который наконец вернул себе право быть просто потолком. Белый, с лёгкой трещинкой у люстры – как след от когда—то сорванного крючка, который никто так и не заменил. И именно в этот момент он казался самым надёжным элементом в её жизни. Остальное пошатнулось.
Подушка под головой была влажной от воды и пота. Одеяло казалось лишним. Тело будто ещё не вернулось из того места, где с ним происходило нечто, что оно само решило считать событием. Валентина медленно провела рукой по животу – аккуратно, как будто проверяла, всё ли на месте. Всё. И в то же время – ничего.
До этой ночи она была уверена: человек – это рациональное существо, обложенное правилами, привычками и гигиеническими стандартами. Она. Валентина. Всегда знала, когда нужно спать, когда мыть руки, когда улыбаться начальству и когда включать автоответчик. Её мир был упорядочен, пусть и беден. Он не приносил удовольствия – но и не угрожал. А теперь…
Теперь у неё внутри поселилась кто—то, кто не просто разговаривал, а… управлял. Запускал. Перенастраивал. И делал это с таким спокойствием, что самой Валентине захотелось позвонить в техподдержку вселенной и пожаловаться: «Меня взломали. Да, я обновлялась, но только до версий с антисептиком!»
Она зажмурилась. Всё внутри отзывалось слабым покалыванием – не болью, а чем—то странным, вроде эха. Как если бы тело теперь помнило то, что сознание не готово было принять. Ей казалось, что даже простыни знали больше, чем она хотела бы.
– Это был сон, – пробормотала она. – Ночной бред. Просто душ, жара, давление и травяной гель с неизвестным составом.
Но сны не оставляют таких чётких ощущений. Сны не двигают пальцами так, как она ими двигала. Сны не заканчиваются легкой вибрацией под рёбрами, будто там живёт моторчик. Маленький. Инопланетный. С автономным питанием и личным расписанием.
Её охватило чувство, похожее на похмелье от эмоций. Растерянность, стыд, обида, немного злости и… что—то другое. Словно она наконец встала с места, на котором сидела всю жизнь, и ноги ещё помнили, что они могут ходить. Страшно. Интересно. Непонятно.
Она вспомнила, как однажды – много лет назад – один мужчина позвал её в кафе. Сосед по отделу, программист с лысиной и тихим голосом. Она согласилась, надела строгий костюм, собрала волосы, взяла с собой ежедневник, и весь вечер рассказывала ему о внутренних нормативных актах компании. Он пробовал шутить, предлагал десерт, рассказывал о любимых фильмах. На прощание она пожала ему руку с такой деловитостью, что он больше никогда не подходил. И даже начал здороваться исключительно кивком.
Романтические отношения для неё всегда были чем—то вроде макраме – вроде и знаешь, что существует, но зачем, непонятно. Секс и вовсе казался абсурдом. Оголиться? Перед кем—то? Да она и в бассейне старалась стоять по грудь в воде. Как вообще можно позволить себе такое, если даже по утрам неловко встречаться с собственным отражением?
А теперь… вот это. Вторжение с программой, с расписанием, с кнопкой «тест». Она была не просто потрясена – она чувствовала, как трещит фундамент её личности. Всё, что она в себе удерживала годами, оказалось вдруг не просто ненадёжным, а снесённым одним движением. Даже не движением – импульсом. Произведённым кем—то, кто назвал её «партнёром по биоформе».
Внутри вспыхнул протест. Слабый, но настоящий. Желание вернуть контроль. Перепрошить память. Написать жалобу. Но в ту же секунду рядом с этим протестом выросло чувство, которое страшнее всего – любопытство.
А если?.. А вдруг?..
Она свернулась в клубок под одеялом, прижав колени к груди. В комнате было темно. Тишина. Даже холодильник притих, будто в знак солидарности.
– Ну вот и дождалась перемен, – пробормотала она в подушку. – Прилетели оттуда, откуда не ждали.
И, к собственному ужасу, улыбнулась. Неуверенно. Нервно. Как человек, который уже чувствует – завтра он проснётся другим. Даже если и будет делать вид, что всё по—прежнему.
Глава 2
Проснулась она не от звука, не от света и не от собственного желания. Проснулась от внутреннего толчка – настойчивого, почти физического, как будто кто—то пнул изнутри. Резко села в кровати и тут же пожалела. Простыня сбилась, левая рука онемела, ноги запутались в одеяле, на лице застыло выражение лёгкой смерти. Комната, как назло, не изменилась: всё тот же серый ковер, шершавые обои цвета сырой пыльцы, сухая трещина на потолке, как диагональный шрам. Всё было слишком настоящим, чтобы быть сном.
Она закрыла глаза обратно. Притворилась. Мол, «я ещё сплю, уйди». Может, если замереть, стать невидимой, раствориться в матрасе – исчезнет. Голоса же не выдерживают скуки, а с ней скука – это базовая комплектация. Даже мысли в голове звучали не внятно, а как через марлю: «Сон… просто сон… галлюцинация… поджелудочная шалит…»
Но голос внутри не ушёл.
– Доброе утро, тело номер восемь! – бодро пропело в черепной коробке. – Или уже девятое? Сколько вас было, я уже сбилась. Хотя, честно говоря, ты самая… м—м—м… деревянная. Но зато в тебе удобно. Много свободного места, и с мозгами не перегружено.
