бранного меча остры
Лезвия — и с этой стороны и с той,
Наступлю на них ногами я.
Коли я умру, пускай умру,
Если это нужно для тебя.
2688 С нетерпеньем друга ожидаю,
В дом одной мне нынче не войти,
Пусть роса давно уже покрыла
Белотканые
Льняные рукава…
2756 Ведь ты — лишь человек
С непрочною судьбою,
Как лунная трава цукигуса́[1574].
О, что ты можешь знать, мне говоря:
«Мы после встретимся с тобою…»
2765 Чем так жить,
Тоскуя о тебе,
Лучше было бы мне просто умереть,
Оттого что думы, полные тревог,
Словно скошенные травы на полях…
2769 Милый мой,
Моя любовь к тебе,
Словно эта летняя трава,—
Сколько ты ни косишь и ни рвешь,
Вырастает снова на полях!
2801 Возле моря,
На скалистом берегу,
Утро каждое я вижу стаю птиц,
Утро каждое смотреть бы на тебя,
Но тебя не видно, милый мой…
2981 В священном храме,
Где вершат обряды,
Сверкает зеркало кристальной чистоты[1575],—
Так в памяти моей сверкаешь ты,
И в каждом встречном я ищу тебя…
3044 Пока в саду своем ждала,
Что ты придешь ко мне, любимый,
На пряди черные
Распущенных волос
Упал холодный белый иней.
3872 У ворот моих
На деревьях вяза вызрели плоды…
Сотни птиц слетелись к дому моему,
Тысячи слетелись разных птиц,
А тебя, любимый, нет и нет…
1859 Вершины распростертых гор
Как будто белым полотном покрыты,
Иль, может быть,
Цветы расцветшей сливы
Их белизной заставили сверкать?
2142 Чтобы во всех концах земли звучали
Оленя крики,
Что зовет жену,
Склонитесь до земли,
Густые рощи хаги!
1288 — В гавани для кораблей
Все верхушки камышей
Кто сегодня поломал?
— Чтоб смотреть, как милый мой
Машет, машет рукавом,
Камыши сломала я!
1290 Там, на дне, глубоко под водой,
Жемчуг — водоросли в глубине,
Там растет «не говори»-трава…[1576]
С милою моей вдвоем
Мы пришли сюда тайком от всех,
Никому не говори, трава!
2352 Дева молодая пляскою своей
Зазывает счастье в новый дом,
На браслетах жемчуга звенят…
Друга милого, что блещет красотой,
Словно белый жемчуг дорогой,
Пригласи войти с собою в дом.[1577]
2362 Из страны Ямасиро
Юный парень из села Кудзэ́
Мне сказал, что хочет взять меня.
Поважнее много он, чем я,
А сказал, что хочет взять меня,
Юный парень из села Кудзэ.
2364 Через щели занавеси той,
Где повешен жемчуг дорогой,
Постарайся проскользнуть ко мне.
Если спросит мать,
Вскормившая меня,
«Это ветер», — я отвечу ей.
2365 Из-за молодой чужой жены,
Что я встретил по дороге в храм,
Где указывают день работ,
Много я ночей лежу без сна,
И в смятенье думы тайные мои,
Словно порванная яшмовая нить…[1578]
Песни северных провинций
Вот что об этой песне передают и рассказывают. Был один глупый юноша. Он уронил на дно моря топор, но не знал, что железо не всплывает, поэтому и сложил он такую песню и, громко распевая, говорят, утешал себя.
3879 В винодельне в Кумаки[1582]
Раб, которого ругают все,
Васи́!
Я тебя позвал бы с собой,
Я тебя увел бы с собой,
Раб, которого ругают все,
Васи!
3881 Пусть в Оо́но-стороне[1583]
Через рощу путь — заросший путь,
Пусть все зарастет,
Но когда тебе туда идти,
Будут широки тогда пути!
3882 В Сибута́ни,
Где гора Футагами́,
У орла родился сын, говорят.
Чтобы выйти для тебя могла
Сасиба́[1584] из перьев орла,
У орла родился сын, говорят.
Песни-легенды
1740 В час, когда туман затмит
Солнца лик весною,
Только выйду я на берег
В бухте Суминоэ,
Посмотрю, как челн рыбачий
По волнам плывет,
Древнее сказание
В памяти встает.
В старину в Мидзуноэ
Раз Урасима-рыбак,
Ловлей рыбы увлечен
Кацуо и тай,[1586]
Семь ночей не возвращался
На село домой,
Переплыв границу моря
На челне своем.
Дочь морского божества
Водяных долин
Неожиданно он вдруг
Встретил на пути.
Все поведали друг другу
И судьбу свою
Клятвой навсегда скрепили,
В вечную страну уйдя…
Во дворец владыки дна,
Водяных долин,
В ослепительный чертог,
В глубину глубин
Парой юною вошли,
За руки держась,
И остались жить, забыв
Горе, старость, смерть.
И могли бы вечно жить
В светлой стороне,
Но из мира суеты
Странен человек!
Раз, беседуя с любимой,
Так промолвил он:
«Ненадолго бы вернуться
Мне в мой дом родной!
Матери, отцу поведать
О своей судьбе,
А назавтра я пришел бы
Вновь к тебе сюда».
Слыша эту речь его,
Молвила в ответ она:
«Только в вечную страну
Ты вернись ко мне!
Если хочешь, как теперь,
Вечно жить со мной,
Этот ларчик мой возьми,
Но не открывай!»
Ямабэ Акахито. Фрагмент свитка «Тридцать шесть магов поэзии». Фудзивара Нобудзанэ (?), XIII в.
Так внушала рыбаку,
Поглядела вслед…
И вот прибыл в край родной
Юноша-рыбак.
Он взглянул на дом, а дома —
Смотрит, — нет как нет,
Поглядел он на селенье —
И селенья нет.
И так странно показалось
Все это ему,—
Ведь всего назад три года
Он покинул дом!
Нет ни кровли, ни ограды,
Нету ничего,—
Не открыть ли этот ларчик,
Может, в нем секрет?
Может, все еще вернется,
Дом увидит он?
И свой ларчик драгоценный
Приоткрыл слегка.
Струйкой облачко тотчас же
Вышло из него
И поплыло белой дымкой
В вечную страну.
Он бежал и звал обратно,
Рукавом махал…
Повалился, застонал он,
Корчась на земле!
И внезапно стала гаснуть
Юная душа,
И легли морщины вдруг
На его чело,
Черный волос вдруг покрыла
Сразу седина,
Все движенья постепенно
Стали замирать…
Наконец, и эту жизнь
Смерть взяла себе!
Так погиб Урасима
Из Мидзуноэ.
И лишь место,
Где родился,
Видно вдалеке…
1746 В бессмертном мире он
Мог жить за веком век,
Но вот по воле сердца своего
Он сам пошел на лезвие меча,—
Как безрассуден этот человек!
1807 Там, где много певчих птиц,
В той восточной стороне,
В древние года
Это все произошло,
И до сей еще поры
Сказ об этом все идет…
Там, в Кацу́сика-стране,
Дева Тэкона[1587] жила
В платье скромном и простом
Из дешевого холста,
С голубым воротником.
Дома пряла и ткала
Все как есть она сама!
Даже волосы ее
Не знавали гребешка,
Даже обуви не знала,
А ходила босиком,—
Несмотря на это все,
Избалованных детей,
Что укутаны в парчу,
Не сравнить, бывало, с ней!
Словно полная луна,
Был прекрасен юный лик,
И, бывало, как цветок,
Он улыбкой расцветал…
И тотчас, — как стрекоза
На огонь стремглав летит,
Как плывущая ладья
К мирной гавани спешит,—
Очарованные ею,
Люди все стремились к ней!
Говорят, и так недолго,
Ах, и так недолго нам
В этом мире жить!
Для чего ж она себя
Вздумала сгубить?
В этой бухте, как всегда,
С шумом плещется волна,
Здесь нашла покой она
И на дне лежит…
Ах, в далекие года
Это все произошло,
А как будто бы вчера
Ради сумрачного дна
Нас покинула она!
1808 И когда, в страну эту восточную придя,
Взглянешь, как у берега катится волна,
Сразу загрустишь
О деве молодой,
Что сюда ходила часто за водой.
В старину жила одна девушка. Звали ее Сакурако — «Дитя Вишни», или «Вишенка». И жили в ту пору двое отважных юношей. Оба они хотели взять ее в жены. И затеяли они спор не на жизнь, а на смерть и вызвали друг друга на смертный бой.
Девушка опечалилась и решила: «Ни в старину, ни теперь, никогда еще не слыхали и не видали, чтобы одна девушка была невестой в двух домах. Но трудно смирить сердца этих отважных юношей. А стоит мне умереть — и вражда их, наверно, исчезнет навеки». Подумала она так и вскоре ушла в лес и там повесилась.
А двое отважных юношей, не в силах сдержать своего горя, лили кровавые слезы. И каждый из них сложил тогда песню и излил в ней все, что было у него на сердце.
Вот эти две песни:
3786 Облетели
Лепестки у вишни,
И мечтал напрасно я, что буду
Украшать себя ее цветами,
Лишь пора весенняя наступит…
3787 Всякий раз, как расцветут цветы
Вишни розовой, что носит
Имя милой,
Вечно буду вспоминать о ней
И любить сильнее с каждым годом…
3808 Я пошел на поле в Сумино́э[1589]
Песни петь и хоровод водить
И залюбовался там своей женою,
Что сияла зеркалом
Среди жен других.
Вот что передают и рассказывают об этом. В старину жил один бедняк-простолюдин. Однажды мужчины и женщины его селения собрались на поле петь песни и водить хороводы. Среди собравшихся была и его жена. Она была очень хороша и выделялась своей красотой. Он еще сильнее полюбил ее и сложил эту песню, восхваляя ее красоту.
Какиномото Хитомаро[1590]
37 Ах, сколько ни гляжу, не наглядеться мне!
Прекрасны воды рек, что в Ёсину[1591] струятся,
Конца не зная…
Так же без конца
К ним буду приходить и любоваться.
78 На полях, обращенных к востоку,
Мне видно, как блики сверкают
Восходящего солнца,
А назад оглянулся —
Удаляется месяц за горы…
131 Там, в Ива́ми, где прибой
Бьет у берегов Цуну́,
Люди, поглядев кругом,
Скажут, что залива нет,
Люди, поглядев кругом,
Скажут — отмели там нет.
Все равно прекрасно там,
Даже пусть залива нет,
Все равно прекрасно там,
Пусть и отмели там нет!
У скалистых берегов,
В Нигита́дзу, на камнях,
Возле моря, где порой
Ловят чудище-кита,
Водоросли взморья там,
Жемчуг-водоросли там,
Зеленея, поднялись.
И лишь утро настает,
Словно легких крыльев взмах,
Набегает ветерок.
И лишь вечер настает,
Словно легких крыльев взмах,
Приливают волны вмиг.
Как жемчужная трава
Клонится у берегов
В эту сторону и ту,
Гнется и к земле прильнет
С набегающей волной,
Так спала, прильнув ко мне,
Милая моя жена.
Но ее покинул я.
И, по утренней росе
Идя горною тропой,
У извилин каждый раз
Все оглядывался я,
Много раз, несчетно раз
Оборачивался я.
И все дальше оставлял
За собой родимый дом.
И все выше предо мной
Были горы на пути.
Словно летняя трава
В жарких солнечных лучах,
От разлуки, от тоски
Вянет милая жена.
На ворота бы взглянуть,
Верно, там стоит она!
Наклонитесь же к земле
Горы, скрывшие ее!
132 Там, в Ива́ми,
Возле гор Такацуну́,
Меж деревьями густыми вдалеке,
Видела ли милая моя,
Как махал я ей, прощаясь, рукавом?
133 По дороге, где иду
На склонах гор,
Тихо-тихо шелестит бамбук…
Но в разлуке с милою женой
Тяжело на сердце у меня…
136 У вороного моего коня
Так бег ретив, что сразу миновали
Места, где милая моя живет.
Как в небе облака,
Они далеки стали.
137 Ах, опадающие листья клена среди осенних гор,
Хотя б на миг единый
Не опадайте, заслоняя все от глаз,
Чтоб мог увидеть я
Еще раз дом любимой!
199…Призывающий в поход
Барабана громкий бой
Был таков,
Как будто гром
Разразился на земле,
Зазвучали звуки флейт,
Так, как будто зарычал
Тигр, увидевший врага,
Так, что ужас обуял
Всех людей, кто слышал их.
Флаги, поднятые вверх,
Вниз склонились до земли.
Все скрывается зимой,
А когда придет весна,
В каждом поле жгут траву,
Поднеся к траве огонь,
Словно пламя по земле
Низко стелется в полях
От порывов ветра, — так
Флаги все склонились вниз,
Шум от луков, что в руках
Воины держали там,
Страшен был,
Казалось всем,
Будто в зимний лес, где снег
Падал хлопьями,
Проник
Страшный вихрь —
И сразу, вмиг,
Завертелось все кругом,
И летящих всюду стрел
Было множество.
Они,
Как огромный снегопад,
Падали,
Смешалось все,
Но, смириться не желая,
Враг стоял против врага.
«Коли инею-росе
Исчезать — пускай умру!»
И летящей стаей птиц
Бросились отряды в бой.
И в тот миг из Ватара́и[1594],
Где святой великий храм,
Вихрь священный — гнев богов —
Налетел и закружил
В небе облака,
И не виден больше стал
Людям яркий солнца глаз,—
Тьма великая сошла
И покрыла все кругом…
207 Гуси по небу летят
На пути в Кару́[1595] —
То возлюбленной село,
Край родной ее.
Как мечтал я,
Как желал
На нее взглянуть!
Только знал:
Идти нельзя,
Много глаз людских.
Часто приходить нельзя:
Люди будут знать!
Лучше встретиться потом,
В майский день.
В майский день
Зеленый плющ
Ложем будет нам![1596]
Думал я,
В надежде был,
Как большому кораблю,
Доверял я ей!
Ото всех таил любовь,
Будто в бездне
Среди скал
Жемчуг дорогой…
Но как меркнет в небесах
Солнце на закате дня,
Как скрывается луна
Между облаков,—
Будто водоросль морей,
Надломилась вдруг она,
Будто клена
Алый лист,
Отцвела навек!
С веткой яшмовой гонец[1597]
Мне принес об этом весть…
Словно ясеневый лук,
Прогудев, спустил стрелу…[1598]
Что я мог ему сказать?
Что я сделать мог?
Голосам людей внимать
Был не в силах я,
А любовь моя росла…
Чем утешиться я мог?
Я пошел тогда в Кару
На базар, в ее село,
Где любимая моя
Мне встречалась
В ранний час…
Там стоял и слушал я,
Но и го́лоса ее,
Что звучал, как пенье птиц,
Возле кленов Унэби́[1599],
Той горы, что звал народ
Девой чудной красоты
В перевязях жемчугов,
Возле склонов Унэби,
Даже голоса ее
Не услышал я!
Был мой путь копьем из яшмы,
Это значит — путь прямой,
Что копье.
Таков был путь
Предо мной, где шел народ,
Но не мог я там найти,
Ни одной не мог я встретить
Хоть похожей на нее!..
И, в отчаянье,
Любя,
Только имя призывал
Дорогой моей жены,
Лишь махал ей рукавом,
Звал напрасно я!..
208 Средь гор осенних — клен такой прекрасный,
Густа листва ветвей — дороги не найти!..
Где ты блуждаешь там?
Ищу тебя напрасно:
Мне неизвестны горные пути…
209 Опали листья алые у клена,
И с веткой яшмовой передо мной гонец,
Взглянул я на него —
И снова вспомнил
Те дни, когда я был еще с тобой!
216 Когда, придя домой,
На спальню я взглянул,—
На ложе яшмовом
Жены моей подушка
В другую сторону повернута была…
217 Словно средь осенних гор
Алый клен,
Сверкала так
Красотой она!
Как бамбуковый побег,
Так стройна она была.
Кто бы и подумать мог,
Что случится это с ней?
Долгой будет жизнь ее,
Прочной будет, что канат,—
Всем казалось нам.
Говорят,
Что лишь роса
Утром рано упадет,
А под вечер — нет ее.
Говорят,
Что лишь туман
Встанет вечером в полях,
А под утро — нет его…
И когда услышал я
Роковую весть,
Словно ясеневый лук,
Прогудев, спустил стрелу,
Даже я, что мало знал,
Я, что мельком лишь видал
Красоту ее,—
Как скорбеть я стал о ней!
Ну, а как же он теперь —
Муж влюбленный,
Молодой,
Как весенняя трава,
Что в ее объятьях спал,
Что всегда был рядом с ней,
Как при воине всегда
Бранный меч?
Как печали полон он,
Как ночами он скорбит
Одиноко в тишине,
Думая о ней!
Неутешен, верно, он,
Вечно в думах об одной,
Что безвременно ушла,
Что растаяла росой
Поутру,
Что исчезла, как туман,
В сумеречный час…
218 Когда увидел я теченье той реки,
Что унесла навек от нас тебя,
Прекрасное дитя,
Такой еще тоски
Не знала никогда моя душа!
219 В те дни, когда еще была ты с нами,
Дитя из Оцу,[1601] и встречались мы,
Я мимо проходил,
Почти не замечая,
И как теперь об этом я скорблю!
220 Замечательна страна,
Что зовется Сануки,
Где склоняются к воде
Водоросли-жемчуга,
Оттого ли, что страна
Блещет дивной красотой,—
Сколько ни любуйся ей,
Не устанет жадный взор.
Оттого ль, что боги ей
Дали жизнь на земле,—
Люди свято чтут ее.
Вместе с небом и землей,
Вместе с солнцем и луной
Будет процветать она,
Лик являя божества.[1603]
Там, из гавани Нака́,
Что известна с давних пор,
Я отчалил в дальний путь,
И когда по морю плыл
Я, качаясь на ладье,
Ветер,
Что в прилива час набегает,—
Налетел,
Нагоняя облака.
И когда взглянул я вдаль,—
Встала за волной волна
Бесконечной чередой…
Я на берег посмотрел —
С диким ревом волны там
В белой пене поднялись.
Море мне внушало страх,
И на весла я налег,
Ударяя по волнам.
С этой стороны и той
Много было островов,
Но известен среди них
Славный остров Саминэ!
На скалистых берегах
Я раскинул свой шалаш,
Оглянулся я вокруг
И увидел:
Ты лежишь,
Распластавшись на земле,
Сделав ложем камни скал
Вместо мягких рукавов,
Изголовьем для себя
Выбрав эти берега,
Где так грозен шум волны…
Если б знал я,
Где твой дом,
Я пошел бы и сказал,
Если знала бы жена,
Верно бы, пришла она
И утешила тебя!
Но, не зная, где тот путь,
Что отмечен был давно
Яшмовым копьем,[1604]
Вся в печали и слезах,
Верно, ждет еще тебя
И тоскует о тебе
Милая твоя жена!
221 Если б с ним была его жена,
Может, набрала бы трав ему она,
И тогда не голодал бы он в пути,
Иль, быть может, среди гор Сами́
Не собрать уже ухаги[1605] на полях?
222 О ты, что вместо изголовья,
Где шелк ложился рукавов,[1606]
Своей подушкой
Сделал берег дикий,
Куда морская катится волна!
223 Возможно ль, что меня, кому средь гор Камо́
Подножье скал заменит изголовье,[1607]
Все время ждет с надеждой и любовью,
Не зная ни о чем,
Любимая моя?..
303 В прославленной стране,
В Инами,
На взморье поднялась огромная волна,
И встала в тысячу рядов она,
От взора спрятав острова Ямато!
304 Когда взгляну я
На пролив меж островами,
Где плыли наши корабли не раз
К владеньям отдаленным[1608] государя,
Я вспоминаю век богов!
502 На миг один короткий, как рога
Оленей молодых, что бродят в поле летом,[1609]
На самый краткий миг —
Могу ли позабыть
О чувствах нежных милой девы?
1068 Вздымается волна из белых облаков,
Как в дальнем море, средь небесной вышины,
И вижу я:
Скрывается, плывя,
В лесу полночных звезд ладья луны.[1610]
Ямабэ Акахито[1611]
317…Лишь только небо и земля
Разверзлись, — в тот же миг,
Как отраженье божества,
Величественна, велика,
В стране Суру́га[1613] поднялась
Высокая вершина Фудзи!
И вот, когда я поднял взор
К далеким небесам,
Она, сверкая белизной,
Предстала в вышине.
