[225]
Икру и все самое необходимое мы покупаем в русском магазине.
Эта статья, являющаяся попыткой «связать конкретный опыт проживания в семье в различных точках времени и пространства с более крупными социальными структурами и процессами»[226], посвящена реконфигурации домашних ролей и распределению власти в семьях «русских программистов» за рубежом. Она также затрагивает те «переговоры» относительно своего статуса, в которые такие семьи неизбежно вступают, пытаясь позиционировать себя в более широкой социальной общности чужой культуры. «Программистами» принято называть специалистов по информационным технологиям (ИТ), даже если они и не заняты собственно программированием («кодированием», на профессиональном жаргоне, хотя большинство занимаются именно этим). «Русскими» на Западе считаются выходцы из бывшего СССР, независимо от национальности, к которой они сами себя относят, или «страны исхода».
Суть проблемы состоит в следующем. На рубеже тысячелетий информационные технологии превратились в тот «всеобщий золотой эквивалент», которым измеряется уровень развития, мощи и благосостояния государства. В США, например, существуют два главных показателя состояния экономики: общий (индустриальный) индекс Dow-Jones и индекс NASDAQ, регистрирующий только колебания стоимости акций компаний, занимающихся информационными технологиями. Несмотря на то что страны Запада являются безусловными лидерами по степени распространения ИТ как в бизнесе, так и в повседневной жизни, спрос на специалистов в этой сфере не может быть удовлетворен их собственными человеческими ресурсами. Соответственно, западные компании видят выход «в поиске талантов там, где инженеров больше, чем хороших рабочих мест»[227]. Политика благоприятствования въезду и соответствующие визовые программы для специалистов по высоким технологиям в последние годы были одобрены правительствами Германии, Велибритании и других государств первого мира. В начале 2000-х только в США хайтеки[228] прибывали по рабочей визе для квалифицированных специалистов (виза Н-1В) в количестве 160 тысяч человек в год, в основном из Индии и Китая, хотя приток специалистов из постсоветского региона был также заметен. Это напрямую связано с распадом советского военно-промышленного комплекса – в прошлом основной сферы разработки и использования высоких технологий в нашей части света, хотя способствует миграции «внекультурность» самой профессии, которая, не будучи привязанной ни к какой конкретной культуре, может быть реализована где угодно.
Супруги (и дети) специалистов по новым технологиям получают на Западе формальный визовый статус «иждивенцев» или «dependents» (т. е. «зависимых» в буквальном переводе), который не дает права на работу и подразумевает полную экономическую и социальную зависимость от партнера. Сегодня предполагается, что программистами являются в основном (достаточно молодые) мужчины, так как профессиональная миграция женатых мужчин социально приемлема и они свободны – в социальном смысле – для передвижения по миру в гораздо большей степени, чем женщины в той же ситуации. Соответственно, ожидается, что «партнеры» программистов последуют за ними, имея иждивенческий статус; и женщины гораздо охотнее, чем мужчины, идут на это, потому что их собственные профессии обычно оплачиваются хуже. В тех редких случаях (мне известны всего два), когда программистки привозили с собой мужей по иждивенческой визе и тем приходилось оставаться дома и заниматься детьми, дело заканчивалось либо возвращением всей семьи домой, либо разводом, после которого жена с детьми осталась в Америке, а муж вернулся на родину.
Таким образом, для того, чтобы весь «глобальный проект» ИТ, включающий перемещение большого количества специалистов, успешно работал, должны быть соблюдены некоторые гендерные условия. В этой связи уместно вспомнить, что новые технологии, развиваясь как милитаризованная сфера (в которой женщины были слабо представлены), и раньше в значительной степени опирались на соответствующую структуру семьи с традиционным распределением ролей (в дальних гарнизонах, на полигонах, в закрытых городах и т. п.).
«Жены программистов» как особая группа, сформировавшаяся в результате двух процессов – глобальной миграции и профессиональной сегрегации по признаку пола, – до сих пор были обойдены вниманием в исследованиях как по проблемам «утечки мозгов», так и в работах по феминизации бедности. Они не являются ни собственно «мозгами», ни той феминизированной рабочей силой из стран третьего мира, которая в значительной мере обеспечивает существование экономики бытовых услуг первого мира. Теоретически «жены программистов» являются средним классом, формально – иждивенцами. Однако ни то ни другое определение не описывает ни внутреннего взаимодействия, ни процесса «переговоров» о распределении власти, которые имеют место в таких семьях.
Эта статья опирается на 13 частично структурированных интервью, которые были взяты у специалистов по новым технологиям и у членов их семей (выходцев из Беларуси, России и Украины) как в Америке, так и в Беларуси, а также в значительной степени на включенное наблюдение. Именно личные наблюдения за субкультурой и повседневной жизнью этой среды помогли выделить проблемные области и явились ключевым моментом в выработке гипотез. Некоторые сведения были получены из интернет-форумов, созданных и поддерживаемых программистами, выходцами из бывшего СССР, для обсуждения проблем, связанных с миграционным опытом. Такие русскоязычные платформы в последние годы во множестве появились в виртуальном пространстве Америки и Канады.
Вопросы интервью группировались вокруг нескольких больших тем: во-первых, ИТ как «глобальный феномен» (предполагающий взаимозависимость между различными регионами) и как «мир мужских смыслов»; во-вторых, осмысление женщинами своего нынешнего положения в семье и за ее пределами. В этой статье я лишь курсивно буду касаться материалов, не относящихся непосредственно к семье, однако помню о том, что структура семьи (как института) предопределена более крупным социальным процессом. Проинтервьюированным мной женщинам было «немного за тридцать», все они до приезда в Америку работали (одна сама являлась специалисткой в области новых технологий), почти у всех было высшее образование, ни одна не успела сформировать собственной значимой карьеры. Среди обстоятельств, которые заставляют делать определенный выбор, это последнее я рассматриваю как очень важное: в семьях, где жены имеют собственную карьеру, научную степень (сотрудницы университетов, ученые), жизненные стратегии могут значительно отличаться от описанных.
