– Вот уж не замечал. Я знаю этих ребят много лет. Я
знал и их родителей. Как же, по-твоему, они изменились?
– Они слишком быстро развиваются, – сказал Стаффи.
– Конкретнее, – отрезал Дин. – Кто их развивает, что значит «слишком быстро»?
– Да эти Воспителлы уж очень развивают детей. В томто и беда. Здесь у нас школа второй ступени, и ребята совсем как взрослые.
Откуда-то снизу донеслось унылое жужжанье автощетки. Стаффи вскочил на ноги.
– Это подметалка. Держу пари, она опять застряла в дверях.
Он повернулся к выходу и бодрой трусцой рванулся вперед, волоча ногу.
– У, дурацкая машина! – рявкнул он, хлопнув дверью.
Дин опять пододвинул к себе бумаги и взял карандаш.
Уже поздно, нужно кончать работу.
Но он не видел бумаг. Вместо этого со стола на него смотрели маленькие лица, их было много, большеглазые,
серьезные, со взглядом, к которому трудно подобрать определение.
Ему был знаком этот взгляд – так из детских лиц проглядывает зрелость.
Они слишком быстро развиваются!
– Нет, – сказал Дин сам себе. – Нет, этого не может быть!
Однако очевидным подтверждением этому была высокая успеваемость, необычно большое число стипендиатов, пренебрежение к спорту. И кроме того, отношение к жизни в целом. И отсутствие преступности среди подростков
– долгие годы милвиллцы гордились тем, что преступность у них сходит на нет. Дину вспомнилось, что несколько лет назад его просили написать об этом статью в журнал, посвященный вопросам воспитания.
Покопавшись в памяти, он вспомнил, что же такое он записал в той статье, – о том, как родители должны осознать, что ребенок не последняя спица в колеснице, а полноправный член семьи, о роли, которую играла в Милвилле церковь; о том, что в школах нужно делать особый упор на социальные науки.
– Разве я не был прав? – спросил он сам себя. – Разве это не так, разве тут что-то другое или кто-то другой?
Он пытался сосредоточиться на работе, но не мог. Он был выбит из колеи. Перед его глазами так и стояли улыбающиеся лица. Они вглядывались в него.
Наконец он сунул бумаги в ящик и поднялся из-за стола. Надел видавшее виды пальто, водрузил на седую голову старую, помятую фетровую шляпу.
На первом этаже он увидел Стаффи, загонявшего на ночь последнюю автощетку в каморку. Стаффи был полон возмущения.
– Зацепиться за калорифер! – негодовал он. – Да если б я чуть замешкался, она бы сломала всю ходовую часть. –
С досады он покачал головой. – Они, эти машины, хороши, только когда все в порядке. А случись что-нибудь –
сразу паника. По старинке-то лучше, Джон.
Когда последняя машина вперевалку вползла в каморку, Стаффи со злостью захлопнул за ней дверь.
– Стаффи, ты хорошо знал Леймонта Стайлса? – спросил Дин.
Стаффи покрутил усы, как бы обдумывая ответ.
– Да, хорошо. Ведь мы с ним были сверстниками, а ты немного постарше. Ты был заводилой.
Дин неторопливо склонил голову.
– Да, я помню, Стаффи. Только такие чудаки, как мы с тобой, и остались в нашем старом городе. Сколько народу уехало!
– Леймонт уехал в семнадцать лет. Зачем ему было оставаться? Его старуха померла, старик с утра до ночи пил горькую, а Леймонт уже пару раз побывал в переделках. И все в один голос говорили, что из Леймонта не выйдет ничего путного.
– Легко ли мальчишке, когда весь город восстает против него?
– Что верно, то верно, – отозвался Стаффи. – Никто не был на его стороне. Уезжая, он мне сказал, что когданибудь вернется и покажет им, кто он такой. Но я – то думал, что он хвастается. Ну, как это обычно делают ребята, знаешь, чтобы подбодрить самих себя.
– Как ты ошибся! – сказал Дин
– Уж дальше некуда, Джон.
Потому что, пробыв на чужбине больше тридцати лет, Леймонт Стайлс вернулся, вернулся в старый, овеянный бурями дом на Мейпл-стрит, в пустой дом, который ждал его все эти одинокие годы; он вернулся старый, хотя ему едва исполнилось пятьдесят, большой и сильный, хотя волосы у него теперь были белее снега, а кожа, обожженная чужими солнцами, стала дубленой; вернулся после долгих скитаний от одной далекой звезды к другой.
Но Милвилл для него не был своим. Город помнил его, а он забыл город. Годы, проведенные в чужих краях, исказили его представление о родном городе, и то, что он помнил о нем, скорее походило на сказку, которую породили годы, заполненные думами о прошлом, тоской и ненавистью.
– Мне надо идти, – сказал Дин. – У Керри, наверное, ужин готов. Она не любит, когда на столе стынет.
– Спокойной ночи, Джон, – сказал Стаффи
Когда Дин закрыл за собой дверь и пошел вниз по улице, солнце почти село. Он не предполагал, что уже так поздно. Керри обидится на него и накричит.
Дин что-то пробурчал себе под нос. Керри была несравнима ни с кем.
Она не жена – у него никогда не было жены. Не мать и не сестра – обе они умерли. Просто домоправительница, преданно служившая ему долгие годы, немножко жена, немножко сестра, а иногда даже и мать.
