Константин ЧарухинКлятва Асклепия
Природа смерти неотличима от природы света.
— Последнее время, — Пруденция отхлебнула из чашки, опоясанной орнаментом в виде пляшущих дервишей, — странные жалобы, странные просьбы.
Блеснула и вмиг пересохла влажная полоска — губы её от природы всегда горячи, едва ли не горячее, чем кофе.
— Не замечал, — признался Пий.
Откуда такая уверенность, что у неё такие губы, он же не отоларинголог, способный измерить температуру одним взглядом? Не было ли между ними чего-нибудь? Годков десять назад, а? Вряд ли. Нет, абсолютно исключено: уж кто-кто, а Пий свою память знает вдоль и поперёк, и по диагонали. Ну а если всё-таки было бы? О чём, интересно, они бы тогда болтали — в оглупляющие месяцы ухаживания, взаимного цветения? Два зануды-врача, реаниматолог и психотерапевт. Наверняка всё о том же. Она ему рассказывала бы о своих раздавленных и разбитых, он ей — о своих расстроенных и растерянных. Вот и сейчас Пий поймал себя на мысли, что пациентка, которой назначено здесь, в кафе через сорок минут… нет, уже через полчаса — никудышная тема. Слишком всё банально. То ли дело у Пруденции:
— На днях по кускам собирали одного. Со стенок метро соскребали. А он пришёл в себя и оглядывается так… Не отпускаете? — говорит. Нет. Почему? Клятва Асклепия. Ясно.
Именно это кафе Пруденция недолюбливает. Эклектику: японские фонарики, турецкий кофе, индийские столики — будто жертва самолётной катастрофы, сшитая пьяным хирургом из случайно подвернувшихся кусков. Но пациентам Пия есть на что посмотреть в час сеанса. И сеанс уже скоро.
— Все мои хотят изменений, — уклончиво замечает Пий. — Иначе — но хотят. Попытка самоубийства на самом-то деле тоже лишь нетерпеливый акт самолечения.
В глазах коллеги мелькнуло выражение то ли сострадания, то ли недоверия: что-то скрывает? Но она не офтальмолог и не в силах установить истину по глазам.
— Направь его ко мне, — предложил Пий.
— Сегодня?
— Ой, на сегодняшнюю ночь и до завтрашнего обеда всё расписано.
— Ясно, — Пруденция невольно повторила своего пациента, но без отчётливого разочарования. — Тогда я пойду?
— У нас ещё полчаса.
— Хочу прогуляться по улицам. Вдруг встречу кого-нибудь незнакомого. Спокойных тебе суток.
Она глянула в зеркальце, облизала кофейные полоски с губ, поднялась, неуклюже громыхнув ротанговым креслом, сверкнули крохотные искорки денежной испарины на шее, и, когда она наклонилась чмокнуть его на прощанье в щёку, вздрогнула от микрооргазма, полученного от банка в подтверждение транзакции. Походка у неё верблюжья, плечи как у африканского барабанщика, но что-то есть в этой чрезмерной мощи; наверно, только перед такими и пасует смерть в решительные минуты.
«Нет, — постановил он, — ничего между нами не было». Оставшиеся полчаса он обходил все улицы и закоулки своей памяти. Не пропустил ни единой подворотни. Для тренированного человека такая пробежка не утомительна. Не встретив никого незнакомого, он удовлетворённо хмыкнул: Платон с его диковинной идеей о том, что всякое знание есть лишь воспоминание истин, изведанных в прежних жизнях, всегда казался ему фантазёром. А с Пруденцией у него… что-то явно будет. Назревает. Это чудесно.
— Доктор Пий, добрый вечер… ой, уже доброе утро!
— Здравствуйте, здравствуйте, мадам…
Она была одета с продуманной легкомысленностью, но манера речи выдавала женщину ста пятидесяти-двухсот лет. Пушистые кудряшки, прокрашенные симбиотическими бактериями в пшеничный цвет, огромные голубые глаза, тонкие пальчики на ногах, кожа рассветно-розовая, почти прозрачная — агница, одним словом.
— Если вам охота вставлять французские словечки, то мадемуазель — увы, вновь. У меня травма.
— Ко мне без травм не приходят. Кофе?
— Стрихнину. Муж… уже бывший… Ох… Мы… много, очень много лет вместе. Ушёл к молодой… ну, в смысле к девушке новейшего поколения. У неё память свеженькая, коротенькая. С тобой, говорит, — со мной, то есть, — тоска: ты меня знаешь, я тебя. Всё рассказано и обговорено. А мы как раз собирались завести ещё ребёнка. Нам снова подошла очередь. Мы хотели девочку. Он, видимо, слишком сильно хотел.
— Понял. Мне нужно взять анализы, чтобы…
— Удостовериться в моей правдивости. Согласна.
Пациентка, отведя лилейным пальчиком локон с лица, беззвучно ахнула на протянутую пластинку. Химико-автоматический консилиум в течение секунды подобрал лечение, получил подтверждение из полиции и разрешение от работодателя «мадемуазель».
— Всё в порядке?
— По юридической части — да.
— Значит, будем править меня. Доставайте ваш метроном или чем вы там блестите.
— Просто сядьте удобнее. Хотя можете и в мучительной позе. Или прогуляемтесь. Ничем я ослеплять не буду.
