Та его часть, что недавно принадлежала Уикее, вспомнила вдруг про Аорее, перед глазами возникло черное оперение стрелы, торчащее из-под рыжей челки. Димка вскочил было, но тут же снова опустился в траву. Что толку вскакивать и даже бежать? Теперь хоть забегайся — друг мертв. Тем более, туда, где жил Уикее, не добежать. А побегать и так пришлось вволю. Сил больше нет!
Димка оглянулся на веселый с виду, беленький и чистый березнячок, из которого он только что выпрыгнул, словно заяц. Нет никаких гарантий, что сейчас оттуда не выскочат и волки. И не серые четвероногие, а такие же внешне создания, как он сам, но куда для него опаснее, чем зубастые хищники. Те, в худшем случае, его просто съедят, а эти…
Хотя те, кто за ним гонится, еще не волки — волчата. А точнее — шакалы. Детдомовские старшеклассники, которых науськали на него настоящие звери: директор Семирядов по прозвищу Семерка и классная воспитательница Дорофеева. Димка страдальчески сморщился, лишь представив эти ненавистные лица. По исцарапанной ветками щеке скатилась слезинка. Нет, пусть его лучше и впрямь загрызут волки, но в детдом он больше не вернется!
Вот бы оказаться сейчас снова в деревне, атакованной Черными воинами! По крайней мере, они — настоящие враги, их можно и даже нужно убивать без зазрения совести! Стоп… А как он попал сюда? Не Димка, который, понятно, прибежал на своих двоих, а Уикее, который совсем недавно сидел возле раненного старшего друга? Он играл на дусосе! Может, в этом все дело? Может, сделать это снова?
Уикее — теперь все-таки больше Уикее — полез было за пазуху, где хранил свистящую игрушку. Но на нем была вовсе не серая куртка из грубой ткани, а дешевая линялая рубашка в бледную серо-зеленую клетку. И все-таки он (теперь уже точно Димка) расстегнул верхние пуговицы и сунул руку под ткань. Ведь он-то, Димка, знал, что дусос там. Вернее, не дусос, а флейта Пана, названная так по имени древнегреческого шаловливого бога. Но по сути своей это был тот же дусос.
…Собственно, с флейты и начешись его неприятности… Нет! Настоящие неприятности начались, конечно, раньше, когда умерла мама. Хотя какие же это неприятности? Это горе, беда, трагедия! И мамина неожиданная смерть, и детский дом, куда, за неимением близких родственников, его сразу же определили. Но если с тем, что мамы больше нет, он смириться так и не смог, то к детскому дому надеялся все же привыкнуть и бедой его поначалу не считал.
А зря. Там все было бедой. Но самое страшное, те люди, которые призваны если не заменить детям родителей, то хотя бы стремиться к этому, на деле поступали совсем по-другому. Для кого-то из них дети были досадной помехой, которую они терпели как неизбежность (и, надо сказать, их Димка тоже соглашался терпеть), но были и те, для кого воспитанники являлись злейшими врагами, просто по определению, безо всяких причин (как говорится, без объявления войны).
А дети… Дети были разными. Но разве можно остаться чистым, добрым и нежным (даже если ты был таким изначально) в атмосфере злобы и ненависти, подлости и страха? Димка выбрал не лучший, наверное, способ защиты — он ушел в себя, сжался в тугой комок, оброс колючками, словно ежик, сам не замечая, что берет на вооружение то, что не принимает в других, — злобу и ненависть. Нет, были, конечно, ребята, по крайней мере, нормальные внешне, к которым Димка потянулся вначале, но подружиться так ни с кем и не смог — наверное, его быстро растущие колючки уже не пускали к нему никого.
И его единственным другом осталась флейта. Блокфлейта сопрано, деревянная «Venus», которую когда-то подарила ему мама.
Флейта сразу вызвала насмешки у детей. Изо всех музыкальных инструментов здесь признавалась лишь раздолбанная гитара, на которой под дешевый «контрабандный» портвейн вечерами бренчали старшие ребята, жалобно воя примитивный «блатняк».
А Димка играл сонаты Валентино, Гортона и Перселла, очень любил «Одинокого пастуха» Джеймса Ласта, а больше всего на свете — мелодию из кинофильма «Генералы песчаных карьеров» Луиса Оливейры. Он никогда не играл при ребятах, всегда старался найти укромный уголок, и стоило появиться рядом хоть одному человеку — сразу прятал флейту. Но разве можно надолго остаться одному в таком людном месте, как детский дом? И все же Димке хватало даже трех-четырех минут, чтобы словно глотнуть свежего воздуха свободы, вспомнить тепло родного дома, нежность маминых рук… Все это, и даже больше, дарила ему флейта. В ее музыке жил целый мир — прекрасный, желанный, но такой недоступный!
И однажды этот мир был разрушен. В самом буквальном безжалостном смысле. Утром, как обычно, Димка сунул руку в прикроватную тумбочку, чтобы коснуться друга, поздороваться с ним. А пальцы нащупали лишь острые щепки. Димка не сразу и понял, что это такое, он не мог осознать, что такое возможно… Лишь когда он вынул самый крупный обломок и увидел на нем игровое отверстие, то наконец осознал, что произошло. Но все еще не мог понять, как могло случиться такое, что стало причиной гибели флейты? Пока не грохнул сзади мальчишеский многоголосый хохот. Димка быстро обернулся. На щеках его блестели слезы, что придало издевательскому смеху пущей громкости и разнузданности. Смеялись все, даже те, с кем он хотел подружиться. И тогда Димка встал, сжимая в руке острый деревянный обломок и шагнул к злобно гогочущей толпе. Взмах руки снизу вверх — и хохот заглушился истошным визгом. Остальные разом смолкли, отпрянули от вопящего. А бритый под «ноль», в подражание «настоящим браткам», старшеклассник продолжал верещать, глядя на торчащий из бедра осколок флейты, вокруг которого по вытертой до белизны ткани джинсов расплывалось темно-бордовое пятно.
