«Линия партии победила…» 1929–1938
Глава 3. «Великий перелом»: революция сверху
Период конца 1920–1930-х гг. относится к одному из самых острых и дебатируемых в отечественной истории. В это время советским руководством осуществляется переход к мобилизационному типу социально-экономического развития, в рамках которого проводятся форсированная индустриализация, принудительная коллективизация сельскохозяйственного производства, культурная революция. Этот переход сопровождается установлением режима личной власти Сталина, жесткого администрирования в управлении, проведением широкой кадровой ротации, использованием методов внеэкономического принуждения и прямого насилия, проведением идеологических кампаний в качестве инструментов социальной трансформации и управления.
Индустриализация по-сталински: темпы развития решают все
Курс на «социалистическую» индустриализацию, как уже было сказано, был взят XV съездом ВКП(б), состоявшимся в декабре 1927 г. На съезде были приняты «Директивы по составлению первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР». Уже очень скоро Сталин пересмотрит согласованные подходы и станет настаивать на ускорении темпов индустриализации. На пленуме ЦК ВКП(б) 19 ноября 1928 г. в речи «Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКП(б)» он скажет, что окружающая нас обстановка «диктует нам быстрый темп развития нашей индустрии»[951]. Разработанный первый пятилетний план начнет реализовываться с 1 октября 1928 г., причем к этой дате плановые задания даже не будут еще утверждены. Контрольные показатели пятилетнего плана «в его оптимальном варианте» будут одобрены XVI партконференцией в апреле 1929 г. и утверждены V съездом Советов в мае того же года. Советское руководство запланирует произвести в 1928/29 — 1932/33 гг. капитальных вложений в народное хозяйство в сумме 64,6 млрд руб., т. е. на 244 % больше, чем в предшествующем пятилетии. Планировалось, что огромный объем капиталовложений будет сопровождаться соответствующим ростом продукции с 18,3 млрд руб. в 1927/28 г. до 43,3 млрд в 1932/33 г., т. е. на 236 %. При этом упор был сделан на опережающий рост тяжелой промышленности: планом предусматривалось, что «валовая продукция отраслей, производящих средства производства, увеличивается в 3,3 раза»[952]. Были поставлены задачи «решительного усиления социалистического сектора в городе и в деревне», разрешения в основном «зерновой проблемы», «подъема материального и культурного уровня рабочего класса и трудящихся масс деревни», подъема национальных республик, укрепления обороноспособности страны, снижения себестоимости производства, повышения производительности труда, повышения урожайности и расширения посевных площадей.
Перспективы индустриализации в СССР будут прямо увязаны Сталиным с вопросом о победе социализма в одной отдельно взятой стране. При этом он сформулирует и идею о конкурентном сражении с западным миром, поставит задачу опередить его в этой гонке: «Для того, чтобы добиться окончательной победы социализма в нашей стране, нужно еще догнать и перегнать эти [развитые капиталистические] страны также в технико-экономическом отношении. Либо мы этого добьемся, либо нас затрут» [953].
Главными целями первой пятилетки станут создание основ индустриальной базы, ключевых отраслей тяжелой промышленности, энергетики, металлургии и машиностроения, в том числе сельскохозяйственного, химической промышленности и др.
Принципиально важным для развития экономики станет отказ от показателя прибыльности в качестве ключевого интегрального критерия экономического развития и переход к директивному планированию физических объемов производимой продукции в годы первых пятилеток. О некоторых особенностях этого планирования мы поговорим чуть позже. Планы индустриализации будут напрямую увязаны с решением задач создания оборонной промышленности. «Невозможно отстоять независимость нашей страны, не имея достаточной промышленной базы для обороны», — скажет Сталин, выступая на пленуме ЦК в ноябре 1928 г.[954] Необходимость индустриализации именно в ее форсированном варианте объясняется им нарастанием военной опасности. В документах советского руководства и в современной историографии мы не найдем доказательств реальности военного вторжения в СССР в тот момент, но именно в этих категориях осмысливало внешнеполитические реалии большевистское руководство, прошедшее через испытания военной интервенцией в годы Гражданской войны.
Первая пятилетка в целом началась вполне успешно, итоги первого хозяйственного 1928/29 г. превзошли первоначально запланированные показатели. Под влиянием этих успехов летом 1929 г. ЦК принимает ряд постановлений, которыми предписывалось увеличить контрольные цифры производства стали, цветных металлов, продукции машиностроительной и химической промышленности.
Однако XVI съезд ВКП(б), вошедший в советское общественное сознание как «съезд победителей», в начале июля 1930 г. признает, что «решения по контрольным цифрам текущего года не выполнены»[955]. «Победителей» это не смутит, и съезд примет контрольные цифры очередного года пятилетки, предусматривавшие увеличение темпов роста. Сталин назовет этот съезд съездом «развернутого строительства социализма по всему фронту». В начале 1931 г. Сталин поставит задачу обеспечить общий прирост промышленной продукции на 45 % по текущему году и выполнить пятилетку «в 3 года по основным, решающим отраслям промышленности»[956].
Вопрос темпов развития станет для Сталина ключевым. «Нельзя снижать темпы! Наоборот, по мере сил и возможностей их надо увеличивать… Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют»[957]. «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[958]. Увлечение темпами примет явно гипертрофированный характер. «Итог за 10 месяцев дает 26 % прироста госпромышленности…», — писал Сталин Молотову в августе 1930 г. Эти рекордные темпы станут, однако, поводом не для радости, а для разочарования, поскольку отставали от запланированных. «Неутешительный итог!», — заключил Сталин [959].
И.В. Сталин во время XVI съезда ВКП(б)
26 июня — 13 июля 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1658. Л. 24]
В условиях отсутствия внутренних накоплений источниками финансирования индустриализации станут прежде всего финансовые поступления от экспорта зерна и других сырьевых ресурсов. В августе 1930 г. Сталин отдаст распоряжение Молотову: «Форсируйте вывоз хлеба вовсю. В этом теперь гвоздь. Если хлеб вывезем, кредиты будут»[960]. В этом же письме он порадуется тому, что США разрешили «ввоз нашего леса».
Важнейшим источником накопления станет золотодобыча. В начале 1930-х гг. вопрос о золоте будет несколько раз заслушиваться на заседаниях Политбюро. 1 ноября 1931 г. его докладывал непосредственно Сталин. Политбюро по итогам заседания уполномочил комиссию по увеличению золотых ресурсов страны принять все меры для быстрейшего увеличения золотых запасов СССР. Уже к середине 1930-х гг. СССР стал добывать десятки тонн золота ежегодно, что позволило не только решить проблему финансирования промышленного импорта, но и обеспечить к 1953 г. создание крупнейших золотовалютных резервов объемом более 2 тыс. т золота.
Еще одним из значительных источников валютных поступлений стали ценности, выкупаемые у населения через Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами («Торгсин») — советскую организацию, занимавшуюся в 1930–1936 гг. обслуживанием зарубежных гостей и советских граждан, имевших валютные ценности (золото, серебро, драгоценные камни, антиквариат, наличную валюту). Как показывают современные исследования, объем вырученных таким образом средств составил около 100 т чистого золота [961].
В значительной степени финансирование индустриализации на начальном этапе производилось за счет увеличения бумажно-денежной массы, что породило инфляционные процессы. В 1928 г. был приостановлен обмен конвертируемого золотого червонца. В этом году в обращении находились 1,7 млрд руб., в 1934 г. — уже 8,4 млрд[962]. Население начало придерживать металлическую (важно обратить внимание — серебряную) монету, что породило так называемый голод разменной монеты, борьбе с которым будет посвящено немало принятых решений. Председатель правления Государственного банка СССР Г.Л. Пятаков и нарком финансов Н.П. Брюханов предложили заменить серебряную монету никелевой. Причем комиссия Политбюро поддержала это предложение в отсутствие Сталина. Узнав об этом, в письме Молотову Сталин назовет это решение ошибкой, и Политбюро 20 августа 1930 г. отклонит уже согласованное предложение финансовых органов о выпуске никелевой монеты. Пятаков в июле 1930 г. написал в адрес Сталина обширную справку о состоянии денежного обращения и финансов в целом. В ней он предложил целый ряд мер экономического характера. Его предложения предполагали увеличение производства товаров массового потребления и их импорт, ввоз сырья для производства такого рода товаров, отказ от экспорта продовольственных товаров и направление их на внутренний рынок, бездефицитный бюджет с нераспределенным резервом, отказ от эмиссии и т. д.[963] В августе 1930 г. Сталин признается: «Результаты борьбы с голодом разменной монеты почти что ничтожны»[964]. Рецептами борьбы с этой проблемой для Сталина, осудившего предложения финансовых органов, стали традиционные рекомендации: «основательно прочистить аппарат НКФ [наркомата финансов] и Госбанка… обязательно расстрелять десятка два-три вредителей из этих аппаратов… продолжать по всему СССР операции ОГПУ по изоляции мелк[ой] монеты (серебряной)»[965]. Стабилизировать рубль удалось только в 1933 г.
