– Была такая мысль, – скромно признался я. – Вдруг придется возвращаться, а так какой-никакой, а контакт.
– Думаешь, придется? – засомневалась Агата.
– А ты думаешь, нет?
– Надеюсь. Дело мне официально не передали, я вообще не представляю, у кого оно. Распоряжение начальства поводить носом я выполнила. Торадзе права: Солнцева убили на территории другого государства, я даже отдаленно не могу представить, в чем должна заключаться моя помощь в расследовании.
– То есть домой к нему мы не поедем и фигуристок опрашивать не будем?
– Стас, я не вижу в этом смысла, кроме голого энтузиазма. Это, если припрет, и на твоего Литухина можно спихнуть, пусть практикуется в допросах свидетелей. У тебя что, мало своих дел?
Своих дел у меня хватало, так что спорить я не стал. Однако в машине я пару раз поглядывал в зеркало и видел, что Агата хмурится и о чем-то сосредоточенно размышляет. И мне казалось, я знаю о чем. Я хотел ее приободрить, мол, не переживай, но не успел. Ее телефон зазвонил, и Агата после сухого «да?» несколько минут слушала своего собеседника, а затем отключилась и повернулась ко мне.
– Похоже, я еду в Турцию, – мрачно сказала она.
– Ну, нормально, – одобрил я. – Только почему ты? Ты разве знаешь турецкий? Вряд ли тебе придется там загорать и ходить по сувенирным лавкам.
– Представь, я знаю турецкий, – огрызнулась Агата. – Я же все детство прожила в Казахстане, ходила в турецкую школу. Правда, от недостатка практики я позабыла почти все, английский знаю лучше, все-таки была практика. Шеф вспомнил наше старое дело и решил, что я – идеальная кандидатура для взаимодействия с Интерполом. Дословно это звучало так: стой, кивай и не отсвечивай. Так что завтра я улетаю и оставляю хозяйство на тебя.
Предстоящая командировка Агату не обрадовала, а я вот был бы не против поездки с возможностью искупаться в море, которого я не видел уже лет десять. Мне не понравилось напряжение в ее голосе, как будто она сама боялась отпустить работу, за которую цеплялась как за средство от тоски, и расслабиться. Недавняя смерть отца подкосила мою подругу гораздо сильнее, чем мы ожидали, но она отказывалась это признавать, становясь более жесткой и безжалостной. Мне хотелось верить, что тяжкие времена миновали и она пережила ту страшную ночь, когда боль заползла в ее сердце и свернулась калачиком на долгие месяцы.
Я отвез Агату на работу и занялся своими делами. Вечером она позвонила и скорбным голосом сообщила, что неофициально нам придется помочь в расследовании, так что, пока она будет в отлучке, я должен поискать информацию на Солнцева.
Вечером я приехал домой чуть позже обычного и почти сразу понял, что творится нечто неладное. У подъезда с собакой на поводке вышагивала мама, и, судя по тому, что наш старенький спаниель с места не двигался и умоляюще глядел на хозяйку, а мама нарезала вокруг него круги, они давно уже нагулялись. Кажется, оба с облегчением выдохнули, когда я подошел ближе. Такому поведению было лишь одно объяснение.
– Она наверху? – раздраженно спросил я, не здороваясь.
– Стас, я тебя умоляю, не накидывайся на нее сразу, – жалобно попросила мама. – Отец заперся в комнате, у меня тоже нет сил. Попробуй вправить Лерке мозг, только без лишнего рукоприкладства.
– Что она сделала?
Мама вздохнула. Пес покосился на нее и тоже вздохнул. Похоже, ситуация никому в семье не нравилась.
– Подралась с проректором. Ее выгнали из института и общежития. И, возможно, еще заявление накатают. Завтра я съезжу в институт, попробую поговорить, но, судя по тому крику в телефоне, все серьезно. Лерка ему нос сломала.
– Ясно, – сказал я и вытащил поводок у нее из руки. – Пойдем домой?
– Иди, – бессильно ответила мама, – я до магазина дойду или… не знаю, еще куда. Нет сил домой идти и ее видеть.
Дома я сразу разулся, потащил собаку в ванную, вымыл ей лапы и отпустил восвояси. Пес доплелся до подстилки и упал на нее без сил. Я скинул куртку и прошел на кухню, где брякала посуда и бухтел чей-то ненатурально бодрый голос, мельком увидев в гостиной табор сумок и узлов. Моя сестра Лерка сидела за столом, пила чай и таращилась в телефон, где шло что-то занимательное. На меня она посмотрела с испугом, но тут же с вызовом подняла подбородок, упрямо стиснув губы.
– Привет, – спокойно сказал я. – Что на ужин?
– Голубцы, – настороженно ответила Лерка. – Положить?
– Сам положу. Как жизнь и все такое?
Лерка глядела на меня с подозрением, не понимая, в курсе ли я ее ситуации, и если да, то как себя следует вести. Я плюхнул в тарелку три голубца и несколько ложек пюре, поставил тарелку в микроволновку и ушел переодеваться. Когда еда разогрелась, я, в трениках и майке, уселся напротив сестры и начал есть. Ожидающая скандала Лерка хмурилась, но, поскольку я молчал, она ринулась в атаку сама:
– Ты сегодня поздно.
– Я же в полиции работаю. У нас часто бывает ненормированный рабочий день, это называется взрослая жизнь и ответственность. Быть взрослым, знаешь ли, не только очень интересно, но и не очень.
