С самого детства Вероника была медлительной. Всегда последней одевалась на прогулку в детсаду, последней уныло сидела за столом в обед, последней переодевалась в бассейне и на физкультуру – поделать со своей медлительностью она ровным счетом ничего не могла, сколько ни пыталась.
– Клуша ты, – в сердцах говорила ей мать и нетерпеливо наклонялась завязать ей шнурки.– Давай уже, а то до самого вечера провозишься.
Вероника старательно подставляла ноги, но даже и это выходило у нее не так быстро, и шустрая мать нетерпеливо дергала ее за ногу, едва не опрокидывая с ног. – Клуша ты, клуша и есть!
Вероника не обижалась, она никогда не была обидчивой. Мечтательно вышагивая рядом с матерью, она непременно «собирала всю грязь», забродила во все лужи, и лишь беспомощно и неуверенно улыбалась, когда мать грубо, за воротник, вытаскивала ее на дорогу.
Училась Вероника не плохо и не хорошо – особенных успехов, как, впрочем, и провалов у нее не было. Когда кто-нибудь спрашивал ее, какой у нее любимый предмет, она лишь странно и неуверенно улыбалась. После школы поступила на библиотечный факультет в институт культуры, и снова было пять долгих лет без побед и провалов. Ее почти не замечали все эти годы, была она какой-то невзрачной, серенькой, глаза ее буквально размывались за стеклами очков в совсем не модной оправе, а свои длинные, неопределенного цвета волосы она умудрялась укладывать в совершенно «старушечий» пучок. Вероника запомнилась однокурсникам (это были одни девочки) лишь на выпускном, когда пришла на торжественную церемонию вручения дипломов в совершенно безумной широкополой шляпе и с букетом дешевых цветов. «Нет, ты глянь только на эту клушу! Ну, и вырядилась!», – смеялись злобные завтрашние библиотекарши, поправляя безупречные прически и оглаживая свои коротенькие юбочки.
Свою шляпу Вероника купила как раз накануне, по случаю отъезда в Анапу, который намечался на другой день после получения диплома. На поездке настояла мама, отчаявшись вытолкать свою домоседку дочь из дома.
– Двадцать три года, а она все сидит, как клуша, дома! – разорялась мать с периодичностью раз в неделю, чаще всего по пятницам. – Другие вон на дискотеки, в рестораны ходят, замуж уже повыходили, детей вон рожают, а она все сидит. И на что мне такое наказание!
Вероника лишь привычно рассеянно улыбалась, а иногда вставала с дивана в своей комнате, где она обычно лежала с книжкой, подходила к матери и приласкивалась – как в детстве обнимала ее за шею и прижималась щекой к жестким материнским волосам. Когда-то блестяще-черные, волосы матери теперь потускнели и посерели, но сохранили все тот же запах – родной, любимый с детства запах шампуня и легкий душок простокваши, которой мать по деревенской привычке всегда смазывала голову перед помывкой.
– Ладно, уж, не подлизывайся, – сдавалась мать и вздыхала, но от вероникиных объятий не уворачивалась.
На другой день после выпускного Вероника уже стояла на перроне с нелепым стареньким чемоданом, с которым когда-то приехала в город из деревни ее мать. В той же широкополой шляпе, новой ситцевой юбке в горошек, нарядной белой блузке и новеньких, только из магазина белых босоножках на маленьком изящном каблучке, она была одновременно хорошенькой и удивительно немодной. Вокруг на перроне шумели и суетились такие же, как и она, курортники, поджидающие анапский поезд – девушки в ярких топах с открытыми животами и сверкающими в молодых пупках камешками, молодые люди в кожаных шлепанцах и модных солнечных очках.
Она вернулась через двадцать два дня, все с той же блуждающей улыбкой на лице, и на нетерпеливые расспросы матери «ну, что?», «ну, как?» отвечала довольно невнятно. Да, море теплое, нет, вода не грязная. Да, дом отдыха прекрасный, соседка по комнате замечательная. Да, ей все понравилось. Так и не вытянув из Вероники никаких подробностей, мать в сердцах махнула рукой:
– Клуша ты!
А через пять месяцев, когда Вероника уже работала в библиотеке, она вдруг призналась матери, что беременна. Мать в немом изумлении уставилась на ее начавший раздуваться живот:
– Шутишь?
Но Вероника не шутила, и на громкие вопли матери терпеливо объяснила, что отец ребенка приехал откуда-то с Севера, встретились они в Анапе, виделись всего три раза, фамилии его она не знает, и адреса его у нее нет. Напрасно мать пыталась выпытать у нее хоть что-то криком – Вероника была непробиваема. Она сидела над чашкой чая, привычно рассеянно смотрела словно бы сквозь стену и немного встрепенулась лишь тогда, когда мать заикнулась об аборте.
– Нет-нет, что ты, мама, никакого аборта я делать не стану, – тихо пролепетала она.
Мать спорить не стала, ушла к себе и долго не могла в тот вечер уснуть – все ворочалась на кровати, шлепала по коридору на кухню, шумела водой в туалете. Не спала и Вероника, и никто не ведал, что творилось тогда в ее голове – тревожилась ли за будущего ребенка, которому от рождения было уготовано быть безотцовщиной, проклинала ли свою глупость, или, напротив, радовалась предстоящим переменам.