Важнейшее значение для формирования доходных статей бюджета будет иметь собираемость прямых и косвенных налогов. Среди последних особое место заняли введение монополии на производство алкогольной продукции и ценовая политика на алкоголь. «Откуда взять деньги?», — задавался вопросом Сталин. «Нужно… увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки…», — писал он Молотову в сентябре 1930 г.[966]
Удастся большевикам договориться и с западными кредиторами, прежде всего германскими. В одном из интервью, данных в конце 1933 г., Сталин назвал гигантскую тем временем сумму задолженности СССР по кредитам — 1,4 млрд руб. золотом по состоянию на 1931 г. Отметив сокращение задолженности до 450 млн, достигнутое к моменту интервью, Сталин сказал: «Все удивляются тому, что мы платим и можем платить. Я знаю, — сейчас не принято платить по кредитам. Но мы делаем это. Другие государства приостановили платежи, но СССР этого не делает и не сделает»[967].
В ходе индустриализации Сталин поставил задачу создания «на Востоке второго основного угольно-металлургического центра СССР с целью использования богатейших угольных и рудных месторождений Урала и Сибири». Этим вопросам было посвящено специальное постановление Политбюро «О работе Уралмета», принятое в мае 1930 г.[968] Соображения военно-стратегической безопасности при принятии этого решения занимали главное место. Однако решить эту задачу к началу Великой Отечественной войны не удалось.
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о результатах борьбы с голодом разменной монеты, о следствии по делу Кондратьева — Громана — Садырина, о расстреле вредителей по мясопродуктам, договоре с Италией и вывозе хлеба
Не ранее 6 августа 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 115–116 об.]
Концентрация в руках государства источников накопления позволила осуществлять импорт техники и технологий из стран Запада. В 1931 г. около трети всего мирового экспорта машин и оборудования направлялось в СССР, а в 1932 г. уже около половины[969]. Многочисленные вопросы закупок за рубежом техники и технологий Сталин постоянно держал в поле зрения. Так, в июле 1932 г. Сталин направил членам Политбюро записку о необходимости закупки технологий, обеспечивающих развитие цветной металлургии[970].
Импорт сопровождался многочисленными случаями бесхозяйственности, которые в значительной степени объяснялись отчуждением субъектов экономических отношений от собственности, что порождало безразличное отношение к результатам хозяйственной деятельности. Одним из примеров может служить письмо Сталина Л.М. Кагановичу от 12 сентября 1931 г. о «преступно-безобразном отношении наших хозорганов к импортному металлу»[971].
Приоритетными отраслями народного хозяйства стали электроэнергетика, машиностроение, химическая и другие отрасли тяжелой промышленности. В декабре 1932 г. Сталин получил письмо из Академии наук СССР об «отставании теории от практики… в области химии» и поручил Молотову, сменившему в 1930 г. А.И. Рыкова на посту председателя Совнаркома СССР, «двинуть вперед поскорее» «это очень нужное дело» [972].
Уже на раннем этапе индустриализации советское руководство столкнулось с тенденцией непропорционального роста капиталовложений в тяжелую индустрию, спровоцированного его же собственными установками на приоритетное развитие производства средств производства. В июне 1932 г. Сталин в письме Л.М. Кагановичу, В.М. Молотову и Г.К. Орджоникидзе (народный комиссар тяжелой промышленности) предъявил им претензии в том, что они перекармливают «Наркомтяж по части капитальных вложений… создавая тем самым культ нового строительства». При этом Сталин отметил наличие проблем с рациональным использованием уже построенных заводов[973].
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову, Г.К. Орджоникидзе, Л.М. Кагановичу о договорах с Европой на техническую помощь по цветному литью
7 июля 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 78. Л. 20]
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу, В.М. Молотову и Г.К. Орджоникидзе о финансовом обеспечении капитального строительства Наркомтяжа
24 июня 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Oп. 3. Д. 99. Л. 71–76]
Находились в поле зрения советского руководства и вопросы развития сектора потребительских товаров. Рост уровня занятости произошел не только в тяжелой, но и в легкой промышленности[974]. Ограниченные производственные мощности и недостаточность объемов произведенной продукции для удовлетворения возрастающего спроса стимулировали вторжение директивных органов в сферу распределения произведенной товарной продукции. В июне 1932 г. Сталин направил письмо Кагановичу с анализом ситуации в сфере производства хлопчатобумажных тканей. Он дал рекомендацию о «распределении готовой продукции в пользу рынка в ущерб нерыночным потребителям». Целью стало удовлетворение все возрастающего спроса со стороны населения и мобилизации финансовых ресурсов в доходные статьи государственного бюджета[975].
Ускоренная индустриализация своей оборотной стороной имела низкое качество производимой продукции, что проявлялось повсеместно, не только в продукции гражданских отраслей промышленности, но и в сфере оборонного производства. В июне 1932 г. Сталин напишет Ворошилову и Кагановичу: «Вопрос о качестве самолетов нельзя смазывать, его надо выставить выпукло наряду с вопросом о внутренних недостатках самой авиации»[976].
Реализация задач индустриализации оказалась тесно связанной с внешнеэкономической деятельностью Советского государства. О стиле, в котором Сталин стремился осуществлять внешнеэкономическую политику, хорошо говорят многие документы. Используя благоприятную для СССР конъюнктуру «великой депрессии», Сталин на переговорах с Италией в 1931 г. предложил «добавить пункт с угрозой о том, что в случае неудовлетворения наших требований прекратим дачу заказов и сократим вывоз из Италии» [977].
В 1930 г. США ввели ограничительные барьеры для советского экспорта. Советское правительство обвинялось в использовании принудительного труда, а также продаже товаров на международных рынках по ценам ниже себестоимости. Сталин в августе 1931 г. направил Л.М. Кагановичу письмо об отмене заказов в Америке, разрыве всех договоров с Америкой «ввиду валютных затруднений и неприемлемых условий кредита». Ресурсы для такого решения Сталин увидел в наличии возможностей внешнеполитического маневра. Предложив отменить все предшествующие решения Политбюро, касавшиеся работы на рынке США, он предписал все заказы перенести «в Европу или на наши собственные заводы»[978].
До полного разрыва дело не дойдет, и Сталин будет стремиться контролировать едва ли не каждую сделку. Так, например, в августе 1932 г. он направил членам Политбюро свои рекомендации по делу о закупке подержанных автомобилей «Дженерал Моторс», которое покажется ему очень подозрительным[979]. Вообще отношения с США, компании которых в начале 1930-х гг. являлись одними из основных поставщиков промышленного оборудования, техники и технологий в СССР, занимали особое место во внешнеэкономической деятельности.
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о торговых переговорах с Италией и освобождении от призыва в Красную армию 10 тысяч квалифицированных рабочих
26 августа 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 76. Л. 43]
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу об отмене заказов в Америке и разрыве всех договоров с Америкой
25 августа 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 76. Л. 33–34]
В сентябре 1934 г. во время переговоров с Германией о кредитном соглашении Сталин потребовал «открыть нам доступ во все без исключения заводы… без ограничения, чтобы мы имели возможность реализовать полностью свое право свободных заказчиков… ибо мы не намерены покупать у них всякое барахло»[980].
Вообще, роль внешнеэкономических связей для осуществления сталинских планов индустриализации следует подчеркнуть специально, ведь до сих пор распространены представления о том, что ее основанием была исключительно опора на собственные силы, и это действительно будет иметь место, но такая переориентация произойдет позднее — в годы второй пятилетки.
Специальное внимание Сталин уделял проблемам развития транспортной инфраструктуры. Одним из важнейших было решение о расширении железнодорожной инфраструктуры в Восточной Сибири и строительстве «Байкало-Амурской дороги»[981]. Приоритет при использовании железных дорог будет отдаваться перевозкам государственных грузов. Летом 1932 г. Сталин настоял на запрещении «перевозок частных хлебных грузов по железным дорогам и водному транспорту». Помимо всего, Сталин увидел в этой мере также инструмент борьбы со спекуляцией[982]. Очевидно, однако, что в условиях масштабного голода, поразившего в эти годы страну, ограничение продовольственных товарных потоков были способны усугубить последствия этого бедствия. В июле 1934 г. Сталин поддержал инициативу В.В. Куйбышева, подготовившего проект постановления Политбюро «о Северном морском пути»[983].
Потребности развития экономики станут осмысливаться через призму кадровых задач. 4 февраля 1931 г. в речи «О задачах хозяйственников» на 1-й Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности Сталин сказал: «Большевики должны овладеть техникой… Техника в период реконструкции решает все… Говорят, что трудно овладеть техникой. Неверно! Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять… Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой. И когда мы сделаем это, у нас пойдут такие темпы, о которых сейчас мы не смеем и мечтать»[984].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о железнодорожном транспорте с предложением «разгромить шайку» Рухимовича в желдортранспорте
19 сентября 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 99. Л. 35–36]
5 мая 1935 г., выступая перед выпускниками военных академий, Сталин решит сказать «несколько слов о кадрах»: «Изжив период голода в области техники, мы вступили в новый период… голода в области людей, в области кадров, в области работников, умеющих оседлать технику и двинуть ее вперед… Вот почему старый лозунг «техника решает все»… должен быть заменен новым лозунгом, лозунгом о том, что «кадры решают все»»[985].
