60
– Это я из дальней пещеры добыл, – сказал Федор, показывая на массивный предмет на столе. – Если двигаться по пещерам на север, через несколько километров будет зал. Там сложены черепа саблезубых медведей. Несколько тысяч. Правда, добираться туда непросто и даже опасно. Ползти надо местами, а кое-где идти вброд.
Они вышли из пещер, но еще не разошлись, только Савва ушел к профессору. А Витя с Федором сидят в сторожке и пьют чай Да Хун Пао, «Красный Халат», который Федор купил внизу, в городском фирменном магазине.
Витя подходит к столу, трогает серую поверхность огромной головы и твердые клыки, похожие на ятаганы.
– Можно? – спросил он, спохватившись.
– Трогай, он крепкий, – говорит Федор.
– Ну, вообще, – сказал Витя. – Смотри, тут на кости зазубрина. Наверно, дрался. А он тебе зачем?
Федор засмущался.
– Продаю любителям, – говорит он. – Театр надо достроить.
– И сколько за штуку? – спрашивает Витя.
– Ну… – говорит Федор.
– А как они в этот зал этот попали, Федор? – спрашивает Офелия. – Их туда кто принес?
– Какой-то неведомый ритуал, – туманно объясняет Федор. – Пещерные люди принесли. Ты чего это делаешь, Офелия?
– Сейчас-сейчас, – говорит Офелия и надевает огромный череп себе на голову. Потом выходит на поляну, где стоит длинный деревянный стол и кричит. От крика ей кажется, что череп медведя опустился ей на плечи и стал ее собственным. – У~У! – кричит она и кружится по поляне. Эрик встает из-за стола и пытается ее поймать, но Офелия прыгает в сторону и продолжает танцевать. Мир вокруг меняется на глазах, и это ей нравится. Голова ее оказалась захваченной в плен юго-западного, твердого, и северо-восточного, жидкого, ветров, как будто она покурила травку, но только от травки не бывает такой стеклянной и радостной отчетливости.
– У! У! – выкрикивает Офелия. – У! У!
Она видит красных птиц, и как змея обвивает ее позвоночник. Изо рта ее течет медвежья кровь, как будто собственная.
Она уже мертвая, но с красными птицами в медвежьих глазницах. Все мы мертвые иногда, но потом тоже. Медведица хочет сесть за руль и ехать не как девушка со свидания, а как медведица, которая только что умерла. Офелия это понимает. Никто. Да никто не верит, что можно стать медведицей. А она стала.
Знакомый дантист говорит, что в его доме, который он выстроил в ущелье, завелись крысы. Он говорит, что построил этот дом для себя и любовницы, в которую был влюблен и ждал, когда кончится, а оно не кончалось. В этом доме им пели стены. Утром они сбегали по крутой лестнице в ущелье и плескались в речке. Брег был каменистый, и когда солнце поднималось в зенит, камни блестели, как раскаленные. А вода была плотной и очень холодной.
Офелия была с крысами. Она была в этом доме, ее привозили. Крысы шуровали за панелями. Арик захотел любви с ней, Офелией, а она говорит, я не могу, когда крысы.
А когда медведь, я могу. Я, Арик, не крыса, а медведица. Так вот вышло. Я схватила себя, как медведицу, как раскаленный уголь голой рукой, но не выронила, а удержала. Я умерла в саблезубой пещере 231 раз, каждый раз оставляя там свой череп, но не оставляя тела. Потому что мое тело, Арик, это тело девушки, если оно без головы. И каждый раз, когда я умирала, я уходила из пещеры за новым черепом, забыв про себя. Я умирала от измен, Арик, от шоферов и больших звезд, несчастных и плачущих. От звезд лихорадки, ВИЧ инфекции и туберкулеза. Я Медведица, и место мне на небе, ты же знаешь, дружок. С крысами мне не по дороге, хоть они и забавные. Ты же не Зевс, а я не Ио. И я бы не дала Зевсу, если б он попробовал завалить меня на спину, я бы убила его саблей зуба. А ты и не пытайся, Арик.