И солнца полудённый луч
Вдруг потерял свой блеск,
И ночью яркий свет луны
Сиять нам перестал.
И только плыли облака
В великой тишине,
И, забывая счет времен,
Снег падал с вышины.
Из уст в уста пойдет рассказ
О красоте твоей,
Из уст в уста, из века в век,
Высокая вершина Фудзи!
318 Когда из бухты Та́го на простор
Я выйду и взгляну перед собой,—
Сверкая белизной,
Предстанет в вышине
Вершина Фудзи в ослепительном снегу!
372 О весенний яркий день!
В Касуга — долине гор,
Гор Мика́са, что взнесли
Гордую корону ввысь,
Как над троном у царей!
По утрам среди вершин
Там клубятся облака,
Птицы каодори там
Распевают без конца.
И, как эти облака,
Мечется моя душа,
И, как птицы те, поет
Одинокая любовь.
В час дневной —
За днями дни,
В час ночной —
За ночью ночь,
Встану я или ложусь —
Все томит меня тоска
Из-за той, что никогда
Не встречается со мной!
373 Как корона над троном,
Эти горы Микаса,
И как птицы там плачут,
Смолкнут, вновь зарыдают,—
Так любовь моя ныне не знает покоя…
919 В этой бухте Вака́,[1615]
Лишь нахлынет прилив,
Вмиг скрывается отмель,
И тогда в камыши
Журавли улетают, крича…
923 Дивный Ёсину-дворец,
Где правление вершит
Мирно правящий страной
Наш великий государь,
За зеленою стеной
Громоздящейся листвы
Он укрыт от глаз людских;
Посреди кристальных рек,
Что струятся без конца,
Подымается он ввысь,
И весной кругом цветут
Вишен пышные цветы,
А лишь осень настает,
Расстилается туман.
Словно горы в вышине,
Много выше, чем они,
Будет славы блеск расти.
Словно воды этих рек,
Что струятся без конца,
Сто почтеннейших вельмож,
Слуги славные твои,
Будут вечно вновь и вновь
Приходить к тебе сюда!
924 В этом Ёсину дивном,
Здесь, в горах Кисая́ма,
На верхушках высоких зеленых деревьев,
Что за шум подымают
Своим щебетом птицы?
941 Вот и бухта Ака́си!
Отхлынул прилив на дороге,
Завтра, завтра
Наполнится радостью сердце:
Я все ближе и ближе к родимому дому!
942 Птицы а́дзи[1620] шумной стаей
Пролетают надо мною,
И глаза не видят милой,
Рукава из мягкой ткани
Ты не стелешь в изголовье.
На ладье, что смастерил я
Из коры деревьев вишни,
Весла закрепив,
Поплыл я.
Вот селение Нуси́ма,
Что в Ава́дзи,
Миновал я,
И меж островов Карани,
Миновав Инамидзу́ма,
Посмотрел когда,
Где дом мой —
Среди дальних гор лазурных,
Я не смог его увидеть!
В тысячи слоев сгрудились
Белых облаков громады,
И за каждой, каждой бухтой,
Что оставил за собою,
И за каждым, каждым мысом,
Где скрывался я порою,
Через всех путей изгибы,—
О, куда б ни приплывал я,
Все тоска со мной о доме…
Слишком долги дни скитаний!
943 На острове этом Карани,
Где срезают жемчужные травы морские,
Если был бы бакланом,
Что ищет добычу,
Я не думал бы столько, наверно, о доме!
944 Когда к островам
Довелось мне причалить,
Как завидовал я
Кораблям из Куману,
Плывущим в Ямато![1621]
945 Только ветра подули,
Боясь, чтобы волны не встали,
Под защиту
Узкой маленькой бухты Цута
Мы решили укрыться…
1001 Вот достойные рыцари[1622]
На охоту светлейшую[1623] вышли,
И придворные дамы
Волочат подолы пурпурной[1624] одежды…
О, кристальная отмель!
1424 Я в весеннее поле пошел за цветами,
Мне хотелось собрать там фиалок душистых,
И поля
Показались так дороги сердцу,
Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета!
1426 Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
Что другу показать хотела я,
Здесь выпал снег,—
И я узнать не в силах;
Где сливы цвет, где снега белизна?
Яманоэ Окура[1625]
892 Когда ночами
Льют дожди
И воет ветер,
Когда ночами
Дождь
И мокрый снег,—
Как беспросветно
Беднякам на свете,
Как зябну я
В лачуге у себя!
Чтобы согреться,
Мутное сакэ[1627]
Тяну в себя,
Жую
Комочки соли,
Посапываю,
Кашляю до боли,
Сморкаюсь и хриплю…
Как зябну я!
Но как я горд зато
В минуты эти,
Поглаживаю бороденку:
«Эх!
Нет, не найдется
Никого на свете
Мне равного —
Отличен я от всех!»
Я горд, но я озяб,
Холщовым одеялом
Стараюсь я
Укрыться с головой.
Все полотняные
Лохмотья надеваю,
Тряпье наваливаю
На себя горой,—
Но сколько
Я себя ни согреваю,—
Как этими ночами
Зябну я!
Но думаю:
«А кто бедней меня,
Того отец и мать
Не спят в тоске голодной
И мерзнут в эту ночь
Еще сильней…
Сейчас он слышит плач
Жены, детей:
О пище молят,—
И в минуты эти
Ему, должно быть, тяжелей, чем мне.
Скажи, как ты живешь еще на свете?»
Земли и неба
Широки просторы,
А для меня
Всегда они тесны,
Всем солнце и луна
Сияют без разбора,
И только мне
Их света не видать.
Скажи мне,
Все ли в мире так несчастны,
Иль я один
Страдаю понапрасну?
Сравню себя с людьми —
Таков же, как и все:
Люблю свой труд простой,
Копаюсь в поле,
Но платья теплого
Нет у меня к зиме,
Одежда рваная
Морской траве подобна,
Лохмотьями
Она свисает с плеч,
Лишь клочьями
Я тело прикрываю,
В кривой лачуге
Негде даже лечь,
На голый пол
Стелю одну солому.
У изголовья моего
Отец и мать,
Жена и дети
Возле ног ютятся,
И все в слезах
От горя и нужды.
Не видно больше
Дыма в очаге,
В котле давно
Повисла паутина,
Мы позабыли думать о еде,
И каждый день —
Один и тот же голод…
Нам тяжело,
И вечно стонем мы,
Как птицы нуэдори,
Громким стоном…
Недаром говорят:
Где тонко — рвется,
Где коротко —
Еще надрежут край!
И вот я слышу
Голос за стеной,—
То староста
Явился за оброком…
Я слышу, он кричит,
Зовет меня…
Так мучимся,
Презренные людьми.
Не безнадежна ли,
Скажи ты сам,
Дорога жизни
В горьком мире этом?
893 Грустна моя дорога на земле,
В слезах и горе я бреду по свету,
Что делать?
Улететь я не могу,
Не птица я, увы, и крыльев нету.
«То, что легко овладевает нами и что трудно преодолеть нам, — это «восемь великих страданий»[1629]. А то, что трудно достигаемо для нас и легко истощается, — это «радости многих лет»[1630]. Об этом печалились люди в древности, и ныне мы также печалимся об этом. Оттого я и сложил эту песню, чтобы разогнать «печаль о седеющих волосах»[1631]. А в песне этой говорится:
804 Как непрочен этот мир,
В нем надежды людям нет!
Так же, как плывут
Годы, месяцы и дни
Друг за другом вслед,
Все меняется кругом,
Принимая разный вид.
Множество вещей
Заполняют эту жизнь
И теснятся на бегу,
Чтобы вновь спешить вперед.
С женщин мы начнем.
Женщине привычно что?
Жемчуг дорогой
Из чужих краев надеть,[1632]
Любоваться им,
Белотканым рукавом
Другу помахать в ответ
Или алый шлейф —
Платья красного подол[1633],—
Идя, волочить
И с подругою своей,
Взявшись за руки,
Играть,—
Вот он радостный расцвет
Жизни сил!
Но тот расцвет
Удержать нельзя.
Все пройдет:
На прядь волос
Черных раковин черней[1634]
Скоро иней упадет,
И на свежесть
Алых щек
Быстро ляжет
Сеть морщин.
А теперь — мужчин возьмем.
Рыцарям привычно что?
Славный бранный меч
Крепко привязать к бедру,
Крепко в руки взять
Стрелы счастья,
Оседлать
Своего коня
И, красуясь так в седле,
Забавляясь, разъезжать.
Мир, в котором мы живем,
Разве прочен он?
Там, где сладко девы спят,
Рыцари, сойдя с коней,
Двери распахнут,
И приблизятся,
И рук яшмовых рукой
Чуть коснутся — и тотчас,
Обнимая юных дев,
Руки вмиг переплетут
И в объятьях
До зари
Будут вместе спать.
Но глянь!
Нет этих ночей:
Вот уж с посохом в руках,
Сгорбившись,
Они бредут,
И теперь — они
Презираемы людьми,
И теперь — они
Ненавидимы людьми.
В мире здесь конец таков:
Яшмою сверкающей
Юной жизни
Жаль тебе,—
Но бессилен ты.
805 Ах, неприступным, вечным, как скала,
Хотелось бы мне в жизни этой быть!
Но тщетно все:
Жизнь эта такова,
Что бег ее нельзя остановить!
876 Когда бы в облаках я мог парить,
Как в небе этом реющие птицы,
О, если б крылья мне,
Чтоб друга проводить
К далеким берегам моей столицы!..
882 Коль милости тебе теперь и слава,
Ты и меня пригреешь как-нибудь.
Когда придет весна,
В столицу нашу Нара
Позвать меня к себе не позабудь.
897 Этой жизни краткий срок,
Что лишь яшмою блеснет,
Как хотелось бы прожить
Тихо и спокойно мне,
Как хотелось бы прожить
Мне без горя и беды.
Но в непрочном мире здесь
Горько и печально все,
А особенно тяжка
Наша доля, если вдруг,
Как в народе говорят,—
В рану, что и так болит,
Жгучую насыплют соль;
Или на тяжелый вьюк
Бедной лошади опять
И опять добавят груз.
Так в слабеющем моем теле
В старости еще
Вдруг добавился недуг.
Дни в страданьях я влачу
И вздыхаю по ночам.
Годы долгие подряд
Лишь в болезнях проводя,
Неустанно плачу я,
Проклиная жребий свой.
Думаю лишь об одном:
Как бы умереть скорей,
Но не знаю, как смогу
Я покинуть этот мир.
Разве брошу я детей,
Что вокруг меня шумят,
Словно мухи в майский день?
Стоит поглядеть на них —
И горит огнем душа.
В горьких думах и тоске
Только в голос плачу я!
898 Ныне сердцу моему
Не утешиться ничем!
Словно птица, что кричит,
Укрываясь в облаках,
Только в голос плачу я!
899 Без надежды день за днем
Только в муках я живу
И хочу покинуть мир.
Но напрасны думы те:
Дети преграждают путь.
900 Много платьев у ребенка богача,
Их вовек ему не износить,
У богатых в сундуках
Добро гниет,
Пропадает драгоценный шелк!
901 А у бедного — простого платья нет,
Даже нечего ему порой надеть.
Так живем,
И лишь горюешь ты,
Ничего не в силах изменить!
902 Словно пена на воде,
Жизнь мгновенна и хрупка,
И живу я, лишь молясь:
О, когда б она была
Длинной, крепкой, что канат!
903 Жемчуг иль простая ткань —
Тело бренное мое
Ничего не стоит здесь…
А ведь как мечтаю я
Тысячу бы лет прожить![1637]
904 Семь родов сокровищ есть[1638]
Драгоценных на земле,
Но зачем богатства мне,
Раз у нас родился сын —
Фурухи, подобный сам
Драгоценным жемчугам!
По утрам, в рассвета час,
В час, когда еще видна
Предрассветная звезда,
В мягкой ткани покрывал
На постели у себя
То сидел он, то вставал,
И, бывало, вместе с ним
Забавлялся я всегда.
А лишь вечер приходил
И вдали, на небесах,
Звезды появлялись вновь,
За руки меня он брал,
Говорил: «Идемте спать,
Папа, мама не должны
Сына покидать!
В серединку лягу к вам!» —
Он ласкался, говоря,—
И, казалось, расцветали
Травы счастья[1639] для меня!
Думал я тогда, любуясь:
«Время минет, подрастешь,
Ждет ли радость, ждут ли беды,
Встретим их с тобой!»
Как большому кораблю,
Доверяли мы ему,
Но подул тогда нежданно
Ветер злой со стороны,
Заболел малютка наш,—
Как нам быть, не знали мы.
Перевязь из белой ткани
Мы надели на себя,
И, кристальной чистоты
Зеркало в руке держа,
Мы богов небес молили,
К небу взоры обратив,
Мы богам земли молились,
Низко головы склонив.
«Будет жив или не будет,—
Все зависит от богов»,—
Думал я и всей душою
Им молиться был готов.
И в отчаянье и горе
Заклинал богов, молил,
Но напрасно было, — вскоре
Потеряли мы тебя…
Постепенно становился
Все прозрачнее твой лик,
С каждым утром, с каждым утром
Все слабее был язык.
И блеснувшая, как яшма,
Жизнь прервалась навсегда…
И вскочил я, как безумный,
Закричал от горя я!
То катался по земле я,
То смотрел на небеса,
То в отчаянье и горе
Ударял я в грудь себя.
Ведь дитя, что я лелеял,
Упорхнуло, — не вернуть!
Вот он, этой жизни бренной
Горький и тяжелый путь!
905 Оттого, что очень еще молод,[1640]
Он не будет знать, куда идти,
Принесу тебе богатые дары,
Из подземных царств гонец суровый,—
На спину возьми его и отнеси!
906 Поднося дары,[1641]
Молить тебя я буду,
Ты не обмани мое дитя,
Поведи прямым путем малютку,
Покажи, где путь на небеса!
978 Отважным мужем ведь родился я.
Ужель конец короткого пути
Без славы,
Что могла из уст в уста,
Из года в год, из века в век идти?
Отомо Та́бито[1642]
338 О пустых вещах
Бесполезно размышлять,
Лучше чарку взять
Хоть неважного вина
И без дум допить до дна!
340 В древние года
Семь великих мудрецов,
Даже и они,
Все мечтали об одном —
Услаждать себя вином!
341 Чем пытаться рассуждать
С важным видом мудреца,
Лучше в много раз,
Отхлебнув глоток вина,
Уронить слезу спьяна!
342 Если ты не будешь знать,
Что же делать, что сказать,
Из всего, что в мире есть,
Ценной будет вещь одна —
Чарка крепкого вина!
343 Чем никчемно так, как я,[1645]
Человеком в мире жить,
Чашей для вина
Я хотел бы лучше стать,
Чтоб вино в себя впитать!
344 До чего противны мне
Те, что корчат мудрецов
И вина совсем не пьют,
Хорошо на них взгляни —
Обезьянам впрямь сродни!
345 О, пускай мне говорят[1646]
О сокровищах святых, не имеющих цены,
С чаркою одной,
Где запенилось вино,
Не сравнится ни одно!
346 О, пускай мне говорят
О нефрите, что блестит, озаряя тьму ночей.[1647]
Но когда мне от вина
Сердце радость озарит,
Не сравнится с ней нефрит!
347 Если в мире суеты
На дороге всех утех
Ты веселья не найдешь,
Радость ждет тебя одна:
Уронить слезу спьяна!
348 Лишь бы на земле
Было счастье суждено,
А в иных мирах
Птицей или мошкой стать,
Право, все равно!
349 Всем живущим на земле[1648]
Суждено покинуть мир.
Если ждет такой конец,
Миг, что длится жизнь моя,
Веселиться жажду я!
350 Суемудрых не терплю,[1649]
Пользы нет от них ничуть,
Лучше с пьяницей побудь,—
Он, хотя бы во хмелю,
Может искренне всплакнуть!
331 О, расцвет сил моих![1650]
Вряд ли вновь он вернется!
Неужели и мельком
На столицу На́ра
Мне не придется взглянуть?
332 Жизнь моя!
Как я хочу, чтобы длилась ты вечно!
Чтобы мог любоваться я
Малою речкой Киса́,
Той, что видел в далекие годы…
439 Вот и время пришло
Мне домой возвращаться,
Но в далекой столице
Чей мне будет рукав
Изголовьем душистым?
451 Мой дом опустевший, где нету любимой!
Как ныне мне тяжко,—
Куда тяжелее,
Чем в пути,
Где трава мне была изголовьем!
452 В том саду, что вдвоем
Мы сажали когда-то
С любимою вместе,
Поднялись так высоко,
Разветвились деревья!
575 Как журавль в тростниках
В бухте той Кусака́э
Бродит в поисках пищи,
Так и я… Как мне трудно!
Как мне трудно без друга!
806 Эх, коня бы сейчас,[1653]
Что подобен дракону,
Чтоб умчаться
В столицу прекрасную Нара,
Среди зелени дивной!
807 Наяву нам, увы, не встречаться с тобою,
Но хотя бы во сне,
По ночам этим черным,
Что черны, словно ягоды черные тута,
Ты всегда бы являлся ко мне в сновиденьях.
1639 Когда снег, словно пена, покрывает всю землю
И так медленно кружит,
Тихо падая с неба,
О столице, о Нара,
Преисполнен я думой!
1640 Не сливы ли белой цветы
У холма моего расцветали
И кругом все теперь в белоснежном цвету?
Или это оставшийся снег
Показался мне нынче цветами?
Отомо Якамо́ти[1657]
470 О, только так на свете и бывает,
Такие уж обычаи земли!
А я и ты
Надеялись и ждали,
Как будто впереди у нас века!
472 Хоть знаю я давно,
Что в этом бренном мире
Нас ждет всегда жестокая судьба,
Но все же сердце, преисполненное боли,
Тебя не в силах позабыть!
Фазан. Сэссю, 1420–1507 гг.
700 Ужель, придя к любимому порогу,
Тебя не увидав,
Покинуть вновь твой дом,
Пройдя с мученьем и трудом
Такую дальнюю дорогу!
720 На тысячи мелких кусков
Сердце мое раскололось,—
Так сильно
Тебя люблю я.
Ужель ты не знаешь об этом?
741 О, эти встречи
Только в снах с тобою,—
Как это сердцу тяжело…
Проснешься — ищешь, думаешь — ты рядом.
И видишь — нет тебя со мной…
742 Даже пояс,
Которым один раз меня обвязала
Дорогая моя,
Я три раза могу обвязать.
Вот что стало со мною!
743 О, несчастная моя любовь!
Даже если семь тяжелых скал,
Что под силу только тысяче людей,
Целиком взвалил бы на себя —
Мне не вызвать жалости богов!
744 Как только наступает вечер,
Я открываю дверь в свой дом
И жду любимую,
Что в снах мне говорила:
«К тебе я на свидание приду!»
746 В бренном этом мире, где я прожил долго,
Я еще не видел красоты такой…
Слов не нахожу,—
Такой занятный
Маленький мешочек, вышитый тобой.
748 Пускай умру я от любви к тебе.
Живу или умру — одни и те же муки.
Так для чего же из-за глаз людских,
Из-за людской молвы
Я мучаю себя?
751 После встречи с тобою
И дня не минуло,
А как я тоскую,
Все больше и больше,
Теряя рассудок…
752 Когда я тоскую так сильно
И вижу твой облик
Лишь в думах,—
Как быть мне, что делать, не знаю, —
Здесь глаз осуждающих много!..
771 И даже в лжи
Всегда есть доля правды!
И, верно, ты, любимая моя,
На самом деле не любя меня,
Быть может, все-таки немного любишь?
994 Когда, подняв свой взор к высоким небесам,
Я вижу этот месяц молодой,
Встает передо мной изогнутая бровь[1660]
Той, с кем один лишь раз
Мне встретиться пришлось!
1441 Туман кругом,
И белый снег идет…
И все-таки в саду у дома
Средь снега выпавшего
Соловей поет!
1491 Не потому ли, что цветы унохана[1661]
Опасть должны, полна такой тоскою
Кукушка здесь?
Ах, даже в дождь она
Все время плачет и летает надо мною!
1566 С небес извечных, ни на миг не прекращаясь,
Дождь все идет…
Скрываясь в облаках
И громко плача, гуси улетают
С полей, где ранний рис растет.
1567 Колосья риса на осеннем поле,
Где, в облаках скрываясь, с криком гусь летит,
Густеют и растут,
Так и с моей любовью:
Растет, — и сердце все сильней грустит.