Задачи кадровой политики решались двояким образом. Период первых пятилеток стал периодом бурного роста системы среднего профессионального образования, о чем будет рассказано далее. С другой стороны, регулярно используемым инструментом являлись ротации кадрового состава. Причем ротации зачастую проводились в многократно опробованном стиле. «Громите эту шайку, пока не поздно» — такой способ решения проблем на железнодорожном транспорте рекомендовал Сталин Кагановичу в сентябре 1931 г. «Новых людей, верящих в наше дело и могущих с успехом заменить бюрократов, всегда можно найти в нашей партии, если поискать серьезно»[986].
Не забудем и о принципиальном отказе от услуг старых специалистов во всех ключевых сферах жизни общества, о чем мы говорили в предыдущей главе и будем говорить в дальнейшем.
Человеческий (переменный, по Марксу) капитал станет важнейшим ресурсом индустриализации. За годы первой пятилетки численность занятых в крупной промышленности возросло в два раза, в строительстве — в четыре. Произошло это главным образом в результате притока в промышленность рабочей силы из аграрного сектора, ставшего объектом принудительной модернизации. Высвобождение избыточных трудовых ресурсов в сельской экономике являлось одним из результатов коллективизации и источником формирования этого самого переменного капитала. Дефицит рабочей силы, однако, полностью преодолеть не удалось. Это и стало одним из факторов принятия решения об использовании в экономике принудительного труда осужденных, о чем придется говорить еще не раз на страницах этой книги. Заключенных начали направлять практически на все крупные стройки СССР. Об этом свидетельствует, например, одно из писем, в котором Сталин поддержал просьбу Г.К. Орджоникидзе, направленную Кагановичу и Молотову, об использовании труда осужденных на строительстве Магнитогорского комбината[987].
Письмо И.В. Сталина и Г.К. Орджоникидзе Л.М. Кагановичу и В.М. Молотову об использовании осужденных на строительстве Магнитогорского комбината
14 июля 1932
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 78. Л. 39–39 об.]
Показательным представляется одно из обсуждений хода строительства канала Москва — Волга, состоявшееся в кремлевском кабинете Сталина 13 апреля 1934 г. На следующий день о деталях этого совещания в своем письме Л.М. Кагановичу сообщали Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин. Постановление о строительстве этого канала было принято в 1931 г., причем организация строительства возлагалась на ОГПУ с использованием «рабочих и технических сил», высвободившихся после окончания строительства Беломорско-Балтийского канала, построенного силами заключенных «встававшего на ноги» ГУЛАГа. На упомянутом совещании Куйбышев поднял вопрос о том, чтобы сдвинуть сроки окончания строительства канала Москва — Волга. Окончание строительства было запланировано на конец 1935, а введение в эксплуатацию — на начало 1936 г. «Тов. Сталин сказал, — пересказывали по горячим следам Хрущев и Булганин итоги обсуждения, — что это нецелесообразно и что надо закончить его в срок, и при этом повторил несколько раз о том, что «нельзя под Москвой держать уголовников»» [988].
Несмотря на нажим Сталина и «веские» аргументы, канал был сдан в эксплуатацию на год позже намеченных сроков — в начале 1937 г.
Итоги первой пятилетки многозначны. Импровизационный во многом характер плановых показателей и их корректировок приводил к срыву исполнения. При этом, однако, сочетание административного и идеологического нажима позволило обеспечить очень значительный рост всех основных показателей развития экономики. Концентрированное выражение это противоречие находит в показателях роста национального дохода. Если в 1927/28 г. он составил 24,4 млрд руб., то в 1932 г., пусть и отстав от планового показателя (49,7 млрд), он, тем не менее, значительно вырос и достиг уже 45,5 млрд[989]. Были созданы тракторная и автомобилестроительная отрасли, авиастроение, станкостроение и химическая промышленность, достигнут резкий рост производства в черной и цветной металлургии, добычи энергоносителей (нефть, уголь) и их производства (электроэнергетика), на востоке страны была создана основа нового угольно-металлургического центра.
Письмо Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина Л.М. Кагановичу об окончании строительства метро и канала Москва — Волга
14 апреля 1934
Подписи — автографы Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 255. Л. 135–138]
Рост физических объемов производства контрастировал с провалом в части динамики качественных показателей. Задания по производительности труда, снижению себестоимости промышленной продукции, стоимости и срокам строительства систематически не выполнялись. Качество промышленной продукции находилось «на очень низком уровне» и имело тенденцию к ухудшению[990].
Вторая пятилетка (1933–1937) во многом учтет проблемы первой, станет более реалистичной. Подводя итоги первой пятилетки в январе 1933 г., Сталин сказал, что ее успешное выполнение позволит теперь перестать «подхлестывать и подгонять страну» и поставит задачу «взять 13–14 % ежегодного прироста промышленной продукции в целом». Будет сохранен курс на приоритетное развитие тяжелой индустрии. Задачей пятилетки станет завершение реконструкции народного хозяйства на основе новейшей техники для всех ее отраслей. Пафос нового строительства Сталин призовет заменить пафосом освоения новых заводов и новой техники[991].
Во 2-й пятилетке по мере роста промышленности сворачивались международные экономические связи. Экспорт нефти в 1937 г. сократился в 3 раза по сравнению с 1932 г., импорт машин и оборудования — в 7 раз по сравнению с 1931 г.[992] Символом изменения политики можно считать отказ советского руководства от продления контракта с крупнейшим в то время в мире проектным бюро — американской фирмой «Albert Kahn Inc.» Именно эта компания спроектировала в СССР в 1929–1932 гг. более 500 промышленных объектов и принимала участие в организации их строительства, включая автомобильные заводы в Москве и Нижнем Новгороде, тракторные — в Сталинграде, Харькове и Челябинске[993].
Переориентация на внутренние ресурсы действительно произошла, но случилось это в годы второй и третьей пятилеток. Именно тогда состоялся поворот в сторону политики опоры на собственные силы, но происходило это лишь по мере того, как советская промышленность приобретала способность к самостоятельному воспроизводству и расширению.
Общим местом в историографии стала констатация факта невыполнения планов первых пятилеток. Наиболее провальным с этой точки зрения оказался первый пятилетний план, исполненный менее чем на 60 %[994]. Тем не менее, именно итоги первой пятилетки, как будет объявлено на XVII партконференции в январе — феврале 1932 г., обеспечили успешное завершение построения основ социализма[995], как и хотелось представить положение дел советскому руководству. Второй пятилетний план (1933–1937), менее амбициозный, был также выполнен чуть более чем на 70 %. Неисполнение основных показателей пятилетних планов в литературе в некоторых случаях считают провалом пятилетнего планирования как института[996]. Эту оценку можно назвать справедливой, если бы эти планы несли исключительно экономическую смысловую нагрузку. Однако в не меньшей, а быть может, и в большей степени содержавшиеся в них показатели экономического развития имели преимущественно политические смысл и значение. Хорошо известно, что планы принимались в большинстве случаев в то время, когда уже шла их реализация. Так, самый знаменитый первый пятилетний план на 1928–1932 гг. был утвержден V съездом Советов СССР в мае 1929 г. Этот пятилетний план и стал сердцевиной сталинской политической концепции «Великого перелома». На преимущественно политический характер этих планирующих документов указывает и публичный характер их принятия, причем первоначально именно на партийно-политических форумах — партийных конференциях или съездах ВКП(б). Точно так же на партийных форумах подводились и их итоги. Поддерживали на необходимом уровне мобилизационный порыв кампании в прессе и выступления самого Сталина. Так, 3 ноября 1929 г. он выступил в «Правде» со статьей «Год великого перелома. К XII годовщине Октября», посвященной «основным достижениям партии за истекший год». В ней, подводя первые итоги нового курса, он с пафосом заявил: «Мы идем на всех парах по пути индустриализации — к социализму, оставляя позади нашу вековую «рассейскую» отсталость» [997].
Первые пятилетние планы для Сталина вряд ли были «экономической мечтой», как полагают некоторые исследователи. Скорее, эти планы были важнейшим инструментом мобилизации советского общества на решение политических по своему смыслу задач, которое ставило перед ним советское политическое руководство. Именно поэтому хорошо исследованные историками экономические издержки «большого рывка» не являются главными критериями их оценки. Не случайно, хорошо зная о постоянном неисполнении пятилетних планов, Сталин на протяжении всей своей политической деятельности стремился к максимизации плановых показателей. Для него, судя по всему, постановка максимальных (и, добавим, невыполнимых по определению задач) являлась средством достижения максимально возможных результатов, средством выжимать из исполнителей максимум того, на что они были способны.
Важно подчеркнуть, что советские плановые органы (Госплан), и это показано в современной литературе, составляли агрегированные планы, то есть самые общие планы, и физически не могли подготовить никаких других. Так что многим из читателей следует расстаться с иллюзиями, что планы первых пятилеток представляли собой глубоко проработанные, четкие плановые документы. Кроме того, как выясняется на основе знакомства с распорядительной документацией, хранящейся в российских архивах, во многих случаях годовые планы вообще не составлялись. В сообщении Госплана, направленном в январе 1934 г. в СНК СССР, например, говорилось о том, что Наркомат легкой промышленности не разрабатывает планы детальнее, чем планы главков, а для трестов и предприятий подготавливались только квартальные планы: «На предприятиях… работникам Госплана и ВЦСПС прямо заявили, что они годовых планов в течение ряда лет не видели», причем речь велась о крупных московских предприятиях, работавших «под носом» у высокого начальства[998].