Девушка, если она девушка, всегда медведица, когда у нее нет головы. Если голова отломана у третьего позвонка. Тогда как девушка. Она выглядит тогда, как девушка, она и есть девушка. Девушка это медведица без головы, а голова девушки это место черепа медведицы. Юбка дует и начинается ветер. И коленки пляшут, и ветер начинается от рева и вдоха.
– Мало ли что шакалы! – поет, танцуя на поляне, Офелия. – Шакалы хрустальны, как луна. Вопль их – вопль стекла. Это другая порода девушек – лунная, а не медвежья. Потому что шакал не шакал, хоть и шакал. А медведица да. Она медведица. А девушка никогда не бывает девушкой без медведицы или шакала. Ничто не бывает самим собой вообще. Но без медведицы и шакала не бывает девушки, как Перикла не бывает без Марины, – так поет Офелия.
Смрад от погибших охотников поднимается в небо. Смрад от убитых девушек достает до звезд. Небо пахнет, как труп. Потом смрад превращается в хрустальное сияние. Как это происходит, в лабораториях не знают. А хрустальное сияние превращается снова в девушек, охотников и солдат. Они танцуют на зеленом лугу, взявшись за руки, потому что они начинают новую жизнь, для которой неважно, есть у тебя саблезубая голова, или нет.
На земле смрад держится дольше. Он уходит в землю и превращается в цветы.
Беатриче есть смрад есть цветок. А потом она небо стекло. И потом она с убитыми живыми солдатами на зеленом лугу. Но ты бы их не узнал. Ты бы узнал облако смрада, а их не узнал. Облако смрада есть часть тебя как тебя, а они есть часть твоего скрытого сердца. Ты бы их ни за что не узнал.
Бог рассердился на людей. Хочу, говорит ангелу Рафаилу, спрятаться от них, чтоб не нашли – мне тяжко от их тупости, жестоковыйности, и мерзостей того, что творят. Но не знаю куда. Спрячься в сердца их, говорит Рафаил. Это единственное место, куда они никогда не заглядывают. И он сделал. Ушел в сердца. В пещеры с саблезубыми черепами.
Никто не видит – одна Офелия. И оттого танцует. Офелия зрячая, на пятках ее растет борода, а на губах желтая пена. Она великая колесница, телега жизни, мохнатый зверь. Она везет мир, скрипя осями. Мир с тиграми. Мир с солдатами и Беатриче. Мир с девушками и их улыбками. Мир со смрадом, хрустальными лучами и убитыми шоферами.
Она не даст Арику. Она пожалеет его. И мир, что везет, она пожалеет, но не сразу, а когда наступит сиянье и каменноугольный гром. Вот тогда, тогда.
Сейчас она падает, да. Пена течет на землю с губ, и навстречу ей тянется цветок розовыми клыками.
И мир распахивается всей своей единственной и простой тайной.
– Ах, – шепчет Офелия, – Ах!
– Помогите ей, – говорит Воротников, наклонившись. – Держите ей голову. Засуньте ей ложку в рот.
И Бог спрашивает, кто стучит ко мне в дверь? Это ты, – говорит Офелия, – это ты.
Челнок на реке. Удилище в руках рыбака. Серебряное на серебряном. Пасмурное на пасмурном. Широкополая шляпа из тростника. У реки нет берегов, у шляпы краев.
61
– Слушай, – говорит Савва Леве, – почему это всю жизнь я хожу вокруг себя.
– Потому что, Савва, – говорит Лева, – ты давно не купался. – Я, когда плыву в море, перестаю ходить вокруг себя и становлюсь как рыба или медуза.
– Это правильно, – говорит Савва, – но не совсем. – Ты, может, Лева, вокруг себя ходишь, но этого не замечаешь, как я не замечал. – А замечаешь, когда становишься, как рыба, что перестал ходить. А я стал замечать, как я хожу вокруг себя, еще до моря.