1574 Как гуси дикие, что вольной чередою
Несутся с криком выше облаков,
Ты далека была.
Чтоб встретиться с тобою,
О, как скитался я, пока к тебе пришел!
1597 Осенний хаги[1663], что цветет в осеннем поле,
В осеннем ветре клонит лепестки.
И на ветвях его
Осенние росинки
Ложатся на поникшие цветы…
1598 На лепестках осенних хаги в поле,
Куда выходит по утрам олень,
На лепестках
Сверкает яшмой дорогою
С небес упавшая прозрачная роса…
1599 Не оттого ль, что, проходя полями,
Олень кустарник грудью раздвигал,
Осыпались цветы осенних хаги,
А может, оттого,
Что срок их миновал?
1602 Тоской глубокой о жене томим,
Среди осенних гор кричит олень,
И отраженный эхом крик его гремит…
И я средь этих гор —
Совсем один!
1603 Всегда перед зарей — прислушаться лишь надо —
Предутренней порой,
Едва забрезжит день,
Здесь, сотрясая гор простертые громады,
В тоске рыдает осенью олень!
1649 Соперничая с белизною снега,
Упавшего с небесной высоты,
У дома моего
На ветках сливы зимней[1665]
Цветут сегодня белые цветы!
<Тринадцатый год [Тэмпё][1666], третий день четвертой луны>
3911 Лишь поселился я[1667]
Средь распростертых гор,
Кукушка стала прятаться в деревьях:
То вдруг вспорхнет, то скроется опять
И каждый день кукует возле дома!
3913 Кукушка,
Если средь ветвей цветущих оти
Ты поселишься, прилетев сюда,
Цветы их опадут,[1668] и всем казаться будет,
Что падают на землю жемчуга…
[Восемнадцатый год Тэмпё], ночь седьмого дня восьмой луны
3943 Пошел мой друг в осенние поля
Взглянуть, как высоки колосья риса,
И вот вернулся,
Принеся с собой
Охапки оминаэси душистых.
3947 Сегодня на рассвете раннем
Осенний ветер холодом дохнул,
И близится пора,
Когда наш странник дальний —
Гусь дикий — с криком улетит.
<Девятнадцатый год [Тэмпё], весна, двадцать первый день второй луны>
Внезапно поражен тяжелой болезнью и чуть не вступил на путь, ведущий в нездешний мир. Поэтому словами песни выразил печаль своего сердца.
3962 Наш великий государь
Приказал уехать мне.
И, приказу покорясь,
Как отважный смелый муж,
Полный бодрости и сил,
Много распростертых гор
И застав я перешел.
Наконец, пришел в село,
Дальнее, как свод небес.
И, совсем не отдохнув
И дыханье ни на миг
Не переводя в труде,
Столько месяцев и лет
Жил в селенье этом я!
Но в непрочном мире здесь
Бренен жалкий человек.
Надломился вскоре я,
Заболел и слег в постель,
И проходит день за днем —
Все сильнее мой недуг.
О божественная мать,
Мать, вскормившая меня!
Как большой корабль в пути
Беспокойно на волнах
Все качается, плывя,
Так в сердечной глубине
У тебя теперь живет
Беспокойная тоска.
Ожиданием томясь,
Верно, думаешь всегда:
«О, когда ж вернется он?»
И болеешь всей душой.
И, красавица моя,—
Божество — моя жена,
Верно, как начнет светать,
Все стоишь ты у ворот,
Прислонившись,
И зовешь,
Отгибая рукава…[1669]
А как вечер настает,
Оправляешь нам постель
И, вздыхая, распустив
Пряди длинные волос
Ягод тутовых черней,
Вопрошаешь ты с тоской:
«О, когда ж вернется он?»
Дочь родная, милый сын,
Дети малые мои,
Верно, дома по углам
Горько плачут и шумят.
Как далек теперь к ним путь —
Путь, отмеченный давно
Яшмовым копьем.
Не могу послать гонца,
Не могу я дать им знать,
Как тоскую и люблю.
От тоски по ним давно
Сердце сожжено дотла.
И хотя до боли жаль
Эту жизнь на земле,
Что лишь жемчугом блеснет,
Но не знаю, как мне быть,
Выхода не видно мне…
О, ужели даже я,
Грозный, словно шторм морской,
Я, отважный, стойкий муж,
Обречен теперь лежать
Распластавшимся,
Без сил
И лишь молча горевать?
3963 Этот бренный жалкий мир!
Как в нем мало дней и лет суждено нам жить.
«Лишь цветы мои весной опадут,
За ними вслед мне придется умереть…» —
Думаю с тоской…
3964 Далеки пределы этих гор и рек.
И мою любимую жену
Неужели я не встречу никогда
И всегда лишь буду тосковать
Здесь один, в разлуке вечной с ней?[1670]
<Двадцать шестой день девятой луны>
4011 И далек же этот край
Государя моего!
Далека, как свод небес,
Глушь, в которой я живу,
Что зовут страной Коси́[1671],
Где идет чудесный снег.
Высоки здесь склоны гор,
Плавны здесь теченья рек,
Широки кругом поля,
И густа трава на них.
В лета солнечный разгар,
Когда юная форель
Мчится в светлых струях рек,
Собирается народ,
Чтоб бакланов покормить —
Птицу здешних островов.
Разжигают вмиг костры
На шестах меж чистых струй
И, промокшие в реке,
По теченью вверх плывут.
А лишь осень настает,
С белым инеем-росой
Прилетает много птиц
На пустынные поля,
И охотиться зовут
Рыцари своих друзей.
И хоть соколов у нас
Много есть,
Лишь у него,
У Оку́ра моего,
С пышным и большим хвостом,
Словно оперенье стрел,
Прикреплен был бубенец
Из литого серебра.
На охоте поутру
Догонял он сотни птиц,
На охоте ввечеру
Тысячи ловил он птиц,
Каждый раз, как догонял,
Не давал им улететь.
Выпустишь его из рук,
Тотчас он летит назад.
Он один на свете был,
И, пожалуй, не найти
Сокола другого мне,
Равного во всем ему.
Так я думал и, в душе
Соколом своим гордясь,
Проводил беспечно дни.
В это время мой слуга —
Отвратительный старик,
Вовсе потерявший ум,—
Мне и слова не сказав,
В день, когда на землю лил
Дождь и все заволокло,
Под предлогом, что идет
На охоту,
Он ушел
Вместе с соколом моим.
И, вернувшись, рассказал,
Кашляя,
Что сокол мой,
Глядя вдаль,
Где перед ним
Расстилалися поля
Мисима́,
И пролетев
Над горой Футагами́,
Скрылся в белых облаках
И совсем исчез из глаз…
Приманить его сюда
Нету способов теперь.
Оттого что я не знал,
Что сказать ему в ответ,
А в душе моей тогда
Лишь огонь один пылал,
Тосковал я и вздыхал.
Думал я:
А может быть,
Снова встретимся мы с ним?
И средь распростертых гор
Тут и там расставил я
Сети для поимки птиц,
И расставил стражей я.
В храмы славные богов,
Сокрушающих миры,
Вместе с тканями принес
Зеркало сверкавшее.
Поднеся, богов молил
И все время ждал его.
И тогда, придя во сне,
Дева мне передала:
«Слушай,
Сокол дивный твой,
О котором ты грустишь,
Улетел на берега
В Мацуда́э.
Пролетел
Бухту он Химиноэ́,
Там, где ловят
Мелких рыб,
Облетел кругом не раз
Остров Таконосима́
И к заливу Фуруэ́,
Где в зеленых тростниках
Утки стаями живут,
Прилетал позавчера.
Там вчера он снова был.
Если близкий будет срок,—
С этих пор
Пройдет два дня,
Если дальний будет срок,—
Может быть, пройдет семь дней.
Но вернется он к тебе.
Не тоскуй же сильно так,
Всей душою, глубоко».
Так сказала дева мне.
4012 Ах, много уже дней
В руках мы не держали
И сокола с хвостом, как оперенье стрел,
И не охотились мы в поле Масима́ну,
А месяцы все шли…
4031 Ведь эту жизнь, что я молю продлить
И что жрецы священным гимном[1673] очищают,
Твердя слова молитв,
Я для кого спасаю?
О, только для тебя!
4054 Кукушка,
Нынче ночью, я прошу,
Над нами пролети и спой нам песню.
Луну заменят нам зажженные огни,[1674]
И я смогу тебя увидеть.
4082 Пусть жалок раб в селении глухом,
Далеком от тебя, как своды неба эти,
Но если женщина небес грустит о нем,—
Я вижу в этом знак,
Что стоит жить на свете.
<Вечер первого дня шестой луны>
С шестого дня пятой луны первого года Тэмпё-кампо[1675] началась засуха, рисовые и пшеничные поля крестьян увядали и сохли. Настал первый день шестой луны, и вдруг показалась дождевая туча. Поэтому и была сложена эта песня.
4122 В этой внуками небес
Управляемой стране,
В Поднебесной, на путях
Четырех сторон земли,
До предела, что достичь
Мог копытом конь,
До границ, куда дойти
Корабли могли,
С незапамятных времен
И до сей поры
Из бесчисленных даров
Лучший дар был в честь богов
То, что добыто трудом,—
Урожая славный плод.
Но не льет на землю дождь
Вот уж много, много дней.
Рисовые все поля,
Что засажены давно,
И пшеничные поля,
Что засеяны давно,
С каждым утром,
С каждым днем
Вянут, сохнут без дождя.
И когда глядишь на них,
Сердце бедное болит.
И, как малое дитя,
Плача, просит молока,
Так небесной влаги ждем,
Не спуская глаз с небес.
О, средь распростертых гор
Из лощины вдалеке
Показавшаяся нам
Туча белая, спеши.
Поднимись, покинь дворец
Властелина вод морских,
Затяни небесный свод,
Ниспошли на землю дождь!
4123 Показавшаяся там
Туча белая, плыви,
Затяни небесный свод
И пролейся здесь дождем,
Чтоб утешить нам сердца!
<Четвертый день той же луны>
4124 На землю хлынул дождь,
О чем мы все мечтали,
И раз случилось так, что минула беда,
Нести богам мольбу уже не надо —
И так обильным будет этот год.
<Седьмой день седьмой луны>
4125 Со времен богини солнца —
Аматэрасу́,
Разделенные рекой
Ясунокава́,
Друг ко другу обратясь
И махая рукавом,
На далеких берегах
Горько плачут две звезды.
О, какой полна тоской
Этой краткой жизни нить!
Перевозчик не дает
Переплыть им на ладье.
Если б можно было мост
Перекинуть над рекой!
Перейдя его скорей,
Взялись за руки б они,
Обнялись бы горячо,
Рассказали б до конца
Думы тайные свои
И утешили бы вмиг
Горем полные сердца.
Но напрасны те мечты.
Только осенью одной
Им встречаться суждено.
А до осени должны
Жить на разных берегах
В одиночестве, в тоске…
Даже я, живущий сам
В мире бренном и пустом,
Их жалею всей душой
И скорблю об их судьбе.
Так, сменяясь, шли года,
И в день встречи каждый год,
Глядя на простор небес,
Буду вновь я говорить
О несчастной их любви,
И пускай из века в век
Сказ идет из уст в уста…
4126 Если б только протянули мост
Через ту Небесную Реку,
О, тогда
Они бы встретиться могли,
Даже если б осень не пришла.
4127 О, эта ночь, когда, тоскуя друг о друге
Дни долгие, на разных берегах
Реки Ясукава
Встречаются супруги —
Звезду зовущая звезда.[1677]
4146 Когда средь ночи
Я очнулся вдруг от сна,
На отмели речной
Так плакали тидори,
Что сердце сжалось у меня.
4147 Тидори у реки, что постоянно плачут
Ночной порой!
Недаром, вижу я,
И раньше, в древности, бывали люди,[1678]
Что восторгались вами по ночам…
4165 Пусть рыцари свои прославят имена,
Хочу, чтобы в грядущие столетья
Те люди, до кого дойдет о нас молва,
Ее передавали вечно —
Из века в век, из уст в уста!
4193 Ведь даже от легчайших взмахов крыльев
Кукушки, распевающей средь лета,
Цветы осыпались,—
Как видно, час расцвета уже прошел для вас,
Цветы лиловых фудзи![1679]
<[Седьмой год Тэмпё-сёхо], девятнадцатый день второй луны>
4398 Императора приказу
С трепетом внимаю я,
Расстаюсь с женой своей,
Тяжела разлука мне.
Но отважный дух бойца
Я спешу поднять в себе,
Снаряжаюсь в дальний путь,
За ворота выхожу.
И родная мать моя
Гладит ласково меня,
И, как вешняя трава,
Юная моя жена
Держит за руки меня.
Чтоб спокоен был мой путь,—
Приношу мольбу богам.
«Счастлив будь в своем пути,
Возвращайся поскорей»,—
Говорят жена и мать
И, одежды рукавом
Слезы смахивая с глаз,
Причитают надо мной,
Мне напутствия твердят.
Как взлетает стая птиц,—
Трогаюсь в дорогу я.
Но все мешкаю в пути,
Все оглядываюсь я.
И все дальше ухожу,
Расстаюсь с родной землей,
Высоко взбираюсь я,
Через горы перейдя,
Прибываю в Нанива́,
Где в зеленых тростниках
Осыпаются цветы…
Ввечеру, когда прилив,
Выплываю на ладье,
Поутру, в затишья час,
Ветра жду, спеша ладью
Повернуть в обратный путь,
А пока передо мной
Дымкой вешнею туман
Закрывает острова,
Крики дальних журавлей
Так печально здесь звучат,
И когда их слышу я,
Вспоминаю дом родной,
Что далеко от меня,
И горюю я о нем
Так, что стрелы за спиной
Стонут жалобно со мной!
4399 Когда ночами, полные печали,
Звучат у моря крики журавлей
И дымкою туман
Плывет в морские дали,—
Тоскую я о родине моей!
4400 Когда о доме я тоскую
И ночи провожу без сна в пути,
Из-за весенней дымки
Мне не видно
Зеленых тростников, где плачут журавли!
<[Третий год Тэмпё-ходзи[1680]], весна, первый день первой луны>
4516 Снег белый, падающий с неба
Весною раннею,
Сегодня, в Новый год,
О, падай, падай же сильнее,
Приход твой счастье нам несет!
Нукада[1681]
16 Все засыпает зимою.
А когда весна наступает,
Птицы, что раньше молчали,
Начинают петь свои песни.
Цветы, что невидимы были,
Цвести начинают повсюду,
Но их сорвать невозможно,
Так в горах разросся кустарник.
А сорвешь — нельзя любоваться,
Такие высокие травы.
А вот осенью — все иное:
Взглянешь на купы деревьев,
Алые клены увидишь,
Листья сорвешь, любуясь.
А весной зеленые листья,
Пожалев, оставишь на ветке.
Вот она — осени прелесть!
Мне милей осенние горы!
17 Сладкое вино святое,
Что богам подносят люди…
Горы Ми́ва!
Не сводя очей с вершины,
Буду я идти, любуясь,
До тех пор, пока дороги,
Громоздя извилин груды,
Видеть вас еще позволят,
До тех пор, пока не скроют
От очей вас горы Нара
В дивной зелени деревьев.
О, как часто,
О, как часто
Я оглядываться буду,
Чтобы вами любоваться!
И ужель в минуты эти,
Не имея вовсе сердца,
Облака вас прятать могут
От очей моих навеки?
18 Горы Мива,
Неужели скроетесь теперь навеки?
О, когда бы в небе этом
Облака имели сердце,
Разве скрыли б вас от взора?
488 Когда я друга моего ждала,
Полна любви,
В минуты эти
У входа в дом мой дрогнула слегка бамбуковая штора,—
Дует ветер…
Отомо Саканоэ[1687]
527 Скажешь мне: «Приду»,—
А, бывало, не придешь,
Скажешь: «Не приду»,—
Что придешь, уже не жду,
Ведь сказал ты: «Не приду».
528 У переправы на реке Сахо[1689],
Где слышен постоянно крик тидори,
Там, где речная отмель широка,
Дощатый мостик перекину для тебя,—
Все думаю, что ты придешь, любимый!
619 Словно корни камыша,
Что уходят глубоко
В землю в бухте Нанива́[1690],
Озаренной блеском волн,
Глубока твоя любовь,—
Говорил ты мне тогда.
Оттого, что клялся мне
Верным быть в своей любви
Ты на долгие года,—
Сердце чистое свое,
Словно чистый блеск зеркал,
Отдала тебе навек.
И был гранью этот день
Для моей любви к тебе…
Как жемчужная трава
Клонится у берегов
С набегающей волной
В эту сторону и ту,—
В эту сторону и ту
Сердцем не металась я,—
Как большому кораблю,
Я доверилась тебе…
Сокрушающие мир
Боги ль разделили нас?
Или смертный человек
Нас с тобою разлучил?
Но тебя, что навещал
Каждой ночью,—
Нет теперь…
И гонца, что приходил
С веткой яшмовой,—
Все нет…
И от этого в душе
Нестерпима нынче боль!
Ягод тутовых черней —
Черной ночью напролет,
С ярко рдеющей зарей —
До конца весь долгий день —
Все горюю о тебе,
Но напрасна скорбь моя!
Все тоскую о тебе,
Но не знаю, как мне быть?
И недаром говорят
Все,
Что женщина слаба,
Словно малое дитя,
Только в голос плачу я
И брожу, блуждая, здесь.
Не дождаться, верно, мне
Твоего гонца…
620 Когда б ты с самого начала
Не уверял,
Что это — навсегда,
То разве тосковала б я
Так безутешно, как тоскую ныне?!
687 О, любящее мое сердце,
Что думает: «Прекрасен ты!» —
Оно, как воды быстрые реки:
Пускай плотины не дают бежать потокам,
Те все равно сметут помехи на пути!
688 Заметно для других, подобно облакам,
Что горы голубые рассекают,
Прошу тебя:
Ты, улыбаясь мне,
Не делай так, чтоб люди догадались!
689 Ни горы, ни моря
Не разделяют нас,
Но почему мы редко стали
И видеться
И говорить с тобой?..
760 Как плачущий журавль
Среди равнин Такэда,
Раскинувшихся далеко вокруг,
И день и ночь тоскует о подруге,—
Так я тоскую о тебе!
761 Полна тоски,
Опоры не имея,
Как птица средь теченья
Быстрых рек,[1691]
О ты, дитя мое, как я тебя жалею!
993 Месяц миновал —
И зачесалась бровь,
Тонкая, как месяц молодой:
Верно, встреча будет мне с тобой,
О котором долго тосковала!
995 Беспечно веселясь,
Давайте пить вино!
Ведь даже травам и деревьям
Весною суждено цвести,
А осенью — опасть на землю!
1432 Любимый мой,
Наверно, будет любоваться
Зеленой ивой на пути в Сахо…
Хотя бы веточку он мне сорвал в дороге!
О, если б на нее могла и я взглянуть!
1548 Цветок прекрасный нежных хаги
Приносит нам печаль, коль поздно расцветет,
Но с сердцем медленным,
Где чувство запоздало,
Могу ли я его сравнить?
3929 Ах, тебя, что в путь ушел далекий,
Вижу в сновиденьях
Каждый раз,
Оттого что словно заросли густые
Одинокая моя любовь.
Такэти Курохито[1694]
271 В Сакура́[1695] на поля
Журавли надо мной пролетают, крича…
Верно, в бухте Аютигата́
С берегов теперь схлынул прилив:[1696]
Журавли надо мной пролетают, крича…
272 Мой челн!
Пристанем
К гавани Хира́![1697]
Не удаляйся больше в море:
Уже спустилась ночь, и всюду темнота!
279 Моей любимой
Я показывал Ина́ну[1698]…
Когда же я ей показать смогу
И горы На́суги, и берега Цуну́
С зеленою сосновой рощей?
Каса Канамура[1699]
366 От Цунуга-берегов
Я отплыл
В страну Коси́.
На огромном корабле,
Много весел закрепив,
Вышли на простор морской.
И когда, спеша вперед,
По морю мы стали плыть,
В бухте дальней Таюи́
Показался легкий дым…
То рыбачки над костром
Выжигали соль вдали.
Но в пути скитаюсь я,
Где подушкой на земле
Служит страннику трава,
И печально мне смотреть
Одному на этот дым…
Перевязь из жемчугов,
Что сверкали на руках
У владыки вод морских,
На себя теперь надев,
Полон я тоски и дум
О далеких островах,
О Ямато-стороне́.