Американский вариант
Визовая политика, не оставляющая жене приехавшего в Америку программиста какого-либо иного выбора, кроме как быть домохозяйкой, основывалась на представлении об определенной структуре семьи. Однако положение формально «неработающей» женщины, которую содержит муж, может иметь различные смыслы в разных социальных ситуациях.
Когда такая структура семьи возникает в условиях новой постсоветской социальной стратификации, она обычно связывается с представлением о «новых богатых» и воспринимается как показатель мужского статуса и успешной маскулинности. Очевидно, начало и самому этому процессу («возвращения» женщин домой), и его интерпретации («показатель зажиточности») было формально положено тогда, когда, озабоченное падением рождаемости, советское правительство увеличило оплачиваемые отпуска по уходу за ребенком[229] до трех лет, а неоплачиваемые – до шести. Этот шаг может рассматриваться как косвенное признание обществом той антропологической закономерности, что уровень биологического воспроизводства зависит от степени включенности женщин в «производство пищи» (работу вне дома, общественное производство – в зависимости от того, какое общество мы имеем в виду), так как «работа, выполняемая женщинами, должна быть совместима с беременностью и лактацией»[230]. Адаптируя этот антропологический вывод к нашему времени, можно сказать, что поскольку у работающих женщин детей меньше (они делают в жизни иные выборы), то более богатое общество пытается «освободить» женщин для воспроизводства, ограничивая возможность выбора.
С другой стороны, увеличение отпусков по уходу за ребенком явилось свидетельством еще и того, что советское общество, став зажиточнее, начало воспринимать ситуацию, при которой мужчины не имели системного превосходства над женщинами в обладании ресурсами (в какой-то степени имели, конечно, но в целом женщины зависели не от отдельных мужчин, а в гораздо большей степени от государства) как «неудобную». Когда в самом начале перестройки Михаил Горбачев призвал – в качестве одной из перестроечных целей – освободить женщин от двойной нагрузки (на работе и дома), с тем чтобы они могли быть лучшими матерями, он, возможно, не осознавая этого, выражал именно эту общественную озабоченность.
Освобождение от двойной нагрузки теоретически может быть осуществлено различными способами – например, использованием наемного труда других женщин для помощи по дому или возросшим участием мужчины в домашних делах. Последний вариант в советском обществе серьезно не обсуждался: например, не рассматривались и не планировались какие-то меры для того, чтобы стимулировать отцов к получению отпуска по уходу за ребенком. «Освобождение женщин» являлось эвфемизмом, необходимым для дискурсивного оправдания постсоветской реконфигурации рынка труда (вытеснения оттуда женщин либо их перемещения на его низшие уровни) и публичной сферы вообще. Сетуя на потерю обществом «моральных ориетиров» и другие социальные недуги, постсоветские газеты писали в начале 1990-х (и продолжают писать сейчас):
«…с раннего детства из сознания девочек вытравливается представление о необходимости, об удовольствии, о прелести, наконец, о святости домашнего труда, труда на свою семью, на своих детей, на своего мужа, а значит, и на собственное счастье»[231].
Если женщины должны были увидеть себя прежде всего женами и матерями, мужчинам предстояло превратиться в кормильцев (а также хозяев и профессионалов). Постсоветское представление об успешной мужественности (особенно в первое постсоветское десятилетие) включает возможность содержать семью и неработающую жену, которая занимается домом и детьми. Для реализации этого идеала необходимо не только, чтобы мужчина достаточно зарабатывал, но и чтобы женщина в принципе зарабатывала меньше (и, возможно, поэтому) была согласна не зарабатывать вообще, часто рационально оценив свои шансы на рынке труда. Один из респондентов на вопрос о том, что стало с профессией жены (до отъезда преподавательницы музыки) в связи с переездом в Японию, а потом США, ответил: «Я получил неплохую работу там, и это давало нам возможность так жить, чтобы Таня могла не работать» (Виктор)[232]. Очевидно, он не задумывался о потенциальной возможности другой конфигурации семьи и считал «естественным» право женщины оставаться дома, хотя на самом деле это право во многом основано на рациональном расчете, так как зарплата учительницы музыки значительно меньше зарплаты программиста.
Сказанное выше не означает, что в постперестроечное время таковыми стали большинство семейных сценариев (семейные конфигурации сейчас гораздо более разнообразны, чем, например, при социализме), а лишь то, что семейный идеал воображаемого западного среднего («буржуазного») класса стал социально приемлемым и даже желанным и что общество стало озабочено тем, чтобы значительная часть женщин была вытеснена (хотя бы временно) с рынка труда. Одна из респонденток, 33 лет, обосновала согласие ехать необходимостью «все равно сидеть дома с ребенком, хоть в той стране, хоть в этой»:
«Когда все это дело обсуждалось, естественно, в расчет бралось, что работа у него будет интересная… то есть, если бы не было Маши, если бы я ходила по-прежнему на работу, наверное, я по-другому бы как-то думала об этом. Поскольку я решила, что я все равно должна сидеть дома три года в декретном, то мне не трудно было принять такое решение… впервые вопрос такой вставал еще до того, как появилась Маша и тогда разговоры, конечно, были совсем другие, потому что речь шла о том, что да, ему здесь работа, а я как бы при нем и мне… Ну это не очень интересно было для меня, потому что сидеть просто дома и ничего не делать – это трудно. Когда появилась Маша… вопрос решился проще из-за того, что тут я сижу сейчас с ребенком, и там я бы так же сидела дома» (Лиля).
Как известно, «женщины часто сталкиваются с большими трудностями при согласовании семейной жизни с другими аспектами своей биографии»[233], что связано как с непреодолимыми обстоятельствами (кормить грудью могут только женщины), так и социальными ожиданиями:
«Вспоминая первый год ребенка, я просто не представляю себя вышедшей на работу. По многим причинам. Может, материнский инстинкт проснулся, может, еще что, но это была моя работа в тот период времени» (Вика).