В положенный срок она хоть и не совсем легко, но все же без осложнений родила здоровенького мальчишечку, который потянул почти на четыре кило. Ее встречала из роддома мать – с симпатично упакованным в нарядную коробку тортиком для персонала, с новенькой велюровой коляской с немного скрипучими колесами и мягкими ремешками. Новорожденный проспал всю дорогу до дома.
Говорили мало, мать лишь время от времени шмыгала носом, а когда пришли домой и занесли на третий этаж коляску, она вдруг и совсем разревелась.
Вероника неловко успокаивала мать, но глаза ее были сухими.
Мальчика назвали Артемом. Он рос веселым и живым парнишкой, и иногда, глядя на белесую голову внука, мать Вероники с ужасом думала, что это она говорила когда-то об аборте. При таких мыслях ей, неверующей, всегда хотелось перекреститься.
Артем рос не в мать – никакой мечтательности в нем не было совсем, напротив, был он мальчиком очень живым, быстрым и любознательным. После школы легко поступил в столичный политех, и хоть и не легко, но все же уехал от плачущей бабушки и поникшей Вероники. На зимних каникулах приехал домой с новой, полной подарков стильной сумкой, и в следующий раз его ждали только летом. Увы, Артем приехал уже в марте – хоронить бабушку.
Все случилось настолько же быстро, насколько и больно – инфаркт.
Похороны Вероника запомнила смутно – помнила дождь на кладбище, голосистый плач соседки и слезы Артема, который, как когда-то в детстве держал ее за руку.
А потом были долгие библиотечные дни, тусклые вечера с выключенным телевизором (в отличие от мамы, Вероника предпочитала читать) и субботние походы на рынок.
Она взяла тогда собаку – нашла возле стройки маленького беспородного рыжего щенка, но через два месяца он умер от чумки. Именно тогда, закопав Дружка под раскидистым кедром в парке, она и решила поехать в отпуск.
И вот ровно через двадцать лет Вероника снова стояла на перроне со стареньким чемоданом, в немодных босоножках и нелепой широкополой шляпе на голове. Вокруг снова суетились завтрашние курортники, катили яркие чемоданы на колесиках и громко смеялись, заигрывая с угрюмыми проводницами. В сумочке, которую рассеянная Вероника как всегда забыла закрыть, лежала путевка в пансионат города Анапы.
Анапа дохнула жаром прямо на перроне, и Вероника с удовольствием подставила лицо и шею теплому южному зною.
Утром, сидя в общей столовой, она рассеянно ковыряла вилкой в тарелке и увлеченно смотрела в окно. В не слишком чистое стекло она видела аккуратно подстриженную лужайку, а за ней – милый небольшой парк со словно бы карликовыми пальмами. Дорожка из парка вела прямиком на пляж. Там, волнующее, теплое и приветливое, накатывало на берег Черное море. Вероника почти слышала, как оно шумит, почти чувствовала его запах и была почти счастлива. Она опомнилась, когда говорливая соседка по столу уже в третий раз спросила ее, откуда она приехала. Рассеянно и вежливо улыбнувшись, Вероника промямлила название своего города и поспешила из-за стола. По дороге она неловко запнулась за колесо тележки официантки и под ненавидящим взглядом той неловко подняла с пола пару упавших вилок.
Вероника просидела на пляже до самого вечера – позабыв взять с собой купальник, она поленилась вернуться, а потому расположилась под тенью незнакомого ей южного, раскидистого дерева, привалившись к его гладкому стволу. В широкополой шляпе и длинном сарафане с нарисованными дельфинами, она чувствовала себя удивительно на месте, словно еще вчера не стояла она на перроне с чемоданом, близоруко оглядываясь в поисках автобусной остановки. На нее буквально налетели тогда таксисты, хватая под руки и выхватывая из рук чемодан, но Вероника лишь беспомощно мотала головой, даже не пытаясь вырваться из цепких лап южного курортного бизнеса. Таксисты отстали от нее внезапно, словно бы осознав, что не удастся заработать на этой сумасшедшей, у которой и денег-то, наверное, нет.
На пляже было людно – сезон был в самом разгаре, и между ковриками и подстилками едва ли можно было пройти, не наступив на чужие вещи. Кричали и плескались на мелководье золотисто-загорелые дети, пили теплое пиво их расслабленные родители, гуляли по кромке воды красавицы в немыслимо невесомых бикини, а за ними пристально наблюдали из кафе выше на набережной местные мачо с орлиными профилями.
Неизвестно, вспоминала ли Вероника свой прошлый приезд в Анапу, а если и вспоминала, то на ее лице, надежно прикрытом старомодными солнечными очками, это никак не читалось.
Она осмелилась дойти до воды лишь ближе к вечеру, когда самые жадные до солнца загоральщики уже разошлись ждать завтрашнего утреннего солнца и пить на верандах частного сектора молодое местное вино. Аккуратно сняв с ног шлепанцы-вьетнамки, Вероника по-девичьи подтянула подол длинного сарафана и медленно зашла в воду. Постояла нерешительно несколько секунд, а уже в следующий момент решительно направилась к своему корпусу – за купальником.