Тем временем Кляпа, как заправская хозяйка нового холодильника, взялась за ревизию. Встав перед зеркалом, она осматривала Валентину с таким интересом, будто только что выловила её из корзины с уценёнными товарами. Провела пальцами по шее, подцепила ключицу, задумчиво надавила на скулу – и всякий раз вздыхала так, будто оценивает треснувшую фарфоровую куклу на блошином рынке.
Пальцы неспешно скользили по коже, нащупывая под ней слабую дрожь ужаса. Валентина ощущала каждое прикосновение с той же остротой, с какой кошка ощущает взгляд собаки через три стены и две закрытые двери. Наблюдая это странное шоу, она начинала понимать: хуже быть не может. Как бы не так.
Кляпа уже расправила плечи, выгнула бедро и оценила в зеркале результат своих стараний. Увиденное явно пришлось ей по душе. Проблема была только в том, что всё это время Валя орала внутри так, что её внутренняя вселенная дрожала от акустики.
Следующим шагом стала церемония перевоплощения, и если бы Валентина могла, она бы заорала: "Нет!" – так громко, что лопнуло бы зеркало. Но Кляпа лишь хмыкнула и с энтузиазмом вытянула из шкафа короткое чёрное платье, такое, в каком приличные девушки разве что на кастинг в фильм ужасов идут, и то в роли первой жертвы. Платье, вопреки законам скромности, было не просто коротким – оно скорее напоминало компромисс между кусочком ткани и чистой наготой.
На ноги были водружены алые туфли на таких каблуках, что Валя, ещё в здравом уме, с их помощью могла бы успешно забор перелезть, а потом, возможно, и шею свернуть. Но теперь выбора у неё не было. Всё происходило с беззастенчивой торжественностью, как будто Кляпа собиралась не в город, а на вручение премии за вклад в дело общественного соблазнения.
Макияж стал отдельным актом этого безумного спектакля. Кляпа шла по лицу Вали кисточками и карандашами так, словно перекрашивала старый фасад перед приездом комиссии. Щёки – румянец цвета "помидор после бани", глаза – угольно—чёрные, будто Валя готовилась к выступлению в группе "Кисс". Губы стали такими алыми и вызывающими, что ими можно было сигналить кораблям в тумане.
Когда преображение подошло к концу, Кляпа заставила Валентину долго и тщательно вертеться перед зеркалом. С разных ракурсов, с изгибом, с поворотом головы, с полуулыбкой. И каждый поворот добавлял градус ужаса в бедную душу заточённой наблюдательницы. Всё это выглядело так, как если бы монахиню внезапно назначили лицом рекламной кампании нижнего белья.
И, как ни странно, где—то в самом—самом глубоком, стыдливо закрытом ящике её сознания мелькнула предательская мысль: "А ничего… Так даже красиво…" Валя сама испугалась этой мысли больше, чем всего происходящего. Мир окончательно сошёл с ума.
Кляпа не торопилась. Она наслаждалась каждой секундой, каждым вздохом, каждым взглядом на своё новое, свежеотполированное владение. В движениях чувствовалась неспешная, но властная радость. И чем дольше длилось это странное утро, тем яснее становилось Валентине: день будет очень, очень длинным.
Особенно если учесть, что Кляпа, закрутившись у зеркала, вдруг решила устроить фотосессию. Селфи в полный рост, портреты с губками бантиком, фотографии с демонстративным выгибанием бёдер. И всё это – для чего? Конечно же, чтобы обновить профиль Валентины в тиндере и сопутствующих ресурсах сомнительного качества. При этом Кляпа издавала такие сладостные комментарии в стиле "О-о-о, да ты – огонь!", что Валя изнутри сжималась до размеров вяленой клюквы.
Процесс был настолько увлекательным, что в какой—то момент Кляпа даже начала петь, вполголоса фальшивя и при этом тряся задом перед зеркалом. Валентина, к счастью, была парализована, иначе точно бы захохотала или, на худой конец, расплакалась.
Взгляд на часы дал понять: на работу они и так опоздали. Что, впрочем, Кляпу только развеселило. "Лучше опоздать эффектно, чем прийти вовремя в костюме дохлой устрицы," – заявила она с достоинством настоящего стилиста—революционера.
Валентина понимала: возвращения назад уже нет. Сегодня она – ходячее воплощение всех своих ночных кошмаров, дополненных помадой цвета "кровь девственницы" и туфлями "сломай себе лодыжку сам".
А впереди маячила только неизвестность. И каблуки.
Валентина – вернее, её временная квартирантка Кляпа – вышагивала так, будто собиралась не на работу, а на открытие модного борделя в центре мегаполиса. Каждый каблук её туфель отпечатывал на асфальте не следы, а вызов обществу. Каждое движение бёдер казалось обращением к народам всех континентов: "Любуйтесь, недостойные!"
Тёплое майское утро, пропахшее цветущими каштанами и свежестью влажного асфальта, расступалось перед ней, как Красное море перед Моисеем. Прохожие останавливались, таксисты сворачивали шеи, дворники замирали с метлами в руках. Один дедушка на лавочке даже перекрестился, не в силах осознать, что весна внезапно обернулась катастрофой его привычного мира.
Валентина внутри тела всхлипывала и умоляла Господа о незаметности, но Кляпа, как паровоз с живой манией величия, уверенно двигалась к метро, не замечая ни ужасов, ни надежд окружающих. Только кивала себе в зеркало витрин: мол, да, я – совершенство, я – торжество жизни над унынием.