367 Когда взглянул я,
Находясь в пути,
На бухту Таюи в Коси, на море,—
Чудесной красотой сверкало все вокруг,
И сердцу дорога была страна Яма́то!
1532 О, даже тот, кто в дальний путь идет,
Где травы служат изголовьем,
Когда цветов коснется, уходя,
Как будет он благоухать тогда
Раскрывшимися лепестками хаги!
1411 Кого среди людей назвать счастливым?
Того, кто милой слышит голос
И в пору ту,
Как черный волос
Уже становится седым!
3578 Как прибрежные птицы у бухты Муко́,
Прикрывая крылом, охраняют птенца,
Так берёг ты меня,
И в разлуке с тобой,
Верно, мне суждено умереть от тоски…
3579 Если б только могла дорогая моя
Быть со мною в пути
На большом корабле,
Так хотелось бы плыть и лелеять ее,
Словно птица птенца, прикрывая крылом.
3580 Когда причалишь ты
У дальних берегов
И встанет пред тобой густой туман,
Знай — это горький вздох, дошедший до тебя,
Чтоб рассказать о горести моей!
Песни-послания, которыми обменивались в разлуке Накатоми Якамори[1701], находящийся в изгнании, и его возлюбленная Сано Отогами[1702]
3724 Пусть с небес сошел бы вдруг огонь
И разрушил бы навек и сжег дотла
Все далекие и трудные пути,
По которым нужно
Странствовать тебе!
3725 Когда будешь уходить,
Любимый мой,
Помаши мне белотканым рукавом!
Не спуская глаз я буду вдаль смотреть,
Думая с любовью о тебе!
3727 Я еще не стал
Ни прахом, ни землей,
А из-за меня
Ты уже в волненье и тоске.
Вот она — печаль возлюбленной моей!
3731 Весь я в думах и заботах о тебе,
О, когда бы встретиться с тобой
Хоть на краткий миг,—
Ведь без твоих очей
Вряд ли я смогу на свете жить!
3734 Горы дальние,
Заставы миновал,
Прежде чем явился я сюда…
О, тоска, когда не можешь больше
Встретиться с любимой никогда!..
3740 О, если только нет совсем богов
На небе и земле,
О, только лишь тогда
Мне будет суждено судьбою умереть,
Не встретившись с тобой, любимая моя!
3745 Если будем живы мы с тобой,
Значит, встречи нам не миновать!
Ах, из-за меня
Не горюй так сильно, милый мой,—
Лишь бы только довелось дожить!
3747 Не спуская взора с зелени сосны,[1703]
Что растет у дома моего,
Буду ждать тебя,—
Скорей ко мне вернись,
О, пока не умерла я от тоски!
3754 О, когда бы только мог
Без помех кукушкой пролетать
Над заставой, выстроенной здесь,
Верно, без конца бы я тогда
Прилетал к возлюбленной моей!
3755 С милою моей,
Что сердцу дорога,
Разлучен навеки я сейчас,
Реки, горы разделяют нас,
И покоя не найти душе!..
3776 И сегодня, если б только я
Вдруг в столице очутиться мог,
Я мечтал бы вновь увидеться с тобой
И, наверно, стоя у ворот западной конюшни[1704],
Ожидал тебя!
3777 Ни вчера, ни нынче — никогда
Не встречаюсь я теперь с тобой,
И как быть, что делать мне,
Не знаю я…
И лишь в голос громко плачу здесь!
3778 Платья белотканого рукав,
Платья, что дала тебе с собой,
В руки ты возьми,
Молись, любимый мой,
До тех пор, пока не встретимся опять![1705]
3781 Когда в пути я думы думаю свои,
Грустя, что милая отныне далека,
Кукушка!
Песен понапрасну ты не пой,
Еще сильней от них моя тоска!
3784 У этой птицы,
Вижу, сердца нет!
Кукушка,
В час, когда тоски я полон,
Как можешь ты еще здесь звонко петь?
3243 В этой бухте Нагато́ —
Длинные ворота,
Длинные, как волокно
Пряжи конопляной,
Той, что девушки кладут
В деревянный чан…
Как затишье поутру,
Набегает там прилив,
Как затишье ввечеру,
Приливают волны там.
И как бурный тот прилив
Набегает все сильней,
И как волны те встают,
Вырастая и шумя,
Так же милую мою
Все сильнее я люблю!
И отсюда видно мне,
Как на дальнем берегу
Каменистом, где всегда
Море плещется в Аго́,
Девушки-рыбачки те
Собирают корни трав
Возле берегов
И как машут мне они
Белотканым рукавом.
И сверкают шарфы их,
Шеи нежные обняв,
И слегка-слегка звенит
Жемчуг на запястьях рук.
Верно, так же как и я,
Каждая из них грустит…
3244 Словно в море у Аго
Эти волны, что бегут
К каменистым берегам,
У любви моей к тебе
Нету срока и конца!
3245 Если бы небесный мост
Был еще длинней,
А высокая гора
Выше поднялась,
Я бы мог тогда пойти
И достать живой воды[1706],
Что хранит на небесах
Божество луны,
И принес бы в дар тебе,
Чтобы юность возвратить,
3246 Не под силу видеть нам,
Как стареешь день за днем
Ты, которого мы чтим,
Словно солнце и луну,
Что сияют в небесах!
Пусть в Ямато,
Пусть в стране
Распростертых островов,
Много разных есть людей,
Что живут в ней с давних пор,
Но, как волнами цветы
Ниспадают до земли
С веток фудзи,
Так к тебе
Мысли тянутся мои.
И, как вешняя трава,
Ты, о ком я полон дум!
По очам твоим грустя,
Верно, не смыкая глаз,
Провести придется мне
Нескончаемую ночь…
3249 Если б только думал я,
Что в Ямато, что в стране
Распростертых островов,
Есть еще одна, как ты,—
Разве горевал бы я?
3281 Жду тебя, любимый мой.
Не приходишь ты,
Гуси дикие кричат,
Холодно от криков их.
Ягод тутовых черней,
Ночь спустилась к нам,
Ночь спустилась, и когда
Буря началась,
Вышла я и стала ждать,
И на мой рукав
Выпал иней и застыл,
Превратившись в лед.
Снег упал и льдом замерз,
Неужели и теперь
Не придешь ко мне?
Значит, встретимся потом,
В майский день
Зеленый плющ
Ложем будет нам!
Как большому кораблю,
Доверяю я тебе,
Но покуда наяву
Я не встретилась с тобой,
Хоть во сне явись ко мне,—
Ночью у небес молю…
3282 Зимний ветер дует
В рукава одежды…
Мне холодной ночью
Не уснуть сегодня
Без тебя, любимый…
3336 Возле моря, где слышны
Крики жалобные птиц,
За высокими горами,
Что скрывают край родной,
На зеленом изголовье
Из морских прибрежных трав,
Словно бабочка, летя
Прямо на огонь,
Здесь, на дальнем берегу,
Возле моря, где порой
Ловят чудище-кита,
Он лежит без чувств, без дум,
Спящий человек.
Может, есть отец, и мать,
И любимое дитя,
И прелестная жена,
Словно вешняя трава,
Может быть, он им хотел
Передать любви слова,
Что на сердце у него?
Если спросишь: «Где твой дом?» —
Дома он не назовет.
Если спросишь: «Как зовут?» —
Имени не скажет он.
Словно малое дитя
Плачущее, он в ответ
Не промолвит ничего.
Как ни думай, ни тоскуй,
Но печальная судьба —
Здесь, на этом свете жить!
3337 И отец, и мать,
И жена, и дети там,
Верно, ждут, когда придет,
Неотступно глядя вдаль…
Вот она, печаль людей!
Из поэзии IX–XV вв
Оно Такамура[1708]
Перевод А. Глускиной
Все, все бело! Глаза не различат,
Как тут смешался с цветом сливы снег…
Где снег? Где цвет?
И только аромат
Укажет людям: слива или нет?
Содзё Хэндзё[1709]
Перевод В. Сановича
Удрученный миром
К подножью старинных дерев
Всем сердцем стремится.
Увы, безнадежная сень —
Скоро листы опадут!
Аривара Нарихира[1710]
Первые два стихотворения в переводе Н. И. Конрада, три следующие — А. Глускиной, далее — Веры Марковой.
Ни бодрствую, ни сплю,—
И так проходит ночь…
Настанет же рассвет —
Весенний долгий дождь
И думы о тебе.
Луна… Иль нет ее?
Весна… Иль это все не та же,
Не прежняя весна?
Лишь я один
Все тот же, что и раньше, но…
Все дальше милая страна,
Что я оставил…
Чем дальше, тем желаннее она,
И с завистью смотрю, как белая волна
Бежит назад, к оставленному краю…
Как будто аромат душистой сливы
Мне сохранили эти рукава,
Лишь аромат…
Но не вернется та,
Кого люблю, о ком тоскую…
Охотника долгий путь!
Сегодня к звезде Ткачихе[1712]
Я попрошусь на ночлег.
В скитаньях моих неприметно
Пришел я к «Небесной Реке».
О, если б на свете
Вовек не бывало вас,
Цветущие вишни!
Наверно, тогда бы весною
Утишилось сердце мое.
Оно-но Комати[1713]
Первые семь стихотворений в переводе В. Сановича, остальные — А. Глускиной
Распустился впустую,
Минул вишенный цвет,—
О, век мой недолгий!
Век не смежая, гляжу
Взглядом, долгим, как дождь.
Оборваны корни
Плавучей, плакучей травы…
Так и я бесприютна!
С легкой душой поплыву по теченью,
Лишь только услышу: плыви!
Это всё сердце мое,
Что отплыть я решилась
В такой непрочной ладье:
Всякий день ее заливают
Невольные горькие волны.
Погоди, о кукушка[1714],
Летунья в сумрак заочный,
Передашь известье:
Что я в этом дольнем мире
Жить отчаялась доле.
Думала, что́ они мне,
Эти белые облака
Над вершинами гор?!
А они меж нами
Все выше, выше встают…
Думала все о нем
И нечаянной дремой забылась.
И тогда увидала его.
О, постичь бы, что это сон,—
Разве бы я проснулась?!
От студеного ветра
Краснеют и осыпаются…
Тихо, словно тайком,
Слой за слоем ложатся на сердце
Листья горестных слов.
Печальна жизнь. Удел печальный дан
Нам, смертным всем. Иной не знаем доли.
И что останется?
Лишь голубой туман,
Что от огня над пеплом встанет в поле.
Он на глазах легко меняет цвет
И изменяется внезапно.
Цветок неверный он,
Изменчивый цветок,
Что называют — сердце человека.
Пусть скоро позабудешь ты меня,
Но людям ты не говори ни слова…
Пусть будет прошлое
Казаться легким сном.
На этом свете все недолговечно!
С тех самых пор, как в легком сновиденье
Я, мой любимый, видела тебя,
То, что непрочным сном
Зовут на свете люди,
Надеждой прочной стало для меня!
Фунъя Ясухидэ[1715]
Перевод Веры Марковой
Он дыханьем своим
Губит осенние травы,
Ветки деревьев крушит.
Буйствуя, имя «бури»
Горный вихрь заслужил.
Отомо Куронуси[1716]
Перевод В. Сановича
Дождик вешний
Каплет… А может быть, слезы?
Осыпаются вишни…
Кто в целом мире ныне
Не оплачет разлуку с цветами?
Ки-но Мотиюки[1717]
Перевод В. Сановича
Цветов самих
Мимолетнее оказался
Человеческий век.
В недоуменье гляжу:
Вначале скорбеть мне о ком?
Фудзивара Тосиюки[1718]
Перевод А. Глускиной
Хотя бы в час ночной, когда волна
О берег плещется в заливе Суминоэ,
Приди ко мне во сне:
Ведь на тропинках сна
Никто следить не будет за тобою…
О́но Сада́ки[1719]
Перевод А. Глускиной
Когда в столице, может быть, случайно
Тебя вдруг спросят, как я здесь живу,
Ты передай:
Как выси гор туманны,
Туманно так же в сердце у меня.
Ки-но Тосисада[1720]
Перевод А. Глускиной
Хоть знаю я: простились мы сегодня,
А завтра я опять приду к тебе,—
Но все-таки…
Как будто ночь спустилась,
На рукаве дрожат росинки слез…
Исэ́[1721]
Перевод А. Глускиной
Бывает, в дни, когда одна грущу,
На рукавах моих атласных,
От слез промокших,—
Даже лик луны,
Внезапно отразившись, тоже плачет…
Ужель всю жизнь не встречу я тебя?
Хотя б на миг один была надежда…
Лишь на короткий миг,—
Как в бухте Нанива
Коленца коротки у тростников прибрежных!
Сосэ́й-хоси[1722]
Первые два стихотворения в переводе А. Глускиной, остальные — В. Сановича
Существовали ль в древние года
По тысяче веков живущие иль нет —
Не знаем мы.
Но пусть тогда с тебя
Начнется жизнь во много тысяч лет!
«Сейчас приду», — мне прошептала ты,
Но так словами и осталось это.
Ты не пришла…
Весь долгий путь луны
Я проследил до самого рассвета!
Должно быть, весною
Он принял их за цветы…
Поет соловей
На ветке, унизанной часто
Хлопьями белого снега!
Лишь молвой о тебе до поры
Держится мимолетная жизнь —
Росинка на хризантеме…
Ночью бессонный лежу,
Днем — безнадежный — исчезну.
Оэ Тисато[1723]
Перевод А. Глускиной
Криком я кричу,
И тяжко мне от слез,
Но когда ты спросишь, то отвечу я,
Что рукав атласный мой слегка намок
От случайного весеннего дождя!..
Сугавара Митидзанэ[1724]
Перевод Веры Марковой
Пролей аромат,[1727]
Лишь ветер с востока повеет,
Слива в саду!
Пускай твой хозяин далёко,
Не забывай весны!
Ки-но Томонори[1728]
Перевод А. Глускиной
Как пояса концы — налево и направо
Расходятся сперва, чтоб вместе их связать,
Так мы с тобой:
Расстанемся — но, право,
Лишь для того, чтоб встретиться опять!
Ах, сколько б ни смотрел на вишни лепестки
В горах, покрытых дымкою тумана,—
Не утомится взор!
И ты, как те цветы…
И любоваться я тобою не устану!
Как тает иней, павший на цветы
Расцветших хризантем невдалеке от дома,
Где я живу,—
Так, жизнь, растаешь ты,
Исполненная нежною любовью!
Киёва́ра Фукая́бу[1729]
Перевод А. Глускиной
Стоит зима, а с облачного неба
На землю падают прекрасные цветы…
Что́ там, за тучами?
Не наступила ль снова
Весна, идущая на смену холодам?
Арива́ра Мотока́та[1730]
Перевод В. Сановича
На исходе года
Весна внезапно настала,
И теперь не знаю,
Сказать ли о годе: прошлый,
Сказать ли о годе: этот?
Фудзива́ра Котона́о[1731]
Перевод В. Сановича
Весна ль тороплива,—
Медлит ли сливовый цвет,
Я бы тотчас расслышал
По первому тихому клику,
Но ещё не поет соловей!
Минамото Масадзуми[1732]
Перевод В. Сановича
Ручьи растопил
Ветер в горных долинах.
В разрывы льда
Выливаются светлые волны,—
Первые цветы весны.
Ки́-но Цура́юки [1733]
Первые четыре стихотворения в переводе В. Сановича, остальные — А. Глускиной.
Рукава замочив,
Я черпал приго́ршнями воду
Промерзлого ныне ключа…
Этот первый весенний ветер,
Верно, растопит лед…
В нынешнем году
Впервые весну узнали
Вишен цветы…
О, когда б они научились
Не опадать вовеки!
Запах цветов
Пропитал глубоко
Одежду мою…
Под сенью вишен
Мановеньями ветра.
Сердце мое
Унеслось от меня и скиталось
По вешним горам,
Долгий-долгий день
Оно прожило сегодня.
Туман весенний, для чего ты скрыл
Цветы вишневые, что ныне облетают
На склонах гор?
Не только блеск нам мил —
И увяданья миг достоин восхищенья!
Да, сном, и только сном, должны его назвать!
И в этом мне пришлось сегодня убедиться:
Мир — только сон…
А я-то думал — явь,
Я думал — это жизнь, а это снится…
Подует ветер — и встает волна.
Стихает ветер — и волна спадает.
Они, должно быть,
Старые друзья,
Коль так легко друг друга понимают!
Узоры пестрые на ряби волн
От тени, брошенной зеленой ивой,
Чьи ветви тонкие
Сплелись красиво,—
Как будто выткали их на воде!
Волна у берега одета белой пеной,
Снег седины на волосах моих.
Из нас двоих —
Кто кажется белее?
Ответ мне дай, страж островов морских!
Как сквозь туман, вишневые цветы
На горных склонах раннею весною
Белеют вдалеке,—
Так промелькнула ты,
Но сердце все полно тобою!
Стоит зима — и вдруг, совсем нежданно,
Между деревьями увидел я цветы,—
Так показалось мне…
А это — хлопья снега,
Сверкая белизной, летели с высоты!
Весной, когда зеленой ивы нити
Все сплетены в узоре меж собой,
Цветы соседние раскроют вдруг бутоны
И, нити разорвав у ивы молодой,
Покажутся среди листвы зеленой…
Не звезда ли сегодня со звездой расстается?
Над Небесной Рекой встал туман, и повсюду
Все туманом закрылось…
Чей призыв раздается?
Чайка в голос рыдает!
Отикоти Мицунэ[1734]
Все стихотворения, кроме последнего (перевод В. Сановича), даны в переводе А. Глускиной
Как видно, ветер дует неумело!
Сверкая белизною, облака
Не уплывают вдаль…
Ах, это горная вода, мчась с крутизны,
Сверкает белой пеной!
Когда на старой ветке хаги
Осеннею порой
Цветы раскрылись вновь,
Я понял — прежнюю любовь
Еще не позабыло сердце!
Не думаю, что очень долги ночи
Осеннею порой,—
Давно идет молва,
Что ночь и осенью покажется короче,
Когда любимая твоя — с тобой!
Осенними полями я бродил,
Стал влажен от росы
Шелк белых рукавов,
И ныне рукава промокшие мои
Благоухают запахом цветов!
Вы, утки,
Что живете здесь, в пруду,
Порою зимнею,
Не говорите людям,
Что я сюда к любимой прихожу!
Снег все идет… И вот уже никто
Не ходит больше этою тропою,
Мне не найти на ней твоих следов…
И чувствам прежним
Трудно не угаснуть…
Ах, лунной ночью их увидеть невозможно!
У нежных слив и лунного луча
Цвета одни.
И лишь по аромату
Узнаешь, где цветы, и сможешь их сорвать!
Ведь с началом весны
Возвращаются гуси на север!
Если догонят его
Там, меж белыми облаками,
Пусть обо мне поведают.
Ми́бу Тадаминэ́[1735]
Первое стихотворение в переводе А. Глускиной, остальные — Веры Марковой
Даже древо луны,
Вечнозеленый коричник,
Золотом заалел
По-осеннему: не оттого ли
Луна сильней засияла?
Лишь ветер дохнет,
Покинет белое облачко
Вершину горы.
Ужель до того равнодушно,
Любимая, сердце твое.
Будто ветер осенний
Тронул струны цитры чуть-чуть…
Только слабый отзвук,
Но уже взволновано сердце
Воспоминаньем любви.
Небеса затемнив,
Белый снег под своей пеленою
Тает в глубине.
Так сердце мое неприметно
Исходит тоской по тебе.
Фудзивара Окикадзэ[1736]
Перевод А. Глускиной
Кого избрать в друзья на этом свете?
Быть может, верную сосну в Такасаго?
Но это ведь не друг
Моих времен далеких —
Таких друзей, увы, давно уж нет…
Минамото Мунэюки[1737]
Первое стихотворение в переводе В. Сановича, второе — А. Глускиной
Нет печали сильней,
Чем зимою в горном селенье,
Лишь помыслю, как далеки
От влаги земной — травы,
Я — от взора людского.
И даже хвоя у простой сосны,
Что ни в какую пору от начала
Своих иголок цвета не меняла,—
С приходом нынешней весны
Как будто зеленее стала!
Саканоэ Корэнори[1738]
Перевод А. Глускиной
Ах, даже отраженная в воде
Расцветшая недавно хризантема
Сегодня стала вянуть на глазах…
Возможно ль, что на дне, под голубой волною,
Ложится тоже иней иногда?