Однако кормление не длится три года (и более), женщины же «все равно» сидят дома, часто даже в тех случаях, когда – теоретически – могли бы работать, например имея специальность, связанную с новыми технологиями. Пол как социальный фактор процесса профессиональной сегрегации наиболее значим именно в начале карьеры: молодые женщины уходят из профессии в связи с появлением ребенка (сначала полагая, что временно) прежде, чем успевают достичь в ней стабильной позиции. По словам одной из респонденток: «…потом ребенок, и все. Потом поезд ушел» (Таня). При первичном поступлении на работу самым важным фактором является образование (т. е. подтверждение наличия необходимых для выполнения работы знаний); женщины, оставшись однажды дома, не могут потом преодолеть структурные ограничения, так как рассматриваются уже как не имеющие необходимых знаний и квалификации. В некотором смысле они «теряют диплом»: «Ну вот я прихожу устраиваться. Меня спрашивают, где вы работали, какие проекты делали. Я говорю, что вот как бы нигде. Ну понятно, что никто дальше разговаривать не хочет» (Таня).
Окружающие нередко считают, что женщины просто не прилагают достаточных усилий для поиска работы. На вопрос о том, почему женщина, имеющая связанную с компьютером специальность, не работает (пара живет в одной стран Восточной Европы, ребенку около трех лет), друг семьи дал «структурированный» ответ:
«Ей это не нужно. У нее муж есть. Шутка. Прикрывается ребенком. Хотя Саша занимается ребенком не меньше времени. По крайней мере в моем присутствии… Немного отстала от технологии, сложно конкурировать по срокам. На моей памяти это произошло при рождении ребенка. А сейчас обленилась и не берет себя в руки» (Борис).
Здесь структурные причины (муж находится на работе полный рабочий день, жена не имеет рабочей визы, занята ребенком, ее включенность в социальные сети информационного обмена, необходимые для получения работы и перемены визы, ограниченна, объективно потеряла квалификацию и т. д.) заменены идеологическими: представлением, в целом характерным для бытового сознания мужской программистской среды, что ей это «не нужно» и «лень» (т. е. женщина в принципе маркируется как «непродуктивная»)[234]. Такое определение непосредственно связано с дискурсивным конструированием мужчины как кормильца; вместе с тем оно позволяет оправдать тот порядок вещей, который, давая ему преимущества в социальной жизни, действительно позволяет быть кормильцем.
Итак, «неработающая» жена может являться «предметом гордости» и в определенной социальной среде рассматриваться как свидетельство высокого статуса и финансового положения мужчины. Однако в семьях программистов или других квалифицированных специалистов за рубежом ситуация оказывается более сложной. До переезда и муж, и жена работали или, по крайней мере, женщины имели профессию, в которую предполагали вернуться. Теперь же «профнепригодность» жены (и, соответственно, отсутствие рабочей визы) в другой культуре является причиной ее маргинального положения – она не работает «не от роскоши»:
«Я не думаю, что женщины, которые приезжают сюда по Н4 (иждивенческой визе. – Е.Г.), претендуют на свою работу прошлую. Они приезжают сюда с мужьями, с детьми, именно для того, чтобы семья вместе была, а не чтобы тут миллионы какие-то заработать, и я думаю, что многих женщин устроила бы работа хоть какая, на неполный день, ну вот чтобы отвлечься от дома, чтобы помочь семье материально, ну вот чтобы не чувствовать себя как-то ущербной в этом обществе» (Лиля).
Муж и жена составляют одну семью, однако индивидуальная социальная мобильность каждого из партнеров в структурных условиях, определяемых визами, имеет разную направленность. Если мужской статус достаточно высок и стремится вверх – он профессионал в новой и престижной сфере, получает высокую зарплату, содержит семью («все на нем» и ответственность огромна) и репрезентирует ее в публичной сфере, то женская социальная мобильность неоднозначна[235]. Именно этот термин использует Рачел Парренас, автор объемного исследования, посвященного филиппинским женщинам, которые мигрируют в страны Запада в качестве домашней прислуги и которых она называет «слугами глобализации». Парренас говорит о противоречивой социальной мобильности этой группы[236]. С одной стороны, происходит снижение социального (профессионального) статуса мигранток, так как на родине эти женщины, многие из которых имеют высшее образование, работали в школах и даже колледжах. С другой стороны, происходит улучшение финансового положения, так как женщины, работающие нянями или сиделками (часто нелегально, о чем, впрочем, широко известно и на чем частично держится американский вариант гендерного равенства), содержат оставшиеся на родине семьи.
Приблизительно такой же процесс – противоречивой социальной мобильности вследствие преобразования профессионального различия в статусное неравенство – характерен для семей программистов. Их жены, конечно, не покидали свою страну в поисках лучшей доли в том смысле, в каком это верно для филиппинской домашней прислуги (или прислуги из бывшего СССР – группы, все более заметной на Западе). У них нет материальных проблем в смысле «а что мы будем есть завтра? Можем ли мы позволить себе сходить к зубному?». Однако к зубному врачу они ходят по страховому полису, на котором указана фамилия мужа, и, являясь «иждивенками», имеют финансовую стабильность именно и только как члены семей иностранных специалистов. Теоретически, им незачем работать прислугой в чужом доме, однако со временем многие начинают (нелегально) подрабатывать едва ли не единственным доступным им способом, присматривая за детьми и стариками в американских или эмигрантских семьях, нанимаясь перед праздниками в магазины, т. е. выполняя работу, которую не стали бы делать на родине в качестве средства заработка:
«Здесь я не пошла бы работать бебиситтером, естественно… хотя никакую работу не считаю зазорной… но там для меня… любая работа была бы в тот момент интересна. Я бы рассматривала любой вариант» (Лариса).
Женщины говорят, что «это все-таки какое-то занятие и лишние деньги – для себя и вообще» (Ира), т. е. рассматривают их как свой вклад в семейный бюджет. Обычно такая работа считается временной, преходящей, а самое главное – какой-то «внешней», не определяющей ни статуса, ни образа жизни семьи. Занимаясь ею, женщины ведут себя так, как если бы они принадлежали к «интеллигенции» (в американском случае – среднему классу, хотя это, конечно, разные понятия), например, ходят на выставки, т. е. делают то, чего обычно домашняя прислуга не делает и что ей «не положено по статусу». Ни в коем случае эти женщины не считают себя входящими в группу «прислуги» и посредством использования отдельных элементов некоторого стиля жизни (которые могут себе позволить вследствие высокой зарплаты мужа) стремятся утвердить привычный статус.
