Тоже правильно, сказал Рыжебородый. Устал я от этих выкрутасов. Чаю?
С двумя кусочками сахару, пожалуйста, сказала желтая бумага.
Рыжебородый пошел по переходам Подземки, свернул там, свернул сям, подошел к двери с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, вытащил из кармана ключ, отпер дверь. В комнате не было ничего, кроме лампочки, свисающей с потолка, да раковины у стены. Из своих сумок он вытащил сначала электрический чайник, потом фарфоровую чашку с блюдцем, ложечку, нож, пакетик чаю, пакетик сахару, пинту молока, полфунта масла, банку клубничного варенья и четыре фруктовых булочки. Он включил чайник в розетку, приготовил чай, съел фруктовые булочки, намазав их маслом и вареньем.
Хорошо, когда липнет, сказала желтая бумага.
Запомни это, отозвался Рыжебородый.
Теперь это часть меня, сказала желтая бумага.
Комната тряслась от звука проходящих поездов, сжималась от холода, шедшего из черных туннелей Подземки.
Рыжебородый разостлал на полу газеты, сверху расстелил свои нехитрые пожитки. Привал, сказал он.
Днем, осудила бумага. Осознай свою вину.
Всем сердцем, сказал Рыжебородый. Но мне хочется спать. Я устал. Мне тяжело не поспать часик после обеда.
Штучка, больная до пятен, сказала бумага.
Перестань, сказал Рыжебородый. У меня веки сами собой смыкаются.
Тот, у которого в последний раз был ключ от этой комнаты, начала бумага.
Ну и что с ним? — спросил Рыжебородый, немного подождав
Да ничего особенного, сказала бумага.
Что с ним? — повторил Рыжебородый.
Ничего, говорю, сказала бумага. Ха–ха. Штучка, больная до пятен?
Рыжебородый написал эти слова на желтой бумаге.
С тобой приходится по–настоящему вкалывать, сказала желтая бумага. Ты не на многое‑то способен. Одной строчки в день явно маловато.
Рыжебородый улегся, смежил веки, заснул.
Из холодного мрака подала свой голос Подземка. Не он ли Орфей?
Нет, ответила недреманная желтая бумага. Не он.
Пока Рыжебородый спал, Медсестра в своем тесно облегающем ее формы брючном костюме спустилась в Подземку. Вот это место, подумала она. То самое место, которое не так давно появилось в моем сознании, и тогда здесь была музыка. Она походила по переходу, стремясь вызвать в памяти эту музыку, слышанную ею тогда.
Рыжебородый, проснувшись, скатал свои пожитки, собрал сумки. С тяжелой головой, плохо видя спросонья, он миновал лестницы и лица, плакаты и надписи на стенах. Он шел, пока не дошел до места прямо перед афишей, где была его музыка. МЕЖДУ, сказала афиша. СЕГОДНЯ И В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ — ВОЛНУЮЩАЯ ИСТОРИЯ СЕСТЕР НОГГ. «Ничто не может развести нас!» — сказали они, едва подозревая о том, что их ждет! ТАКЖЕ В ПОКАЗЕ: ПЕРЕВОРОТ. «Меня уже тошнит пялиться в потолок», — сказала она. Низкая заработная плата ослабляет потенцию рабочего класса, было написано рукой на афише. Только не в Стритеме, сказала другая надпись. Зато генделевский орган всегда стоймя, сказала третья.
Рыжебородый вытащил из сумки свою шапку, бросил ее на землю. Сыграл на губной гармошке «Блюз желтой собаки». Ступени и лица плыли мимо. В шапке одна медь.
Мимо проходила Медсестра. Рыжебородый оторвался от гармошки, окликнул:
— Эй, конфетка!
Медсестра не отреагировала. Ее сестринские туфли пронесли ее мимо, развернули, понесли обратно.
— Потеряла что‑то, конфетка? — спросил Рыжебородый.
Медсестра покачала головой, повернулась и пошла обратно. Здесь была музыка, думала она. Но не эта. Другая. Ее сознание переключилось на Кляйнцайта. Почему на Кляйнцайта? Вот время наступит, тогда об этом и подумаю, сказала она себе.
— Ты наслушала уже по крайней мере на 10 пенсов, — сказал ей Рыжебородый. — Все оригинальный этнический материал.
Медсестра бросила в шапку 5 пенсов.
— Я слушала вполуха, — сказала она. Госпиталь, пожалуйста, сказала она своим туфлям. Отнесли ее туда.
Очень рады
Только в палате потушили свет, как Кляйнцайт ушел с глокеншпилем в туалетную комнату, закрыл за собой дверь. Здесь стояло кресло–каталка с дырой в сиденье для отправления естественных надобностей. Усевшись в это кресло, Кляйнцайт поставил глокеншпиль одним концом себе на колени, а другим — на ободок унитаза. Открыл футляр. Внутри лежали две ударные палочки, но он решил покуда обойтись одной. Вытащил из кармана халата нотную бумагу и японский фломастер.
Ну ладно, сказал Кляйнцайт палочке. Ищи ноты. Палочка неуклюже звякнула в ответ.
Как насчет небольшой прелюдии? — попросил глокеншпиль.
Кляйнцайт немного поласкал его палочкой.
Хорошо, пробормотал глокеншпиль. Еще немножко. Хорошо.
Кляйнцайт поделал это еще немножко, записал некоторые мотивы, которые пришли ему. Спустя некоторое время он пустил в ход обе палочки. Мягкие серебристые звуки заколебались в воздухе над унитазом.