В привязанностях человека есть нечто странное, подумал Дин. Они ослепляют, связывают, делают человека таким, каков он есть. Это они помогают ему выполнять свой долг, с их помощью он достигает вершин, хотя эти вершины временами бывают серыми, бледными и очень неброскими.
Ничего похожего на ярко блистающие вершины Леймонта Стайлса, который шагнул на Землю со звезд и привез с собой эти три странных создания, которые стали сидеть с ребятишками. Привез их, устроил в своем доме на
Мейпл-стрит, а потом через год-другой опять отправился к звездам, оставив Воспителл в Милвилле.
Чудно, что их провинциальный городок так спокойно принял эти экзотические создания. Еще чудней, что матери Милвилла в свое время вверили детей заботам чужаков.
Заворачивая за угол на Линкольн-стрит, Дин встретил женщину с маленьким, всего по колено ей, мальчуганом.
Он увидел, что это была Милдред Андерсон, вернее, когда-то она была Милдред Андерсон, но потом вышла замуж, и он, хоть убей, не мог вспомнить ее нынешней фамилии. Занятно, как быстро взрослеет молодежь, подумал он. Казалось, Милдред кончила школу от силы два года назад; но в глубине души он знал, что ошибается, –
прошло уже больше десятка лет.
Он коснулся своей шляпы.
– Добрый вечер, Милдред. Ого, как вырос твой мальчик!
– Я хозю в гьюпу, – пролепетал ребенок.
Мать уточнила:
– Он говорит, что ходит в группу. Он этим так гордится.
– Конечно, в дошкольную группу?
– Да, мистер Дин. Воспителлы. Они такие милые. И
так хороши с ребятами. Да к тому же плата. Точнее, никакой платы. Просто приносите им букет цветов или флакончик духов, или хорошую картинку, и они довольны.
Они решительно отказываются брать деньги. Я не могу этого понять. А вы, мистер Дин?
– Да, – ответил Дин. – И я не могу.
Он уже позабыл, какой болтушкой была Милдред.
Сейчас он вспомнил, что был период, когда ее за это прозвали Трещоткой.
– Я иногда думаю, – сказала она торопливо, будто боясь что-то упустить, – что мы, люди, здесь, на Земле, слишком большое значение придаем деньгам. А вот Воспителлы, кажется, вообще не знают, что такое деньги, или если и знают, то не обращают на них никакого внимания.
Словно это что-то совсем незначительное. Я понимаю, что такие расы тоже существуют. Это наводит на размышления, верно, мистер Дин?
Теперь он вспомнил еще об одной ужасной особенности Милдред – каждый речевой период она неизбежно заканчивала вопросом.
Он и не пытался ответить ей. Он знал, что ответа не ждут.
– Мне надо идти, – сказал он. – Я и так уже опоздал.
– Мне было очень приятно вас повидать, мистер Дин, –
проговорила Милдред. – Я так часто вспоминаю школьные денечки, и иногда мне кажется, что прошли долгие годы, а иногда – будто это было вчера и…
– Правда, это очень приятно, – сказал Дин, приподнявши шляпу, и припустил чуть не бегом.
– Недостойное зрелище, когда среди бела дня на людной улице тебя обращает в бегство болтливая женщина, –
проворчал он себе под нос.
Подойдя к дому, он услышал сердитую суетню Керри.
– Джонсон Дин, – крикнула она, едва он переступил порог, – сейчас же садитесь за стол! Все давно остыло. Сегодня вечером у меня кружок. И рук не мойте.
Дин неторопливо повесил пальто и шляпу.
– Если уж на то пошло, мне и мыть-то их не надо, –
сказал он. – У меня такая работа, что не очень-то испачкаешься.
Она засуетилась, склонившись над столом, налила ему чашку кофе, переставила на середину стола бутылку пива.
– Ведь сегодня вечером у меня кружок, – сказала она, делая особое ударение на этих словах, чтобы ему стало стыдно за опоздание. – Я и посуду мыть не буду. Оставьте ее на столе. Когда приду – вымою.
Дин покорно уселся за стол.
Он и сам не понимал, в чем тут дело, но, бессознательно выполнив требование Керри, вдруг ощутил уверенность в себе. Она заглушила глодавшие его беспокойство и ростки страха, которые чуть было не оплели его, хотя он сам не отдавал себе в этом отчета.
Керри прошла через жилую комнату, непреклонно водрузив шляпу на непреклонную голову, с видом женщины, которая опаздывает на заседание кружка не по своей вине.
Она поспешила к двери.
– Вам больше ничего не надо? – спросила она, окинув быстрым взглядом стол.
– Ничего. – Он хмыкнул. – Желаю хорошо провести время в кружке. Собрать как можно больше сплетен.
Это была его излюбленная колкость, и хотя он знал, что Керри будет взбешена – выходка и впрямь была детской, – удержаться не мог.
Керри бросилась вон из комнаты, и он услышал, как она нарочито громко застучала каблуками.
С ее уходом в доме воцарилась гнетущая тишина, и когда Дин сел за стол, комнату окутал глубокий сумрак.
Цел и невредим, подумал он, старина Джонсон Дин, учитель, цел и невредим в доме, который построил еще его дед – сколько же лет назад? Теперь он кажется несовременным с его комнатами, расположенными на одном уровне, с камином, выложенным кирпичом, с двойным гаражом, пристроенным к дому, и с большим пнем перед окнами.