Подобное социальное расслоение в рамках одной семьи вообще характерно для образованных эмигрантов. Многие из тех, кто выехал в свое время из СССР (как беженцы или по программе воссоединения семей, так как других возможностей тогда не существовало), столкнулись с тем, что только один из супругов (обычно муж, чья работа чаще бывает связана с техникой, т. е. вненациональной сферой) сохранил специальность, в то время как жена «ищет какую-то работу», «что-то делает», «где-то работает», иными словами, приспосабливается к ситуации, переквалифицируясь таким образом, чтобы иметь возможность работать. Неравенство (как позиция в социальной иерархии) есть «результат продолжающегося некоторое время взаимодействия между институциональным устройством и индивидуальной биографией»[237], и многие бывшие научные работники, библиотекари, искусствоведы, экономисты почти наверняка оказываются, когда получают возможность легально работать, в магазинах, офисах или на социальной работе (все тот же уход за стариками и инвалидами).
Неоднозначная социальная позиция женщин с иждивенческим статусом, даже если не вполне осознаваема, может проговариваться, чаще всего «через деньги» как некий всеобщий отношенческий эквивалент. Одна из респонденток, теоретически не стесненная в деньгах (в разумных пределах), рассказывая, кто и как распоряжается финансами, разъяснила:
«Здесь, конечно, почти все покупки оплачиваются Андреем, карточкой… Мне он дает деньги наличными. У меня нету карточки… в принципе надобности особой нет (через некоторое время карточка была заведена. – Е.Г.), потому что крупных вещей я никаких не покупаю… сразу, когда я приехала, у меня была какая-то сумма довольно крупная своя… но она быстро истратилась… вылазки по магазинам в одиночку бывают крайне редко, намного реже, чем хотелось бы… и как нужно всякой женщине иногда потратить какую-то сумму. И в принципе, я не считаю, что это какой-то недостаток женщины, то есть как говорят, как можно судить о том, как женщина ведет хозяйство: женщина может потратить какую-то сумму денег, но это никак не отражается на бюджете, что-то купить и муж в общем не заметит, что купила лишние чулки или какую-нибудь дребедень. Здесь получается, что каждую, простите, фигню нужно согласовывать, ты не просто это покупаешь, но каждый раз нужно как бы морально, ну, в глубине души отчитаться, что вот мне надо, я это покупаю… Андрей как-то сам дает деньги, то есть он никогда не спрашивает, сколько там у меня есть, осталось, что я там покупала, не покупала. То есть в принципе я не скажу, что я стеснена в деньгах, но… дело здесь еще, наверно, не столько в деньгах, сколько в общем нашем положении… ‹…› Мы вроде бы здесь свободны. А на самом деле мы очень зависимы» (Лиля).
Деньги выступают символом независимости, с их помощью осуществляется связь с миром за пределами семьи, и респондентка ощущает и описывает свою ограниченность в возможностях социального действия как необходимость отчитываться за них (не важно, перед мужем или перед собой), т. е. свою подконтрольность (очевидно, мнимую), отстраненность от принятия решений, ограниченность в попытках действовать самостоятельно.
Однако такое признание зависимости, которое может быть получено в рамках беседы один на один (когда интервью имеет характер скорее доверительной беседы), никогда не делается публично. Наоборот, перед другими эмиграция обычно проговаривается как текст успеха, как, например, в следующей цитате, представляющей собой ответ на присланный на форум «Русская Оттава» вопрос: «Там жены без языка, работы, подружек, сплетен и прочих женских радостей не звереют?» – пользовательница, подписавшаяся как «Галя, жена Саши», пишет:
«…Наши обычные “развлечения”: шопинги по молам, кулинария, выписывание косметики и проч. по каталогам, посещение кондитерских, гулянье с детьми на детских площадках, конечно, сплетни… У многих из нас свои (отдельно от мужа и детей) персональные компьютеры – чтение новостей из России по Интернету, переписка или болтовня в АСЬКЕ, дизайн и интерьер квартир, мода…
Всем нам, конечно, здесь очень нравится, а детям и того больше. Никогда не скучаем (дома 70–100 ТВ программ), под окнами бассейн, погода и природа замечательные. И еще. Русские женщины по сравнению с канадками все писаные красавицы: и одеваются со вкусом, и фигурки изящные… Ну просто как королевы здесь! Я забыла про сервис написать, так вот – стирки как таковой нет, все делают автоматы, пол мыть не надо – везде ковровые покрытия, сумки носить не приходится – всё возят на тележках мужчины к машинам и т. д. Уловили? И последнее: одиноких наших мужчин здесь больше, чем одиноких женщин (те обычно не задерживаются), и первые часто маются в одиночестве, ищут свою половину среди русских девчонок и завидуют хорошим семейным парам белой завистью»[238].
Это культурное свидетельство высвечивает множество различных аспектов (пол / культурная идентичность / социальный статус / гендерные отношения / восприятие «другого» / цивилизационная компетентность), но в данном случае важно то, что касается выстраивания статуса. Вопрос не в том, является ли этот текст в сопоставлении с предыдущим правдой или ложью (очевидно, его не стоит оценивать с точки зрения позитивистской достоверности). Важен «ритуал, повторяемый бесчисленными эмигрантами, посылавшими домой письма с целью впечатлить и убедить друзей и родственников – и, возможно, самих себя, что жизнь их изменилась к лучшему»[239].
Если сопоставить две приведенные цитаты, очевидно, что одна и та же социальная ситуация (жизнь по иждивенческой визе) может быть представлена по-разному для различных адресатов, в зависимости от того, какие ее аспекты выделяются в этой связи как значимые и какова прагматическая цель высказывания. Иначе говоря, ситуация многозначна, и сказать, что женщины, оказавшиеся в положении формальных иждивенцев, полностью зависимы и не имеют голоса в доме (т. е. что они, используя американское выражение, «босы и беременны»), было бы примитивно с точки зрения понимания семейного взаимодействия, во-первых, и неверно – во-вторых. В действительности «женщины могут осуществлять над мужчинами значительный контроль, даже если этот контроль служит тому, что большинство мужчин считают (неизвестно, насколько верно) своими кровными интересами»[240]. Поэтому далее я попытаюсь проследить процесс отношенческих «переговоров» и выявить те локусы в конфигурации семьи, где мужская власть, возникающая вследствие преимуществ внешней социальной позиции, наиболее сильно подвергается сомнению либо полностью вытесняется.