Будто бы луна внезапно озарила
Небо, разливая белый свет,—
Так сверкает
В Ёсино повсюду
Выпавший на землю белый снег!
Сонэ Ёситада[1739]
Перевод В. Сановича
Выглянули едва
Из корней тростника прозябших
Рогатые стебельки…
В этот миг на брегах Мисима́э
Ночь дохнула начальной весной.
В глухих теснинах реки
«Гремящего водопада»,
Верно, истаяли льды…
Верно, в полночь задует
Первый весенний ветер.
С какою негой лучится
Нынешним утром
Солнце на кручах гор.
С обледенелых каменных стрех —
Сияющая капель.
С вершин оснеженных
Весенний ветер слетел,
И ветру вослед
Утром в нагорных ручьях
Вздулись талые воды.
Сам, по воле своей,
Ветер весенний к себе
Зазвал погостить…
Куда же он делся теперь,
Тающий лед?
Еще не растаяли
Заледенелые водопады
На горе Кагуя́ма,
А уж в отрогах Ёсино
Сгинул последний снег.
Утки будто застыли
На узком заливе моря.
К изнанке тонкого льда
Медленно поднимаются
Придонные сор и грязь.
Священное омовенье…
Но ветерок пробежал
Над рекою Камо́.
Рядом с любимой войду
В прохладную воду.
С тех самых сумерек,
Когда рассталась со мною
Моя любимая,
Я почуял, как холодны ночи,
Как печальна осень.
В гнездо заглянул:
Два лета усердно
Пестовал я его…
Как по осени ло́снятся живо
Крылья и хвост!
Теперь холода
Все сильнее с каждою ночью…
Гнется под ветром
Молодого бамбука
Печальный голос.
Копится пыль,
Скоро горою станет
Мой ночной покой.
Ночь за ночью здесь нет
Той, с которою вместе спал.
Ни единого уголка!
Всё в яркой, свежей
Осенней луне!
Что же станется ныне
С тенью горы Огура́?
О ветер осенний,
Осторожнее дуй, не порви…
В жилище моем прореху
Притаил от взгляда чужого
Паук своей паутинкой.
Сёку-сёнин[1740]
Перевод В. Сановича
Тысячелетняя
Дымом уходит сосна…
В мареве этого мира
О в какой же безвестный миг
Молния ударит в меня?!
Идзуми Сикибу[1741]
Перевод В. Сановича
Что с дымкою вешней,
Разве она не придет?!
С плеском пугливым
В теснину тенистую
Прядает талый ручей.
Я сравнивала так часто
С благоуханьем твоих одежд
Запах сливовой ветки,
Что научилась предсказывать
Время ее цветенья.
Я легла, позабыв,
Что спутаны пряди
Черных моих волос.
О, любимый! Он прежде
Их безмолвно расправил.
Сама белизна —
Росою облитые
Белые хризантемы!
Гляжу и понять не могу:
Может быть, первый иней?
Из мрака я вновь
На дорогу мрака вступаю
В блужданьях по миру.
Просияй же мне издалёка,
Луна над горною кручей.
Стала считать и вижу:
Остатней доли зимы
И той у меня не осталось.
О том, что состарилась я,
Печали нет и в помине.
Энкэй-хоси
Перевод А. Глускиной
Покинутый приют — весь в зарослях плюща.
Тоскливо здесь. Хозяин все забросил,
Нет никого…
И только каждый год
Печальная сюда приходит осень…
Акадзомэ Эмон[1745]
Перевод Веры Марковой
Когда он жил на земле,[1747]
В самом далеком странствии
Странницей я не была.
Одна я… Роса окропила
Траву — изголовье мое.
Сагами[1748]
Перевод В. Сановича
Жизнь хоть сейчас
В промен я отдать могу!
Лишь бы сегодня
Не ждать безнадежно тебя,
Как минувшею ночью.
В сумраке рассвета
Нескончаемы, неудержимы
Роса и слезы…
Одинокая жалоба ветра —
Все, что от ночи осталось.
Ноин-хоси[1749]
Перевод Веры Марковой
Когда покидал я столицу,
Дорожным товарищем моим
Была весенняя дымка.
Но ветер осени свищет теперь
Над заставою Сиракава́[1750].
Фудзивара Иэцунэ
Перевод А. Глускиной
В селенье, среди гор, дорог как не бывало,
Знакомых тропок будто вовсе нет,—
Не видно ничего…
С листвою кленов алой
Упал на землю ярко-белый снег.
Сюндо Намики
Перевод А. Глускиной
Реки горные разбились о плотины,
Что внизу на водах блещущих воздвиглись
Ветром злым.
Поток остановили
Груды облетевших алых листьев!
Та́йра Канэмо́ри
Перевод Веры Марковой
Тонет в глубоких снегах
Горное наше селенье.
Заметена тропа.
Тот, кто пришел бы сегодня,
Тронул бы сердце мое.
Сутоку-ин
Перевод В. Сановича
К старым корням цветы,
К родимым гнездовьям птицы
Держат возвратный путь.
Но куда же весна уходит? —
Никто еще не изведал.
Неизвестные поэты IX–XII вв
Шесть первых стихотворений в переводе В. Сановича, три следующих и два последних — Веры Марковой, остальные — А. Глускиной
Где ж началась она,
Первая весенняя дымка?
Ведь здесь, в Миёсино,
На склоны Ёсинояма
Сыплется, сыплется снег…
На исходе снега
Весна внезапно настала.
Теперь, наверно,
Растают заледенелые
Соловьиные слезы.
На ветку сливы
Слетел соловей и, сердцем
Весну привечая,
Распевает, но все еще
Сыплется, сыплется снег…
Не мог он сдержать
Тревожного нетерпенья,
Тот, кто ветку сломал.
Он подумал: это цветы,—
Снег накануне капели…
Листья клена
Наглухо замели, облетая,
Мое жилище,
А сверчок стрекочет без устали:
Все хочет кого-то дождаться…
Ткет река Тацута́
Полотна алой парчи
Порою десятой луны…
Тонкие нити дождя
Вдоль, потом поперек.
Кажется, только вчера
Сажали ростки молодые…
Как все изменилось вокруг.
Шуршат, шелестят колосья.
Осенний ветер подул.
Пока не блеснет роса
На молодых ростках конопли,
Я не покину тебя.
Пускай увидят родные твои,
Как ухожу на заре.
Я, полон грусти, расстаюсь с тобой,
Слезинки светлые дрожат на рукаве,
Как яшма белая!..
Я их возьму с собой,
Пусть это будет память о тебе.
Ах, только удержать бы мне его —
Того, кто от меня решил уйти!..
О вишни лепестки,
Рассыпьтесь по земле,
Преградой будьте на его пути!
Не слышал я, что в мире столько зла.
Не знал, что в нем так радостного мало.
Но вот…
Упавшая из глаз моих слеза
Вдруг сразу мне об этом рассказала!
Ах, только так на свете и бывает!
И полон я напрасною тоской
О той, которую мне больше не увидеть,
Как этот ветерок,
Что скрыт от наших глаз…
На миг один, пока зарницы блеск
Успел бы озарить колосья в поле
В осенний день,—
На самый краткий миг
Я позабыть тебя не волен!
У кленов алых листья облетели,
Но мы жалеть об этом не должны…
Зачем жалеть?
Через просветы в ветках
Увидим нынче яркий блеск луны!
Я от тебя давно не получаю вести
И тщетно вдаль смотрю.
Растет моя тоска…
А в небесах далеких еле-еле
Плывут и исчезают облака…
Что человеческое сердце в этом мире?
Как «лунною травой» окрашенная ткань
Легко меняет цвет,—
В нем постоянства мало:
Сегодня — любит, завтра — нет!..
Опережая ветер, прозвучали
И стихли крики пролетающих гусей,
Что скрылись в облаках,—
А мне привета нет,
Которого я от любимой ждал…
Когда увидишь — лунный свет пробьется
Сквозь гущу сада, где царила мгла
Ветвей и листьев,
Вдруг сожмется сердце,
И скажешь: «Осень! Вот она пришла».
Как странник, я одет, готов к пути,
А путь в волнах безбрежных исчезает…
Когда вернусь?
Не знаю ничего,—
Как белые те облака не знают…
Ах, именно в конце печальном года,
Когда все чаще выпадает снег,
Я понял, что не знает увяданья
И не меняется
Цвет сосен вековых.
Напрасно к зеленым росткам[1753]
Тянет голову жеребенок
Через высокий плетень.
Так и моей любви
Никогда до тебя не достигнуть.
В глубинах сердец
Подземные воды бегут
Кипящим ключом.
Молчанье любви без слов
Сильней, чем слова любви.
Из сборника песен «Рёдзин Хисё» — «Тайник песен»
Перевод Веры Марковой
Будда здесь неизменно,
С нами всегда,
Но незрим в царстве яви
Прекрасный лик.
Лишь когда все тихо,
На ранней заре,
В смутных грезах порою
Покажется нам.
В тишине предрассветной
Очнешься от сна,
Вдруг нахлынут думы,
Слез не сдержать.
О, когда же, покинув
Земную юдоль,
Вниду в мир запредельный
«Чистой земли»?
Хоть сто дней, сто ночей
Буду спать один,
Но жена только на ночь,
Зачем мне она?
Не желаю такой!
В поздний час до полуночи
С ней хорошо,
Но едва на рассвете
Петух пропоет,
Одолеет печаль
На постели пустой.
Улестил меня клятвой обманщик,
А сам ко мне не пришел.
Пусть в демона обратится
С тремя рогами во лбу,
Чтоб все от него убежали прочь!
Пускай превратится в птицу
На поле, залитом водой,
Чтоб студили его, леденили
Иней, метель, град.
Чтоб ноги отмерзли у него!
Чтоб стал на пруду
Плавучей травой!
Чтоб качался туда, качался сюда,
Качался, шатался на каждом шагу.
На мою красавицу погляжу.
«О, если бы стать мне стеблем плюща!» —
Пожелаю в душе.
С маковки и до самых пят
Я ее обовью.
Хоть режьте, хоть рубите меня,
Никогда вам больше не разделить
Наши две судьбы.
Пляши, пляши, улитка!
Если ты не захочешь плясать,
Берегись, под копыта брошу тебя,
Жеребенку дам тебя растоптать,
Теленку дам растоптать, расколоть.
Если красиво станешь плясать,
Пущу погулять в цветочном саду.
Фудзивара Тосинари
Перевод В. Сановича
Мое сердце,
Что мне поделать с тобой…
И кукушка о том же…
Вдоль лунного света стекает
Голос в прозорах туч.
Яркий, свежий
Простирается голос ее!
О кукушка,
Ты само сиянье луны
В пору первой рассады риса!
В сумраке вечера
Осенний вихрь над полями
Пронзает душу…
Перепелиная жалоба!
Селенье Глубокие Травы…
Столько горестей знал,
А все живу и живу на свете.
Верно, хранит меня
Вечнозеленая сосна в Сумиёси,
Покровитель песен Яма́то.
Сайгё[1758]
Перевод Веры Марковой
Весна
Зубцы дальних гор
Подернулись легкой дымкой…
Весть подают;
Вот он, настал наконец
Первый весенний рассвет.
Замкнутый между скал,
Начал подтаивать лед
В это весеннее утро.
Вода, пробиваясь сквозь мох,
Ощупью ищет дорогу.
Вижу я, растопились
На высоких вершинах гор
Груды зимнего снега.
По реке «Голубой водопад»[1760]
Побежали белые волны.
На морском берегу,
Где солеварни курятся,
Потемнела даль,
Будто схватился в борьбе
Дым с весенним туманом.
Туман на поле,
Где молодые травы сбирают,
До чего он печален!
Словно прячется юность моя
Там, вдали, за его завесой.
Соловьи на ветвях
Плачут, не просыхая,
Под весенним дождем.
Капли в чаще бамбука…
Может быть, слезы?
Голоса соловьев
Сквозь туманную дымку
Сочатся со всех сторон.
Не часто прохожего встретишь
Весною в горном селенье.
Когда б улетели прочь,
Покинув старые гнезда,
Долины моей соловьи,
Тогда бы я сам вместо них
Слезы выплакал в песне.
Оставили соловьи
Меня одного в долине,
Чтоб старые гнезда стеречь,
А сами, не умолкая,
Поют на соседних холмах.
Первых побегов
Свежей весенней травы
Ждет не дождется…
На омертвелом лугу
Фазан жалобно стонет.
Весенний туман.
Куда, в какие края
Фазан улетел?
Поле, где он гнездился,
Выжгли огнем дотла.
На уступе холма
Скрылся фазан в тумане.
Слышу, перепорхнул.
Крыльями вдруг захлопал
Где-то высоко, высоко…
Скоро ли кто-то придет
Ароматом ее насладиться?
Слива возле плетня
Ждет в деревушке горной,
Пока не осыплется до конца.
Невольно душе мила
Обветшалая эта застреха.
Рядом слива цветет.
Я понял сердце того,
Кто раньше жил в этом доме.
Приди же скорей[1763]
В мой приют одинокий!
Сливы в полном цвету.
Ради такого случая
Даже чужой навестил бы…
Словно приписка
В самом конце посланья —
Несколько знаков…
Отбились в пути от своих
Перелетные гуси.
Зыблются все быстрей,
Чтоб ветер их просушил,
Спутаны, переплелись,
Вымокли под весенним дождем
Нити зеленой ивы.
Окрасилось дно реки
Глубоким зеленым цветом.
Словно бежит волна,
Когда трепещут под ветром
Ивы на берегу.
В горах Ёсино
На ветках вишневых деревьев
Россыпь снежка.
Нерадостный выдался год!
Боюсь, цветы запоздают.
Шел я в небесную даль,
Куда, я и сам не знаю,
И увидал наконец:
Меня обмануло облако…
Прикинулось вишней в цвету.
В горах Ёсино
Долго, долго блуждал я
За облаком вслед.
Цветы весенние вишен
Я видел — в сердце моем.
Дорогу переменю,
Что прошлой весной пометил
В глубинах гор Ёсино!
С неведомой мне стороны
Взгляну на цветущие вишни.
Горы Ёсино!
Там видел я ветки вишен
В облаках цветов,
И с этого дня разлучилось
Со мною сердце мое.
Куда унеслось ты,
Сердце мое? Погоди!
Горные вишни
Осыплются, — ты опять
Вернешься в свое жилище.
Увлечено цветами,
Как сердце мое могло
Остаться со мною?
Разве не думал я,[1765]
Что все земное отринул?
Ах, если бы в нашем мире
Не пряталась в тучи луна,
Не облетали вишни!
Тогда б я спокойно жил,
Без этой вечной тревоги…
Гляжу на цветы.
Нет, они не причастны,
Я их не виню!
Но глубоко в сердце моем
Таится тревожная боль.
Верно, вишен цветы
Окраску свою подарили
Голосам соловьев.
Как нежно они звучат
На весеннем рассвете!
С особым волненьем смотрю…
На старом вишневом дереве
Печальны даже цветы!
Скажи, сколько новых весен
Тебе осталось встречать?
Под сенью ветвей
Толпа придворных любуется…
Вишня в цвету!
Другие смотрят лишь издали.
Им жалко ее аромата.
Слишком долго глядел!
К вишневым цветам незаметно
Я прилепился душой.
Облетели… Осталась одна
Печаль неизбежной разлуки.
В горькой обиде
На того, кто их посадил
Над стремниной потока,
Сломленные волной,
Падают горные розы.
В зацветшей воде,
Мутной, подернутой ряской,
Где луна не гостит,—
«Там поселиться хочу!» —
Вот что кричит лягушка.
Весна уходит…
Не может удержать ее
Вечерний сумрак.
Не оттого ли он сейчас
Прекрасней утренней зари?
Лето
К старым корням
Вернулся весенний цвет.
Го́ры Ёсино
Проводили его и ушли
В страну, где лето царит.
Пускай нет в небе луны!
Обманчивей лунного света
Цветы унохана.
Чудится, будто ночью
Кто-то белит холсты.
Слышу, кукушка
С самой глубокой вершины
Держит дорогу.
Голос к подножию гор
Падает с высоты.
«Кукушки мы не слыхали,
А близок уже рассвет!» —
На всех написано лицах…
И вдруг — будто ждали его!
Раздался крик петуха.
Еще не слышна ты,
Но ждать я буду вот здесь
Тебя, кукушка!
На поле Ямада-но хара[1772]
Роща криптомерий.
Кукушка, мой друг![1773]
Когда после смерти пойду
По горной тропе,
Пусть голос твой, как сейчас,
О том же мне говорит.
Твой голос, кукушка,
Так много сказавший мне
В ночную пору,—
Смогу ли когда-нибудь
Его позабыть я?
Мелкий бамбук заглушил
Рисовые поля деревушки.
Протоптанная тропа
Снова стала болотом
В этот месяц долгих дождей.
Дожди все льются…
Ростки на рисовых полях,
Что будет с вами?
Водой нахлынувшей размыта,
Обрушилась земля плотин.
Лишь веянья ветерка
Под сенью ветвей отцветших
Я жду не дождусь теперь,
Снова в горном источнике
Воды зачерпну пригоршню…
Должно быть, лесоруб
Пришел просить ночлега,
В дверь хижины стучит?
Нет, это в сумерках кричал
Болотный пастушок.
Путник еле бредет
Сквозь заросли… Так густеют
Травы летних полей!
Стебли ему на затылок
Сбили плетеную шляпу.
Пригоршню воды зачерпнул.
Вижу в горном источнике
Сияющий круг луны,
Но тщетно тянутся руки
К неуловимому зеркалу.
У самой дороги
Чистый бежит ручей.
Тенистая ива.
Я думал, всего на миг,—
И вот — стою долго-долго…
Всю траву на поле,
Скрученную летним зноем,
Затенила туча.
Вдруг прохладой набежал
На вечернем небе ливень.
Летней порою
Луну пятнадцатой ночи
Здесь не увидишь.
Гонят гнуса дымом костра
От хижины, вросшей в землю.
В горном селенье,
Там, где густеет плющ
На задворках хижин,
Листья гнутся изнанкой вверх…
Осени ждать недолго!
Шум сосновых вершин…
Не только в голосе ветра
Осень уже поселилась,
Но даже в плеске воды,
Бегущей по камням речным.
Осень
Никого не минует,
Даже тех, кто в обычные дни,
Ко всему равнодушны,—
В каждом сердце родит печаль
Первый осенний ветер.
О, до чего же густо
С бессчетных листьев травы
Там посыпались росы!
Осенний ветер летит
Над равниной Миягино![1775]
Дует холодный вихрь.
Все на свете печалью
Он равно напоит.
Всюду глядит угрюмо
Осеннего вечера сумрак.
Сейчас даже я,
Отринувший чувства земные,
Изведал печаль.
Бекас взлетел над болотом…
Темный осенний вечер.
Кто скажет, отчего?
Но по неведомой причине
Осеннею порой
Невольно каждый затомится
Какой-то странною печалью.
В памяти перебираю
Все оттенки осенней листвы,
Все перемены цвета…
Не затихает холодный дождь
В деревне у подножия гор.
На рисовом поле
У самой сторожки в горах
Стоны оленя.
Он сторожа дрему прогнал,
А тот его гонит трещоткой.
На небе осени
Она наконец явилась
В вечернем сумраке,
Но еле-еле мерцает,
Луна — по имени только.
Равнина небес.
Луна полноты достигла.
Тропу облаков,
Единственную из всех,
Избрал для странствия ветер.
Зашла и она,
Луна, что здесь обитала,
На лоне воды.
Ужель в глубине пруда
Тоже таятся горы?
Нет в небе луны,
Нигде до ее восхода
Не брезжит свет,
Но самые сумерки радостны!
Осенняя ночь в горах.
Как сильно желал я
Дождаться! Продлить мой век
До этой осенней ночи.
На время — ради луны —
Мне стала жизнь дорога.
«Сейчас я один царю!»
Как будто владеет небом
На закате луны,
Ни на миг не смолкает
В ночной тишине сверчок.
Сверчок чуть слышен.
Становятся все холодней
Осенние ночи.
Чудится, голос его
Уходит все дальше, дальше…
Росы не пролив,
Ветку цветущую хаги
Тихонько сорву,
Вместе с лунным сияньем,
С пеньем цикады.
Родится в душе
Ни с чем не сравнимое чувство…
Осенняя ночь.
На скале, озаренной луной,
Стонущий крик оленя.
Глубокую старину,
То, что давно минуло,
Стану я вспоминать,
Даже если луну этой ночи
Затуманят вдруг облака.