– Ха, шутник, – фыркнула Лерка, с грохотом поставила чашку и с вызовом сказала: – Ну давай, начинай.
– Что начинать?
– Воспитывать. Ты думаешь, я не поняла, что тебе все рассказали? Я ж сестра мента, какие-никакие приемчики освоила. Мама ушла гулять с собакой и не вернулась, зато с собакой вернулся ты. Ни в жизнь не поверю, что свою версию событий она еще не рассказала.
– Рассказала. Но я могу послушать и твою. Только потом, пока я хочу просто поужинать.
– А если я не хочу ничего рассказывать? – запальчиво воскликнула она.
– Не рассказывай. Я не настаиваю. Не знаю точно, в чем там дело, но тебя вроде бы исключили из института. Не знаю, зачем так паниковать. Дело вполне житейское.
Лерка прищурилась. Мое равнодушие выбивало ее из необходимого состояния агрессии, в котором она, нападая, строила линию защиты до тех пор, пока это возможно, чтобы потом разразиться рыданиями и вызвать жалость. Я старался на нее не глядеть. Лерку было жалко. Поздний ребенок в семье, заласканная до безумия, не приспособленная к жизни, ершистая, истеричная и временами жалкая, она родилась, когда мне почти исполнилось восемнадцать. Родители от такого подарка судьбы просто ошалели и откровенно не знали, как себя вести. Так что когда я вернулся со службы в армии, то стал фактически Леркиной нянькой. Я ее купал, кормил, водил в садик и школу, и даже мой неудачный развалившийся брак, в котором я не нажил детей, от этой повинности не освободил. Лерка с завидной регулярностью влипала в истории, из которых ее приходилось вытаскивать с невероятной деликатностью, чтобы не разрушить ее хрупкий мир розовых пони. Мириться с действительностью сестра не желала. Недолюбленный ребенок, который сам выдумывает проблемы, чтобы обратить на себя внимание родителей, слишком равнодушных к своему позднему чаду. В прошлом году Лерку удалось запихнуть в Литературный институт, хотя я вообще не представлял, чем это поможет ей в жизни. Училась она со скрипом, постоянно конфликтовала с педагогами, и, видимо, текущая ситуация стала апогеем происходящего.
Я жевал и старательно отводил от Лерки взгляд. Хлопнула дверь, домой вернулась мама, заглянула к нам с немым вопросом в глазах. Я чуть заметно покачал головой. Мама ушла, а Лерка этот жест заметила и ехидно улыбнулась, довольная своим превосходством.
– Великие конспираторы, – ядовито рассмеялась она. – Что сейчас будет? Лекция на тему необходимости образования или примеры достойного поведения?
– Лекции не будет, – пожал я плечами. – Не хочешь учиться там – не учись. Тебе мое разрешение или одобрение не нужно. Ничего страшного. Что тебе дает этот институт, как ты применишь свои знания в жизни? Ерунда какая-то. Пойдешь ногти делать или ресницы, начнешь зарабатывать, снимешь хату и съедешь от нас.
Если мама нас подслушивала, то, наверное, упала в обморок. Но с Леркой не работали уговоры или угрозы, от них она начинала чудить еще сильнее.
– Умный какой, – фыркнула Лерка. – Ты-то после развода к папочке с мамочкой вернулся. Чего ж сам квартиру не снимешь?
– Мне казалось, ты всегда стремилась к самостоятельности, – сказал я. – Потому сразу и съехала в общагу. А я люблю мамины голубцы и котлетки, мне и тут хорошо.
– А вот возьму и буду делать ногти, и тогда ты подавишься своей фрейдистской чушью, – зло сказала Лерка. – Тоже мне психолог недоделанный. Думаешь, я не знаю, к чему ты ведешь? Сейчас начнешь заговаривать мне зубы, чтобы я разревелась и потащилась в институт с извинениями? Не дождетесь!
– Успехов, – равнодушно буркнул я, вытащил телефон и нашел в интернете запись с политическими дебатами, включив ее с середины. Двое политиков как раз перешли от аргументов к перепалке, публика в зале оживилась, надеясь, что разговорами все не ограничится и политики перейдут к рукоприкладству. Запись прервал звонок Литухина.
– Шеф, – обрадованно сказал он, – я тут краем уха слышал твой разговор с Лебедевой. Кажется, вы интересуетесь подноготной Артемия Солнцева?
– Данил, не томи, я ужинаю, – сказал я.
Литухин продолжил все тем же бодрым голосом:
– Мне фамилия показалась знакомой. И я позвонил своему дядьке, он в другом районе в операх ходил. Вы в курсе, что Солнцева тягали по делу об убийстве?
– Я вообще ничего о нем не знаю. Выкладывай, – приказал я.
– Ну, я мало что могу сказать. Дядька у меня уже пенсионер, и вот история с Солнцевым была его лебединой песней, после которой он уволился. Дядька как-то жаловался на семейном застолье, что эта история с Солнцевым ему всю душу вынула, я потому и запомнил. Если хочешь, я позвоню ему и договорюсь о встрече.
– Договорись, – согласился я. – Это не срочно, но буду очень благодарен.
Лерка уже допила чай и глядела на меня. Когда я отключился, она взяла чашку, налила чаю себе и мне и угодливо заглянула в глаза.
– Кто звонил? – спросила она. – Будешь конфетки?