Димку на трое суток посадили в карцер — бывший туалет, где раньше хранила ведра и швабры уборщица. Эту каморку сметливый директор догадался приспособить для «воспитательных» нужд. Два раза в день — утром и вечером — Димке приносили кружку воды и кусок черствого хлеба. Но самым страшным испытанием оказались не голод и жажда. Стоял конец ноября, и из-под двери тянуло мокрым холодом, отчего лежать и сидеть на ледяном бетонном полу становилось невыносимо. Димка старался подольше стоять, но подгибающиеся от голода ноги быстро уставали, и он опять садился на бетон. В результате он заработал воспаление легких, проболел почти всю зиму и, затаив в сердце еще большую злобу, решил при первой же возможности отсюда бежать.
А в конце февраля произошло одно неприметное событие, которое брызнуло в заледеневшую Димкину душу лучиком света…
Как бы ни были жестоки условия детского дома, как ни презирали детей учителя и воспитатели, но определенные «культурно-массовые мероприятия» им все же приходилось проводить — ведь приезжали к ним и проверки, велась какая-то отчетность, которую не всегда удавалось «срисовать с потолка». В театры, конечно, никто детей водить не собирался, а вот к ним в детский дом как-то приехал студенческий ансамбль исполнителей латиноамериканского фольклора. Почему именно такой, непонятно. Наверное, студенты запросили небольшую плату, а что именно они будут играть, воспитателей волновало меньше всего.
Димка шел в актовый зал с неохотой. А когда началось выступление — забыл обо всем: где он, что с ним… Не существовало больше ненавистного детского дома, злобных учителей, жестоких детей. Вокруг него распахнула свои объятия Вселенная, вытеснив все наносное и мелкое, поглотив его, растворив в себе, подарив ощущение счастья в чистом виде.
Особенно покорила его многоствольная флейта, которая у латиноамериканских индейцев носит название сампоньо, о чем рассказали после концерта артисты. Димка попросил показать ему флейту поближе. Очкастая Дорофеиха, классная воспитательница, сразу зашипела на него, но веселая худенькая студентка-флейтистка в цветастом балахоне и блестящих монисто на шее засмеялась и спрыгнула со сцены в зал.
— Да почему нет? Пусть мальчик посмотрит!
Она протянула Димке неровный снизу «заборчик» из трубок разной толщины, скрепленных между собой деревянными, обвязанными тесьмой с «индейским» орнаментом пластинами, и пояснила:
— Такие флейты не только у индейцев есть. Даже на Руси на них играли! Кувиклы, или кувички еще, назывались. А вообще эта флейта носит классическое название «флейта Пана». Знаешь почему?
Димка покачал головой, не отрывая глаз от сампоньо Девушка звонко и мелодично, словно и сейчас играла на флейте, заговорила «былинно-сказочным» голосом:
— Жил-был в Древней Греции бог такой — Пан его звали. Ноги у него, как у козла были. Да и весь он не сильно от козла отличался: пьянствовать любил, танцы-шманцы всякие с веселыми девицами. А однажды встретилась ему в лесу прекрасная нимфа по имени Сиринкс. Пан к ней и так, и сяк, а красавице этот козел, понятно, не понравился. А тому неуважение такое к собственной персоне не по вкусу пришлось. Он нимфу — хвать! А та вырвалась и побежала. Пан — за ней. Ноги-то козлиные, бегают быстро. Почти уже догнал нимфу, но взмолилась Сиринкс отцу своему — речному богу: «Спаси меня, батюшка, от посягательств урода страшного, наглеца козлоногого!». А отец-то всего лишь речной бог, не ахти какой всемогущий, только тем и смог дочурке помочь, что превратил ее в тростник. Козел Пан тот тростник срезал и сделал из него многоствольную флейту. И играл на ней с тех пор, продолжал над девушкой измываться… А никто и догадаться не мог, что не флейта это поет, а сладкоголосая нимфа Сиринкс. Между прочим, в самой Греции до сих пор эту флейту так и называют — сиринкс. — Студентка потрепала Димку по голове и забрала у него инструмент.
И Димка «заболел» флейтой Пана. Во что бы то ни стало он решил сделать себе такую. То есть, не совсем такую. Та флейта, «индейское» сампоньо, обладала особым звуковым строем — пентатоническим. Димка три года, до маминой смерти, ходил в музыкальную школу и знал, что пентатоника — это такая особая гамма из пяти нот. В музыке у индейцев, как и у китайцев, нет полутонов. Есть только тон и полтора тона. Этот строй звучит так, как если на фортепьяно или рояле играть только на черных клавишах. Любой набор нот на такой флейте складывается в древнюю индейскую песню — закрой глаза, и ты уже в Андах. Зато подбирать на пентатоническом сампоньо известные мелодии — бесполезно.