69. И вновь перерыв, мои храбрые друзья
Суденышко скользило по чистой воде ручья, управляемое искусным веслом старого даяка, который ловко подвел хрупкую посудину к бамбуковому причалу, единственному звену между деревней Омандрик и окружающим миром.
Белый человек, американец, одетый в брюки для верховой езды, пропотевшую белую рубашку, мятую походную шляпу и в ботинки «москито», наблюдал за приближением лодки, сидя в сравнительной прохладе длинной веранды своего дома. Он неторопливо поднялся, проверил свой револьвер 38-го калибра системы «Кросс и Блэкуэлд», который он по привычке носил в хорошо промасленной замшевой кобуре, подвешенной на ремнях под мышкой, и неуклюжей походкой направился к причалу, спокойно шагая сквозь знойную духоту тропиков.
Первым, кто ступил на причал с древнего суденышка, был высокий араб в развевающемся белом одеянии с желто-белым головным убором жителя Хадрамаута [33]. За ним проследовал невероятно толстый человек неопределенного возраста в красной феске, помятом костюме из белого шелка и в сандалиях. Толстяка можно было бы принять за турка, но зоркий наблюдатель, отметив слегка раскосые зеленые глаза, почти затерявшиеся в складках жира, тут же определил бы, что это венгр из карпатских степей. За ним сошел невысокий истощенный молодой человек лет двадцати типично английской внешности, по резким жестам и дрожащим рукам которого можно было догадаться, что он постоянно употребляет амфетамин. Из-под его джинсовой куртки выглядывала рифленая поверхность ручной гранаты. Последней с лодки сошла девушка в нарядном узорчатом хлопчатобумажном платье, с длинными черными волосами, струящимися по плечам, и с бесстрастным красивым лицом.
Вновь прибывшие кивнули на причале американцу, но до тех пор, пока все они не собрались на веранде, предоставив пилоту вертолета привязывать судно с помощью услужливых туземцев, не было произнесено ни единого слова. Они уселись в бамбуковые кресла, и мальчик-слуга в белой одежде разнес всем на подносе ледяные коктейли с джином. Толстяк поднял свой бокал в молчаливом приветствии и сказал: «Кажется, дела у вас идут неплохо, Джемисон».
— Естественно, — ответил американец. — Я ведь единственный торговец в этих местах. Дела с изумрудами идут неплохо. Кроме того, здесь есть редкие птицы и бабочки, а также немного золота в наносах рек. Иногда из Хомарских захоронений мне перепадают какие-нибудь безделушки. Ну и, разумеется, время от времени попадаются и другие стоящие вещи.
— Удивляет отсутствие у вас конкурентов, — произнес араб на чистейшем ланкаширском английском.
Американец улыбнулся, но в улыбке его не было юмора.
— Местные жители не допустят этого. Я, видите ли, для них своего рода бог.
— Я уже слышал кое-что об этом, — сказал толстяк. — Согласно слухам, вы прибыли сюда около шести лет назад, полумертвый, без всякого имущества, за исключением мешка с пятью тысячами ампул противочумной сыворотки.
— Я тоже слышал эту историю, — сказал араб. — А спустя неделю половина населения свалилась от бубонной чумы.
— Просто мне повезло, — ответил американец без улыбки. — Я был рад оказать помощь.
— Ну что ж, сэр, — сказал толстяк. — Пью за вас. Я просто восхищаюсь человеком, который сам творит свое везение.
— Что вы имеете в виду? — спросил Джемисон.
Наступила зловещая тишина, которую вдруг разорвал смех девушки. Мужчины уставились на нее. Джемисон нахмурился, собрался было узнать причину этого неуместного легкомыслия, но заметил, что рука англичанина потянулась к костяной рукоятке длинного ножа, висевшего у него между тощими лопатками под рубашкой в белом кожаном чехле.
— Тебя что-то гложет, сынок? — хладнокровно спросил Джемисон.
— Если такое случится, я дам вам знать, — ответил парень, сверкая глазами. — И зовут меня не «сынок», а Билли Бангервиль. Это мое имя, и таким оно останется, а если кто-нибудь думает иначе, я с удовольствием разорву его на куски… Разорву на куски… Разорву на куски… О боже, с меня просто кожа слазит, что же с ней происходит, кто сжег предохранители моих нервов, почему кипит мой мозг? У меня болит голова, мне нужно, мне нужно…
Толстяк взглянул на араба и незаметно кивнул. Араб вынул из плоской кожаной коробочки шприц, заполнил его бесцветной жидкостью из пластмассовой ампулы и ловко воткнул иглу в руку молодого человека. Билли Бангервиль улыбнулся и откинулся в кресле, как тряпичная кукла, зрачки его расширились так, что белка совершенно не стало видно, на лице появилось выражение неописуемого счастья. Через мгновение он исчез.
— Вот и хорошо, — заметил Джемисон, который наблюдал за происходящим без каких-либо эмоций. — К чему вам такой тип?