Роль реальных экономических планов выполняли другие — так называемые оперативные планы, которые формировались в процессе и в результате внутри- и межведомственного торга между плановиками и производителями. Сталин, находившийся на верху властной пирамиды, объективной логикой функционирования централизованной системы управления превращался в верховного арбитра неизбежно возникавших споров между хозяйствующими субъектами и плановыми органами, производителями промышленной продукции между собой в борьбе за распределение ресурсов. В ряде работ подчеркивается, что советская система была именно системой централизованного управления, а не централизованного планирования. И в процессе управления экономикой Сталин должен был принимать решения, руководствуясь не формальными правилами или логикой, а конкретными практическими соображениями, направленными на реализацию его общих установок на рост конкретных видов промышленной продукции.
Он поневоле должен был отождествлять себя с тем актором (действующим лицом), кто, собственно, и отстаивает государственные интересы. Кроме него, к этой группе, вероятно, относились те члены его ближайшего окружения, которые не были связаны с ведомственными интересами, а также контрольный и партийный аппараты, поставленные на службу этой группе управляющих. В 1930-е гг. такими ближайшими соратниками, пользовавшимися практически безусловным доверием Сталина, являлись Каганович — его заместитель в партии и Молотов, возглавивший Совнарком. Сохранившаяся в архивах обширная переписка Сталина с ними обоими подтверждает это. В известном смысле указанное отождествление не лишено оснований, поскольку именно эта узкая группа высших управляющих превратилась в «балансера» межведомственных интересов. Те члены ближайшего окружения, которые волею Сталина назначались руководителями хозяйственных структур, оказывались по ту линию невидимого фронта, разделившего тех, кто был принужден отстаивать «частные» ведомственные интересы, и тех, кто эти частные интересы должен был координировать, увязывать между собой в целях общегосударственного развития. В силу занимаемого положения многие члены ближнего круга Сталина, принужденные отстаивать ведомственные интересы, поневоле входили в определенный конфликт не только с центральными органами управления, но и непосредственно со Сталиным[999]. Самым ярким примером такого рода, вероятно, следует назвать конфликт Сталина с возглавившим сначала ВСНХ, а затем и крупнейший Наркомат тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе, их противостояние завершилось самоубийством последнего.
Григорий Константинович Орджоникидзе
1935
[РГАСПИ. Ф. 85. Оп. 32. Д. 80. Л. 1]
«Не понимаю, — писал Сталин в начале сентября 1931 г. Кагановичу о линии, проводившейся Орджоникидзе, — как могло ПБ согласиться с предложением ВСНХ о дополнительном импорте вагонных осей и колес и качеств[енной] стали. Оба предложения представляют прямой обход июльского решения ЦК… об окончательной программе импорта металла на 1931 год. Насколько я понимаю, Вас и Рудзутака просто обманули. Нехорошо и противно, если мы начнем обманывать друг друга». В этом же письме Сталин порекомендовал: «Имейте максимум бдительности и не давайте водить себя за нос героям ведомственности». К подобным «героям» в том же письме Сталин отнесет еще одного члена Политбюро — А.И. Микояна, возглавлявшего Наркомат снабжения. Сталин адресует Кагановичу риторический вопрос: «Откуда такое безграничное доверие НКснабу и столь же безграничное недоверие государству?» В этом вопросе, помимо прочего, примечательно противопоставление одного из органов государственного управления государству в целом, а его руководителя — наркома снабжения — группе высших управляющих, не связанных с интересами конкретного ведомства. Причем оба наркома сами номинально являлись членами этой группы высших управляющих (Политбюро), но в представлении Сталина их и его уже разделяла невидимая полоса отчуждения. В этом же письме Сталин прошелся по сложившейся наградной практике. Сообщив Кагановичу о плохом впечатлении, которое произвело на него принятое в его отсутствие «решение ПБ о выдаче ордена Ленина разным лицам», он подчеркнул, что «слишком легко стали выдавать ордена», и порекомендовал передать секретарю ЦК П.П. Постышеву, ведавшему этим процессом, чтобы тот не поддавался давлению «вельмож-бюрократов, добивающихся орденов для своих дружков-собюрократов» [1000].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу с возражением против постановлений Политбюро об импорте металла, экспорте продуктов и выдаче орденов Ленина
4 сентября 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 99. Л. 16–19]
Сталин не был вполне последовательным в проведении этой линии своего поведения. В литературе подробно описан конфликт Орджоникидзе и Молотова в ходе подготовки и утверждения на XVII съезде партии в начале 1934 г. второго пятилетнего плана, в котором Сталин неожиданно поддержит хозяйственников во главе с Орджоникидзе, добившихся сохранения высокого уровня капитальных вложений при сокращении первоначально запланированных темпов роста[1001].
Пройдет несколько лет, и «вельмож-бюрократов» Сталин станет дисциплинировать не рекомендациями, а страхом. Большой террор, вероятно, одной из своих причин имел нарастающее раздражение Сталина неэффективностью незрелой административно-командной системы, которая на поверхности проявлялась в форме межличностных столкновений, трений, согласований, бюрократического торга в рамках кампаний по планированию и подведению итогов. В ходе этих процессов «вельможи-бюрократы», в представлении Сталина, вероятно, руководствуясь своими частными интересами, рвали на части Советское государство. Видимо, чтобы защитить это государство, Сталин решил уничтожить одних бюрократов, приструнить других и запустить на полные обороты кадровую ротацию.
Как бы то ни было, не приходится спорить о высоких темпах сталинской индустриализации и ее серьезных достижениях. Не следует, однако, забывать и о той цене, которую заплатило советское общество за этот «большой рывок».
Подчеркнуть достижения индустриализации был призван миф об экономической отсталости царской России, ее полуколониальной зависимости от иностранного капитала, который найдет свое законченное выражение в тексте книги «История ВКП(б). Краткий курс», отредактированной Сталиным и увидевшей свет в 1938 г.
«Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом»
Одним из мифов массового сознания о сталинской эпохе является представление об уравнительном характере распределения национального продукта, создававшегося советской экономикой в годы его правления. Между тем, это не совсем так, хотя это многим сегодня покажется странным. Именно в годы первых пятилеток были предприняты усилия для того, чтобы уйти от уравнительности в оплате труда, сделана попытка реформировать систему оплаты труда в промышленности. Лозунгом дня стала борьба с уравниловкой. 23 июня 1931 г. на совещании хозяйственников Сталин указал на проблему текучести рабочей силы и на уравниловку как одну из ее основных причин: «Уравниловка ведет к тому, что квалифицированный рабочий вынужден переходить из предприятия в предприятие для того, чтобы найти то предприятие, где могут оценить квалифицированный труд должным образом. Чтобы изменить это зло, надо отменить уравниловку и разбить старую тарифную систему»[1002]. Виновниками функционирования неэффективной системы оплаты труда были объявлены недавно разгромленные правые. В беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом 13 декабря 1931 г. Сталин «дал бой» уравниловке на теоретическом фронте: «Уравниловка имеет своим источником индивидуально-крестьянский образ мышления, психологию дележки всех благ поровну, психологию примитивного крестьянского «коммунизма». Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом»[1003]. Но первые результаты борьбы с уравниловкой оказались обескураживающими: производительность труда в годы первой пятилетки и вправду существенно увеличилась, однако при этом заработная плата росла опережающими темпами[1004]. Этот негативный результат потребовал провести тарифную реформу, осуществленную в 1932–1934 гг. В ходе этих преобразований была введена премиально-прогрессивная система, неограниченная сдельщина, установлена значительная градация между высшими и низшими профессиональными разрядами. На 1932–1933 гг. приходится целый ряд совместных (не всегда последовательных) постановлений ЦК ВКП(б) и СНК, имевших целью внедрение новых подходов в различных отраслях и регионах. Основной целью реформы стало обеспечение резкого роста производительности труда, причем по замыслу рост производительности должен был опережать рост уровня оплаты труда. Эта фактическая экономия на трудовых затратах виделась одним из условий проведения сталинской индустриализации. В конце 1930-х советское руководство было вынуждено ввести централизованное регулирование зарплаты, в рамках которого Госплан устанавливал лимиты роста по различным отраслям.
В начале 1930-х гг. советское руководство отреклось от одного из основных принципов большевизма, с которыми большевики брали власть и приступали к строительству «нового мира». В своем докладе на XVII съезде партии в феврале 1934 г. Сталин осудил «левацкую болтовню» о том, что «советская торговля является якобы пройденной стадией, что нам надо наладить прямой продуктообмен»[1005]. На ноябрьском 1934 г. пленуме ЦК ВКП(б) Сталин сделал важнейшее заявление, которое поставило точку в дебатах на тему о товарно-денежных отношениях в СССР. При обсуждении вопроса об отмене карточной системы он задал собравшимся вопрос: «В чем смысл политики отмены карточной системы?» И сам же ответил: «Прежде всего в том, что мы хотим укрепить денежное хозяйство… Денежное хозяйство — это один из тех немногих буржуазных аппаратов экономики, который мы, социалисты, должны использовать до дна… Развернуть товарооборот, развернуть советскую торговлю, укрепить денежное хозяйство — вот основной смысл предпринимаемой нами реформы… Деньги пойдут в ход, пойдет мода на деньги, чего не было у нас давно, и денежное хозяйство укрепится. Курс рубля станет более прочный, бесспорно, а укрепить рубль — значит укрепить все наше планирование и хозрасчет»[1006].