На станции метро начался отдельный цирк. Первым вызовом стала эскалаторная полоса препятствий. В нормальной жизни Валентина держалась за поручень обеими руками, как утопающий за спасательный круг. Теперь же Кляпа, конечно, гордо вздернула подбородок, отпустила поручень и пошла, покачивая бёдрами так, что несколько мужчин чуть не споткнулись на своих скользких подошвах.
Когда состав подкатил, полный запахов утреннего кофе, духов с жасмином и свежевыстиранных футболок, Кляпа ловко нырнула внутрь и тут же заняла позицию в центре вагона. Как королева бала, только без короны – зато с таким выражением лица, что при малейшем движении можно было услышать фанфары.
Внутри Валентина стонала. Она чувствовала себя голой на школьной линейке. Причём в феврале. Причём на заднем ряду, где стоит самый гадкий учитель физкультуры. Все взгляды в вагоне слиплись на ней, как липучки на старых кроссовках, но Кляпа только горделиво вздёрнула нос и выбрала цель: солидного мужчину лет сорока, в костюме и с таким выражением лица, будто он уже пережил три брака и два банкротства.
План был прост и гениален, как всё, что придумывалось на бегу. Кляпа незаметно, но намеренно приблизилась к мужчине. Валентина, наблюдая изнутри, поняла замысел сразу и попыталась заорать от ужаса, но максимум, что могла – это мысленно махать руками, как в мультике про привидений.
Станция дернулась, вагон качнулся, и Кляпа, конечно же, не удержалась на ногах – а точнее, сделала вид, что не удержалась, – и мягко приложилась всем телом к мужчине, как если бы хотела с ним слиться в одну анкету для соцопеки.
Тот вздрогнул, словно его обожгли утюгом. Лицо изменилось мгновенно: из усталого унылого чиновника он превратился в встревоженного подростка, который впервые почувствовал, что у женщин вообще—то есть мягкие места, и они иногда соприкасаются.
Кляпа же, как истинная артистка, изобразила полную невинность: ах, мол, какая неловкость, простите—простите, сами видите – вагон, народ, культура падения на мужчин отработана плохо. А сама тем временем аккуратно продолжала касаться бедром его бедра, плечом его плеча, а бедром другого бедра того, чего трогать в приличном обществе не принято.
Валентина внутри сжалась до размеров неудачного кексика. Мужчина начал странно покашливать, ёрзать, снимать и надевать очки, шмыгать носом и всё больше превращаться в комок нервов и гормонов.
А Кляпа, словно опытная режиссёрша, только чуть наклонила корпус вперёд и, прижавшись к мужчине вплотную, начала едва заметно тереться лобком о его бедро, с тем же изяществом и невинным выражением лица, как дирижёр, поднимающий палочку перед началом вальса: мол, держи темп, мальчик, не отставай. И, кажется, если бы вагон проехал ещё одну станцию, у мужчины в штанах зацвёл бы целый сад бабочек. Валентина при этом чувствовала всё – каждый миллиметр чужой реакции, каждый стон души, каждую каплю липкого испуга.
В какой—то момент ей даже показалось, что, если бы на вагоне стоял измеритель неловкости, он бы взорвался, обдав пассажиров конфетти и сиреневым дымом.
На следующей остановке мужчина выскочил из вагона с такой скоростью, что на мгновение показалось: метро обзавелось новой системой экстренной эвакуации. Его портфель, забытый на полу, остался сиротливо валяться у ног Кляпы, а вокруг – затишье, полное многозначительных взглядов и нервных шмыганий носами.
Кляпа гордо откинула волосы назад, будто ветер океана трепал её локоны, и, не обращая внимания на всё это мелкое людское шушуканье, вальяжно поправила юбку. Валентина в этот момент мечтала умереть. Или хотя бы закопаться в первый попавшийся рекламный стенд.
На этом чудесном моменте – с гордо стоящей посреди вагона Кляпой, с выпученными глазами Валей внутри и оставленным портфелем у ног – день только начинался.
Офис встретил Валентину как буря встречает плохо пришитый зонт: с яростью, недоверием и явной готовностью вырвать из реальности последний оплот здравого смысла. Уже у самых дверей она почувствовала, как воздух вокруг сгустился, будто кто—то сварил его в одном котле с кофе и сплетнями.
Мужчины, едва завидев её, начинали вести себя так, будто вместо обычной коллеги в здание вошла ожившая реклама нижнего белья. Кто—то пытался незаметно поправить галстук, кто—то в панике терял документы, а особо впечатлительные – собственное достоинство в глазах начальства. Один бедолага уронил папку с отчётами прямо под ноги Кляпе и, пытаясь её поднять, заодно ухитрился ухватиться за каблук Вали. Он замер на секунду, как лягушка под взглядом удава, а потом, сдавленно хрюкнув, рванулся прочь, оставив на ковролине след в виде жирного пятна стыда.
В коридоре зашушукались женщины. Они сбились в плотные стаи возле кулера и в углах офисных лабиринтов, напоминая опытных рыбаков на базарной площади, обсуждающих размеры самой жирной щуки. Одни шептали о таинственном любовнике, якобы поселившемся у Вали в шкафу вместе с коллекцией туфель на каблуках убийственной высоты. Другие подозревали секту – причём не какую—нибудь унылую секту на тему «возлюби брокколи», а настоящую, с ритуалами, заклинаниями и, возможно, жертвоприношениями отделу бухгалтерии.