— От него есть определенная польза, — ответил толстяк.
Девушка уже взяла себя в руки.
— В том-то и дело, — сказала она. — Каждый из нас приносит определенную пользу, каждый обладает чем-то необходимым для других. Вы можете рассматривать нас как единое целое.
— Ясно, — сказал Джемисон, хотя ничего не понял. — Выходит так, что каждый из вас незаменим.
— Отнюдь нет, — ответила девушка. — Как раз наоборот. Каждый из нас постоянно находится в страхе, что его заменят. Вот почему мы стараемся держаться вместе — чтобы избежать внезапной и преждевременной замены.
— Ничего я не пойму, — сказал Джемисон, хотя все прекрасно понял. Он помолчал, но было ясно, что никто уже не собирается распространяться по этому поводу. Джемисон пожал плечами, внезапно почувствовав себя неуютно в этой жуткой тишине.
— Думаю, что пора уже переходить к делу? — спросил он.
— Если вас это не затруднит, — сказал высокий араб.
— Ну конечно же нет, — сказал Джемисон. Присутствие араба настораживало его. Все они пугали его, за исключением девушки. Он уже имел кое-какое представление о ней — и кое-какие планы.
Через пятьдесят ярдов от дома Джемисона тщательно расчищенный участок заканчивался, и тут же начинались джунгли — вертикальный зеленый лабиринт, в котором кажущиеся бесчисленными беспорядочно разбросанные плоскости бесконечно отступали к какому-то невидимому центру. Джунгли были непрерывным повторением, непрерывной регрессией, непрекращающимся отчаянием.
У самого края джунглей, невидимые для находившихся на поляне, стояли двое мужчин. Один из них был местным жителем, малайцем, если судить по коричнево-зеленой повязке на голове. Он был небольшого роста, коренастый, крепко сложенный. Выражение его лица было задумчивым, меланхоличным и настороженным.
Его спутником был белый человек, высокий, сильно загорелый, лет тридцати, довольно привлекательный, одетый в желтую тогу буддистского монаха. Несоответствие между его внешностью и одеждой терялось в фантастических диспропорциях окружавших его джунглей.
Белый уселся на землю, скрестив ноги и глядя в противоположную от поляны сторону. Он находился в состоянии предельного расслабления. Казалось, что его серые глаза смотрят внутрь.
— Туан, этот человек, Джемисон, вошел в дом, — произнес наконец туземец.
— Знаю, — ответил белый.
— Сейчас он возвращается. Он несет в руках какой-то предмет, завернутый в холстину. Этот предмет небольшого размера, — примерно с четверть головы молодого слона.
Белый ничего не ответил.
— Сейчас он разворачивает холстину. Внутри находится какой-то металлический предмет сложной формы.
Белый кивнул.
— Они все сгрудились вокруг этого предмета, — продолжал туземец. — Они все довольны и улыбаются друг другу. Нет, не все. У араба какое-то странное выражение на лице. Это не выражение недовольства, это какое-то чувство, которое я не могу описать. Нет, могу! Араб знает о чем-то, чего не знают остальные. Этот человек считает, что у него есть какое-то неизвестное никому преимущество.
— Тем хуже для него, — ответил белый. — Остальных спасает их невежество. Опасность для этого человека заключается именно в его знаниях.
— Ты предвидел это, туан?
— Я читаю то, что написано, — ответил белый. — Способность читать — это мое проклятие. — Туземец вздрогнул, удивленный и неприятно пораженный. Какое-то странное чувство жалости возникло у него к этому человеку, обладающему удивительными талантами и в то же время такому уязвимому.
— Сейчас этот предмет держит в руках толстяк, — сказал белый. — Он отдает деньги Джемисону.
— Туан, но ведь ты даже не смотришь на них!
— Тем не менее, я вижу.
Туземец отряхнулся, как собака. Этот добрый белый человек, его друг, имел власть, но сам он находился в руках еще более властной силы. Да, так оно и было, но лучше не думать о подобных вещах, ведь судьба белого человека не была его судьбой, и он поблагодарил за это своего бога.
— Сейчас они входят в дом Джемисона, — сказал туземец. — Но ведь ты уже знаешь об этом, туан, да?
— Да. Я не могу не знать об этом.
— И ты знаешь о том, что они делают внутри дома?
— И это тоже, я не могу этого избежать.
— Скажи мне лишь то, что я должен услышать, — внезапно произнес туземец.
— Я тебе только это и говорю, — ответил белый. Затем, не глядя на туземца, он продолжал; — Ты должен оставить меня, покинуть это место. Переезжай на другой остров, женись и займись бизнесом.
— Нет, туан. Мы связаны друг с другом, ты и я. Это неизбежно. И ты сам это знаешь.
— Да, знаю. Но иногда мне хочется сказать себе, что я ошибаюсь, что я могу ошибиться хотя бы раз. Много я бы дал за это.