Отступать от декларируемого курса на борьбу с уравниловкой советскому руководству придется не раз. В 1930-е г. дважды — в мае 1934 и ноябре 1937 г. ЦК и Совнарком приняли постановления с небольшими различиями в названиях о повышении заработной платы низкооплачиваемым рабочим и служащим, тем самым признавая фактически нарастание инфляционных процессов в экономике. Первое из названных постановлений прямо признавало это обстоятельство, объясняя необходимость повышения месячной зарплаты целями «возмещения убытков… в связи с повышением цены на пайковый хлеб». ЦК партии направил предписание (за подписями своего секретаря И.В. Сталина и зампреда Совнаркома В.В. Куйбышева) «каждому наркому в отдельности и ВЦСПС на основе настоящего постановления… в двухдневный срок разослать распределение полученной прибавки зарплаты по разрядам и профессиям» [1007].
Ноябрьское постановление 1937 г. будет прямо апеллировать к утвердившемуся курсу, рекомендуя руководителям при введении соответствующих надбавок руководствоваться целями «устранения возможной уравниловки в заработной плате». Этим же постановлением устанавливался и минимальный уровень заработной платы «в месяц до 100 рублей», получателей которой и планировалось «осчастливить» предписанным повышением[1008].
Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О повышении заработной платы низкооплачиваемым рабочим и служащим»
27 мая 1934
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1025. Л. 44–56]
В августе 1939 г. СНК СССР принял постановление «О порядке контроля за расходованием средств заработной платы по промышленным предприятиям», которое жестко увязывало размер фонда зарплаты с выполнением производственных заданий, вводило финансовые санкции в случае перерасхода фондов или невыполнения планов. При этом методика определения зарплаты не успевала за структурными изменениями в промышленности, номенклатуре специальностей и характере труда. Проблема соответствия результатов труда и его оценки становится перманентной, однако, как подчеркивается в современной литературе, в целом тогда удалось увязать зарплату и производительность труда[1009].
В начале 1930-х гг. советское руководство взяло курс на учет трудовых ресурсов в количественном и качественном измерениях. Была введена паспортная система, проведена перепись населения, состоялись проверка и обмен партийных документов и др. В этом контексте необходимо упомянуть и решение, оформленное постановлением СНК СССР от 20 декабря 1932 г. «О введении трудовых книжек». Трудовая книжка должна была давать представление о профессиональном уровне, стаже работы и рабочем облике трудящегося [1010].
Одним из главных «достижений» реформ в сфере оплаты труда являлась полная реабилитация в глазах населения материальных стимулов к труду, которые вскоре станут едва ли не главным движителем социального поведения советских граждан и будут способствовать эрозии «социалистической идеологии», навязываемой сверху. Причем советская власть была вынуждена признать легальной именно денежную форму этих материальных стимулов к труду. Более не будет возникать вопрос об отказе от денег как инструменте обмена и меры измерения количества и качества труда. Так произойдет окончательное расставание с иллюзиями большевизма о возможностях иных — нематериальных — причин трудовой мотивации и условий, которыми может быть обеспечено экономическое поведение хозяйствующих субъектов. Мера эта была вынужденной, а Сталин так и не стал апологетом товарно-денежных отношений, вернувшись, как мы увидим, на закате жизни к своим и Ленина ранним представлениям о социализме.
«Советская торговля есть торговля без капиталистов». К вопросу о частном предпринимательстве в СССР
К числу распространенных заблуждений принадлежит и представление о полном огосударствлении при Сталине советской экономики. Между тем, уйдя из жизни, он оставил после себя значительный негосударственный сектор. В 1954 г. в СССР насчитывалось 114 тыс. мастерских и других промышленных предприятий промысловой кооперации, 28 тыс. промышленных предприятий потребительской кооперации, 400 тыс. кузниц, мельниц и других мелких промышленных предприятий колхозов. Общий удельный вес этих предприятий в валовой продукции всей промышленности составлял 8,2 %[1011]. При этом члены промысловых артелей и кустарей (вместе с крестьянами-единоличниками) составляли лишь 2,2 % населения, занятого в народном хозяйстве[1012]. В розничном товарообороте доля негосударственного сектора составляла 37,1 % (кооперативная торговля занимала 28 %, колхозные рынки — 9,1 % общего объема розничного товарооборота в СССР) [1013].
Товарооборот торгующих организаций системы Центрального союза потребительских обществ в 1940 г. составлял 24,1 % всего товарооборота всех торгующих организаций СССР. При этом число предприятий кооперативной торговли (магазины и палатки) превышало число государственных предприятий (136,7 тыс. против 90,5 тыс.)[1014].
Взяв курс на индустриализацию, советское руководство тогда же постарается синхронизировать и развитие «частного сектора», встроив его в общую экономическую политику. 11 мая 1927 г. совместным постановлением ЦИК и СНК СССР было принято «Положение о промысловой кооперации»[1015]. Согласно ему артель представляла собой производственный кооператив в форме социалистического коллективного хозяйства, созданный на добровольной основе с обязательным трудовым участием членов и коллективной ответственностью участников. В первые два года артель освобождалась от налогов. Руководитель артели избирался участниками, которые еще и утверждали план ее работы. Количество наемных работников, не являвшихся членами артели, не могло превышать 20 %. Прибыль распределялась согласно уставу, 20 % ее в обязательном порядке отчислялось на формирование «запасного капитала», часть прибыли могла распределяться между членами артели.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об улучшении работы кооперации и дела рабочего снабжения» с приложением проекта постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О перестройке потребкооперации и развертывании советской торговли»
10 августа 1931
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 896. Л. 14–28]
10 августа 1931 г. Политбюро в отсутствие Сталина заслушало вопрос «Об улучшении работы кооперации и дела рабочего снабжения» и поручило специальной комиссии под председательством Кагановича доработать проект постановления о перестройке потребкооперации и развертывании советской торговли[1016].
Дело затянулось, но в конце концов система промысловой кооперации получила в дальнейшем развитие благодаря постановлению ЦИК и Совнаркома СССР от 23 июля 1932 г. «О перестройке работы и организации форм промкооперации», принятому «в целях дальнейшего развертывания производственной инициативы промысловой артели, а также для максимального расширения промысловой кооперацией производства предметов широкого потребления»[1017]. Была поставлена задача довести удельный вес товаров широкого потребления до 70 % всей продукции промкооперации, отменена «система централизованных обязательных заказов»; артель получила права свободной продажи на рынках изготовляемой ею продукции «из сырья своей заготовки», а также на «банковский кредит в децентрализованном порядке». Особое внимание руководящих органов было обращено на «необходимость особого стимулирования экспортных статей» производства. Создавались и своеобразные представительские организации предприятий промысловой кооперации в форме областных союзов артелей. Союзы, помимо представления интересов своих членов в государственных инстанциях, выполняли и организационно-хозяйственные функции по производственной кооперации артелей между собой, по снабжению сырьем и инструментом, могли осуществлять расчетно-кассовое, транспортное обслуживание, вести бухгалтерский учет. Формировался Всесоюзный совет артелей, который был призван выполнять функции учета, планирования и представительства промысловой кооперации перед государственными органами «по кредитованию, по фондам снабжения, по защите законных прав артелей». 8 августа 1933 г. было принято положение о Союзе промысловой кооперации, который становился центральным органом, ответственным за организацию и развитие производственной инициативы в этой негосударственной сфере экономики; его цель — объединение и руководство деятельностью промысловых кооперативных организаций. Названным положением система промысловой кооперации фактически инкорпорировалась в плановую советскую экономику, поскольку Союз обязывался составлять и утверждать сводные производственные и финансовые планы, в том числе планы снабжения сырьем; устанавливать вместе с банками размеры и формы банковского кредитования предприятий своей системы, вести сводный учет, представляя его в государственные органы управления; разрабатывать планы кооперирования кустарей и ремесленников; осуществлять надзор за деятельностью предприятий системы и подготовку кадров; организовывать научно-исследовательскую работу; разрабатывать вопросы организации труда и его охраны и т. д.
Вряд ли случайно эти важные решения в большинстве своем не проводились через Политбюро, а были приняты в «советском порядке». Вероятно, процитированные выше сталинские формулы о моде на деньги и о советской торговле исчерпали моральные возможности Сталина по поддержке сферы кооперации. Ведь в августе 1931 г. в письме к Кагановичу он высказался о потребкооперации откровенно и резко: «Ввиду наличия среди кооператоров духа спекуляции и прямого непманства в деле определения розничных цен, обойти вопрос о ценах и политике цен нельзя… Следовало бы, прежде всего, создать смешанный комитет цен при СНК. Следовало бы, наконец, объявить твердые цены на печеный хлеб для рабочих районов и твердые цены на печеный хлеб для нерабочих районов…» Справедливости ради, следует сказать, что в этом же письме Сталин выскажется за выход на рынок совхозов и отчасти колхозов. А вот что касается коммерческой торговли, то он будет стоять за развитие государственной торговли, «за то, чтобы разрешить объединениям ВСНХ, работающим на массового потребителя, немедля открыть свои магазины»[1018].