Савва с Левой стоят на краю полянки, а все остальные снимаются с места, чтобы идти дальше в горы, что высятся над пещерами, поднимаясь все выше и выше, туда, где на убыхской карте Эрика обозначено место встречи с Цсбе.
Савва и Лева во время разговора становятся больше похожи на деревья или на греческих актеров с их раскрашенными масками, сквозь которые они кричат или декламируют. (Непонятно, кто писал следующий кусок. Может, Эрик, а может, Офелия.)
Этого никто не заметит, ни Савва (ну, разве что совсем чуть-чуть) ни профессор, ни остальные. Лева тоже этого не заметит, но это неважно. Когда мы становимся на что-то похожи, часто этого никто не замечает. Иногда человек похож на кузнечика, но этого не замечает ни он, ни окружающие. Кто же тогда замечает? Замечает кузнечик, что ему хорошо быть в этом человеке, а человек замечает, что иногда кри-кри звучит ему понятнее слов. Или вот. Например, так.
Пусть будет, например, так, что человек похож не на кузнечика. А на другое. Не в смысле, что он похож на Другое, нет. Он похож на другое с маленькой буквы – он похож на труп, но этого тоже никто не замечает. Почему? – это уже другой разговор, тут много о чем можно догадываться. Но вот человек похож на труп, просто даже стал трупом намного больше, чем человеком, – кто же тогда это заметит? Если никто этого не заметит, то этого будто и нет. Где тот мальчик, который скажет, что король голый, а человек уже труп, вернее, похож на труп? А мальчика нет. Это он в сказке есть, а в жизни его может и не быть. Значит, человек не похож на труп? Но это неверно. Это был бы художественный вымысел и не более того. Но он, в самом деле, похож на труп, только этого никто не видит, что он уже не живет, а пророс трупом насквозь, как сгнившая лодка на отмели – рекой и мхом. (Пожалуй, писала все же Офелия.)
Значит, это не вымысел, и кто-то это видит. Весь вопрос только в том, кто это видит. Кто? Значит, в мире всегда есть кто-то, кто видит, как обстоят дела на самом деле, даже если этого никто больше не видит.
Потому что если этого никто не видит, то сгнившая лодка плывет себе по реке и везет на себе человека, которого давно нет, и оба делают вид, что они есть.
Кто-то, и, возможно, что это тот самый, вокруг кого Савва ходит всю свою жизнь, – видит. Но мы его не видим и не можем о нем ничего сказать, даже если захотим.
Поэтому нам остается кружиться вокруг себя в его поисках, возможно, как это делают суфии-дервиши или дети, когда кружатся вокруг собственной головы, а потом играют в пьяных.
Вот Савва и идет по кругу в своей маске из синих и красных цветов, пытаясь поймать того, кто находится внутри круга. Но как его поймать? Как? Словом его не поймать. И руками его не схватить. Саввины кроссовки приминают траву в радиусе сначала трех метров, а потом круги начинают сокращаться ближе к центру. Савва ловит Савву. Каждая вещь ловит себя при помощи человека, но человек редко ловит себя при помощи себя. Но Савва увидел. Он ловит. Он ловит Савву. Он ловит свое святое имя Савва, которое никогда не подпустит к себе часть Саввы, а может подпустить только целого Савву. А целый Савва – это Савва с Луной, Солнцем, и с каждый его вдохом и выдохом, с каждым его всхлипом, судорогой любви, звуком и смехом. И вот этот Савва ловит словно руками, всем собой, своего внутреннего Савву. Лева смотрит на него и тоже что-то понимает. Он тоже начинает ходить по кругу, его котурны, которых никто не видит, приподнимают его над зеленым амфитеатром полянки, где их друзья замерли, собравшись. Они глядят, как танцуют Савва и Лева, и сами не двигаются. Потому что если кто-то ищет своего внутреннего себя, то другие замирают. Может, сами по себе они и не замирают, но для Левы и Саввы они замирают, потому что временные парадигмы у них другие.