— Это на тебя не похоже.
— Может быть, и нет. Но все же я надеюсь. — Белый пожал плечами. — Сейчас толстяк укладывает металлический предмет в черную кожаную сумку. Они все улыбаются, пожимают друг другу руки, но здесь явно пахнет убийством, Пойдем отсюда.
— Они не могут скрыться от нас?
— Это уже не имеет значения. Концовка уже ясна. Сейчас мы пойдем поужинаем и ляжем спать.
— А потом?
— Гебе нет необходимости знать об этом, — белый устало покачал головой. — Пошли.
Они двинулись в глубину джунглей. Туземец двигался осторожно и грациозно, как тигр. Белый шел, словно привидение.
70
Менее чем в миле от дома Джемисона, если спуститься вниз по крутой тропинке, протоптанной в джунглях, располагалось туземное селение Омандрик. На первый взгляд это была обычная тамильская [34] деревушка, похожая на сотни других, беспорядочно разбросанных по берегам реки Семиль — неведомого потока мутной коричневой воды, у которой, казалось, едва хватало сил на то, чтобы течь по сухой, сожженной солнцем почве в воды далекого Восточно-Яванского моря, с его отмелями и бесчисленными рифами. Но наблюдательный глаз, осматривая деревню, мог бы заметить незначительные, но безошибочные признаки запустения — снесенные ветром крыши хижин, заросшие сорняками участки с перезревшими таро, лодки с дырявыми днищами, разбросанные по берегу реки. Можно было заметить неясные тени, мелькающие среди деревьев, — нашествие крыс, обнаглевших до того, что они совершали набеги на заброшенные огороды средь бела дня. Именно это больше всего говорило об апатии жителей селения, их духовном упадке. Как гласит поговорка береговых жителей, присутствие крыс в дневное время означает, что землю забыли боги.
В центре деревни, в хижине, которая размерами вдвое превышала остальные, вождь Амди сидел, скрестив ноги, перед коротковолновым приемником с питанием от батарей. Из динамика слышался статический шум эфира, а зеленый глазок индикатора горел, как глаз пантеры при лунном свете. Это было все, на что был способен приемник, поскольку у него не было антенны, даже в то время, когда его приобрел Амди. Но шум из динамика и горящий зеленый глазок в достаточной мере удивляли старика. Радио стало его духовным советником. Он обращался к нему за советом раз в несколько дней и говорил потом соплеменникам, что духи мертвых нашептали ему свои советы, о которых нельзя было говорить вслух.
Танин, шаман, так и не мог определить, действительно ли старый вождь верил в эту чепуху, или же он использовал это «волшебное» радио для своих целей, чтобы избежать наиболее обременительных заповедей Дома Ножа. Стоя сейчас рядом с вождем, одетый в темную тогу, со священным черепом обезьяны, прикрепленным к голове, шаман решил, что хитрость вождя скорее всего была бессознательной: желание избежать ответственности и желание верить тесно переплетались. Но шаман не мог обвинять своего владыку, какими бы ни были его мотивы: годы были жестоки к Амди, и Дом Ножа не мог облегчить его страданий. Побуждения старика были понятны, но это не могло остановить шамана, он должен был сделать то, что необходимо, ведь у жреца, избавителя от змей, были свои обязанности, и их надо было выполнять независимо от того, как это могло сказаться на его чувствах.
— Так что же, вождь? — спросил шаман.
Старик украдкой взглянул на него. Он выключил приемник — ведь доставать батареи, эту пищу богов, было невероятно трудно, их покупали у жадного торговца, живущего в большой хижине у излучины реки. Кроме того, он уже услышал послание, слабый голос своего отца, почти затерявшийся среди тысяч голосов других духов, просящих, проклинающих, обещающих, ищущих связи с живыми, живущих в черном доме на краю света.
— Мой мудрый предок разговаривал со мной, — сказал Амди. Он никогда не ссылался на своего отца, как на родственника по крови.
— И что же он сказал, о вождь? — спросил шаман тихо, стараясь скрыть иронию в голосе.
— Он сказал мне, что мы должны сделать с незнакомцами.
Шаман удивленно кивнул: это было необычным для вождя. Вождь терпеть не мог принимать каких-либо решений, и голоса духов обычно советовали ему выбрать спасительный путь бездействия. Значило ли это, что старик почувствовал в себе уверенность? Или же его отец, легендарный воин… Нет, этого не могло быть, просто не могло.
Шаман ждал, пока вождь скажет ему, что именно предки посоветовали ему сделать с незнакомцами. Но Амди, казалось, не решался говорить об этом. Он, вероятно, чувствовал, что достиг временного преимущества в соперничестве, которое, как считал шаман, давно уже закончилось. На лице старика ничего нельзя было прочитать, кроме обычного выражения неудовлетворенной жадности и беспомощной хитрости.
71
Человек с тысячей лиц беспокойно заворочался, почти проснулся, почти узнал все свои «Я».