Не прошло и месяца, и 18 сентября Политбюро рассмотрело вопрос об организации универмагов ВСНХ. В результате уже к январю 1932 г. было открыто 83 таких универмага[1019]. В сентябре 1935 г. ЦК и Совнарком примут совместное постановление «О работе потребительской кооперации в деревне», в соответствии с которым будет запланировано открыть в течение 1935–1936 гг. дополнительно к существующим 4 тыс. районных универмагов потребительской кооперации [1020].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о потребкооперации, снижении цен в коммерческих магазинах и выходе на рынок совхозов
23 августа 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 76. Л. 30–31]
Следует понимать, однако, что Сталин терпел эту форму самостоятельной хозяйственной активности и не более того. 7 января 1933 г. он сделал доклад на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, в котором повторил свои оценки и дал своеобразное определение советской торговли, проведя границу между ею и торговлей в период нэпа: «Если торговля на первой стадии нэпа допускала оживление капитализма и функционирование частнокапиталистического сектора и товарооборота, то советская торговля исходит из отрицания как того, так и другого». Задав вопрос «что такое советская торговля?», Сталин ответил на него так: «Советская торговля есть торговля без капиталистов — малых и больших, торговля без спекулянтов — малых и больших. Это особого рода торговля, которой не знала до сих пор история и которую практикуем только мы, большевики в условиях советского развития»[1021]. Нетрудно увидеть, что существо проблемы Сталин свел исключительно к проблеме «наживы» участников процесса купли-продажи, на ограничительных мерах по отношению к которым и сосредоточила свои усилия советская власть. Не случайно в этой речи Сталин упомянул постановление ЦИК и Совнаркома от 22 августа 1932 г. «О борьбе со спекуляцией»[1022]. Сталин напомнил, что этот закон «о мерах пресечения спекуляции и наказания спекулянтов… не страдает особой мягкостью»[1023].
Несмотря на грозные предостережения и реальное преследование «спекулянтов — малых и больших», победить стремление хозяйствующих субъектов к наживе не удалось ни Сталину, ни его преемникам. Да и сама советская система, вынужденная допустить функционирование частнохозяйственных форм экономической деятельности, станет предпринимать шаги, объективно способствовавшие ее развитию. Так, в целях эффективного финансирования и контроля над финансовой деятельностью промысловой кооперации постановлением Совнаркома от 17 августа 1936 г. финансирование артелей было возложено на Всесоюзный банк капитального строительства торговли и кооперации (Торгбанк). Создавался фонд долгосрочного кредитования, в том числе за счет отчислений самих артелей.
В результате этих мер поддержки за годы двух первых пятилеток (1928–1937) производственные фонды артелей значительно выросли. Помимо промысловой кооперации, в экономике СССР продолжало существовать и так называемое кустарничество. Функционирование этих хозяйствующих самозанятых субъектов определялось специальным законодательным актом, принятым в 1936 г. Кустари были определены как «лица, занимающиеся без применения наемного труда кустарными и ремесленными промыслами, извозом и обслуживанием личных и хозяйственно-бытовых нужд населения…» Причем, кустари с невысоким годовым доходом (от 500 до 800 руб.) освобождались от уплаты подоходного налога.
В этом секторе, который, пусть и с некоторыми ограничениями, можно назвать предпринимательским, начинали свою работу, между прочим, экспериментальные лаборатории, научные институты, конструкторские бюро. Большинство из них позднее станут государственными учреждениями. В литературе приведено немало примеров создания именно в этом секторе новаторских разработок и их массового промышленного производства, которые и сегодня у неспециалистов могут вызвать определенное удивление. Артель «Радист» в 1930 г. начала выпуск советских ламповых приемников, в 1935 г. — радиол, в 1939 г. приступила к выпуску первых телевизоров с электронно-лучевой трубкой, изготовив перед войной около 2 тыс. телевизоров модели 17ТН-1. Первые серийные фотоаппараты также выпускались артелью «Фото-Труд», детекторные приемники «Комсомолец» — артелью «Радиофронт», портативные патефоны — артелью «Граммофон». Реальная история этих предприятий еще ждет своего исследования.
В конце 1930-х гг., согласно данным переписи населения, в промкооперации было занято 1,8 % населения СССР, кооперированные кустари составляли 0,5 %, некооперированные кустари — 0,7 %, единоличники в аграрном секторе — 4,5 %. Причем преобладали в этой социальной группе лица молодого и зрелого возрастов от 29 до 49 лет, количество специальностей, которыми обладали эти «индивидуальные предприниматели», удовлетворявшие (пусть и частично) потребности населения, составляло 130 наименований в кооперативной кустарной промышленности, около 70 у кустарей-одиночек и еще примерно 50 у крестьян-единоличников [1024].
Определенный итог развитию этого сектора подвело решение советского руководства, принятое в начале 1941 г. Подписанное Сталиным и Молотовым вышло совместное постановление СНК и ЦК «О мероприятиях по увеличению производства товаров широкого потребления и продовольствия из местного сырья». Чтобы вполне понять и оценить значение этого постановления, стоит вернуться немного назад, к моменту утверждения второго пятилетнего плана. Тогда в декабре 1932 — январе 1933 г. по инициативе Сталина Госплан пересмотрел проектировки по некоторым отраслям «для обеспечения увеличения втрое производства предметов широкого потребления как по легкой и пищевой промышленности, так и соответствующего увеличения производства предметов ширпотреба». Запись об этой инициативе Сталина оставил в служебной переписке один из ответственных работников Госплана А.И. Гайстер[1025]. Этим постановлением 1941 г. советские руководители признавали провал своих планов девятилетней давности или, говоря языком постановления, тот факт, что производство и ширпотреба, и продовольствия «отстает от возрастающего спроса населения». Невозможность решения накопившихся в этой сфере проблем силами государственной промышленности по факту признавалось «сквозь зубы» и ранее. Ничем другим нельзя объяснить принятое в феврале 1936 г. постановление СНК «О порядке передачи государственных предприятий, зданий и сооружений»[1026] предприятиям «частного сектора». В постановлении 1941 г. эта линия была продолжена, было принято решение о закрытии цехов ширпотреба на союзных и республиканских предприятиях и о передаче их оборудования местной промышленности и промкооперации.
В числе причин Сталин и Молотов назвали отсутствие необходимых прав у местных советских органов распоряжаться продукцией местной промышленности и промкооперации, недостаточную финансовую заинтересованность, неправильную систему планирования без учета местных интересов, наличие убыточных цен, многозвенность и громоздкость управления местной промышленностью и промкооперацией. «В целях развязывания местной промышленности» и было принято это постановление, которым отменялось централизованное планирование производства и использования ширпотреба и продовольствия. Теперь вся продукция районной и областной промышленности, вырабатываемая из отходов и местного сырья, оставалась в распоряжении района, области (края), республики. Функции утверждения и контроля выполнения планов производства и использования такой продукции спускались из центра на уровень ниже — эта функция передавалась обл(край)исполкомам и совнаркомам союзных и автономных республик. Этим же органам передавалось и управление промысловой кооперацией. Создававшимся областным отделам местной промышленности предоставлялись хозрасчетные права. Ликвидировались представительские органы промысловиков на всесоюзном и всероссийском уровнях. Так завершили свое бытие Всесоюзный совет промысловой кооперации, Всесоюзный совет лесохимической и деревообрабатывающей промысловой кооперации, Всероссийский металлический союз промысловой кооперации. Кроме того, накопления районной и городской промышленности оставались в распоряжении районных и городских исполкомов и направлялись на расширение местной промышленности. Госбанку и Промбанку теперь разрешалось выдавать кредиты «на расширение и организацию производства товаров широкого потребления и продовольствия» в установленных лимитах для разных категорий предприятий. Соответствующие предприятия разрешалось строить по сокращенной проектно-сметной документации. Вновь организованные предприятия на два года были освобождены от налога с оборота, бюджетной наценки и подоходного налога.
Нетрудно заметить, что никакой революции, как иногда интерпретируется это решение, не произошло. И местная промышленность, и предприятия промысловой кооперации оставались в тисках государственной системы, их накоплениями в значительной мере распоряжались не они сами, а органы государственного управления. В постановлении лишь однажды использовалось понятие прибыли, предпочтение в подавляющем числе случаев отдавалось эвфемизму, заключенному во фразе «разница между продажной ценой и себестоимостью». «Отпускные и розничные цены, торговые скидки и накидки» контролировались госорганами, так как утверждались совнаркомами союзных республик. Эти цены не могли превышать более чем на 10 % цены «на товары союзной и республиканской промышленности». Те же органы отвечали за разработку и утверждение «кондиций (действующих вместо государственного стандарта)» на продукцию. В отношении производства продовольствия центр установил на 1941 г. лимиты производства конкретных видов сельхозпродукции. Поощряя, как казалось советским руководителям, производство товаров повседневного спроса на местах, постановление в то же время серьезно ограничивало развитие рынка. В нем прямо осуждался ввоз товаров широкого потребления из других республик, краев и областей как «путь иждивенчества». Таким образом, закрывались возможности специализации тех или иных производств и наращивания их мощностей для работы на всесоюзный «рынок». Партийные и госорганы обязывались расширять существующие и организовать новые предприятия по производству ширпотреба и сеть ремонтных мастерских, при этом ставилась задача обеспечить потребности областей и краев в этих изделиях. Руководство промысловой кооперацией целиком возлагалось на обл(край)исполкомы и республиканские совнаркомы[1027].
Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по увеличению производства товаров широкого потребления и продовольствия из местного сырья»
7 января 1941
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1291. Л. 61, 63–68]
В марте 1941 г. постановлением Политбюро при Совнаркоме РСФСР было создано Управление промысловой кооперации[1028]. Таким образом, государственная бюрократия на местах отнюдь не лишалась инструментов воздействия на мелкий советский «бизнес», а, напротив, получила в свои руки все необходимые средства управления им. Ограничивали рост частнохозяйственной инициативы не только государственный контроль и регулирование, но и лимитированные ресурсы для развития этого сектора. Едва ли не главным таким ресурсом авторы постановления видели отходы, пригодные «для производства изделий широкого потребления» и получаемые «на предприятиях союзной и республиканской промышленности»[1029].
Тем не менее, это некоторое разнообразие хозяйствующих субъектов в определенных пределах развязывало частнохозяйственную инициативу, давало возможности для реализации (на начальном этапе своего развития) инновационных устремлений, дополняло советскую экономику и несколько корректировало, пусть и в недостаточной мере, ее недостатки. Загнанный в жесткие рамки госконтроля и госрегулирования, этот сектор не мог решить проблем производства товаров широкого потребления и соответствующих услуг. Функционирование этих структур, несомненно, укрепляло экономические основы советского политического режима, создавало определенные предпосылки проведения реформ и не только в духе горбачевской перестройки. Однако в середине 1950-х гг. эти чахлые ростки рыночных начал были ликвидированы Н.С. Хрущевым, который, тем не менее, заслужил в массовом сознании посмертную славу реформатора-прогрессиста.
«Наиболее жгучий вопрос современности». Коллективизация сельскохозяйственного производства на рубеже 1920–1930-х гг
В конце 1920-х гг. «вопрос о сельском хозяйстве и особенно… о зерновой проблеме» воспринимался партийным руководством как «наиболее жгучий вопрос» внутренней политики. Именно так сказал об этом Сталин на пленуме ЦК в ноябре 1928 г.
К этому времени в полной мере проявило себя снижение товарности сельскохозяйственного производства. Аграрная революция, проведенная большевиками в духе программы, заимствованной у эсеровской партии, привела к ликвидации высокотоварных помещичьих и крупных крестьянских хозяйств и самому широкому распространению мелкотоварного производства в мелких крестьянских хозяйствах. Самым ощутимым проявлением мелкотоварности стало сокращение экспорта зерна. В самом урожайном 1926 г. вывоз зерна из СССР в сопоставимых границах составил всего лишь 24 % от уровня 1913 г.[1030] На внутреннем продовольственном рынке, как уже говорилось, затруднения становились постоянными. Единственным способом, гарантирующим непрерывные поставки в город продовольствия по приемлемым для городского населения ценам, стала видеться система принудительных продаж крестьянами сельскохозяйственной продукции по ценам, навязанным государством.
Первые успехи индустриализации дали основание считать, что растущая промышленность сможет обеспечить техническое вооружение аграрного сектора, укрупненного (коллективизированного) в целях повышения его товарности. «Индустрия есть тот ключ, при помощи которого можно перестроить отсталое и раздробленное земледелие на базе коллективизма», — сказал Сталин на том же ноябрьском пленуме 1928 г. Причину того, что «темп развития сельского хозяйства… чрезмерно отстает от темпа развития индустрии», Сталин видел в том, что сельское хозяйство развивается «на основе самого раздробленного и отсталого мелкотоварного крестьянского хозяйства»[1031].
В декабре 1927 г. на XV съезде ВКП(б) он указал выход, увидев его «в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств в крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли… на базе новой, высшей техники». Правда, в тот момент Сталин, как и большинство представителей советского политического руководства, говорил о постепенном характере обобществления, осуществляемого «не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения»[1032].
И.В. Сталин в кабинете в Кремле
13 апреля 1932
Фотограф Д. Эббе
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 15 об.]
Курс на коллективизацию вырастал из затруднений в хлебозаготовках 1927–1928 гг. и быстро сложившихся «чрезвычайных» практик, целью которых была мобилизация хлебных ресурсов, а не преобразование сельского хозяйства на коллективных началах. Коллективизация стала средством решения основной для политического руководства задачи — обеспечить растущее население городов хлебом, а нужды импорта для целей индустриализации — валютой от продажи зерна за рубеж. Задача трансформации аграрного сектора, занимавшая в риторических формулах сталинского руководства едва ли не главное место, в реальности имела, конечно, подчиненное положение.
Сталин не был единственным и не был первым, кто ставил вопрос о коллективизации в повестку дня. Еще на VIII съезде Советов РСФСР в декабре 1920 г. обсуждались подходы к тотальной регламентации производственных процессов сельхозпроизводителя, возможности лишить крестьянина права распоряжаться результатами труда. Предотвратила тогда развитие этой тенденции только позиция Ленина, заявившего, что «мечтать о переходе к социализму и коллективизации не приходится»[1033].
В течение 1920-х гг. большевистское руководство пришло к выводу о необходимости проведения коллективизации. На XV съезде ВКП(б), принявшем в декабре 1927 г. первый пятилетний план, была одобрена и пространная резолюция «О работе в деревне». Теме колхозного строительства в ней было отведено два небольших абзаца в пункте 4 раздела IV. Все, на что нацеливала резолюция съезда партийные организации, сводилось в тот момент к необходимости «усилить помощь делу колхозного строительства»[1034]. Расхождения в среде партийного руководства позднее коснутся не принципа, а темпов преобразований.
Согласно первоначально утвержденным показателям, до конца первой пятилетки (к 1933 г.) доля валовой продукции колхозов должна была достигнуть 11,4 % в общем объеме производимой сельскохозяйственной продукции. Однако поставленная задача увеличения темпов индустриализации требовала, по мнению Сталина, пересмотра планов коллективизации с целью увеличить таким образом объемы производства товарного хлеба.
Одной из основных причин перехода к сплошной коллективизации, предусматривавшей иные темпы и уровень обобществления, стал кризис хлебозаготовок конца 1927 — начала 1928 г. Корни этого кризиса усматривались в том, что крестьяне придерживают хлеб, стремясь взвинтить цены. В начале 1928 г. Сталин совершил поездку в Сибирь, в ходе которой потребовал максимально нажать на «кулаков и спекулянтов»[1035].
Административный нажим дал определенные результаты, и чрезвычайные методы хлебозаготовок, использованные в начале 1928 г., были узаконены. В марте 1929 г. Политбюро одобрило предложение Кагановича о том, чтобы распространить на все районы страны «урало-сибирский» метод хлебозаготовок. «Инициатива проведения твердого планового задания по хлебозаготовкам по селам и деревням» должна была исходить от «общественных организаций» (и проводиться через общие собрания граждан), а не от органов управления или хлебозаготовительных организаций — таков был «иезуитский» план Кагановича. Постановление ВЦИК и СНК СССР от 27 июня 1929 г. «О расширении прав местных советов по содействию выполнению государственных заданий и планов» прямо предписывало в случае сопротивления применять силу. Сопротивление принудительным хлебозаготовкам каралось в соответствии с Уголовным кодексом РСФСР[1036]. Именно это постановление фактически завершало эпоху нэпа в аграрном секторе еще до принятия решения о сплошной коллективизации. Меры принудительного характера дали результат. В декабре 1929 г. в письме Молотову Сталин с удовлетворением заметил: «Дела с хлебозаготовками идут. Сегодня решили увеличить неприкоснов[енный фонд продовольственный] до 120 миллионов пудов. Подымаем нормы снабжения в промышленных городах вроде Иваново-Вознесенска, Харькова и т. п. …»[1037] При проведении хлебозаготовок всячески стимулировалось колхозное строительство. В том же письме Сталин зафиксировал итоги «нажима» в деле коллективизации: «Бурным потоком растет колхоз[ное] движение… У наших правых глаза на лоб лезут…»
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о хлебозаготовках, росте колхозного движения и решения вопроса о КВЖД.
5 декабря 1929
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 9–10]
Сталин не раз прямо указывал на место аграрного сектора в намеченной программе преобразований. 19 ноября 1928 г., выступая с речью на пленуме ЦК «Об индустриализации и о правом уклоне в ВКП(б)», он сказал: «Но надо помнить и то, что если индустрия является ведущим началом, то сельское хозяйство представляет базу развития индустрии и как рынок, поглощающий продукцию индустрии, и как поставщик сырья и продовольствия, и как источник экспортных резервов, необходимых для того, чтобы ввезти оборудование для нужд народного хозяйства». Назвал Сталин и главный ресурс аграрного сектора — «зерновое хозяйство», развитие которого следовало «подогнать» к темпу развития индустрии[1038]. «Подгонять» поначалу стали не столько зерновое хозяйство, сколько хлебозаготовки. Весной 1929 г. Сталин направил на места целый ряд телеграмм (сохранились в его личном архиве), подхлестывающих хлебозаготовки. Одну из них, адресованную секретарю Нижне-Волжского крайкома партии Б.П. Шеболдаеву и председателю крайисполкома М.И. Хлоплянкину, мы публикуем на страницах этой книги[1039].
