В очередной раз меня разбудил свет, казавшийся красным сквозь сомкнутые веки. Я осторожно, морщась от боли, приподнялся на локте и открыл глаза. Ни шороха, ни птичьего посвиста… Кругом странная седая трава, застывшая в безветрии — ни одна былинка не шелохнется. Я провел рукой по стеблям — и они осыпались прахом. Мертвые. В нескольких шагах от меня — черное кострище, давно остывшее, безжизненное. Чуть дальше — крутой уходящий вверх склон, утыканный остовами приземистых, словно придавленных тишиной кустов. Свернувшихся, как от печного жара, почерневших листьев не касалось даже дыхание ветра, будто и он умер. Дальше пары десятков шагов я почти не видел — все расплывалось в глазах — но и того, что открылось взгляду, было достаточно, чтобы осознать: это Круг смерти.
Конечно, Круги в моей жизни бывали и раньше. Но обычно после закрытия брешей я нигде не задерживался, пожухлая листва на месте моих ночевок не выглядела столь неестественно. Сад у нашего с Лирной дома увядал медленно, почти незаметно. По-настоящему мертвой земля была лишь вокруг Школы, но не я сделал ее такой — там ничего не росло много веков. Здесь же… я ошарашенно рассматривал, что натворил, и не сразу заметил, что покрывало сползло и на мне нет ничего, кроме повязок и лубков. Поежившись от озноба, с усилием сел. У изголовья лежанки, покрытой плащом, стояла на плоском камне деревянная кружка с темной жидкостью. Я залпом выпил лекарство и поморщился: даже полностью остынув, оно не стало менее тошнотворным, чем теплое. Рядом лежали мои выпотрошенные сумки. Поковырявшись в ближайшей, нашел лоскуты кожи, в которых узнал остатки своей одежды — видимо, лекарю пришлось ее разрезать, чтобы снять, не потревожив ран… Горло перехватило, когда взгляд упал на две длинные палки с небольшими рогатинами на концах — костыли. Он знал… и позаботился о том, чтобы и без него я не пропал. Он все знал. Неловко замотавшись в покрывало, я взял костыли и медленно, преодолевая головокружение и боль, поднялся. Опираться на кривоватые палки оказалось трудно, неудобно, но мне удалось устоять. Если бы так же просто было сохранить и душевное равновесие…
Я ковылял словно по еще дымящемуся пожарищу: от каждого движения трава рассыпалась, и в воздух взмывали вихри невесомого пепла, медленно оседающего за спиной. Казалось, прошла вечность, прежде чем я увидел то, что искал, но надеялся не найти. Он лежал на спине, устремив невидящий взор в небо. Немолодое лицо с седой, аккуратно подстриженной бородкой выглядело спокойным, умиротворенным. На людей Дар влияет не так заметно, как на траву и деревья… но это не менее страшно. Я рухнул рядом с телом на землю, роняя костыли. На мертвеце были рубаха из грубого небеленого полотна, заплатанные штаны и стертые до дыр легкоступы[6]. Так мог одеваться крестьянин из беднейших, а никак не лекарь. Того, кто врачевал мои раны, я почти не видел — лишь бледное расплывчатое пятно, в котором с трудом угадывалось лицо. Но зато я слышал. Речь моего спасителя свидетельствовала о хорошем образовании. Возможно, он учился в Сарнской или Лиданской академии: названия лечебных растений произносил на ирсанском. Деревенский знахарь так говорить не мог. «Кто же этот несчастный? Слуга? Или случайно забредший сюда охотник?» Осмотрев тело, я понял свою ошибку. На левом предплечье покойника под рукавом рубахи скрывался брачный браслет тонкой работы. Золотой. Такую роскошь может позволить себе не всякий купец… Ключ от ритуального украшения висел на тонкой цепочке на шее, а рядом с ним — еще один, с таким же вензелем — от пары. Странно… По обычаю, во время свадебного обряда жених и невеста запирают замки на браслетах друг друга и ключи оставляют у себя, отдавая своей половинке только если она потребовала развода — и получила согласие. Особо романтичные пары торжественно бросают их в море, в знак нерушимости союза. Мы с Лирной наплевали на традиции и обменялись ключами: мне хотелось быть уверенным, что она сможет уйти, если разлюбит. Но два ключа на одной цепочке… Что бы это ни значило, я решил оставить браслет хозяину — снимать его почему-то казалось кощунством. В сумке, которую покойный все еще прижимал к боку, обнаружились мешочки с порошками, огниво, баночка с чем-то вязким и резко пахнущим, пара полупустых пузырьков темного стекла, кусок графита, сверток бумаг исписанных мелким и настолько неразборчивым почерком, что не удалось ни прочесть, ни даже определить язык, и еще кое-какие мелочи. Никаких сомнений в том, что передо мной тело того самого лекаря, не осталось. Почему же он не назвался? Что делал в этой глуши в одежде простолюдина — отшельничал, скрывался? Ответов не было.