ВПЕРЕД, ПОПЛАВАЕМ В КОЛЛЕКТИВНОМ БЕССОЗНАТЕЛЬНОМ [35]
— Имя?
— Протей.
— Занятие?
— Изменяющий формы.
— Пол?
— Любой.
Настойчивость обеспечивает успех сублимации. Используйте ассоциации идей, несмотря на боль. Предварительное закрытие — это лишь видимость излечения. Не предвосхищайте событий. Все движение — это поиск, все ожидание — это неудача, все поиски заканчиваются в самом зародыше. Вся система имплицитна с самого начала, первый мазок кисти — это завершенная картина. Но это запретные знания, поскольку необходимо протанцевать весь танец.
Первое движение — это всегда начало.
Присутствие Мишкина подразумевается его отсутствием. Необходимая Мишкину деталь найдена. Остается лишь найти ее.
Не резать вдоль этой линии!
72
Порт Арахнис расположен на клочке земли, выступающем в залитые солнцем воды Восточно-Яванского моря. Это типичный южноазиатский город полный хаоса и подчиняющийся жестким правилам. Запах сотен смешанных и экзотических специй поражает путешественника еще за много миль от берега. Эти запахи, их непрерывно изменяющиеся комбинации непредсказуемо воздействуют на чувства человека с запада. В памяти возникают никогда не происходившие события, появляются абсурдные, совершенно непонятные ощущения. Это сенсорное насилие не может не оказать воздействия на путешественника, привыкшего к прохладному приему безразличными городами запада. Восток без каких-либо усилий проникает сквозь внешнюю, рациональную, прозаическую оболочку личности, изменяет ее, подвергает воздействию фрагментов пророчества, ужаса и просветления, ни с чем не сравнимой вялости духа и внезапных вспышек чувств. Приближение к Арахнису — это первый шаг в сновидение.
Разумеется, стойкий западный путешественник ничего не знает об этом. Ничего не подозревали и те трое — двое мужчин и женщина, приплывшие на закате в крестообразную бухту Арахниса на своей паровой яхте. Их невежество было по-детски открытым и трогательным, но не могло защитить их от поглотившего их немыслимого мира.
Они пристали в сгущающихся сумерках. Их планы давно были ясны. Все было предусмотрено и даже возможные случайности были приняты во внимание.
Араб и девушка остались на судне, охраняя предмет в холщовой сумке. Толстяк сошел на берег и направился в окруженный стеной город, — по улице Продавцов птиц, улице Собак, улице Забывчивости, улице Множества дверей. Названия улиц были странными, если, разумеется, вообще обращать на это внимание.
Толстяк чувствовал себя плохо. Качка на судне вызвала головокружение, которое все не проходило. Ему пришлось испытать немало потрясший, а он не был легко приспосабливающимся человеком.
И все же работа была удачно завершена. Странно было вспоминать, как все это начиналось. К нему пришел пожилой человек. Ему было необходимо, чтобы какой-то предмет — деталь двигателя — был доставлен некоему человеку, его родственнику, застрявшему на планете под названием Гармония, он не мог вернуться на Землю без этой детали, необходимой для его беспомощного космического корабля. Проблемы, казалось бы, не было — всего лишь вопрос доставки. Но возникли непредвиденные осложнения, которые напластовывались одно на другое до тех пор, когда, казалось, не осталось никакой возможности доставить эту деталь — по крайней мере, до тех пор, пока молодой человек не состарится или не умрет. Именно поэтому пожилой человек, будучи джентльменом, решил воспользоваться другими каналами. Вот таким образом он и попал к толстяку.
По крайней мере, так он сам рассказывал. Эта версия была так же хороша, как и другие, и настолько же достоверна.
И вот сейчас дело было почти сделано. Толстяк уже оставил позади все осложнения, с которыми ему пришлось столкнуться, когда он торговался с Джемисоном, а также со старым вождем, его шаманом и загадочным белым человеком, живущим в джунглях. Все люди были загадочны, пока не становились известны их мотивы (каждая ситуация оставалась загадочной до тех пор, пока вы оставались в пределах ее правил). Но люди не могли принять того, что можно просто уйти, оставив позади неразгаданные загадки и сложные ситуации. Необходимо было иметь силу воли, чтобы решиться на это, и еще большую силу воли, чтобы не забивать себе мозги непродуктивными вопросами вроде: каким невероятным образом эта деталь попала в селение в Южной Азии? Кто этот белый человек в джунглях и почему его интересовала судьба этой детали? Почему вождь пришел к решению именно сейчас, спустя годы бездействия? Почему Джемисон, этот хитрец, отдал деталь за такую ничтожную цену? Почему никто не помешал толстяку и его спутникам при отправлении? И так далее, и так далее, до бесконечности.