На ранней заре,
Лишь ветер с вершиною разлучил
Гряду облаков,
Через гору переметнулись
Крики первых прилетных гусей.
Дикий гусь в вышине,[1776]
На крыльях своих несущий
Белые облака,
Слетает на поле у самых ворот,
Где друг зовет одинокий.
Словно строки письма
Начертаны черной тушью
На вороновом крыле…
Гуси, перекликаясь, летят
Во мраке вечернего неба.
Густые туманы встают,
Все глубже ее хоронят…
Забвенна и без того!
Как сердцу здесь проясниться?
Деревня в глубинах гор!
С самого вечера
Перед бамбуковой дверью
Туманы стелются.
Но вот поредели… Так, значит,
Уже занимается утро?
Клонятся книзу
Старые ветви хаги в цвету,
Ветру послушны…
Гонятся один за другим
Дальние крики оленя.
Осенью поздней
Ни один не сравнится цветок
С белою хризантемой.
Ты ей место свое уступи,
Сторонись ее, утренний иней!
«Когда ж наконец
Ты окрасишь кленовые листья
В багряный цвет?» —
Спросить я хочу у неба,
Затуманенного дождем.
Все осыпались листья
На багряных ветках плюща,
Что обвивает сосны.
Видно, там, на соседних горах,
Бушует осенняя буря.
Осень уже прошла,—
Знает по всем приметам
Лесоруб в горах.
Мне б его беспечное сердце
В этот вечер угрюмый!
К чему сожаленья мои?
Даже вечерний колокол
Уже по-иному гудит.
Вижу, прихвачены стужей,
Росинки рассыпались инеем.
Зима
Луну ожидала
Так долго вершина горы!
Рассеялись тучи!
Есть сердце и у тебя,
Первая зимняя морось!
«Как будто дождь?» —
Прислушался я, пробужденный
На ранней заре.
Но нет, это листья летят…
Не вынесли натиска бури.
Нет больше тропы.
Засыпали горную хижину
Опавшие листья.
Раньше срока пришло ко мне
Зимнее заточенье.
Спутники вихря,
Верно, с горной вершины
Сыплются листья?
Окрашены в пестрый узор
Водопада белые нити.
Я видел летний луг.
Там всеми красками пестрели
Бессчетные цветы.
Теперь у них, убитых стужей,
Один-единый цвет.
Инеем занесена
Трава на увядшем лугу.
Какая печаль!
Где сыщет теперь отраду
Странника сердце?
Возле гавани На́нива[1779]
Прибрежные камыши
Убелены инеем.
Как холоден ветер с залива,
Когда забрезжит рассвет!
О весна в стране Цу,[1780]
На побережье Нанива,
Ужель ты приснилась мне?
В листьях сухих камыша
Шумит, пролетая, ветер.
Когда б еще нашелся человек,
Кому уединение не в тягость,
Кто любит тишину!
Поставим рядом хижины свои
Зимою в деревушке горной.
Дремота странника…
Мое изголовье — трава —
Застлано инеем.
С каким нетерпеньем я жду,
Тебя, предрассветный месяц!
Лунный прекрасен свет,
Когда сверкает россыпь росы
На вишневых цветах,
Но печальная эта луна
Над зимним увядшим лугом…
Глубокой зимой
Как слепительно ярко
Блещет лунный свет!
В саду, где нет водоема,
Он стелется, словно лед.
Густо падает снег…
В темноте не увидишь,
Где затаился фазан.
Только крыльев внезапный вспорх
Да ястреба колокольчик.
Теперь она без следа
Погребена под снегом!
А ждал я, мой друг придет,
Когда устилала тропинки
Кленовых листьев парча.
Быть может, невольно сам
Меня, молчальника, старый друг
С тоской вспоминал иногда,
Но, пока в нерешимости медлил,
Окончился старый год.
Песни любви
Далёко от всех,
В ущелье меж горных скал,
Один, совсем один,
Незрим для взоров людских,
Предамся тоскующей думе.
На летнем лугу,
Раздвигая густые травы,
Блуждает олень,
И беззвучно, безмолвно
Сыплются капли росы.
Пришлось разлучиться нам,
Но образ ее нигде, никогда
Я позабыть не смогу.
Она оставила мне луну
Стражем воспоминаний.
Предрассветный месяц
Растревожил память о разлуке.
Я не мог решиться!
Так уходит, покоряясь ветру,
Облако на утренней заре.
Она не пришла,
А уж в голосе ветра
Слышится ночь.
Как грустно вторят ему
Крики пролетных гусей!
Не обещалась она,
Но думал я, вдруг придет.
Так долго я ждал.
О, если б всю ночь не смеркалось
От белого света до белого света!
«Несчастный!» — шепнешь ли ты?
Когда бы могло состраданье
Проснуться в сердце твоем!
Незнатен я, но различий
Не знает тоска любви.
Я знаю себя.
Что ты виною всему,
Не думаю я.
Лицо выражает укор,
Но влажен рукав от слез.
Меня покидаешь…
Напрасно сетовать мне,
Ведь было же время,
Когда ты не знала меня,
Когда я тебя не знал.
Разные песни
Нетленное имя!
Вот все, что ты на земле
Сберег и оставил.
Сухие стебли травы —
Единственный памятный дар.[1785]
Если вдаль ты уедешь,
Я буду глядеть с тоской,
Даже луну ожидая,
Туда, в сторону А́дзума,[1786]
На вечернее темное небо.
Заблудились звуки.
Лишь буря шумела в окне,
Но умолк ее голос.
О том, что сгущается ночь,
Поведал ропот воды.
Разве подумать я мог,
Что вновь через эти горы
Пойду на старости лет?
Вершины жизни моей —
Сая-но Накаяма.[1788]
Порою заметишь вдруг:
Пыль затемнила зеркало,
Сиявшее чистотой.
Вот он, открылся глазам —
Образ нашего мира!
Непрочен наш мир.
И я из той же породы
Вишневых цветов.
на ветру облетают,
Скрыться… Бежать… Но куда?
Меркнет мой свет.
Заполонила думы
Старость моя.
А там, вдалеке, луна
Уже идет на закат.
Возле заглохшего поля
На одиноком дереве
Слышен в сумерках голос:
Голубь друзей зовет.
Мрачный, зловещий вечер.
Стелется по́ ветру
Дым над вершиной Фудзи,
В небо уносится
И пропадает бесследно,
Словно кажет мне путь.
Не помечая тропы,
Все глубже и глубже в горы
Буду я уходить.
Но есть ли на свете место,
Где горьких вестей не услышу?
Когда бы в горном селе
Друг у меня нашелся,
Презревший суетный мир!
Поговорить бы о прошлом,
Столь бедственно прожитом!
Сикиси-найсинно[1789]
Перевод Веры Марковой
О, быстротечность!
На изголовье случайном
В дреме забывшись,
Смутной тенью блуждаю
По тропе сновидений.
Напрасно гляжу вокруг.
Куда устремиться душою?
Нет такой стороны.
Весну провожая, темнеет
Вечернее небо.
Дверь хижины в горах
Осенена ветвями сосен,
Не знающих весны.
Прерывистою цепью капель
Сочится талый снег.
Любуюсь тобою,
И пусть этот день весны
В прошлое канет,—
Слива у самой кровли,
Не забывай меня!
Мое мимолетное
Минувшее озирая взглядом,
Считаю в памяти:
Сколько весен я провела,
Печалуясь о вишневых цветах!
Осыпались вишни.
Напрасно бродит мой взгляд.
Кругом все поблекло.
Весенний дождь без конца
В опустевшем небе.
Разве могу я забыть,
Как мальву для изголовья[1791]
Сбирала я на лугу?
Как мимолетную дрему
Прогнал росистый рассвет?
Возле окна моего,
Играя в листьях бамбука,
Ветер зашелестел.
Становится все короче[1792]
Дремота летних ночей.
Обратно не придет
Минувшее, но в сновиденье
Вдруг ожило опять.
У изголовья моего
Благоухает померанец.[1793]
Павлонии палый лист
Так затруднил дорогу,—
Не протоптать тропы.
Пропал остаток надежды,
Что друг мой придет ко мне.
Пустынный сад…
Давно заглушил тростник
Следы людей.
На дне осенней росы
Звенят голоса цикад.
Холодом веет ветер.
Редеет деревьев листва,
И от ночи к ночи
Ширится, заливая сад,
Сияние осенней луны.
Печалится взор.
О, если б найти приют,
Где осени нет!
Везде — на лугах, на горах
Луна поселилась.
Пока я глядела,
Вдруг наступила зима,
Берег залива,
Где дикие утки гнездятся,
Подернулся тонким ледком.
Снег падает день за днем.
Печи угольщиков курятся
Все сильней и сильней.
Даже дым, — до чего он печален
В деревне Большое Поле!
Жемчужная нить —
Жизнь моя, ты исчезнешь,
Так исчезни скорей!
Боюсь, если ты продлишься,
Молчать недостанет сил.
Ко́ка-монъин Бэтто
Перевод А. Глускиной
Из-за одной лишь ночи мимолетной,
Короче срезанного стебля тростника,
В заливе Нанива,
Ужель теперь я буду
Всю жизнь тоской томиться по тебе?!
Фудзивара Иэтака[1794]
Первое стихотворение в переводе Веры Марковой, второе — В. Сановича, третье — А. Глускиной
Завтра, едва рассветет,
Снова идти мне придется
Через вершины гор.
Месяц уходит по небу
В белые облака.
В нынешнем году
Весну впервые узнали
Цветы померанца.
Отчего же я обоняю
Старинный милый запах?
Опавший пурпур клена на земле,
Осенний вечер среди гор глубокий,
Дождь моросящий…
Вымокший под ним,
То не олень ли плачет одинокий?
Минамото Мититомо
Перевод А. Глускиной
У сливовых цветов все тот же аромат,
Как будто их коснулся твой рукав,—
Совсем как та весна…
У месяца б узнать:
Быть может, прежняя весна вернулась вновь?
Покрытый зимним инеем рукав
Стелю я в изголовье, грусти полный,
И в эту ночь, когда уснуть я не могу.
Ах, даже свет луны
Мне кажется холодным…
Фудзивара Хидэёси
Перевод А. Глускиной
В ночь эту светлую с сияющей луной,
Как видно, на берег прилив нахлынул:
В заливе Нанива
Сквозь листья тростников
Бегут, сверкая белым светом, волны…
Фудзивара Садаиэ[1795]
Перевод Веры Марковой
Аромат расцветающей сливы
Льют влажные от слез рукава,
И, сквозь кровлю сочась,
Лунный свет так горит на них,
Словно спорит с благоуханьем.
Как-то само собой
Сердце мое потянулось
К зубцам дальних гор…
Впервые в этом году
Светит трехдневный месяц.
Гора Хацусэ́![1797]
Луна, к закату склоняясь,
Брезжит едва-едва.
Сквозь дымку смутно сочатся
Звуки колокола вдали…
Я видел, они расцвели,
Ветки вишневых деревьев,
Но в сумраке еле сквозят,—
Благоуханная дымка
На вечереющем небе.
Где он, ветер
Цвета вишневых лепестков?
Скрылся бесследно.
А скажут: «Земля как в снегу.
Есть еще чем любоваться!»
Тайные мысли мои
Кому я оставлю в наследство,
Чьим открою глазам?
Сердце мое переполнил
Этот весенний рассвет.
Яшмовое копье[1798] —
Дорога теперь безлюдна.
Долго я жду вестей,
Так же долго, как льются
Дожди пятой луны.
В сумерках вечера
Кого, улетевшего облаком,
Ветер привеял?
Что разбудил он в памяти
Ароматом цветов померанца?
Вновь засияло
В разрывах туч грозовых
Вечернее солнце.
На эту сторону гор
Белые цапли летят.
В горном селении
Цикад неумолчный хор
Звучит по-осеннему.
Облетают среди тумана
Листья с самых нижних ветвей.
Где прежние ваши цветы,
Ветви окрестных деревьев
Под студеным дождем?
Но, ветер осенней поры,
Меняешься ты сильнее!
Циновка так холодна!
В одинокую ночь ожиданья
Ветер осени леденит.
Луной прикрылась, как рукавом,
Девушка с берега Удзи.[1799]
Мне так хотелось забыть,
Что осень уже наступила…
Но этот лунный свет!
Но, на печаль мою, где-то
Стучат и стучат вальки![1800]
Остановить коня,
Рукава отряхнуть бы…
Приюта нигде не найдешь.
На всей равнине Сано[1801]
Снежный ветреный вечер.
Сказала: «Уже рассвет!»
Покинув меня, исчезла.
Не отыщешь следа.
Считанные мгновенья
Гостит на заре белый снег.
Еще усилил тоску
Этот уныло-тягучий
Вихря вечернего шум.
Зачем обычай придуман
В сумерках встречи ждать?
Какой осенний вид
У твоей поблекшей любви!
Печаль меня убьет.
Так в роще сметает вихрь
Каплю белой росы.
Идет от другого домой,
И, чтобы скрасить дорогу,
Наверно, глядит на тебя.
Луна ожиданья ночного,
Как ты на рассвете бледна!
Помнишь ли ты меня?
Может, привычный ко мне рукав
Заледенел от слез?
Я всю ночь заснуть не могу.
Иней припорошил циновку…
Когда на заре разлучались
Белотканые наши рукава,
Упали багряные капли.[1802]
Пронзающий душу цвет
Печального осеннего ветра.
Как я когда-то ласкал[1803]
Черные волосы любимой!
Каждую, каждую прядь
На одиноком ложе моем
В памяти перебираю.
Сколько весен под сенью ветвей
Я тоже на вас любовался,
Вишни в дворцовом саду!
Верно, вам грустно глядеть,
Как я постарел в разлуке.
Отблеск на рукавах,
Морской водой напоенных…
Поневоле всю ночь
Не могут с луной разлучиться
Солевары залива Сума́.[1804]
В кои веки, бывало,
Друзья посетят меня…
Дальнее воспоминанье!
В саду моем с давних пор
Людские следы исчезли.
Дзюнтоку-ин[1805]
Перевод Веры Марковой
Что, если я доживу!
Что, если снова вернуться
Мне суждено под конец!
Все равно, до чего мрачна
Земная эта столица.
Какая печаль
Ее одежды припомнить!
Мы оба, я и она,
Устало бредем в этом мире,
Где свидеться нам не дано.
Не догорит до конца,—
Жизнь томительно длится.
Еще мы в мире одном,
Но все упованья напрасны.
Разъединен наш союз.
Что меня ждет?
Сердце я утешаю
Завтрашним днем.
Так вчерашний прошел,
Так и нынешний минет.
Вековечный чертог!
Пусть под ветхой кровлею
Спрятался он,
Но еще осталось,
Не исчезло минувшее.
Нюдо-саки-но Дайдзёдайдзин
Перевод А. Глускиной
Нет, то не снег цветы в садах роняют,
Когда от ветра в лепестках земля,—
То седина!
Не лепестки слетают,
С земли уходят не цветы, а я…
Кодай-готаю Кэнсэйдзё
Перевод А. Глускиной
На скошенной соломе тростниковой
Забылся я в пути недолгим сном…
Как хорошо!
Луна над яшмовой рекою,
А небо — в свете утренней зари.
Минамото Санэтомо[1808]
Перевод Веры Марковой
Ранним утром гляжу:
Горы затмились туманом,
Это сходит весна
С необъятной равнины
Вечно сущего неба.
Где боги живут?
Где обитают будды?
Ищите их
Только в глубинах сердца
Любого из смертных людей.
Этот мир земной —
Отраженное в зеркале
Марево теней.
Есть, но не скажешь, что есть.
Нет, но не скажешь, что нет.
Огромного моря валы
С грохотом катят камни,
Набегом берег тесня.
Расколются, раздробятся,
Рассыплются, падают пеной…
Словно в багряную краску
Окунули тысячу раз,
Так густо окрашено небо,
Когда к зубцам дальних гор
Нисходит вечернее солнце.
Какая печальная мысль!
Взгляните, во что превратился
Даже он, этот дикий гусь,
Летевший посреди облаков,
На самом краю небосвода.
Бедняжку так жаль!
Сама на глаза навернулась
Непрошеная слеза.
Напрасно зовет ребенок
Свою умершую мать.
Так создан наш мир.
Ты есть, и достаток есть
Какой ни на есть.
А нет ничего, значит, нет,
Свой век протянешь — ни с чем.
В такие времена
Страдания и жалобы народа
Превыше всех забот.
Божественных драконов осьмерица,[1811]
Останови губительный потоп!
Пускай бессловесны звери,
Бессмысленны, что из того?
В душе просыпается жалость,
Лишь вспомню, что и они —
Родители детям своим.
Нежданная весть,
Но стоит ли удивляться?
И все же, все же…
Какой мимолетный сон —
Наша земная жизнь!
О мое сердце,
Что делать нам остается?
Горные розы
Уже, увядая, поблекли,
И подымается буря.
В глубокой тьме,
Черной, как ягоды тута,
Скрыты грядой
Восьмиярусных облаков,
Кричат перелетные гуси.
Только искры одни
Переполнили бездну неба…
Пламенеющий ад —
Нет для грешных другой дороги.
Как это вымолвить страшно!
Неужели всегда
На это глядеть так грустно?
Там, где у моря стоят
Тростниковые шалаши рыбаков,
Разгорелись огни солеварен.
Лишь я один
Ее называю любимой!
К ней волны бегут.
Венчает чело горы
Снег, летящий с небес.
Сётэцу[1812]
Перевод Веры Марковой
Вот застлана дымкой,
Вот заблистает вновь.
Ветрено в небе.
Над весенней метелью
Бродит сиянье луны.
Голоса цикад,
Что вдали зазвенели,
Миновало в пути
И меж тихих ветвей
Дремлет в сумраке лето.
Горный поток!
Волны ударят в камень,
Выбьют огонь.
Искрами разлетаясь,
Сыплются светляки.
В темную ночь
С чем свое сердце
Солью в одно?
Мерцает в тучах
Осенняя молния.
Гнет и ломает,
Вихрем гудит в полях,
Ливнем промчится…
И только вы над ветром,
Облака! Листья деревьев!
Прислушайтесь к ветру!
Листья с горных вершин
Кружатся в поднебесье,
Взлетают и падают, падают…
Голоса! Голоса! Голоса!
В плывущем облаке
Тонкий трехдневный месяц
Спеленат в коконе.
Есть ли что безотрадней
Осени в дальних горах?
Светлеют вершины,
Но в самых низинах гор,
На дне тумана,
Как, сердце, тебе проясниться?
Деревеньки вразброд.
Целую ночь напролет
Он голоса приносит.
Здесь ушло в облака
Столько людских поколений!
Дождь над старой деревней.
Есть у меня приют,
Нет у меня приюта,—
Я не тревожусь ничуть.
Вот он, глядите, мой вечер:
Весенняя паутинка!
Эти лучи леденят
Даже морозный иней.
Слышен скрипучий треск
Всюду, где свет твой бродит,
Поздней ночи луна.
Совсем постарел я…
В холодную снежную ночь
Суждено умереть мне.
Положите меня под огнем,
Глубоко схороненным в пепле.
Три поэта в Минасэ[1813]
1 Вершина в снегу,
Но дымкой овеяны склоны.
Вечер померк.
Соги
2 Льются талые воды вдали.
Пахнет сливовым цветом селенье.
Сёхаку
3 Там, где, дрожа на ветру,
Теснятся прибрежные ивы,
Где так заметна весна…
Сотё
4 Чуть слышные всплески багра —
Лодка плывет на рассвете.
Соги
5 Что там? Проблеск луны?
Еще осталась в туманах,
Темных, как ночь.
Сёхаку
6 Иней осыпал луга.
Осень уже на исходе.
Сотё
Пейзаж. Кэйсёку (Сёкэй), XV–XVI вв.
7 Стонут цикады,
Но, бесчувственна к их мольбе,
Трава засыхает.
Соги
8 Я к воротам друга пришел.
Как обнажилась тропа!
Сёхаку
9 В горных глубинах,
Чудится, неразлучно с бурей
Затерянное селенье.
Сотё
10 Для пришельца, чужого здесь,
Как все мрачно и как пустынно!
Соги
11 Но ты не сетуй,
Одинокий, забвенный людьми!
Словно это внове…
Сёхаку
12 Или не ведаешь ты,
Что вечного нет на земле?
Сотё
13 Росинка упасть боится
На цветок. Печалится он,
Что век ее так недолог!