Хорошо, вздохнул глокеншпиль. Как хорошо. Ах!
Кляйнцайт в заключение поласкал его палочкой еще немного.
Мне нравится, как ты это делаешь, произнес глокеншпиль.
Ты очень любезна, сказал Кляйнцайт.
В дверь постучала Медсестра.
— Войдите, — сказал Кляйнцайт.
— Так это, выходит, и есть музыка, — сказала Медсестра.
Кляйнцайт скромно пожал плечами.
Больше никто из них не произнес ни слова. Он сидел в кресле со своими палочками. Она стояла в дверях.
Затем она села на краешек унитаза, рядом с глокеншпилем, напротив Кляйнцайта. Ее правая коленка коснулась правого колена Кляйнцайта. Очень рады, произнесли их коленки.
Я ей нравлюсь, думал Кляйнцайт. Точно. Действительно нравлюсь. Но почему я? Один Бог ведает. Его колено начало дрожать. Он не хотел наступать и не хотел терять позиции.
А почему Кляйнцайт? — спросил Бог у Медсестры.
Не знаю, сказала Медсестра. Ей вспомнилось: в детстве она мазала себе брови зубной пастой.
— Ты что это сделала со своими бровями? — возмущенно спрашивала ее мать.
— Ничего, — отвечала Медсестра из‑под застывшей корки зубной пасты, которая уже начинала крошиться.
— Мне и дела нет, что ты там вытворяешь со своими бровями, — говорила ее мать, — но не говори мне, что ты ничего с ними не сделала, не то отправишься в постель без ужина. Так что ты сделала?
— Ничего, — ответила Медсестра и отправилась в постель без ужина. Мать чуть позже все‑таки принесла ей поесть, но Медсестра так и не призналась в своей проделке.
Кляйнцайт перешел в наступление. Медсестра тоже. Оба тихо вздохнули. Кляйнцайт кивнул, потом покачал головой.
— Что? — спросила Медсестра.
— Бах–Евклид, — ответил Кляйнцайт.
— Не беспокойся, — сказала Медсестра.
— Ха, — ответил Кляйнцайт.
— Хочешь знать? — спросила Медсестра.
— Нет, — ответил Кляйнцайт, — но я не хочу и не знать. Я хотел бы вообще здесь не появляться, но если бы я не появился…
Разумеется, сказали их коленки.
— Когда доктор Налив объявит мне результат? — спросил Кляйнцайт.
— Завтра.
— Ты знаешь?
— Нет, но могу узнать. Узнать?
— Нет! — Кляйнцайт корчился в своем кресле. Завтра почти уже наступило. Его доверие своим органам прошло с началом этой боли… Подумать только, ведь он не чувствовал ее уже целый день, а может, и больше.
Тантара, сказал дальний рог. Все время думает о тебе. Вспышка боли: от А до В.
Спасибо, сказал Кляйнцайт. До чего он дошел? Сначала доверял своим органам, покуда они не начали донимать его болью. Теперь о том, чем они занимались, уже знал рентгеновский аппарат, а уж он‑то точно доложит об этом доктору Наливу, а доктор Налив передаст ему.
Зачем припутывать сюда всяких посторонних? — спросил он свои органы.
А разве мы неслись сломя голову к доктору Наливу? — отвечали те. — Разве не хотели мы все оставить между нами?
Я бы не хотел пускаться в дискуссии, сказал Кляйнцайт. Мне не по нутру ваш тон.
Фу ты, ну ты, сказали его органы и принялись зудеть, болеть, коченеть и вопить от боли на разные голоса. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как‑то само собой разумеется, что наши органы друзья нам, но в самый ответственный момент они отказывают нам во всякой верности.
Я здесь, сказала коленка Медсестры.
Ненавижу тебя, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.
Ты хочешь, чтобы я заболела? — спросила коленка Медсестры.
Нет, смягчилось колено Кляйнцайта. Я не хотело этого говорить. Будь здоровым, и круглым, и красивым. Я люблю тебя.
Я тоже тебя люблю, сказала коленка Медсестры.
Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла, поцеловал Медсестру.
Взбучка назавтра в раскладе
Утро в Подземке. Ступени и лица невнятно жужжат и шумят, наползают друг на друга, словно рыбья чешуя, отзываются эхом в переходах, звучно демонтируют пустоту, которую ночь оставила стоять на платформах. Недвижные лестничные марши трогаются с места, становятся эскалаторами. Из туннелей выскакивают огни, темнота вопит и будит спящего в комнате с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА Рыжебородого.
Он совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из комнаты. Стал разбрасывать тут и там листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал бумагу и здесь. Сел на другой поезд, разбрасывал бумагу на других станциях до самого утра. Потом проделал весь путь обратно, ища разбросанные листы.
Поднял один. Он был чист с обеих сторон.
Я не обязан что‑то писать, сказал он бумаге. Можно было бы написать что‑нибудь в духе елизаветинской любовной лирики. «К Филлиде», например.
Взбучка назавтра в раскладе, отозвалась бумага.
Я тебе сказал, что я уже устал от этого, сказал Рыжебородый.
Вот невезуха‑то, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе.
Я не хочу, сказал Рыжебородый.
Давай‑ка напрямик, сказала бумага. Это не то, что ты хочешь. Это то, чего хочу я. Понял?
Понял, сказал Рыжебородый.