Я хоронил его ночью. Копать могилу в сухой, твердой, как камень, почве, да еще со сломанной ногой и используя лишь нож и железную миску, оказалось делом нелегким, и на это ушел весь день. Надгробным камнем послужил небольшой кусок гранита. Я попытался выцарапать на нем хотя бы дату, но лишь попусту затупил нож. Сидя в полутьме на холодной земле, я сжимал в руках кусок тряпицы, на которую графитом из сумки лекаря перенес орнамент браслета. Возможно, по этому рисунку мне удастся найти родных покойного и сообщить о его судьбе. Что еще я мог сделать? Спасти? Прогнать… Но если бы он ушел, Дар, освободившись с моей смертью, выжег бы все на много лиг вокруг. Кто-то погиб бы в любом случае… Я не имел права решать, кто важнее для этого мира — сотня темных крестьян или один благородный лекарь. Успокаивал совесть тем, что он сам сделал выбор. Но обмануть себя непросто, и в глубине души я понимал, почему согласился: мне хотелось жить. До безумия, до отвращения к себе мне просто хотелось выжить — и вернуться к Лирне, обнять ее. И увидеть наконец своего первенца. Может быть, мое мнение ничего не значилои изменить решение лекаря было невозможно. Но я никогда не узнаю этого наверняка.
Я просидел у безымянной могилы до утра. Вначале размышлял о том, только ли моя вина в смертях, которые несу, и оправдывает ли их сохранение целостности мира. Или я не в ответе за то, что делает Дар помимо моей воли? Потом мыслей не осталось. С первыми рассветными лучами вдоль балки подул легкий ветер. Мертвая трава таяла, тонкими струйками праха устремляясь вдаль, словно сгорая.
Долг не проклятие
К небольшой деревушке меня вывели запахи дыма, навоза и пекущегося хлеба. Она расположилась на холме, подальше от сюрпризов непредсказуемой Арксу[7], славящейся неожиданными разливами. Селеньице было совсем маленькое, захолустное. Не больше десятка дворов, обнесенных общим частоколом. Все какое-то мрачное, блеклое — ни рыжей черепицы на крышах, ни нарядной росписи на ставнях… да и окна не в каждом доме имеются. Герзаты по краям опустевших огородиков, испятнанных кляксами кострищ, уже сбросили листву и походили на костлявые руки, простертые к небу в немой мольбе. Лишь не успевшие облететь кустарники немного оживляли унылую серость тусклым золотом и багрянцем.
У общинного колодца топталось полторы или две дюжины мужчин и женщин в простой одежде из шерсти и некрашеных кож. Видно, меня приметили издалека и надеялись расспросить пришельца, узнать последние новости. Но, рассмотрев розу ветров на моем заросшем лице, люди, верно, горько пожалели о своем любопытстве. Так и стояли молча, боясь подойти и не решаясь бежать — вдруг Вечный путник осерчает. Холодный прием не слишком меня расстроил, крестьяне есть крестьяне. Зато после почти трех лун одиноких скитаний по чащобам я видел человеческие лица, пусть хмурые и настороженные, и мог переночевать под крышей. Впрочем, задерживаться в деревеньке надолго в мои планы не входило: отсюда всего день пути до резиденции владетеля. Я бы с удовольствием прямо туда и направился, не забредая в богами забытое селение, но не являться же в замок досточтимого Креяра в кое-как слепленной из разномастных лоскутов одежде — сильно поношенной и рваной, босиком и с грязью под обломанными ногтями.
— Не желает ли кто из вас пригласить меня к своему очагу?
Я всегда спрашивал, хотя знал, что могу войти под любой кров: никто не посмеет выгнать. Случалось, кто-то выступал вперед и звал к себе — может, знал, что опасности нет, а может — за других боялся больше, чем за себя. Но чаще в ответ молчали. Каждый тихо надеялся, что Одинокому понравится дом соседа, лучше — из дальних, с другого конца деревни. Здесь тоже никто не рвался приютить Путника, но напряженную тишину нарушил голос:
— Тиренн Нелюдимый примет тебя.
Я не увидел, кто это сказал.
— За что же ты так не любишь его, добрый человек? — поинтересовался с усмешкой, оглядываясь кругом в поисках подлеца. — Может, мне лучше остановиться у тебя?
«Добрый человек» не отозвался. За него ответил плечистый бородач:
— Ты, Путник, волен поступать по своему разумению, — с поклоном молвил он. — Но Касмин правду сказал. Был бы Тиренн тут, тебя к себе точно позвал бы. Он ваше племя любит шибко. Да ты вели позвать его — пусть сам скажет.
— Вот как. Что ж…
— Нет! — неожиданно выкрикнул темноволосый юнец — и тут же схлопотал подзатыльник от лысого дедка, стоявшего рядом. Парень сделал шаг вперед, выдернув рукав из цепких пальцев старика. — Тиренн… он живет далече, а ты устал. Отдохни у нас, господин!
Я приблизился и посмотрел на смельчака с интересом. Совсем мальчишка — еще и борода не проклюнулась, только пушок под носом. Он вжал голову в плечи, но не отступил.
— Кто тебе этот Нелюдимый?
Отрок покраснел и опустил взор.
— Никто.
Интересно…
Тиренн и правда жил довольно далеко от деревни. Пришлось преодолеть около пятнадцати стадиев[8], чтобы дойти до огороженного невысоким частоколом двора у кромки леса. Из-за ограды был виден обычный для этой местности дом, сложенный из нетесаных камней и бревен и крытый смолистым корьем. Чуть дальше — большой дощатый сарай и навес колодезного сруба. Первыми мне навстречу с громким лаем выскочили из распахнутой калитки два лохматых щенка-подростка. На шум вышел немолодой кряжистый мужик с пышными седыми усами и бровями, одетый лишь в полотняные штаны, закатанные до колен. В руке огромный топор — то ли всех с ним встречает, то ли просто не отложил, оторвавшись от работы. Капли пота блестели на его плечах, к которым липли темные, с частой проседью, волосы. Хозяин настороженно присмотрелся ко мне, потом просветлел лицом и выронил топор.