Икра как самое необходимое
Мне известен случай, когда инженер-электронщик, получив работу в Германии, уехал туда на несколько месяцев раньше жены. Все это время он звонил домой и посылал отчаянные сообщения, суть которых сводилась к следующему: приезжай скорее, ради бога, я ничего тут не знаю, что есть и что покупать, что делать и куда идти после работы и чем вообще заниматься. Речь идет о высококлассном и уважаемом специалисте (он не искал работу сам, а был приглашен немецкой компанией), снявшем удобную квартиру, получающем высокую зарплату и имеющем возможность обеспечить быт и досуг. Проблема состояла в том, что он этого делать не умел: «не умел» не в смысле того, что не знал, как поджарить яичницу, а не умел жить один, чем-то себя занимать, организовывать свободное время и вообще находить социальный смысл в жизни вне семьи. Он принадлежит к тому советскому поколению, у которого не существовало практики отдельного проживания «нормального» мужчины (не пьяницы, не субъекта со странностями и не гея), т. е. автономного, независимого от семьи мужского субъекта, как не существовало, в значительной мере, разделения публичной и частной сфер (для обоих полов, но для мужчин в большей степени) и вообще частной жизни как способа жизни. Елена Здравомыслова и Анна Тёмкина в статье о советской маскулинности отмечали, что, основываясь на практиках мужской жизни (росте заболеваемости, несчастных случаев, самодеструктивных практиках – алкоголизме, курении, неумеренности в еде), «общество рассматривало мужчин этой когорты (советских. – Е.Г.) как неудачников…», как пассивных жертв собственной природы или структурных обстоятельств и что одной из мер для исправления ситуации должна была бы стать забота о них «любящих женщин», включающая запись к врачам, приготовление здоровой пищи и т. д.[241] Иначе говоря, женский контроль над мужским повседневным поведением, структуризация и организация их повседневности[242].
«Женская власть», т. е. осознание мужчинами своей зависимости от женского умения организовать повседневную жизнь и придать ей социальный смысл, становится очевидной в тот момент, когда заходит речь об отъезде. Практически все, с кем я разговаривала на эту тему, отмечали, что мужья отказывались ехать без семьи («заработать и вернуться» либо «поехать посмотреть, а потом мы приедем»), если такой вариант обсуждался. Те, кто все-таки вынужден был это сделать, стремились вызвать близких как можно скорее, обосновывая это разными причинами, часто потребностью в психологической близости:
«У нас общение друг с другом все-таки очень много значит… У нас такие отношения… мы как бы друзья… большая часть моего общения приходится на Лену. И пока Лены не было… ну, может, тут еще дело в том, что так сложилось, что я снимал квартиру с парнем одним… и мы с ним как-то не… В общем, пока Лена не приехала, было очень тяжело» (Антон).
Для некоторых пар предстоящий отъезд становится решающим событием или катализатором в вопросе вступления в брак; иногда даже своего рода причиной брака, который в ином случае вообще вряд ли бы состоялся. Одна из респонденток рассказала:
«Мы встречались девять лет, и я предлагала, чтобы мы поженились, несколько раз, но он все как-то не решался… У меня нет высшего образования, и его родители были против… отец особенно… Потом… он узнал, что едет в Америку, и это как-то ускорило процесс… естественно, ему не хочется одному ехать, потому что он осознает это, что он будет один и что… незнакомые люди кругом, неизвестная страна, что трудности определенные будут» (Соня).
Отношение мужчины к браку изменилось в связи с боязнью одиночества и трудностей жизни в незнакомой стране, с невозможностью представить себя отдельным, автономным, а также неуверенностью в собственной «брачной стоимости» в условиях эмиграции. Я называю это поведение «лейтенантским», по аналогии с тем, как иногда оказываются связаны решение о браке и предстоящий отъезд для прохождения службы у выпускников военных училищ.
Нельзя считать, конечно, что эта связь всегда такова или что она существует во всех случаях, однако часть браков во все времена заключается непосредственно по причине осознания ценности услуг, которые семья предоставляет и которые необходимы в том числе для успешного функционирования членов семьи за ее пределами. Во-первых, семья дает «смысл жизни»: ответ на вопрос «Зачем зарабатывать деньги?» известен и предопределен. Во-вторых, считается, что дом – это место, где сырые продукты и бездеятельные товары (утюги, сковородки и стиральные машины) превращаются в еду и предметы потребления; являясь одновременно гостиницей, рестораном, прачечной и детским садом, он необходим для воспроизводства (мужской) рабочей силы – для того, чтобы та, вобрав в себя домашнюю атмосферу, поев и выспавшись, назавтра вновь отправилась производить[243]. Этот постулат, давно ставший общим местом феминистской теории и первоначально относившийся к эпохе классического капитализма, описывает семью как институт «присвоения» женского домашнего труда теперь уже в постиндустриальную эру, причем в той среде, которая – теоретически – более всех близка к прекрасному новому миру светлого будущего, так как ежедневно занята на работе производством технического прогресса.
Многие респонденты утверждали, что «для того, чтобы растить детей, нужны двое». Под этим подразумевалось, что обязанностей и забот так много, что, только рационально распределив их между собой, только «обеспечив тыл», можно со всем справиться. Ролевая конфигурация, которая назначает мужчине работу, а женщине дом, создается структурными обстоятельствами – визовыми статусами, а потому на время жизни в этих обстоятельствах неизбежна, однако ее успешное функционирование все равно является результатом переговоров и требует легитимации. У домашней работы множество недостатков, главный же из них состоит в том, что она не обеспечивает доступа к социальной власти, деньгам или престижу, который выстраивается на внесемейных обменах. Как бы ни уважали в семье бабушку, которая вырастила и досмотрела внуков, ее «ценность» за пределами семьи выражается размером получаемой ею пенсии. Ни одна женщина, выполняя ежедневную домашнюю работу, очевидно, не формулирует свою цель так: «Займусь-ка я тем, что не приносит ни денег, ни славы». Делегирование определенных обязанностей некоторым членам семьи есть процесс социальный: вся ситуация должна быть сконструирована так, чтобы представить некоторое положение дел как естественное либо как обеспечивающее выполнение проекта наилучшим образом и чтобы те, кому делегирована «грязная» (непрестижная)[244] часть работы, не подвергали бы статус-кво сомнению.
