Охотник стал всматриваться в землю.
Волки какой-то незаметной жизнью жили в кустах возле дерева. То тут мелькнет тень, то — там. Охотник определил вожака. Это матерый волчище со всклоченной шерстью и поседевшей гривой, по цвету белесый до серо-стального. Крупный полярный волк. Поблизости от него все время держался молодой, у которого вместо правого уха — два огрызка, будто рогулька для кострища. Сверху, в зыбком полумраке, они показались Охотнику не такими страшными, как вчера на земле. Бродят себе клочкастые грязные шкуры без костей.
На востоке занималась бледная заря.
Волки не собирались покинуть свою жертву.
Ты, кажется, Анастасия, последний раз целовала меня, подумал Охотник и грустно усмехнулся.
Не позавидуешь: волки терпеливо ждут. А Дед-напарник поехал за продуктами — когда вернется, неизвестно. Если волки не уйдут, Охотник окоченеет на дереве. Либо волки, либо птицы-вороны — одно не лучше другого.
Он открыл меховой подсумок на правом боку: кусочек кожи, ткань с иголками, бечевка, нить-насторожка для самострела, петли на зайцев. Спичек нет, но есть тяжелый нож с костяной рукояткой. Он приятно оттягивает пояс. Может, спуститься и с ножом наброситься на стаю, подумал Охотник. Ну, кончу одного… Кончу второго. Останется пять разъяренных и голодных. Силы не равные. Значит, не выход. Надо придумать что-то другое. Что делать?! Разве можно смириться с такой кончиной на пороге в жизнь?!
Мысли его были бессвязны и безрадостны.
Хилое осенне-зимнее солнце зацепилось за гребеночку леса. Лучи его не греют, а своей тусклостью нагоняют лишь тоску. Не грусть и печаль, а именно тоску. Охотнику подумалось: без тусклого солнца было бы легче.
Хотелось тепла.
Хотелось еды.
Хотелось горячего чая. Хоть глоточек.
Он начал собирать снежинки с веток. Но это еще больше обострило голод. И он понял, каково голодным волкам, согнанным с родной тундры. И, как ни странно, в нем шелохнулось что-то похожее на сочувствие к ним, бесприютным и гонимым…
Как ни слабы были лучи солнца, но они пробились в него и будто бы чуть-чуть согрели продрогшее тело. И он закрыл глаза и задремал. Пришел в себя от того, что кто-то пристально смотрел на него. Тихонько открыл один глаз, потом второй. С соседнего дерева черными бусинками буравила его белочка.
— Тебя тоже волки загнали на дерево? — спросил Охотник.
Белочка сложила на груди лапки, закивала головкой с пушистыми кисточками ушей, зацокала. Ее цокот был очень похож на утвердительный ответ:
«Да-да…»
— Вернее, волкоподобные?
«Да-да-да…»
— Поди, не сладко тебе живется в таком лесу?..
«Да-а…»
Она еще что-то сказала на своем беличьем языке и перескочила на соседнее дерево, затем на другое. И поскакала по тайге. Лишь снежинки сыпались с ветвей и, искрясь на солнце и медленно кружась, оседали на землю.
Как же я раньше не догадался, озарило Охотника. Надо попробовать, как белочка делает.
Он долго сидел в раздумье, потом, решив, что терять нечего, раскачал вершину кедра и прыгнул на соседнее дерево. Хвоя прожгла лицо, звонко треснул сучок, но он удержался на второй ветке. Полез по стволу вверх. Теперь нужно перебраться на березу, что всего в трех-четырех шагах. Ветвей на ней немного — можно сорваться на зубастую волчью пасть. Но делать-то нечего, другого выхода нет. Раскачал дерево и, когда вершина приблизилась к березе, скакнул на нее. Судорожно вцепился в ствол, потом отдышался, выбрал толстый сук, поудобнее устроился на нем.
Перескакивая с лесины на лесину, он понадеялся пробраться к зимовью. По деревьям, не прикоснувшись к земле. Напрямую рукой подать. Но нужно петлять, искать гривы, где лес гуще, где легче перескочить с дерева на дерево.
Отдышавшись, он огляделся. Оказалось, поспешил: дальше некуда, нет вблизи дерева, на которое можно перебраться. Вот так дела, теперь в обратную сторону надо. К тому старому кедру, откуда начал путь по воздуху…
Он прижался щекой к стволу, и сами опустились отяжелевшие веки. Снова пригрезились ему чудовища-великаны с волкоподобными в срединном гнезде. Теперь волкоподобные виделись ему отовсюду. Внизу, в кустах притаились не волки, а волкоподобные. Прикрывшись волчьими шкурами, они преследовали Охотника. Они ждут свою добычу. Они ждут свою долю.
Охотник открывал и закрывал глаза.
Он все острее и острее чувствовал, что хочет есть. Его тело раздирали три волкоподобных.
Голод.
Холод.
Жажда.
Потом к ним прибавился сон. Сон тяжело наваливался на него. Он терял ощущение времени и чудом удерживался на дереве. Все смешалось в его сознании. То ли он все делал наяву, то ли во сне.
Время шло своим чередом.
Свет сменялся тьмой, тьма — светом.
Холод то отступал, то снова наступал.
Стая волков ли, волкоподобных ли зорко стерегла его в кустах на земле. Земля — это стая, а стая беспощадна, а стая — безумна…
На постоянно угнездились в нем голод и жажда.