Соги
14 Все, что осталось от солнца,—
Задымленное сиянье.
Сёхаку
15 Словно бы вечер пришел? —
Весенним туманом обмануты,
Птицы спешат домой.
Сотё
16 Иду сквозь теснины гор.
Здесь небо путь не укажет.
Соги
17 Рассеялись тучи,
А дождь все падает на рукава
Дорожной одежды.
Сёхаку
18 Изголовье — охапка травы.
Кажется даже луна убогой.
Сотё
19 Напрасно столько ночей
До рассвета глаз не смыкал я…
А осени скоро конец!
Соги
20 Сновидения гонит прочь
Ветер, треплющий ветви хаги.
Сёхаку
21 Очнусь, но где же они,
Друзья из родного селенья?
Все исчезли, как сон.
Сотё
22 Предо мной одинокая старость.
На кого могу опереться?
Соги
23 Пускай безыскусный стих
Не всегда красотою блещет,
В нем опору ищи!
Сёхаку
24 И оно тоже спутник твой,
Это вечернее небо.
Соги
Из поэзии XVII–XVIII вв
Трехстишия (Хокку)
Перевод Веры Марковой
Басё[1814]
Поник головой до земли,—
Словно весь мир опрокинут вверх дном,—
Придавленный снегом бамбук.
Облачная гряда
Легла меж друзьями… Простились
Перелетные гуси навек.
«Осень уже пришла!» —
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к подушке моей.
Майских дождей пора.
Будто море светится огоньками —
Фонари ночных сторожей.
Иней его укрыл,
Стелет постель ему ветер…
Брошенное дитя.
В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень;
Белеется свежий срез.
Желтый лист плывет.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?
Как разлилась река!
Цапля бредет на коротких ножках
По колено в воде.
Тихая лунная ночь…
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
Во тьме безлунной ночи
Лисица стелется по земле,
Крадется к спелой дыне.
Все листья сорвали сборщицы…
Откуда им знать, что для чайных кустов
Они — словно ветер осени!
Печалью свой дух просвети!
Пой тихую песню за чашкой похлебки,
О ты, «печальник луны»!
Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролет.
Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке —
Это ее душа.
Топ-топ — лошадка моя.
Вижу себя на картине —
В просторе летних лугов.
Слушаю, как градины стучат.
Лишь один я здесь не изменился,
Словно этот старый дуб.
Далекий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.
Стебли цветущей дыни.
Падают, падают капли со звоном…
Или это — «цветы забвенья»?
Здесь я в море брошу наконец
Бурями истрепанную шляпу,
Рваные сандалии мои.
Послышится вдруг «шорх-шорх».
В душе тоска шевельнется…
Бамбук в морозную ночь.
Тоненький язычок огня,—
Застыло масло в светильнике.
Проснешься… Какая грусть!
Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету.
Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечном свету.
Встречный житель гор
Рта не разомкнул. До подбородка
Достает ему трава.
На луну загляделись.
Наконец-то мы можем вздохнуть! —
Мимолетная тучка.
Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.
И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.
Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слезы…
Порывистый листобой
Спрятался в рощу бамбука
И понемногу утих.
Внимательно вглядись!
Цветы «пастушьей сумки»
Увидишь под плетнем.
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!
На землю летят,
Возвращаются к старым корням…
Разлука цветов!
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
Запад, Восток —
Всюду одна и та же беда,
Ветер равно́ холодит.
Праздник осенней луны.
Кругом пруда, и опять кругом,
Ночь напролет кругом!
Вот все, чем богат я!
Легкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка.
Этой поросшей травою
Хижине верен остался лишь ты,
Разносчик зимней сурепки.
Первый снег под утро.
Он едва-едва пригнул
Листики нарцисса.
Вода так холодна!
Уснуть не может чайка,
Качаясь на волне.
С треском лопнул кувшин;
Ночью вода в нем замерзла,
Я пробудился вдруг.
Луна или утренний снег…
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.
Морская капуста легче…
А носит торговец-старик на плече
Корзины тяжелых устриц.
В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!
Аиста гнездо на ветру.
А под ним — за пределами бури —
Вишен спокойный цвет.
Долгий день напролет
Поет — и не напоется
Жаворонок весной.
Над простором полей —
Ничем к земле не привязан —
Жаворонок звенит.
Даже белый цветок на плетне
Возле дома, где не стало хозяйки,
Холодом обдал меня.
Нынче выпал ясный день.
Но откуда брызжут капли?
В небе облака клочок.
Ветку, что ли, обломил
Ветер, пробегая в соснах?
Как прохладен плеск воды!
Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.
Рядом с цветущим вьюнком
Отдыхает в жару молотильщик.
Как он печален, наш мир!
Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы, на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой…
Будто в руки взял
Молнию, когда во мраке
Ты зажег свечу.
Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.
На ночь, хоть на ночь одну,
О кусты цветущие хаги,
Приютите бродячего пса!
Важно ступает
Цапля по свежему жниву.
Осень в деревне.
Бросил на миг
Обмолачивать рис крестьянин,
Глядит на луну.
Снова встают с земли,
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождем.
Молись о счастливых днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем своим похож.
Хлюпают носами…
Милый сердцу деревенский звук!
Зацветают сливы.
В чарку с вином,
Ласточки, не уроните
Глины комок.
В гостях у вишневых цветов
Я пробыл ни много ни мало —
Двадцать счастливых дней!
Под сенью вишневых цветов
Я, словно старинной драмы герой,
Ночью прилег уснуть.
Еще мелькают в глазах
Горные вишни… И чертят огнем
Вдоль них светлячки над рекой.
Здесь когда-то замок стоял…
Пусть мне первый расскажет о нем
Бьющий в старом колодце родник.
Кажется, что сейчас
Колокол тоже в ответ загудит…
Так цикады звенят.
Как летом густеет трава!
И только у однолиста
Один-единственный лист.
Дом на славу удался!
На задворках воробьи
Просо радостно клюют.
О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трехдневный месяц!
Неподвижно висит
Темная туча в полнеба…
Видно, молнию ждет.
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему,—
В этом высший подвиг цветка!
Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.
Мне приснилась давняя быль:
Плачет брошенная в горах старуха,
И только месяц ей друг.
Посети меня
В одиночестве моем!
Павлонии лист упал…
Одеяло для одного.
И ледяная, черная
Зимняя ночь… О, печаль!
Зимние дни в одиночестве.
Снова спиной прислонюсь
К столбу посредине хижины.
Всё падают и шипят.
Вот-вот огонь в глубине золы
Погаснет от этих слез.
Срезан для крыши камыш.
На позабытые стебли
Сыплется мелкий снежок.
Вдруг вижу, — от самых плеч
Моего бумажного платья
Паутинки, зыблясь, растут.
Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
Вот он — мой знак путеводный!
Посреди высоких трав луговых
Человек с охапкою сена.
Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.
Полоть… Жать…
Только и радости летом —
Кукушки крик.
Погонщик! Веди коня
Вон туда, через поле!
Там кукушка поет.
Западный ветер? Восточный?
Нет, раньше послушаю, как шумит
Ветер над рисовым полем.
Вот исток, вот начало
Всего поэтического искусства!
Песня посадки риса.
Майские дожди
Водопад похоронили —
Залили водой.
Островки… Островки…
На сотни осколков дробится
Море летнего дня.
Летние травы
Там, где исчезли герои,
Как сновиденье.
Какое блаженство!
Прохладное поле зеленого риса…
Воды журчанье…
Тишина кругом.
Проникает в сердце скал
Легкий звон цикад.
«Ворота прилива».
Омывает цаплю по самую грудь
Прохладное море.
Пестик из дерева.
Был ли он сливой когда-то?
Был ли камелией?
Со мной под одною кровлей
Две девушки… Ветки хаги в цвету
И одинокий месяц.
Содрогнись, о холм!
Осенний ветер в поле —
Мой одинокий стон.
Красное-красное солнце
В пустынной дали… Но леденит
Безжалостный ветер осенний.
Сыплются ягоды с веток…
Шумно вспорхнула стая скворцов.
Утренний ветер.
Намокший, идет под дождем,
Но песни достоин и этот путник.
Не только хаги в цвету.
О, беспощадный рок!
Под этим славным шлемом
Теперь сверчок звенит.
Отныне иду один.
На шляпе надпись: «Нас двое»…
Я смою ее росой.
Прощальные стихи
На веере хотел я написать,—
В руке сломался он.
Где ты, луна, теперь?
Как затонувший колокол,
Скрылась на дне морском.
Бабочкой никогда
Он уж не станет… Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.
Может, некогда служил
Тушечницей этот камень?
Ямка в нем полна росы.
Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.
До чего же долго
Льется дождь! На голом поле
Жниво почернело.
Зимняя ночь в саду.
Ниткой тонкой — и месяц в небе,
И цикады чуть слышный звон.
Монахини рассказ
О прежней службе при дворе…
Кругом глубокий снег.
Дети, кто скорей?
Мы догоним шарики
Ледяной крупы.
Снежный заяц — как живой!
Но одно осталось, дети:
Смастерим ему усы.
Скажи мне, для чего,
О ворон, в шумный город
Отсюда ты летишь?
Проталина в снегу,
А в ней — светло-лиловый
Спаржи стебелек.
Весенние льют дожди.
Как тянется вверх чернобыльник
На этой заглохшей тропе!
Камелии лепестки…
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?
Листья плюща…
Отчего-то их дымный пурпур
О былом говорит.
Все кружится стрекоза…
Никак зацепиться не может
За стебли гибкой травы.
Ты не думай с презреньем:
«Какие мелкие семена!»
Это ведь красный перец.
Сначала покинул траву…
Потом деревья покинул…
Жаворонка полет.
Колокол смолк вдалеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывет.
Чуть дрожат паутинки.
Тонкие нити травы сайко
В полумраке трепещут.
Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.
Жаворонок поет.
Звонким ударом в чаще
Вторит ему фазан.
Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.
Вот причуда знатока!
На цветок без аромата
Опустился мотылек.
В столице, уже примелькавшейся,
Воскресла прежняя прелесть столицы,
Когда кукушку услышал я.
Майский дождь бесконечный.
Мальвы куда-то тянутся,
Ищут дорогу солнца.
Холодный горный источник.
Горсть воды не успел зачерпнуть,
Как зубы уже заломило.
Падает с листком…
Нет, смотри! На полдороге
Светлячок вспорхнул.
Как ярко горят светлячки,
Отдыхая на ветках деревьев!
Дорожный ночлег цветов!
И кто бы мог сказать,
Что жить им так недолго?
Немолчный звон цикад.
В старом моем домишке
Москиты почти не кусаются.
Вот все угощенье для друга!
Стократ благородней тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она — наша жизнь!»
Пьет свой утренний чай
Настоятель в спокойствии важном.
Хризантемы в саду.
Белый волос упал.
Под моим изголовьем
Не смолкает сверчок.
Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.
Прозрачна осенняя ночь.
Далеко, до Семизвездия,
Разносится стук вальков.
«Сперва обезьяны халат!» —
Просит прачек выбить вальком
Продрогнувший поводырь.
Даже дикого кабана
Закружи́т, унесет с собою
Этот зимний вихрь полевой!
Уж осени конец,
Но верит в будущие дни
Зеленый мандарин.
Повернись ко мне!
Я тоскую тоже
Осенью глухой.
Переносный очаг.
Так, сердце странствий, и для тебя
Нет покоя нигде.
Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?
Сушеная эта макрель
И нищий монах изможденный
На холоде в зимний день.
Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились…
Шумит весенний дождь.
Откуда кукушки крик?
Сквозь чащу густого бамбука
Сочится лунная ночь.
Печального, меня
Сильнее грустью напои,
Кукушки дальний зов!
В ладоши звонко хлопнул я.
А там, где эхо прозвучало,
Бледнеет летняя луна.
Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне.
Легкий речной ветерок.
Чай хорош! И вино хорошо!
И лунная ночь хороша!
Глубокою стариной
Повеяло… Сад возле храма
Засыпан палым листом.
Так легко-легко
Выплыла — и в облаке
Задумалась луна.
Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.
Белый грибок в лесу.
Какой-то лист незнакомый
К шляпке его прилип.
Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? —
Одна скорлупка осталась.
Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.
Посадили деревья в саду.
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.
Друг на друга нарцисс
И белая ширма бросают
Отблески белизны.
Скоро ли свежий снег?
У всех ожиданье на лицах…
Вдруг зимней молнии блеск!
Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!
Сокол рванулся ввысь.
Но крепко охотник держит его,—
Сечет ледяная крупа.
…Но, на худой конец, хоть вы
Еще под снегом уцелели,
Сухие стебли камыша.
Соленые морские окуни
Висят, ощеривая зубы,—
Как в этой рыбной лавке холодно!
Есть особая прелесть
В этих бурей измятых,
Сломанных хризантемах.
Уродливый ворон —
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
Словно копоть сметает,
Криптомерий вершины треплет
Налетевшая буря.
Рыбам и птицам
Не завидую больше… Забуду
Все горести года.
Влюбленные коты
Умолкли. Смотрит в спальню
Туманная луна.
Всюду поют соловьи.
Там — за бамбуковой рощей,
Тут — перед ивой речной.
Покорна зову сердца
Земля Кисо. Пронзили старый снег
Весенние побеги.
С ветки на ветку
Тихо сбегают капли…
Дождик весенний.
Через изгородь
Сколько раз перепорхнули
Крылья бабочки!
Не успеет отнять руки,
Как уже ветерок весенний
Поселился в зеленом ростке.
Все волнения, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.
Плотно закрыла рот
Раковина морская.
Невыносимый зной!
Листья бананов
Луна развесила на столбах
В хижине новой.
В лунном сиянье
Движется к самым воротам
Гребень прилива.
Слово скажу —
Леденеют губы.
Осенний вихрь!
Ладят зимний очаг.
Как постарел знакомый печник!
Побелели пряди волос.
Дождь набегает за дождем,
И сердце больше не тревожат
Ростки на рисовых полях.
Кукушка вдаль летит,
А голос долго стелется
За нею по воде.
Погостила и ушла
Светлая луна… Остался
Стол о четырех углах.
Первый грибок!
Еще, осенние росы,
Он вас не считал.
Примостился мальчик
На седле, а лошадь ждет.
Собирают редьку.
Еще живым
За ночь в один комок
Смерзся трепанг.
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои…
Едкая редька…
И суровый, мужской
Разговор с самураем.
Обметают копоть.
Для себя на этот раз
Плотник полку ладит.
О, весенний дождь!
С кровли ручейки бегут
Вдоль осиных гнезд.
Под раскрытым зонтом
Пробираюсь сквозь ветви.
Ивы в первом пуху.
С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Еще проливают дождь.
Зеленая ива роняет
В мутную тину концы ветвей.
Час вечерний отлива.
Хотел бы создать я стихи,
С лицом моим старым несхожие,
О, первая вишня в цвету!
Пригорок у самой дороги.
На смену погасшей радуге —
Азалии в свете заката.
По озеру волны бегут.
Одни о жаре сожалеют
Закатные облака.
Голос пролетной кукушки,
Отдыхая в тени листвы,
Слушают сборщицы чая.
Уходит земля из-под ног.
За легкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил.
Голос летнего соловья!..
В роще молодого бамбука
Он о старости плачет своей.
Весь мой век в пути!
Словно вскапывая маленькое поле,
Взад-вперед брожу.
Не слишком мне подражайте!
Взгляните, что толку в сходстве таком? —
Две половинки дыни.
Какою свежестью веет
От этой дыни в каплях росы,
С налипшей влажной землею!
Жаркого лета разгар!
Как облака клубятся
На Грозовой горе!
«Прозрачный водопад»…
Упала в светлую волну
Сосновая игла.
Сквозь прорези в маске
Глаза актера смотрят туда,
Где лотос благоухает.
Что за славный холодок!
Пятками уперся в стену
И дремлю в разгаре дня.
Молнии блеск!
Как будто вдруг на его лице
Колыхнулся ковыль.
Луна над горой.
Туман у подножья.
Дымятся поля.
Повисло на солнце
Облако… Вкось по нему —
Перелетные птицы.
Не поспела гречиха,
Но потчуют полем в цветах
Гостя в горной деревне.
Чем же там люди кормятся?
Домик прижался к земле
Под осенними ивами.
Конец осенним дням.
Уже разводит руки
Каштана скорлупа.
Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.
О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И — ни души кругом.
Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.
Нет! Не увидишь здесь
Ни единой пылинки
На белизне хризантем.
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.
Пейзаж. Огата Корин (1658–1716).
Стихи из путевого дневника «Кости, белеющие в поле»
Может быть, кости мои
Выбелит ветер… Он в сердце
Холодом мне дохнул.
Туман и осенний дождь.
Но пусть невидима Фудзи,
Как радует сердце она!
Грустите вы, слушая крик обезьян!
А знаете ли, как плачет ребенок,
Покинутый на осеннем ветру?
Я заснул на коне.
Сквозь дремоту вижу далекий месяц.
Где-то ранний дымок.
Безлунная ночь. Темнота.
С криптомерией тысячелетней
Схватился в обнимку вихрь.
Девушки моют батат в ручье.
Будь это Сайгё вместо меня,
Песню сложили б ему в ответ.
Листья плюща трепещут.
В маленькой роще бамбука
Ропщет первая буря.
Если в руки ее возьму,
Растает, — так слезы мои горячи! —
Осенний иней волос.
Ты стоишь нерушимо, сосна!
А сколько монахов отжило здесь,
Сколько вьюнков отцвело…
Роняет росинки — ток-ток —
Источник, как в прежние годы…
Смыть бы мирскую грязь!
На забытом могильном холме
«Печаль-трава» разрослась… О чем
Печалишься ты, трава?
Нет, нет, я не погиб в пути!
Конец ночлегам на большой дороге
Под небом осени глухой.
На утренней бледной заре
Мальки — не длиннее вершка —
Белеют на берегу.
Даше «печаль-трава»
Здесь увяла. Зайти в харчевню?
Лепешку, что ли, купить?
Подушка из травы.
И мокнет пес какой-то под дождем…
Ночные голоса.
Эй, послушай, купец!
Хочешь, продам тебе шляпу,
Эту шляпу в снегу?
Даже на лошадь всадника
Засмотришься — так дорога пустынна,
А утро такое снежное!
Сумрак над морем.
Лишь крики диких уток вдали
Смутно белеют.
Вот и старый кончается год,
А на мне дорожная шляпа
И сандалии на ногах.
Весеннее утро.
Над каждым холмом безымянным
Прозрачная дымка.
В храме молюсь всю ночь.
Стук башмаков… Это мимо
Идет ледяной монах.
О, как эти сливы белы!
Но где же твои журавли, чародей?
Их, верно, украли вчера?
Стоит величаво,
Не замечая вишневых цветов,
Дуб одинокий.
По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне отчего-то легко.
Фиалки в густой траве.
Смутно клубятся во тьме
Лиственниц ветви, туманней
Вишен в полном цвету.
Такой у воробышка вид,
Будто и он любуется
Полем сурепки в цвету.
Ну же, идем! Мы с тобой
Будем колосья есть по пути,
Спать на зеленой траве.
О, где ты, сливовый цвет?
Гляжу на цветы сурепки —
И слезы бегут, бегут.
Из сердцевины пиона
Медленно выползает пчела…
О, с какой неохотой!
Молодой конек
Щиплет весело колосья.
Отдых на пути.
Стихи из путевого дневника «Письма странствующего поэта»[1848]
Странник! — Это слово
Станет именем моим.
Долгий дождь осенний…
До столицы — там, вдали —
Остается половина неба…
Снеговые облака.
Солнце зимнего дня.
Тень моя леденеет
У коня на спине.
Все морщинки на нем разглажу!
Я в гости иду — любоваться на снег —
В этом старом платье бумажном.
А ну, скорее, друзья!
Пойдем по первому снегу бродить,
Пока не свалимся с ног.
Только сливы аромат
Приманил меня к застрехе
Этой новой кладовой.
Пришел на ночлег, гляжу —
Зачем-то народ суетится…
Обметают копоть в домах.
Ей только девять дней,
Но знают и поля и горы:
Весна опять пришла.
Клочья трав прошлогодних…
Короткие, не длиннее вершка,
Первые паутинки.
Паутинки в вышине.
Снова образ Будды вижу
На подножии пустом.
Сколько воспоминаний
Вы разбудили в душе моей,
О вишни старого сада!