Но толстяк не попался на приманку любопытства. Он знал, что тайна является прежде всего результатом отсутствия информации и что на все вопросы имелось лишь ограниченное число ответов, бесконечно повторяющихся и всегда банальных. Любопытство убивает. Необходимо лишь избавиться от всех соблазнительных проблем, привлекательных иррациональностей, и делать все в свое время — как он и поступал. Действительно, дела шли неплохо, и толстяк был доволен. Он хотел лишь одного — чтобы исчезла эта ворчащая пустота в его желудке и головокружение.
Улица Обезьян, улица Сумерек, улица Памяти. Какие странные названия выбирали эти люди! Или же это изобретение бюро по туризму? Собственно, это не имело значения, ведь он давно заучил свой маршрут и точно знал, куда ему нужно идти. Он не спеша шел через базар мимо связок сабель, корзин с зелеными и оранжевыми орехами, куч сала, серебрящейся на солнце рыбы, мимо кип хлопчатобумажной ткани, выкрашенной во все цвета радуги, мимо групп ухмыляющихся негров, колотящих в барабаны, фокусников и пожирателей огня, мимо человека, неподвижно сидевшего на земле и держащего на поводке гориллу.
Жара была необычной даже для тропиков, как, впрочем, и запахи — специй, керосина, древесного угля, растительного масла, навоза, а также звуки — незнакомый говор, скрип водяного колеса, мычание скота, громкий собачий лай, перезвон медных украшений. Были и другие звуки, которые нельзя было узнать, другие, совершенно непонятные сценки. Человек в черной чалме медленно делал глубокий надрез на бедре мальчика с помощью инкрустированного ножа, в то время как наблюдавшая за этим толпа хихикала. Пятеро мужчин сосредоточенно колотили кулаками по полосе рифленого железа, по их рукам текла кровь. Здесь можно было увидеть человека с голубым камнем в тюрбане, медленно выпускавшего кольца белого дыма.
Но больше всего его по-прежнему мучило головокружение, оно заставляло все предметы кружиться и падать влево, внутри образовалась пустота, как будто он потерял нечто важное и интимное. От бизнеса мало удовольствия, когда чувствуешь себя так скверно: надо нанести визит доктору в Сингапуре на следующей неделе, а сейчас нужно идти по улице Воров, улице Смертей, улице Забывчивости — черт побери их претенциозность — вниз по улице Лабиринта, улице Желания, улице Рыбы, улицам Завершенности, Орехов, Двух демонов, Лошадей. Оставалось лишь несколько кварталов до дома Ахлида. Ему в рукав вдруг вцепился нищий.
Самую маленькую монетку, о жалостливый, чтобы я мог прожить еще один день!
— Я никогда не подаю нищим, — сказал толстяк.
— Никогда?
— Да, это вопрос принципа.
— В таком случае возьми вот это, — и нищий сунул в руку толстяка сморщенный плод инжира.
— Зачем ты даешь мне это? — удивился толстяк.
— Это вопрос каприза. Я слишком беден, чтобы иметь принципы.
Толстяк двинулся дальше, зажав в кулаке инжир, не решаясь выбросить его, пока нищий мог его видеть. Голова у него кружилась, начали дрожать ноги.
Он проходил мимо будки предсказателей судьбы. Дорогу ему преградила древняя старуха.
— Узнай свою судьбу, о господин! Узнай, что с тобой будет!
— Я никогда не позволяю предсказывать свою судьбу, — сказал толстяк. — Это вопрос принципа. — Но тут он вспомнил нищего. — Кроме того, я не могу себе это позволить.
— Твоя цена в твоей руке! — сказала старуха. Она вынула инжир из руки толстяка и провела его в будку. Она встряхнула медный сосуд и высыпала его содержимое на прилавок. В сосуде было около тридцати монет разнообразной формы, цвета и размера. Она внимательно посмотрела на них, затем взглянула на толстяка.
— Я предвижу надвигающиеся перемены, — сказала она. — Я вижу сопротивление, затем уступку, потом поражение и победу. Я вижу завершение и вновь начало.
— Ты можешь говорить более понятно? — спросил толстяк. Лоб и щеки его горели. В горле пересохло, и было трудно глотать.
— Разумеется, могу, — ответила старуха. — Но я не стану этого делать, ведь жалость — это добродетель, а ты мне нравишься.
Она внезапно отвернулась от него. Толстяк взял с прилавка небольшую монету из кованого железа и вышел.
Улица Начал. Улица Слоновой кости…
Его остановила женщина. Нельзя было сказать, была ли она молодая или старая. У нее были резкие черты лица, темные глаза обведены сурьмой, губы ярко накрашены.
— Дорогой мой, — сказала она, — моя полная луна, моя пальма! Цена ничтожна, а удовольствие незабываемо.
— Я так не думаю, — ответил толстяк.
— Подумай об удовольствии, мой любимый, об удовольствии!