Традиционно для обоснования того положения дел, при котором женщины занимаются домом в большей степени, чем мужчины, используются варианты идеи женского предназначения: считается, что женщины интересуются домашними делами, они лучше умеют их делать, у них особая энергетика, они от природы обладают усидчивостью и терпением, необходимым, чтобы накормить кашей ребенка, когда тот не хочет ее есть. В социальной теории нет единой точки зрения, почему женщины действительно соглашаются заниматься домашней работой (сказать, что им это нравится, сегодня не решается уже никто); существует мнение, что женщины выполняют домашнюю работу, потому что на это не соглашается никто другой, чаще оказываясь в положении, не оставляющем выбора, имея меньше шансов на рынке труда и т. п. Известно, что существует фактор, который коренным образом влияет на время, которое они затрачивают на ее выполнение. Это – работа вне дома. Все остальные факторы второстепенны, и самым значимым из них оказываются (анти)эгалитарные настроения мужа: «…мужчины принимают участие в выполнении домашней работы, если они сами этого хотят»[245]. Для меня же более всего важно, как и почему этот ежедневный и непрестижный, несмотря на всю риторику святости материнства, формально неоплачиваемый труд, который по своей воле немногие хотят выполнять, может становиться способом достижения власти и повышения статуса.
Социолог семьи Тони Чепмэн утверждает, что домашняя работа позволяет женщинам достигнуть власти в семье в связи с двумя обстоятельствами. Прежде всего, она дает интимное знание о членах семьи и их привычках и возможность (скорее, теоретическую) отказать в предоставлении услуг и, таким образом, манипулировать поведением членов семьи[246]. Очевидно, самый первый «документированный» пример такого рода – знаменитая греческая «Лисистрата», в которой женщины решают отказывать мужьям в «предоставлении интимных услуг» до окончания ими всех войн.
Во-вторых, выполняющие домашнюю работу получают возможность устанавливать стандарты порядка, чистоты, привычек, образа жизни, потребления и т. д. для всех остальных, т. е. контролировать поведение членов семьи. Власть женщины над мужчиной, приобретаемая вследствие этого, является темой бесчисленных анекдотов, фильмов и литературных произведений. Ставший для (пост)советского общества классическим пример – капризная мама из серии мультфильмов про Простоквашино, которая именно на основании того, что она весь год обслуживает сына и мужа «как крестьянка крепостная», требует летом поездки на юг (в то время как «ее мужчины» хотят ехать в Простоквашино) и вообще «крутит ими как хочет».
У приехавших в Америку нет не только дома как изначальной данности, но нет и привычного пейзажа за его пределами, и другая модель организации пространства по-иному структурирует образ жизни и формы коллективности, чем это было на родине[247]:
«У нас, знаете, выйдешь, дети на улицах играют, все гудит, пойдешь в кафе куда-нибудь, то подругу встретишь по дороге… мы с подружками вышли, прошли, там старая часть, в кафе какое-нибудь зашли. У нас очень много кафе красивых, то кого-то встретишь… а тут все сели в машины и разъехались, даже в субботу… на улице никого. Вышли как-то погулять – только шум от машин проезжающих – шух, шух…» (Ира).
Отношения между мужем и женой также в значительной степени определяются общей ситуацией, в которой находится семья:
«Практически большинство женщин приезжают сюда без прав. А умение водить машину становится жизненной необходимостью. И получается, что водить машину тебя учит муж… что осложняет отношения очень многим… и это становится еще одним таким унижением, которое ты переживаешь. Потому что ты не можешь нанять себе инструктора. Инструктор учит на какой-то прокатной машине… а здесь на своей… и очень многие мужья боятся, что ты машину разобьешь… и если бы я могла сказать, я заплачý, если там будет авария, только не ори на меня…» (Лариса).
Создание дружеских сетей вне формальных структур (работы, учебы, двора в микрорайоне) затруднено:
«Всего, что для жизни необходимо, здесь нету. Здесь для жизни… для жизни не только ж продукты необходимы… Нету достаточного общения… не то, чтобы общение с людьми – на улице поговорить. Впрочем, такое, очевидно, случается, когда ты просто в другой город переезжаешь. Пока заведутся новые контакты. Где у нас контакты заводятся? Заводятся в садике, куда ходят твои дети, или там в школе, на работе, куда ты ходишь… хотя в этом, может, у нас немножко другой стиль жизни, чем здесь на рабочих местах, говорят, не очень дружеские отношения заводят… а здесь мы предоставлены сами себе, толчемся в этой вот своей среде… общения не хватает, ну и не то чтобы не хватает работы… ну вот… женщине нужно ходить куда-то в общество, чтобы не деградировать…» (Лиля).
Стратегии женщин, оказавшихся перед необходимостью создания того, «что для жизни необходимо», определяются сложным взаимодействием таких факторов, как социальный статус, экономическое положение, «родная культура» с ее традициями, образование и профессия, место проживания, собственная семейная социализация и т. д. Воздействие некоторых из этих факторов будет несомненно приоритетным в той общей стратегии жизни, которую я намереваюсь далее описать, выделив в ней две части: воспроизводство и переизобретение родной культуры и «интенсивное материнство» (термин Шэрон Хейз)[248].
На новом месте у программистской семьи нет ничего готового в культурном плане. Создание дома как особого физического и социального пространства, «весь процесс освоения (обживания) можно представить себе как постепенное преобразование окружения в среду, все более полную ассимиляцию в ней вещей, людей, частей ландшафта, а также воспоминаний, словесных оборотов, образов»[249]. Дом подразумевает создание устойчивых и воспроизводящихся связей посредством установления общего для членов семьи стандарта ценностей, повседневных привычек, домашних обязанностей, ритуалов, но прежде всего потребления как процесса, «который может структурировать (изолировать или интегрировать) людей новым способом»[250].