Она резко выдохнула через нос. Один раз. Глухо. Будто выдула из себя весь кислород, чтобы стало нечем говорить. Руки нашли одеяло, дёрнули вниз – откинули его с тем же настроем, с каким генерал сбрасывает ненужные бумаги с военного стола.
Села. Встала. Шаркнула по полу, словно заключённая на пересменке. Босые пятки, чуть влажные ото сна, прилипли к линолеуму, но она не обратила на это внимания. В голове бился только один нервный девиз: «Не разговаривать. Не вступать. Не подтверждать». Если этот голос – плод переутомления, гормонального сбоя, задержки зарплаты или недоедания, то любое внимание только его укрепит.
Голос между тем продолжал веселиться.
– Молчит. Значит, злится, – весело констатировала Кляпа. – Обожаю такие утренники. Ты прямо как овсянка: серая, тепловатая и липкая. С характером старого маникюра. Но ничего, мы поработаем. Разомнёмся.
Валентина не ответила. Подошла к двери в ванную, толкнула её плечом. Щеколда не выдержала удара и предательски скрипнула. Свет она не включила – в полутьме всё казалось менее реальным, менее глупым, менее катастрофичным. Умывальник встретил её с равнодушием сантехнической эпохи. Она опустила руки под ледяную струю. Вода била яростно, будто хотела выбить из неё инородное. Брызги летели на халат, на зеркало, на стены. Звук воды был единственным настоящим.
– Не надо так нервно двигать губами, – с мягкой насмешкой заметила Кляпа. – Мы теперь одна команда. Ты – наружная оболочка. Я – мозг. Ты – лицо бренда, я – его смысл. Хотя лицо, конечно, подкачало. Не продукт, а демоверсия.
Пасту она выдавила с таким нажимом, что тюбик жалобно хрюкнул. Сразу вспомнился школьный одноклассник Толик, у которого была точно такая же интонация. Щётку она выбрала самую жёсткую. Это был осознанный выбор: мягкие щетинки подходили тем, кто хотел жить в гармонии. Жёсткая же была для тех, кто хотел стереть с лица вчерашний день и всю свою жизнь до него.
Щётка скрипела, как ржавая пила по стеклу. Зубы, казалось, визжали от боли. Пена собиралась в уголках рта, падала в раковину комками, будто из неё выдавливали что—то живое. Каждое движение щётки было насилием. Каждое. Валентина не чистила – она карала. Себя, голос, квартиру, судьбу.
Где—то между верхними резцами и языком Кляпа снова заговорила:
– Ты знаешь, если бы у твоих зубов были чувства, они бы уже сдались и выпали добровольно. Но, кажется, у них больше характера, чем у тебя.
После умывания всё вокруг приобрело тусклый налёт будто не из воды, а из растворённой бессмысленности. Валентина не вытиралась – капли стекали по шее и попадали за ворот халата, и ей было всё равно. Холодные, противные, чужие. Как всё, что с ней происходило в последние сутки. Она шагала на кухню, как подопытная мышь, за которой давно никто не наблюдает, но та всё равно продолжает бегать по лабиринту – по привычке, не надеясь на сыр, просто чтобы не сойти с ума.
На кухне было прохладно, лампа перегорела ещё неделю назад, и она забыла купить новую. Или специально не купила. В темноте легче убедить себя, что нет смысла паниковать. Нет смысла думать. Нет смысла слушать. Тем более – отвечать. Она открыла дверцу шкафа, достала банку с растворимым кофе, зачерпнула отмеренные два с половиной ложки и бросила в чашку с таким звуком, будто пыталась удавить саму мысль о завтраке. Всё это – ритуал. Знакомый, повторяемый, безопасный. Как будто бы.
Вода в чайнике уже была – она налила её ещё вечером. Не потому, что готовилась, а потому что делала это каждое утро. Как часть защиты. Как в детстве: если укрыться с головой, чудовище не тронет. Только теперь чудовище сидело внутри головы и дышало сквозь нейроны, скреблось изнутри по черепу, смеялось. Пока молча. Что пугало сильнее.
Чайник загудел, а она стояла и смотрела, как капля конденсата медленно скатывается по стеклу окна. Словно отмеряло время, сколько ей осталось притворяться, что всё под контролем. Гудение сменилось хлопком, пар ударил в лицо, и она даже не пошевелилась. Схватила кружку, залила кипятком гранулы кофе, как будто смешивала не напиток, а химическое оружие. Ложкой ударила по дну, размешивая до тех пор, пока не исчезли последние следы кристаллов. Как будто каждая крупинка – это часть вторжения, и если она останется, то будет жить в ней вечно, как спора чего—то инопланетного.
Села за стол, поставив кружку с аккуратностью хирурга. Двумя руками обхватила её, сжала крепко – будто не кружку, а единственное, что ещё соединяет её с реальностью. Тепло проникло в пальцы, но не дальше. Всё внутри оставалось холодным. Подавленным. Замкнутым. Она сделала первый глоток.
Он оказался отвратительным настолько, что вкус вызывал в памяти сожаления, застарелые обиды, давние провалы и те разговоры, которые следовало бы закончить иначе. Горечь била по нёбу, как укор. Обжигал, как стыд, застывший в груди, и оставлял послевкусие, напоминающее кислотное послевоенное утро.