И действительно, как это ни было странно, толстяк подумал, что ему и вправду доставило бы удовольствие общение с этой грязной, болезненного вида женщиной с улицы, удовольствие большее, чем все заранее известные и стерильно чистые отношения прошлого. Вспышка романтических чувств! Но об этом не могло быть и речи, здесь процветал сифилис, и у него не было времени, ему нельзя было останавливаться.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал он.
— Увы! Другого раза может не быть.
— Кто знает?
Она посмотрела ему в глаза.
— Иногда можно знать. Этого никогда не будет.
— Возьми это на память обо мне, — сказал толстяк и сунул ей в руку монету.
— Ты поступил очень мудро, заплатив мне, — сказала она. — Ты сам скоро увидишь, что ты купил.
Толстяк повернулся и пошел вниз по улице. Все его суставы болели, было ясно, что он заболел. Улица Лезвий, улица Конца и вот, наконец, дом купца Ахлида.
73
Толстяк постучал в огромную, обитую медью дверь. Слуга впустил его и провел через внутренний дворик в прохладную затемненную комнату с высоким потолком. Толстяк почувствовал себя намного лучше, сидя на мягких парчовых подушках и потягивая ледяной шербет из охлажденной серебряной чашки. Но он все же чувствовал себя очень странно, головокружение так и не проходило. Это раздражало толстяка, было совсем не к месту. В комнату вошел Ахлид, щуплый и тихий человек лет пятидесяти. Толстяк спас ему жизнь во время беспорядков в Мухгайле. Ахлид был благодарен ему за это и, самое важное, был надежным человеком. Они имели общий бизнес в Адене, Порт-Судане и Карачи. Они не встречались с тех пор, как Ахлид несколько лет назад переехал в Арахнис.
Ахлид осведомился о здоровье толстяка и внимательно выслушал его жалобы на недомогание.
— Мне кажется, я просто не могу переносить этот климат, — сказал толстяк. — Но это не имеет отношения к делу. Как твое здоровье, друг мой, как твои жена и ребенок?
— У меня все хорошо, — ответил Ахлид. — Несмотря на тяжелые времена, мне все же удается заработать на жизнь. Моя жена умерла два года назад, когда ее на базаре укусила змея. Дочь моя здорова, ты увидишь ее позже.
Толстяк пробормотал слова сожаления. Ахлид поблагодарил его и сказал:
— В этом городе можно научиться, как жить со смертью. Смерть присутствует в мире повсюду, это неизбежно, и в свое время она приходит к каждому из нас, но в других местах это не так заметно. В других местах смерть совершает свои набеги на больницы, катается по дорогам, прогуливается по городу, чтобы навестить страждущих, и обычно ведет себя как порядочная женщина. Конечно, бывают и неожиданности, но в основном она действует там, где ее ждут, и она старается не нарушить разумных надежд и ожиданий честных и уважаемых граждан.
Но здесь, в Арахнисе, смерть ведет себя совершенно по-другому. Возможно, причина кроется в палящем солнце и болотистой почве, может, именно это заставляет ее капризничать, зависеть от настроения и быть безжалостной. Какими бы ни были причины, смерть здесь вездесуща и появляется неожиданно, ей доставляют удовольствие неожиданные сюрпризы и перемены, она посещает все кварталы города, не брезгуя даже мечетями и дворцами, где человек может надеяться хотя бы на какую-то безопасность. Здесь смерть — не добропорядочный гражданин, а дешевый драматург.
— Прости меня, — прервал его толстяк. — Мне кажется, я немного вздремнул, жарко. О чем мы с тобой говорили?
— Ты спросил меня о дочери, — ответил Ахлид. — Ей сейчас семнадцать лет. Может, ты хочешь увидеть ее прямо сейчас?
— С удовольствием, — сказал толстяк.
Ахлид провел его темными коридорами, вверх по широкой лестнице, затем через галерею, через узкие прорези окон которой пробивался свет из внутреннего дворика с фонтаном. Они подошли к двери. Ахлид постучал и вошел.
Комната была ярко освещена. Пол был сделан из черного мрамора с многочисленными белыми прожилками. Прожилки беспорядочно пересекались друг с другом, как клубок ниток. В центре комнаты сидела серьезного вида темноглазая девушка, одетая в белые одежды, она вышивала что-то на натянутой на рамку материи.
— Очаровательно, — сказал толстяк. Девушка не подняла глаз. Высунув кончик языка, она полностью отдалась вышивке. Узор ее вышивки был примитивен и хаотичен.
— Она очень послушна, — сказал Ахлид.
Толстяк протер глаза и выпрямился. Он вновь сидел в гостиной Ахлида на парчовых подушках. Ахлид писал что-то в своей расчетной книжке. Перед толстяком стояла чашка с недопитым шербетом.
— Прости меня, — сказал толстяк. — Я очень плохо себя чувствую. Мне кажется, лучше всего перейти прямо к делу.
— Как пожелаешь, — ответил Ахлид.