Дом, созданный в соответствии с представлениями определенной культуры, предполагает приготовление выраженно национальной еды (а не просто привычной), более всего являющейся метафорой родной культуры, покупку «наших» книг и кинофильмов, посещение «русской церкви» (большинство программистов дома в нее не ходили и вообще на эту тему не размышляли), соблюдение традиционных праздников, т. е. того, что является демонстрацией принадлежности к некоторому «воображенному сообществу», способом социальной идентификации и позиционирования. Национальная культура – это в определенном смысле фикция (или фантазия), и частью процесса ее конструирования является, пользуясь терминологией Эрика Хобсбаума, «изобретение традиции». Как указывает Хачиг Тололян, жители диаспоры в своем стремлении сохранить связь с некоторой первоначальной традицией «производят новые коллективные идентичности и подавляют старые даже тогда, когда более всего стремятся сохранить именно память и корни»[251]. В знакомой бывшей минской семье во время жизни в Америке регулярно начали подавать блины с икрой или с семгой – сочетание, которое в Белоруссии «не существовало», так как традиция такого блюда отсутствует. Икру едят горожане в ресторане на бутербродах, а блины – дома утром в воскресенье. Блины с икрой, о которых известно из классической литературы, блюдо из разряда «рябчиков» или ныне экзотических вальдшнепов из тургеневских «Записок охотника», сочетают в себе две вещи. Во-первых, это блюдо исключительно «национально» благодаря связи икры с русскостью в популярном международном воображении: икра стоит в одном ряду с матрешкой, балалайкой и водкой. Во-вторых, посредством икры как «элитарной» (дорогой) еды собственная национальная принадлежность артикулируется через апелляцию к дворянству или образованному купечеству, т. е. некоему высокому классу как носителю воображенной русской традиции. В первый раз блины с икрой в той семье приготовили тогда, когда хотели произвести впечатление на приглашенных в гости американских соседей.
Если икру нельзя просто намазать на «интернациональный» бутеброд, а требуется потреблять на блинах, то пекущая их женщина «заведует» ритуалом, владеет сакральным знанием и занимает позицию жреца. Ритуалы, т. е. обладающие особой значимостью повторяющиеся практики, являются одними из самых важных цементирующих семью веществ; некоторые из них (свадьбы, похороны) одновременно с этим предполагают взаимодействие с внешним сообществом и сознательные усилия, направленные на включение семьи в более широкую общность[252]. Таким образом женщина получает еще один ресурс в переговорах о власти: неся ответственность за организацию не только жизни в доме, но и, в значительной степени, повседневного статусного взаимодействия с другими, она получает власть в пределах этих сфер. Пример с блинами дает также представление о том, как выходцы из бывшего СССР, попадая в общую категорию «русские», начинают, в соответствии с ожиданиями окружающих, воспроизводить некую «обобщенную» русскую культуру, к которой они дома не считали себя принадлежащими (и подавать не белорусские драники, а икру), или, скорее, культуру советскую. Обучая детей грамоте на родном языке, что делается во всех известных мне образованных семьях, матери читают им не только про Ваньку Жукова и русалку на ветвях, но также и про 9 Мая и 8 Марта. Именно матери чувствуют себя ответственными за включение детей в пространство воображенной национальной культуры:
«Ну еще я лично занималась с ними русским языком. Я просто занималась как в школе, ежедневно. Мы проходили по учебникам русским. С Витей в основном проходили русский язык. Даша еще маленькая была, с ней буквы только. Ну книги читали русские…» (Наташа).
Отец семейства подтверждает результативность усилий жены: «Наши дети знают, что они русские» (Виталий). Внутри сформированных женщинами дружеских сетей организовываются «русские» клубы для детей, изучается классическая литература, ставятся спектакли, разучиваются танцы; матросский танец советского октябрятского детства соседствует с «коробейниками», и ни один Новый год не обходится без ритуала «елочка, зажгись». Эта деятельность продолжается годами.
Стараясь передать детям свою культуру, родители одновременно озабочены и тем, чтобы успешно включить их в жизнь в другом обществе, где, возможно, стартовые условия для них менее благоприятны, обеспечить своими нынешними усилиями их будущий высокий статус, дать им хорошее образование. Представления о том, что именно родители должны детям дать и как это следует делать, формируются в сложном переплетении своего и чужого.
Прежде всего хорошее, в родительском понимании, образование включает некоторый набор того, что П. Бурдье называл культурным капиталом и что приобретается вместе со знанием классической музыки, походами в музеи и т. п. На Западе культурный капитал является признаком статуса, связанного с обладанием капиталом материальным (в оперу ходят состоятельные люди), и в тех американских семьях, где детей учат музыке, даже неработающие матери могут пользоваться помощью приходящей прислуги для еженедельной уборки дома. В семьях, характеризующихся неоднозначной социальной мобильностью, обучение детей музыке или рисованию (обычно через те же сети соотечественников, так как «свои», часто нелегально работающие учителя стоят дешевле и обладают прекрасной квалификацией) может сочетаться с тем, что мать сама подрабатывает где-то помощью по дому. Очевидно, для родителей уроки музыки есть нечто большее, чем просто обучение детей: это важная часть их собственного (в том числе национального) достоинства, их идентичности образованных людей, выходцев из «страны с великой культурой», где многое, и прежде всего школьное образование, «гораздо лучше, чем здесь». Мнение о плохом американском школьном образовании является популярным.
Я не предполагаю рассматривать, насколько это верно: для меня важно то, что «лучшее качество» советского школьного образования обычно связывается со знанием математики и естественно-научных дисциплин (для их изучения также нанимают репетиторов «из своих»). В то же время никто из известных мне американцев незнанием своими детьми математики не озабочен: их обычно беспокоит, есть ли в школе хорошие спортивные секции, так как именно спортивные достижения могут быть наиболее вероятным способом получения стипендии в престижном университете. В бывшем же СССР репетиторов чаще всего нанимают для изучения языков. Иначе говоря, представление о том, что включается в хорошее образование и что родители должны детям дать, культурно сконструировано.