Ведь Пий вводит пациентов в транс не посредством глянцевых предметов. Шумная улица отлично подходит для сеанса. И любой объект может послужить концентратором. Заметно было, что пациентка врезается острым взглядом во влюблённые парочки, будто желая рассечь их, словно скальпелем. Поэтому, чтобы отвлечь, доктор предложил ей послушать шелест осины над улицей. Тревожный и вместе с тем умиротворяющий.
— Когда вы впервые встретились, что было вокруг?
— Я гуляла в каком-то парке, только что попрощалась с подругой и уже собиралась отправиться домой, поработать, но сердце моё требовало ещё своего любимого мороженого, а как выяснилось, нет, не мороженого. Ничего особенного; мы, как все, нашли друг друга по запаху. Я как раз цвела, а тёплый ветер кружил по парку, разнося на своей бархатистой шкурке феромоны, словно сам игривый зверёк, ищущий пару.
Отлично. Она там. Этого парка уже лет семьдесят как нет. Очень хорошо. Пий сверился с мнемоническим маршрутом, предложенным консилиумом. На новой работе… только флирт. Но его стоит усилить. Сюда чаще. Не уклоняйтесь, мадам, мадемуазель, зачем вам на кухню? Что-нибудь вкусненькое соорудить для мужа? Прочь. Давайте-ка чаще в закусочные, особенно туда, где ваше любимое мороженое с черимойей, мороженое, остужающее сердце. Вам бы только этот период цветения перетерпеть, потом всё проще. Так, старые видео не пересматриваем, прочь. Может, хобби? Йога. Отлично. Нет. Не отлично. Тантрическая. Всё, чтобы нравиться ему, ему одному. Куда же вы опять сворачиваете, мадемуадам?
— Так. Похоже, вы сами не хотите отпускать его. Отпускать ваше общее.
Блондинка ёрзнула, моргнула и залюбовалась собственными жемчужными ногтями.
— А что, я не могу забыть, если не хочу? Я хочу… хотеть.
— Позвольте мне кое-что объяснить. Я. Не. Учу. Забывать. Для нормального современного человека забвение такая же невозможная роскошь, как многодетность, сон, полёты на Плутон и смерть. Я не учу забывать. Наш бессмертный мозг хранит всё уникальное. Очень хитрая у него фрактальная математика хранения. Он как город, растущий внутрь, в середину, вглубь, его узор всё узорчатее и мельче. Я могу помочь лишь обходить воспоминания. У каждого свой орнамент их, своя, так сказать, карта. Важно ходить безопасными улицами.
— Это слишком сложно для меня. Вот если б таблеточка!
Однако через час она ушла куда более весёлая, лёгкая, будто сбросив лет сто, воистину сбросив — годы его мужа, жившие среди её лет, точно лейкоциты среди эритроцитов. Она, конечно, научится обходить его и обходиться без него. Но следующий точно так же наполнит собою её всю. Агница. Плотоядная овечка. Кудряшки трепетали на ветру херувимским оперением.
Часам к трём утра небо на востоке заголубело, ветер шёпотом вторил симфонии запахов: влажные птицы из парка, влюблённые с улиц, остатки вчерашнего дождя из водостоков, подсохшая кровь осьминога из остерии. Пий расплатился, перешёл, расслабленно внимая тающему в воздухе следу Пруденции, на соседнюю улицу, в кальянную, где его уже дожидался следующий больной.
Чернобородый потливый мужчина со скульптурными буграми мышц на торсе, явно недавно отращёнными, мрачно предъявил постановление суда — избегать дочь после попытки домогательств.
— А в чём я виноват? Она так изменила внешность! Эти их клубные коктейли… Была вылитая шлюшка из заведения! А я был пьян — вполне законно пьян, я дегустатор, я был только-только с работы, а у меня в постели вот это…
— Вы не могли не учуять близкородственное ДНК.
— Надышался же на работе! Афродизиаков всяких…
— И не прошли детоксикацию. В любом случае, халатность. Я склонен полагаться на решение суда.
— Да я что, спорю? Давайте, разводите нас, я и сам эту дуру больше знать не желаю!
Для вхождения в транс пригоден хоть прыжок воробья по отливу, хоть орнаментальный завиток на ручке кальяна. Мир полон знаков препинания.
— Роды были домашние? Вы взяли на руки дочь ещё скользкую, вторым после её матери?
— Да. Она была как лягушка. Фу! Вот бы всё забыть! И самого себя. Стать другим. Абсолютно другим. Не мной. Не человеком. Без «я» и всего, что к ему прилагается.
— Это смерть.
— Думаете? Было бы интересно попробовать.
Потом, на бамбуковой лавке в бамбуковом сквере — холёная курносая смуглянка, не желающая, на самом деле, ничего избегать из своей трёхсотлетней жизни, кроме последних десятилетий, проведённых в разнообразных душевных расстройствах, слово за слово, накрыла его ладонь своей и попыталась вплести пальцы в пальцы. Она цвела с острым, дурманящим ароматом, и одного этого хватило бы для диагноза.
— У вас есть ещё встречи позже? — проворковала она баском.
— Есть.
— И когда вы освободитесь?
— Часов в пять утра.
— Отлично…
— Простите, вы мне очень симпатичны, но клятва Асклепия не позволит.
— Ясно. Жаль. Я хотела позвать вас в Юрский парк. Вы видали, как терзает тираннозавр? Как спариваются диплодоки? Я бы хотела бы быть ихтиозаврихой — гибкой, стремительной.
— Этого наука пока предложить не в состоянии. При вызове вы что-то говорили об ажитированной депрессии, но у вас её никогда не регистрировали, и я сейчас, если честно, не наблюдаю признаков.