— Я приехал сюда, — сказал толстяк, — чтобы кое-что организовать с твоей помощью, за приемлемую цену, конечно. У меня имеется предмет, не имеющий никакой ценности ни для кого, кроме одного человека. Необходимо доставить определенную деталь двигателя в определенное место, и я уверен, что мне, вернее, тебе, Ахлид, удастся это сделать. Мне что-то трудно говорить. Это дело, которое я хочу…
— Друг мой, — прервал его Ахлид, — не пора ли нам поговорить всерьез?
— Да? Уверяю тебя, я…
— Не пора ли нам поговорить о том, что ты собираешься сделать за тот небольшой срок, который тебе остался? — спросил Ахлид.
Толстяку удалось улыбнуться.
— Признаюсь, я нездоров, но кто может знать…
— Пожалуйста, — сказал Ахлид, — друг мой, мой благодетель. Мне очень жаль, но я должен сказать тебе, что ты заразился чумой.
— Чумой? Не смеши меня. Да, я нездоров, мне необходимо обратиться к врачу.
— Я уже вызвал своего доктора, — сказал Ахлид, — но я хорошо знаю признаки чумы. Все в Арахнисе знают это, ведь чума тесно переплетается с нашей жизнью.
— Это кажется невероятным, — сказал толстяк.
— К чему мне обманывать тебя? — сказал Ахлид. — Я говорю тебе то, в чем уверен. Зачем тебе тратить драгоценное время на отрицания?
Толстяк долгое время сидел молча. Наконец он тупо произнес:
— Еще тогда, когда я сошел на берег, я уже знал, что серьезно болен. Ахлид, сколько мне осталось жить?
— Может быть, три недели, возможно, месяц или два.
— И не более?
— Не более.
— Понимаю, — сказал толстяк. — Что ж, в таком случае… здесь есть больница?
— Ничего достойного этого названия. Ты останешься здесь, со мной.
— Об этом не может быть и речи, — возразил толстяк. — Риск заражения…
— Никто не может избежать заражения в Арахнисе, — сказал Ахлид — Слушай меня. Ты пришел сюда, чтобы дожить оставшиеся тебе дни и умереть. Это твой дом, а я твоя семья.
Толстяк слабо улыбнулся и покачал головой.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал Ахлид. — Смерть — это часть жизни. Следовательно, ее нельзя отрицать. То, что нельзя отрицать, необходимо принять. Мы должны покориться тому, чего не можем преодолеть. А поскольку мы с тобой люди, наша покорность должна быть равна нашему отрицанию. Тебе очень повезло в том, что у тебя есть шанс подготовиться к смерти и сделать это здесь, в приятном прохладном доме, в твоем собственном доме. Это хорошо.
— Да, конечно, — сказал толстяк. — Но это может причинить тебе неудобства.
— Твоя смерть причинит мне не больше неудобств, чем моя собственная, — ответил Ахлид. — И у нас будет время поговорить, пока ты готовишься к смерти. Это поможет и мне.
— Каким образом?
— Мое принятие моей собственной смерти еще несовершенно, — сказал Ахлид. — С твоей помощью я надеюсь постичь то, чему должен научиться ты: как покориться с достоинством.
— А твоя дочь?
— Нить ее жизни еще тоньше. Ведь ты сам заметил это, не правда ли? Ей тоже необходимо научиться.
— Хорошо, — сказал толстяк. — Все это очень странно, не так ли? И в то же время в этом нет ничего странного. В данный момент я удивлен в большей мере не приближением смерти, а тем фактом, что ты стал философом.
Ахлид покачал головой.
— Я простой человек, и человек напуганный. Но все же я человек и гляжу я перед собой прямо.
— И я тоже, — сказал толстяк. — Много лет мне понадобилось, чтобы понять то, что важно.
— И в этом нет ничего удивительного, — сказал Ахлид. — Если бы все люди только и обращали внимание на великие дела и важные проблемы, то кто бы делал прохладный шербет?
— Ты опять прав, — согласился толстяк. — Сейчас мне хотелось бы немного отдохнуть. Потом мы поговорим еще.
Ахлид позвонил в колокольчик.
— Слуга и я поможем тебе пройти в спальню. Доктор будет здесь прежде, чем ты проснешься. Хочешь ли ты, чтобы я сделал что-то ради того дела, о котором ты говорил?
— Нет, — ответил толстяк, — меня это уже совершенно не интересует.
— В таком случае не будем больше об этом говорить. Так или иначе, проблемы бизнеса решаются сами собой.
Вошел слуга, и толстяку помогли пройти в прохладную светлую спальню. Он понял, что счастлив. Действительно, на земле ничего нельзя предугадать.
74. Один-одинешенек и в отчаянии
Мишкин сидел за столом у подножия стеклянной горы, стоявшей сразу же за бескрайними лесами Гармонии. Он пил утренний кофе. Робот принес утреннюю почту.
Прежде всего, здесь было официальное сообщение о невозможности доставки детали двигателя L-1223A. Было перечислено пять причин. Мишкин не стал их читать. Официальное сообщение было ксерокопировано.