Связь между математикой (т. е. точными науками) и успехом (обеспеченной жизнью, высоким социальным статусом), очевидно, следующая. В программистской среде принято считать, что знание математики необходимо для правильного выбора профессии и, в будущем, – вхождения в американскую профессиональную (программистскую, естественно-научную) среду. Именно этот путь является для родителей образом успеха; для американцев он в гораздо большей степени может связываться с работой в банке. Иначе говоря, «успех», хотя речь идет о совсем другой культуре, должен соответствовать представлениям и практическому опыту родителей, ищущих не только успешную стратегию для детей, но и подтверждение тому, что их собственный путь был верным.
Таким образом, семья и дружеская сеть принимают на себя значительные образовательные функции; объективно их исполнение возможно, только если кто-то (женщины, так как они находятся дома) будет доставлять детей к репетиторам, работать репетиторами, искать спортивные секции, шить костюмы для спектаклей и придумывать ритуал встречи Нового года, т. е. осуществлять то «интенсивное» материнство, которое нередко оправдывается в западной педагогической литературе как вызванное интересами ребенка. Эта деятельность дает возможность произвести и ту идеологическую работу, которая необходима женщинам для «оправдания» ситуации, в которой они оказались. «Когда женщины остаются дома растить детей, они занимаются этим “интенсивно”, потому что эта стратегия позволяет “оправдать” тот факт, что они не зарабатывают», – пишет Шэрон Хейз[253]. Пытаясь оправдать свою «непродуктивность», максимально повысить собственную «полезность», женщины связывают ее прежде всего с обеспечением детских интересов:
«Забота о ребенке является достаточно серьезной работой… нужно адаптировать ребенка; если он школьного возраста, надо там ходить с ним в школу, пока он там не начнет общаться с одноклассниками; каким-то образом помогать, и на это у многих уходит довольно много времени, и люди как бы чувствуют себя вовлеченными в какую-то там социальную жизнь» (Лариса).
Женщинам важно рационализировать отказ от профессии, оправдав его «служением семье»:
«Я поняла, что если мы остаемся здесь, в этой стране, моя квалификация уходит. Этот горизонт все дальше, дальше. Ну что ж, сидеть и плакать, сожалеть? Ну все равно ты не можешь себя тут реализовать ну никак. Это невозможно… ‹…› Я настолько ушла в семью, что даже получила интерес какой-то. Вот мне интересно быть мамой… быть женой… Я понимаю, что я тоже нужна… помогаю детям готовиться по музыке… Дашу вожу на балет. Мысленно себя ощущаю – как будто я работаю, как будто я там вместе с ними. Мне нравится, что дети связаны с искусством» (Наташа).
Принадлежа к группе постсоветских женщин, которая «не мыслит себя без диплома и профессиональной занятости в силу как экономических, так и психологических причин»[254], и оказавшись в прямо противоположной ситуации, многие испытывают нечто вроде «потери себя» и переживают сильный стресс. Причина его лежит в осознании того, что общество, в котором они живут, несмотря на всю риторику святости материнства и на ту «власть», которой они обладают в связи с этим, не очень высоко ценит их работу. Существует теория, согласно которой социальная значимость выполняемой работы считается пропорциональной материальному вознаграждению[255]; не получая ничего в прямом смысле слова, многие опасаются показаться ленивыми, бездельными, непродуктивными, т. е. «потребительницами»:
«Существует такая еще проблема. Ты не работаешь. Деньги, которые зарабатывает муж, они неплохие, но первое время, когда все надо покупать, когда нужно обживаться, это тяжело. То есть денег все равно не хватает, по крайней мере так, чтобы что-то откладывать. И, например, идти и получать какое-то платное образование – ты чувствуешь себя очень некомфортно в такой ситуации: ты не зарабатываешь плюс ты учишься непонятно для чего, еще и платишь за это деньги…» (Лариса).
Сложившаяся в результате миграции ситуация часто оправдывается интересами ребенка: «Ну потом, мы прежде всего беспокоились о собственных детях» (Виталий). Считается, что детям так лучше, что теперь родители (хотя матери в гораздо большей степени, чем отцы) могут уделять им достаточно внимания, проводить с ними больше времени, дать им настоящее воспитание. Однако при этом становится видимым следующее противоречие. Ставить свои интересы выше интересов детей для матерей социально неприемлемо, однако при любой возможности они идут работать или учиться: «Там бы все пошли работать нелегально, более-менее адаптировавшись… практически все» (Лариса).
Это противоречие на самом деле мнимое. Необходимость в социальном «оправдании» деятельности, которая повсеместно объявляется святой и самой главной на свете, – свидетельство включенности материнской работы в определенную систему ценностей и капиталов. Матери, не ставя свои интересы выше детских, тем не менее, как и все люди, стремятся повысить свой социальный статус, увеличить свою значимость – и делают это при помощи того единственного ресурса, которым обладают, т. е. интенсивной воспитательной деятельности[256], пытаясь более всего доказать, какими хорошими матерями они являются. Та культурная логика, под воздействием которой «жены русских программистов» ведут себя так, а не иначе, всегда предполагает, что их деятельность носит «вспомогательный» характер (что, опять же, зависит от того, сколько они смогут заработать, если выйдут на работу) и что женщины будут адаптировать ее к семейной ситуации, работе мужа, пытаясь таким образом быть как можно более полезными. Полагая, что их основная обязанность, священный долг состоит в воспитании детей, они в конце концов начинают считать справедливым и свое положение, и то, что их работа оплачивается ниже, и то, что их визовый статус не предполагает оплачиваемой работы вообще.
Ни жены, ни матери – несмотря на нашу убежденность в бескорыстности материнской любви – не исключены из общего социального порядка: они интенсивно работают на его воспроизводство, встраивая в него детей и подготавливая «рабочую смену» – будущих членов социальных иерархий. Живя в обществе, где люди в конечном итоге оцениваются по деньгам, они также участвуют (вольно или невольно) в «гонке престижа» и, таким образом, являются важной «естественной» частью той институциональной организации, где, как было сказано выше, «всё возят на тележках мужчины к машинам». Но даже те, кто управляет тележками, оказавшись вовлеченными в глобальную (компьютерную или любую другую) индустрию, не свободны в определении модели своей собственной семейной жизни.