Ветви в кровь исцарапали его руки и лицо, но он не чувствовал боли. Только вперед, только к дому, к зимовью. Ему хотелось жить…
Он уже не мог усидеть или устоять на одном месте. По стволу он двигался то вверх, то вниз. Потом не заметил, как спустился на землю. В сумерках, на вечерней заре, спустился на землю и пошел на стаю. А ему привиделось…
Ему привиделось, как раскачавшись, на макушке тонкой березы опустился на крышу домика-зимовья. Как сорвал замшелую доску и пробрался в сени, а оттуда в избушку. Как сдернул со стены двустволку и распахнул тяжелую сосновую дверь.
Он шел на стаю.
А ему привиделось, как он поднял ружье, и как предночные сумерки рванули два огненных язычка, почти одновременно выскочившие из ружейных стволов. Как стая взвилась в воздух и растворилась в густо нахлынувшей тьме.
Охотник шел на стаю…
1973
В урмане
Старику снился Ленинград. Низкое, отяжелевшее от свинца небо давило на крыши домов. До костей пронизывал ветер студеной Ладоги. В глазах багровые молнии. Неутихающий рокот орудий.
Старик открыл глаза, прислушался: где-то на востоке раздавались раскаты грома. Вскоре полил дождь — в реке заплясала вода. На выцветший полог упали крупные, тяжелые капли, пробившие разлапистый шатер могучих кедров. Тайга глухо застонала.
По шуму деревьев, по взбулькиванию воды в реке таежник определил, что дождь скоро кончится, надо вставать.
Он вскипятил чай и позавтракал. Затем сел в одноместный обласок и направил его в низовье речки. Течение подхватило верткое суденышко и понесло.
Ездил он за гусями. В середине лета они пасутся в пойме реки, куда приходят с окрестных озер и болот. Старик каждый год ездил за ними. И теперь на носу обласка сидели два гусенка. Он разговаривал с ними: «Что у вас отнимают люди?.. Озера с травянистыми берегами… Глиняные отмели рек, где так много жирных вкусных червей… Запах мокрой травы… Но вы на меня, старика, не сердитесь. Что поделаешь — жить-то надо. Лесорубы добрые — они вас хорошо кормить будут. Скажу им, чтобы не обижали вас. Подрастете, выведете им гусят… Молодые вы, привыкните, в тепле вам жить… А я вот, видно, старею, старею. Не знаю, как бы и жил, не будь у меня обласка, ружья, лесов этих и троп…
Тени от деревьев укоротились — полдень. Река помертвела. В тайге словно все вымерло — ни зверей, ни птиц. В тишине слышится лишь писк комаров.
Поперек реки лежала осина.
«Утром грозовой ветер свалил», — отметил старик.
У него с детства была привычка: все подмечать в лесу и находить объяснение любому явлению. Потому и помнит все коряги и водовороты по Вонтъегану — Урман-реке, или Урманной.
Проплыл он под лежащим деревом и пристал к берегу.
«В половодье тут затор речку перекроет», — подумал он, вытаскивая топор.
Взмах, еще взмах — и по воде поплыли бело-желтые ароматные щепки.
Ствол неожиданно переломился, и один конец скатился с обрыва. Лезвие скользнуло по дереву — и в миг горячая волна объяла ногу. Зажал рану левой рукой, а правой развязал тесемки на кожаных нырниках и рубахой перебинтовал ступню.
До дома еще далеко — много поворотов и прямиц, поэтому он старался сберечь силы.
На речку навалилась тишина, стало душно. Но охотник спокойно и равномерно работал веслом. Только изредка отрывал твердую мозолистую ладонь от рукоятки весла и тыльной стороной смахивал с лица пот.
Над рекой носились стрекозы, хватали на лету комаров. Солнце играло в их прозрачных, слюдяных крылышках. Вот одна, гоняясь за мошкой, так низко опустилась к воде, что не удержалась и села на гладкую поверхность, словно самолетик на поплавках. Стрекоза забилась, затрепыхалась, а когда крылышки ее намокли, затихла. Охотник осторожно взял стрекозу и положил в вещмешок. Вскоре крылья ее обсохли, она спорхнула и улетела.
…К вечеру старик почувствовал себя совсем разбитым, уставшим. Руки еще делали свое дело, но сидеть в обласке стало мучительно. Поясница ныла еще сильнее, чем нога.
В сумерках пристал к пологому берегу, заросшему талом и березой. Обласок вытянуть не смог, привязал суденышко за тухт[4] к низко склонившейся над водой березе, накрылся пологом. Знал, что на воде не уснет, но за ночь отойдут натруженные руки, ослабнут мускулы.
— Березовую чагу бы растолочь да рану присыпать, — сказал сам себе. — Да кабы ее достать…
Тупая боль не давала сомкнуть глаз. Нога отяжелела, опухла. Поймал себя на том, что думает только о прошлом. Почему? Может быть, в старости всегда так бывает? Человек подводит итог прожитой жизни? Или это от того, что есть о чем вспомнить? И сны-то в последнее время снятся совсем не лесные, не охотничьи, как было раньше… Чаще всего видится ему Ленинград… сорок третьего года… Низкое свинцовое небо, близкие разрывы артиллерийских снарядов…
Ночь он провел без сна.
Утренние лучи солнца пробились сквозь прибрежный лес и теперь светлыми полосками резвились в темной воде Вонтъегана. В березняке трещали и свистели на разные голоса птицы. Тайга успокаивала.