Далее было письмо от дядюшки Арнольда.
«Дорогой Том! Ты наверняка уже знаешь, что я сделал, за какие ниточки я дергал, но ничего не срабатывает, я никак не могу послать тебе эту деталь к двигателю. Однако я не оставил надежд. (Твой дядюшка Арни никогда не оставляет надежд!) Может, ты знаешь о том, что твой племянник Ирвинг Глюкман работает в отделении „Рэнд Корпорейшн“ консультантом. Я хочу попросить его, чтобы он обратился к боссу и чтобы они рассмотрели твою проблему, как имеющую отношение к национальным интересам, ведь в какой-то мере так оно и есть. Все это займет немного времени, но если тебе удастся попасть домой любым другим способом, это тоже будет неплохо. Выше голову, и мои лучшие пожелания твоему роботу».
И, наконец, письмо от человека с тысячей лиц:
«Дорогой Том! Я испробовал все, что было в моих силах, и даже больше, чтобы переслать тебе эту деталь к двигателю и выручить тебя из этой ужасной неразберихи, в которую ты попал благодаря мне. Я даже пошел на то, что создал совершенно новую сюжетную линию, и все это с единственной целью — доставить тебе деталь двигателя. Данная сюжетная линия характеризуется безупречной логикой и реализмом взаимоотношений между героями. Но мой главный (новый) герой заразился чумой, потерял всякий интерес к жизни и в результате отказался завершать работу, для которой я его создал. Я попытался заставить двух его помощников довести дело до конца, но они влюбились друг в друга и улетели на Сейшельские острова, где изготовляют украшения и питаются натуральной пищей. Так что я потратил уйму времени и слов без всякой на то пользы. Очень сожалею, но это была моя последняя интересная идея, а сейчас мой доктор настаивает на том, что мне необходимо отдохнуть.
Прости меня, Том, у меня нервы не в порядке, я сломлен, и я ничего не могу для тебя сделать. Не могу тебе передать, как я сожалею, что так все получилось, в особенности потому, что ты был таким терпеливым и принес много пользы с самого начала.
Посылаю в отдельной упаковке коробку шоколадных конфет с орехами, пресс-папье из панциря черепахи и рукописную копию моей последней книги „Как выжить на незнакомой планете“. Согласно мнению беспристрастного читателя, это очень глубокое и хипповски написанное исследование проблем, подобных тем, с которыми сталкиваешься ты, и в ней содержится множество полезных советов и предложений. Крепись, старик, пусть реет старый флаг и все такое прочее. Если что-нибудь произойдет, я тут же вмешаюсь, но вообще-то ты не очень на это рассчитывай.
Всего хорошего.
Автор».
75. Затемнение
О, одиночество! Заброшенность! Боль! Быстро, Ватсон, иглу, таблетку, сигарету с марихуаной, пилюлю! Слишком много звезд, слишком много взглядов. Расчленяем. Но вначале съешьте этот изумительный сливочный сыр и сандвич.
76. Окончательная трансформация
— Томми! Сейчас же перестань играть!
— Я не играю, мама, это по-настоящему.
— Я знаю, но все же бросай игру и иди домой.
Мишкин горько рассмеялся.
— Я не могу попасть домой, в том-то и дело. Мне необходима деталь для космического корабля.
— Я тебе что говорю — брось сейчас же. Положи на место веник и сейчас же иди домой!
— Это не веник, а космический корабль! Кроме того, мой робот говорит…
— И принеси домой этот старый радиоприемник! Иди сейчас же ужинать!
— Прямо сейчас, мам? Можно, я еще немного поиграю?
— Уже почти темно, а тебе нужно кое-что сделать по дому. Иди немедленно!
— А...
— И перестань, пожалуйста, дуться.
— Хорошо, но это и вправду космический корабль, и он не может взлететь.
— Ну ладно, пусть это потерпевший аварию космический корабль. Ты идешь?
— Да, мам, бегу прямо сейчас.
77. Окончательные деформации
Человек с тысячей лиц превращается в Мишкина. Робот превращается в дядюшку Арнольда, а тот, в свою очередь, в Орхидия, который превращается в толстяка, который превращается в робота, который превращается в человека с тысячей лиц, который превращается в Мишкина, который превращается в соединения и комбинации. Будет небольшой перерыв, во время которого участники реиндивидуализируют себя. Будет слышна музыка сфер. Будут подаваться закуски. Ваш инсайт[36] будет проецироваться машиной иллюзий. Курить разрешается.
Последний экспонат
Фотография второго батальона Тридцать второго полка Седьмой дивизии Восьмой армии. Это большая фотография, целый свиток, это сувенир. Осторожно развернем ее. Как знакомы все лица! Но посмотрите — вот он, Мишкин, третий слева в четвертом ряду! На его лице глупая ухмылка. И ничего в нем нет интересного!