Где, на каком они дереве,
Эти цветы — не знаю,
Но ароматом повеяло…
И я бы остался нагим…
Да снова пришлось бы одеться —
Дует холодный вихрь.
…Но прежде всего спрошу:
Как зовут на здешнем наречье
Этот тростник молодой?
От единого корня растут
И старая и молодая слива.
Обе льют аромат.
Во дворе посажен батат.
Заглушили его, разрослись у ворот
Молодые побеги травы.
Деревце сливы в цвету
Позади обители юных жриц.
Сколько прелести в нем!
В путь! Покажу я тебе,
Как в далеком Ёсино вишни цветут,
Старая шляпа моя.
Едва-едва я добрел,
Измученный, до ночлега…
И вдруг — глициний цветы!
Парящих жаворонков выше
Я в небе отдохнуть присел,—
На самом гребне перевала.
С шелестом облетели
Горных роз лепестки…
Дальний шум водопада.
Охочусь на вишни в цвету.
В день прохожу я — славный ходок!
Пять ри, а порой — и шесть.
Погасли лучи на цветах.
Из сумрака темною тенью встал
Мой завтрашний день — кипарис.
Словно вешний дождь
Бежит под навесом ветвей…
Тихо шепчет родник.
В день рождения Будды
Он родился на свет,
Маленький олененок.
Молодые листья…
Если б мог я капли отереть
С глаз твоих незрячих!
Как ветки оленьего рога
Расходятся из единого комля,
Так с тобою мы расстаемся.
В саду, где раскрылись ирисы,
Беседовать с старым другом своим,—
Какая награда путнику!
Светит луна, но не та.
Словно я не застал хозяина…
Лето на берегу Сума.
Увидел я раньше всего
В лучах рассвета лицо рыбака,
А после — цветущий мак.
Рыбаки пугают ворон.
Под нацеленным острием стрелы
Кукушки тревожный крик.
Там, куда улетает
Крик предрассветный кукушки,
Что там? — далекий остров.
Улитка, улитка!
Покажи нам рожки,
Где Сума, где Акаси!
В ловушке осьминог.
Он видит сон — такой короткий! —
Под летнею луной.
Ранран[1856]
Осенний дождь во мгле!
Нет, не ко мне, к соседу
Зонт прошелестел.
Сампу[1857]
Майские дожди!
Заплыла лягушка
В дом через порог.
Кёрай[1858]
Как же это, друзья?
Человек глядит на вишни в цвету,
А на поясе длинный меч!
Иссё[1859]
Видели всё на свете
Мои глаза — и вернулись
К вам, белые хризантемы.
Рансэцу[1860]
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Первый день в году.
Воробьи ведут на солнце
Длинный разговор.
Цветок… И еще цветок…
Так распускается слива,
Так пробивается тепло.
Набежавшая волна
Моет уходящую…
Как прохладно на реке!
Кикаку[1861]
Яркий лунный свет!
На циновку тень свою
Бросила сосна.
Мошек легкий рой
Вверх летит — плавучий мост
Для моей мечты.
Нищий на пути!
Летом вся его одежда —
Небо и земля.
Ко мне на заре в сновиденье
Пришла моя мать… Не гони ее
Криком своим, кукушка!
Качается, качается
На листе банана
Лягушонок маленький.
Устали стрекозы
Носиться в безумной пляске…
Ущербный месяц.
Туманится диск луны…
Два круга мерцают в тени ветвей:
Филин в мутных очках.
Как рыбки красивы твои!
Но если бы только, старый рыбак,
Ты мог их попробовать сам.
Какая долгая жалоба!
О том, что кошка поймала сверчка,
Подруга его печалится.
Холодная зима.
В пустынном поле пу́гала —
Насесты для ворон.
Заплатила дань
Земному и затихла,
Как море в летний день.
Свет зари вечерней!
На затихшей улице
Бабочки порхают.
Давайте сад поливать,
Пока насквозь не промокнут
Цикады и воробьи.
Спрячься, как в гнездышке,
Здесь, у меня под зонтом,
Мокрая ласточка!
Прошло уж десять лет,
А кажется, вчера его не стало…
Плакучей ивы тень!
Утренняя звезда!
Нет среди вишен покоя
Облачку на горе.
Уплыли далеко ввысь
От криптомерий нагорных
Осенние небеса.
Оницура[1862]
Некуда воду из ванны
Выплеснуть мне теперь…
Всюду поют цикады!
Скелеты свои
Люди в шелка завернули.
Глядят на цветы.
Паутина на ветке!
Вновь пахнуло жарой на меня
В этой летней роще.
Дзёсо[1863]
На зубец горы
С шумом стая опустилась
Перелетных птиц.
И поля и горы —
Снег тихонько все украл…
Сразу стало пусто!
Снега холодней,
Серебрит мои седины
Зимняя луна.
Бонтё[1865]
Молодая павлония!
Три листка облетят —
Донага разденется.
Месяц на небе,
Один ты на свете товарищ
Бушующей буре.
Плывет гряда облаков…
Как бережно светлую луну
Она несет на себе!
Гуси пролетные!
И вы обратились в сумрак
Весеннего вечера.
Прохладой дышу в пути.
Нет ни изнанки, ни верха
У летней одежды моей.
Какэй
Молнии беглый свет!
Будды лицо озарилось
В темной дали полей.
Кружит осенний вихрь.
Как дрожит, как трепещет
Каждый листок на плюще!
Сико[1866]
О кленовые листья!
Крылья вы обжигаете
Пролетающим птицам.
Как я завидую тебе!
Ты высшей красоты достигнешь
И упадешь, кленовый лист!
Тиё[1867]
За ночь вьюнок обвился
Вкруг бадьи моего колодца…
У соседа воды возьму!
Удочка в руке.
Чуть коснулась лески
Летняя луна.
Над волной ручья
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень.
О мой ловец стрекоз!
Куда в неведомой стране
Ты нынче забежал?
Полнолуния ночь!
Даже птицы не заперли
Двери в гнездах своих.
Роса на цветах шафрана!
Прольется на землю она
И станет простой водою…
Пока повторяла я:
«О кукушка, кукушка!» —
Рассвет уже наступил.
О светлая луна!
Я шла и шла к тебе,
А ты все далеко.
Только их крики слышны…
Белые цапли невидимы
Утром на свежем снегу.
Спящий мотылек!
Что увидел он во сне?
Крыльями взмахнул.
Я и забыла,
Что накрашены губы мои…
Чистый источник!
Сливы весенний цвет
Дарит свой аромат человеку,
Тому, кто ветку сломал.
Рёта[1869]
Осенняя луна.
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
Бусон[1870]
Печальный аромат!
Цветущей сливы ветка
В морщинистой руке.
Луна сквозь дымку…
Лягушки пруд замутили,
Где вода? Где небо?
К западу лунный свет
Движется. Тени цветов
Идут на восток.
Звонко лает пес
На захожего торговца.
Персики в цвету!
Грузный колокол.
А на самом его краю
Дремлет бабочка.
Летняя ночь коротка!
Засверкали на гусенице
Капли рассветной росы.
Цветы сурепки вокруг.
На западе гаснет солнце.
Луна на востоке встает.
Набежавшие волны
Моют голени синей цапли.
Ветерок вечерний.
Я поднялся на холм,
Полон грусти, — и что же:
Там шиповник в цвету!
Лишь вершину Фудзи
Под собой не погребли
Молодые листья,
Каменщик стучит,
Огненные искры
По ручью плывут.
Два или три лепестка
Друг на друга упали…
Облетает пион.
Коротка ты, летняя ночь!
Проплывают меж тростников
Пены легкие пузырьки.
Уходят сразиться друг с другом
Двое монахов-разбойников,
В летней траве исчезая…
«Форель в подарок вам!» —
Стучит глухою ночью
В ворота рыболов.
Прохладой веет ночь!
По тени собственной ступаю
На отмели речной.
Прохладный ветерок.
Колокола покинув,
Плывет вечерний звон.
Старый колодец в селе.
Рыба метнулась за мошкой…
Темный всплеск в глубине.
Ливень грозовой!
За траву чуть держится
Стайка воробьев.
Возле самой дороги
Расцвели под ночным дождем
Брошенные кувшинки.
Ладанка льет аромат.
Сколько неявного очарованья
В девушке глухонемой.
Луна так ярко светит!
Столкнулся вдруг со мной
Слепец — и засмеялся…
Разбойничий атаман
И тот, наверно, песню сложил
В такую ночь о луне!
Лампу зажгли в потемках…
Вдруг потеряли свой цвет
Желтые хризантемы.
Любитель цветов!
Ты стал неприметно
Рабом хризантем.
Выпала роса,
И на всех колючках терна
Капельки висят.
С запада ветер летит,
Кружит, гонит к востоку
Ворох опавшей листвы.
Едва в долину сошел.
На брови осенним холодом
Вершина горы легла.
Любовь старика.
Только он думал: «Забуду»,—
Осенний дождь.
«Буря началась!» —
Грабитель на дороге
Предостерег меня.
На две деревушки
Одна лавчонка ростовщика.
Зимняя роща.
Осенний ветер
Мелкие камни бросает
В колокол храма.
Горный ручей
Бежал все тише, все тише…
Ледок на дне.
Холод до сердца проник:
На гребень жены покойной
В спальне я наступил.
Скрежет пилы —
О, бедность, бедность! —
В полночь зимой.
На старом пруду
Две уточки… Зорко глядит
Хорек в камышах.
Ударил я топором
И замер… Каким ароматом
Повеяло в зимнем лесу!
Марево белых цветов…
Только так — приходит теперь
Каждый рассвет ко мне.
Гёдай[1873]
Лист летит на лист,
Все осыпались, и дождь
Хлещет по дождю.
Кито[1874]
Ливень грозовой!
Замертво упавший,
Оживает конь.
Исса[1875]
Воробышек-дружок!
Прочь с дороги! Прочь с дороги!
Видишь, конь идет.
Так кричит фазан,
Будто это он открыл
Первую звезду.
Стаял зимний снег.
Озарились радостью
Даже лица звезд.
Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.
Смотри-ка, соловей
Поет все ту же песню
И пред лицом господ!
Как вишни расцвели!
Они с коня согнали
И князя-гордеца.
Пролетный дикий гусь!
Скажи мне, странствия свои
С каких ты начал лет?
Вновь прилети весной!
Дом родной не забудь,
Ласточка, в дальнем пути!
Нынче — как вчера…
Над убогой хижиной
Стелется туман.
О цикада, не плачь!
Нет любви без разлуки
Даже для звезд в небесах.
Стаяли снега,—
И полна вдруг вся деревня
Шумной детворой!
Укрывшись под мостом,
Спит зимней снежной ночью
Бездомное дитя.
Ах, не топчи траву!
Там светлячки сияли
Вчера ночной порой.
Вот выплыла луна,
И самый мелкий кустик
На праздник приглашен.
Верно, в прежней жизни
Ты сестрой моей была,
Грустная кукушка…
Дерево — на сруб…
А птицы беззаботно
Гнездышко там вьют!
По дороге не ссорьтесь,
Помогайте друг другу, как братья,
Перелетные птицы!
Наша жизнь — росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь — и все же…
О, если б осенний вихрь
Столько опавших листьев принес,
Чтобы согреть очаг!
Красная луна!
Кто владеет ею, дети,
Дайте мне ответ!
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!
В зарослях сорной травы,
Смотрите, какие прекрасные
Бабочки родились!
Я наказал ребенка,
Но привязал его к дереву там,
Где дует прохладный ветер.
Будда в вышине!
Вылетела ласточка
Из его ноздри.
Не знаю, что за люди здесь,
Но птичьи пугала в полях —
Кривые, все до одного!
Эй, не уступай,
Тощая лягушка!
Исса за тебя.
Печальный мир!
Даже когда расцветают вишни…
Даже тогда…
Так я и знал наперед,
Что они красивы, эти грибы,
Убивающие людей!
Знайте, отныне
Вы — дикие гуси Японии…
Спите спокойно!
Вишен цветы
Будто с небес упали —
Так хороши!
О да, я знаю, это по мне
Колокол вечерний звонит,
Но в тишине прохладной дышу.
Ой, не бейте муху!
Руки у нее дрожат…
Ноги у нее дрожат…
Олень лениво стряхнул
Бабочку со своей спины
И задремал опять.
Не гоните прочь
Овода, — он прилетел
Навестить цветы.
Муравьиная тропа!
Ты откуда к нам идешь?
Из-за облачной гряды?
Всем сердцем я чту,
Отдыхая в полдневный жар,
Людей на полях.
О, до чего мне стыдно
Слушать, лежа в тени,
Песню посадки риса!
Пятистишия
Перевод А. Долина
Камо Мабути[1879]
Только одно
И не под силу молве
Словом украсить —
Краше стократно на вид
Вишни в горах Ёсино.
В пору цветенья
Вишни сродни облакам —
Не потому ли
Стала просторной душа,
Словно весеннее небо…
Вечерняя хижина
Пропитана благоуханьем
Цветов померанца.
В два голоса перекликаясь,
Пролетают кукушки.
Дождь без конца.
Опавшие листья бамбука
Укрыли от глаз
Замшелую горную тропку —
Никто ко мне в гости не ходит.
Радость какая!
Запел долгожданный сверчок.
Ах, если б вечно
Длилась прозрачная ночь,
Не заходила луна…
Таясу Мунэтакэ[1880]
Свирепая буря
С деревьев срывает листву —
Сегодня впервые
Я вспомнил с тоской запоздалой
О красках осеннего сада.
Им бы сейчас,
Попивая сакэ, любоваться
Дивной картиной,—
Нет, бродит зачем-то народ,
Топчет на улицах снег!
Только заслышу
Сосен разбуженных шум —
Вспомню Сусаки…
Там я, тоску позабыв,
Странствовал месяц назад…
Не плачет навзрыд,
Но, пламени молча отдавшись,
Горит светлячок,—
Наверное, так же, как я,
Любовным недугом объят…
Великую милость
Приявший в рожденье своем
От неба с землею,—
По жизни пройдет человек
Покорен веленьям небес.
Незамутненной
Гладью без признака волн
Эта протока
Приворожила, должно быть,
Неискушенное сердце…
Одзава Роан[1881]
В лунное небо
Дружно летят завыванья
Псов деревенских.
Мирно уснули люди
В тени у подножья Удзи.
Хотя в этот вечер
Я в гости не жду никого,
Но дрогнуло сердце,
Когда всколыхнулась под ветром
Бамбуковая занавеска.
В далеком краю,
Где в чистые воды глядятся
Высокие горы,
Исчезнет, я знаю, бесследно
Вся скверна, осевшая в сердце.
Над горной вершиной
Тяжелые тучи клубятся.
Оконце прикрою —
И жду в одиночестве утра,
Унылому ливню внимая.
Все тяготы мира
На деле несут человеку
Великое благо,—
Но как бы узнал я об этом,
Когда бы на свете не пожил?
Вол на пахоте
Плуг безрадостно влачит,
Свой нелегкий плуг…
Ну, а мы с тобой, скажи,
Разве в плуг не впряжены?
Станет с годами
Галька речная утесом,
Не прерывая
Вечную цепь превращений
В нашем изменчивом мире…
Голосом сердца
Служат простые слова
Песен Ямато,—
Что, кроме них, передаст
Дум сокровенную суть?
В прежние года
Не стеснялись этих слов
В песнях и стихах:
Редька, баклажан, имбирь,
Вяленая дыня, лук.
Рёкан[1882]
Вот и навестил
Свой приют былой…
Домик обветшал,
Палисадник и плетень
Сплошь усыпаны листвой.
Приятно порой,
На солнце весеннем пригревшись,
Собраться в кружок
И мирно под старою ивой
С друзьями вести беседу…
О ветры с гор!
Не дуйте нынче ночью,—
Тревожным сном
В пути забылся странник
На жестком изголовье.
Как незаметно
День этот долгий прошел!
Вешняя дымка…
Я с детворой деревенской
В мяч не могу наиграться.
Высо́ко в горах,
За кручами снежных вершин
Нашел я приют,—
Зимою не видно следов,
Ведущих к лачуге моей…
Поведай, откуда
Пришел ты сегодня ко мне
Тропой сновидений,
Хотя на тропинке в горах
Сугробами путь прегражден?..
Раньше, бывало,
Видел я снег поутру
Только зимою,
Да, верно, время пришло —
Снег у меня в волосах…
Хочешь проведать,
Что называлось душой
Этого старца? —
Ветер ответит тебе,
Мчащий в просторах небес.
Как сердце щемит!
Сегодня на горной лужайке
В сгустившейся мгле
Ведут свою песню лягушки
Почти что у самого дома…
Вот и затишье.
Из дому я выхожу
Полюбоваться —
Как засияла вдали
Зелень омытых вершин.
Как хорошо,
Загодя дров нарубив,
Ночь напролет
Праздно лежать у костра
С чаркой простого сакэ!
Непостоянство —
Нашего мира удел.
Не потому ли
Грустью исполнены песни
Бренного рода людского?
Хотел обогреть
Озябшие ноги жаровней,
Но только прилег —
И словно мороз этой ночи
Внутри, по желудку разлился.
После себя
Что я оставлю на свете?
Цветы — весной,
Летом — кукушки напевы,
Осенью — красные клены…
Кагава Кагэки[1883]
Должно быть, друзья
Боятся, что снег не растаял,
Зайти не спешат,
А слива у хижины горной
Белеет не снегом — цветами.
Ночью весенней
В тусклом сиянье луны
Я просыпаюсь,—
Как тяжело на душе!
Крик перелетных гусей…
Летняя ночь.
Густо листвою укрыты
Горные склоны —
Даже сиянье луны
Меркнет под сенью дерев.
Будто под ветром
Зыбью подернулся лик
Ряски болотной —
Носится рой светлячков
Над бочагами в горах.
Да это ведь дождь
Начался там, вдалеке!
А я-то думал,
Просто туман спустился
С гребня горы Судзука́…
Мне показалось,
Будто один я на свете
Луной любуюсь…
Но кто этим дивным сияньем
Пренебрежет без причины?
Все сосны в горах
Уже обрели очертанья,
И ветви видны
До самой последней иголки, —
Луна осенней ночи…
Чудится, словно
С неба на землю летят
Лунные блестки,—
Ночью ложится снег
Путнику на рукава.
В струях душистых
К самому небу несутся
Чаянья наши,
Чтобы исчезнуть бесследно…
Дым над вершиною Фудзи.
Пусть я не постиг
Сокровенной глубины
Старого пруда,
Но и нынче различаю
Всплеск в тишине…
Лунным сияньем
Залита вишня в горах.
Вижу, под ветром
Дрожь по деревьям прошла,—
Значит, цветы опадут?!
Окума Котомити[1885]
Дремоту прогнав,
На небо ночное гляжу —
Взошла ли луна?
У самой подушки моей
О чем-то сверчок верещит.
«Вот он, смотрите!» —
Мне ребятишки кричат,
Да только где там!
Не углядеть старику
Этой букашки в траве.
Старец столетний,
От молодых услыхав
Про то, что в мире
Снова стряслось что-нибудь,
Только смеется в ответ.
Вот и сегодня
До дому еле дополз,—
Скоро уж, видно,
Выйду из этих ворот,
Чтобы назад не прийти.
В мире у меня
Ничего нет своего —
Только, может быть,
Эти горы и моря,
Что в картину перенес…
Мне не нужны
Ни чины, ни высокие званья.
Здесь, на земле,
Я б возродиться хотел
Тем же, кем был до сих пор.
Много лет я жил
В этом доме бедняком…
Никаких хлопот,—
Садик, прибранный уже,
Подметаю вновь.
Татибана Акэми[1886]
Песнь дровосека.
Птичий нестройный щебет.
Ручья журчанье.
Росой омытые травы.
Сосны до самого неба…
Право, приятно,
Когда приготовишь, бывает,
Тушь да бумагу,—
И будто бы сами собой
Под кистью ложатся слова.
Как хорошо,
Когда, отдыхая душою,
О преходящем
Поразмышляешь лениво
В клубах табачного дыма.
Очень приятно,
Когда у торговца возьмешь
Рыбы получше,
И ноздри щекочет слегка
Жареного аромат.
Право, приятно,
Когда развернешь наугад
Древнюю книгу
И в сочетаниях слов
Душу родную найдешь.
Право, приятно,
Когда просидишь целый день
Дома за книгой,
Вдруг у ворот услыхать
Близких друзей голоса.
Слышу за окном
Завыванья демонов —
Ночью нынешней
Им от счастья слезы лить,
Слушая мои стихи.