29 августа 1929 г. Политбюро приняло постановление «О ходе хлебозаготовок и проведении директив Политбюро». Отметив «медленность выполнения, а в некоторых случаях и непроведение директив ЦК по разворачиванию хлебозаготовок, по борьбе с хлебной спекуляцией…», советские руководители решили в ближайшее время на каждом заседании Политбюро заслушивать «информацию Наркомторга о ходе хлебозаготовок и исполнении директив ЦК, с вызовом руководителей центров заготовляющих организаций и ОГПУ». ОГПУ следовало «обеспечить на деле осуществление директивы Политбюро о проведении решительных мер репрессий в отношении городских и связанных с городом спекулянтов хлебными продуктами»[1040]. Постановление реализовало все рекомендации Сталина, которые тот дал Молотову в письме, написанном за неделю до заседания: «Хлебозаготовки в нынешнем году — основное в нашей практике, — если на этом сорвемся, все будет смято. А опасность срыва будет расти, если вы не будете налегать на исполнение решений ЦК со всей жестокостью и неумолимостью»[1041]. Сталин постоянно контролировал ход этой хлебозаготовительной кампании. В начале октября 1929 г. Политбюро направило директиву об усилении репрессий в отношении кулаков, согласно которой наркоматам юстиции РСФСР и УССР, органам ОГПУ поручалось «принять решительные и быстрые меры репрессий, вплоть до расстрелов, против кулаков, организующих террористические нападения на совпартработников и другие контрреволюционные выступления», в случаях, «когда требуется особая быстрота, карать через ГПУ»[1042].
Шифротелеграмма И.В. Сталина Б.П. Шеболдаеву и М.И. Хлоплянкину о хлебозаготовках в Нижневолжском крае
12 марта 1929
Подпись — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 37. Л. 44]
7 ноября 1929 г. «Правда» опубликовала статью Сталина «Год великого перелома», где он указал на главное препятствие развития аграрного сектора, к устранению которого и приступило советское политическое руководство: «Мы перешли в последнее время от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». Эта статья обозначила определенный рубеж в аграрном вопросе. Политика умеренных темпов коллективизации сменялась курсом на форсированное преобразование аграрного сектора с широким использованием репрессивных практик. Задача развернуть «сплошную коллективизацию» сельскохозяйственного производства была поставлена ноябрьским 1929 г. пленумом ЦК в постановлении «Об итогах и дальнейших задачах колхозного строительства»[1043]. При этом «ликвидация кулачества как класса» понималась буквально, то есть как уничтожение «кулацко-белогвардейско-бандитского элемента»[1044].
Шифротелеграмма И.В. Сталина всем партийным организациям о развитии колхозного движения, с критикой их политики раскулачивания
30 января 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 38. Л. 15–18]
Коллективизация разворачивалась, как уже было сказано, одновременно с «нажимом» по линии хлебозаготовок, и сопровождалась так называемым раскулачиванием — репрессиями, применявшимися местными властями на основании постановления Политбюро от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Для того чтобы сломить сопротивление кулачества было решено «предложить ОГПУ репрессивные меры… направить в концлагеря 60 000 и подвергнуть выселению в отдаленные районы 150 000 кулаков…» На основании этого постановления был разработан ряд документов ОГПУ, определивших порядок процесса раскулачивания[1045]. В этот же день Сталин напишет директиву, разъясняющую местным партийным организациям, «что политика партии состоит не в голом раскулачивании, а в развитии колхозного движения, результатом и частью которого является раскулачивание».
Проведение коллективизации вызвало массовое сопротивление. В марте 1930 г. ОГПУ насчитало 6500 бунтов, 800 из которых было подавлено с применением оружия. В течение 1930 г. около 2,5 млн крестьян приняли участие в 14 тыс. выступлений против коллективизации. Согласно опубликованным ныне сводкам, в волнениях в ряде случаев участвовали также местные советские и партийные работники[1046].
Все это заставило Сталина пойти на попятную. 2 марта 1930 г. «Правда» опубликовала его статью «Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения», в которой ответственность за перегибы, то есть за чрезмерное форсирование темпов и принудительный характер коллективизации, возлагался на чрезмерно ретивых исполнителей. 14 марта Политбюро приняло постановление «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении»[1047]. Эти публичные акции, судя по всему, имели исключительно пропагандистское значение. Как показано в современной исследовательской литературе, в дни после публикации статьи и постановления ЦК уровень репрессивного давления не снижался, наоборот, до конца апреля росло число арестованных по 1-й категории крестьян. Общая численность выселенных за пределы постоянного места проживания «раскулаченных» в январе — апреле крестьян составила 510 096 чел., кроме того, были переселены в пределах районов проживания еще 138 182 чел. из числа «раскулаченных» по 3-й категории[1048].
Шифротелеграмма И.В. Сталина Ф.И. Голощекину о вывозе хлеба из Казахстана
1 июля 1931
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 167. Д. 31. Л. 124]
В этот период примет массовый характер выход крестьян из колхозов. К концу лета 1930 г. уровень коллективизации снизился на две трети — до 21,4 % по Советскому Союзу в целом[1049].
Сопротивление крестьянства насильственной коллективизации вынудило власть к поиску мер, стимулирующих к вступлению в колхозы. Была принята программа строительства новых МТС, даны обещания упорядочить организацию и оплату труда, гарантировать ведение личного подсобного хозяйства, снизить давление налогового пресса и т. д.
Борьба с «искривлениями» партийной линии в колхозном строительстве не заставила Сталина отказаться от нажима в проведении очередной хлебозаготовительной кампании. 24 августа в письме к Молотову он указал: «Надо бы поднять (теперь же) норму ежедневного вывоза до 3–4 миллионов пудов минимум. Иначе рискуем остаться без наших новых металлургических и машиностроительных (Автозавод, Челябзавод и пр.) заводов»[1050]. И эта хлебозаготовительная кампания со значительно повышенными нормами хлебопоставок государству проходила с непосредственным участием Сталина, который настаивал на выполнении региональными руководителями плановых заданий центра. Одна из его телеграмм от 1 июля 1931 г. секретарю Казахского крайкома ВКП(б) Ф.И. Голощекину о вывозе хлеба из глубинных пунктов публикуется в настоящей книге [1051].
Главным инструментом выполнения плановых заданий остались административные и репрессивные меры против крестьянства[1052]. 25 декабря 1930 г. Политбюро своим специальным постановлением обосновало целесообразность «конфискации имущества по суду за неисполнение кулацкими элементами хлебозаготовок и других общегосударственных заданий и иные формы сопротивления кулачества социалистическому строительству»[1053]. 20 февраля 1931 г. Политбюро, протокол которого зафиксировал факт выступления Сталина, приняло постановление «О кулаках». ОГПУ поручалось в течение ближайших шести месяцев подготовить «районы для устройства поселков тысяч на 200–300 семейств под управлением специально назначенных комендантов».
Наблюдение за выселением и расселением кулаков возлагалось на зампреда Совнаркома А.А. Андреева[1054]. 11 марта Политбюро своим решением создало под председательством Андреева специальную комиссию для «наблюдения и руководства работой по выселению и расселению кулаков»[1055]. Некоторые из ее предложений по необходимости вскоре окажутся направленными на облегчение участи спецпереселенцев. Так, постановления Политбюро от 2 и 10 августа 1931 г. потребовали обеспечить их инвентарем, скотом, землей и семенами, предоставить возможность заниматься ремеслами. Были одобрены «принятые ОГПУ меры об изъятии в местах поселений сирот-детей, оставшихся после умерших и бежавших родителей, из поселков и передачи их в детские дома»[1056]. Политбюро в отсутствие Сталина даже решило, что дети спецпереселенцев по достижении ими 18-летнего возраста могут быть восстановлены в правах еще до истечения пятилетнего срока ссылки в том случае, если они «проявили себя с положительной стороны». Одобренное Политбюро решение даже успели включить в официальное постановление Совнаркома. Узнав об этом, Сталин, находившийся на отдыхе, 30 августа написал Кагановичу: «Никакого закона ЦИКа о досрочном восстановлении в правах отдельных кулаков не нужно. Я так и знал, что в эту мышиную щель обязательно захотят пролезть ослы из мещан и обывателей»[1057]. И уже 8 сентября Политбюро приняло решение отменить эту статью, Совнарком издал соответствующее постановление через два дня — 10 сентября [1058].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о польском проекте пакта, положении в ВСНХ и восстановлении в правах бывших кулаков
30 августа 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 99. Л. 12–14]
Личный нажим Сталина принес свои результаты — на 30 сентября 1931 г. были выселены 517 665 семей, общая численность спецпереселенцев составила 2 437 062 чел.[1059] 7 августа 1932 г. по инициативе Сталина ЦИК и СНК СССР приняли совместное постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной собственности», печально известный «закон о трех колосках»[1060]. Именно это постановление ввело в советский обиход понятие «хищение социалистической собственности», признало факт массовых хищений государственного и колхозного имущества, что на самом деле представляло собой стихийное перераспределение социумом в свою пользу неправомерно присвоенной государством природной ренты и произведенной в аграрном секторе стоимости.
Но Сталин при этом оставался уверен в том, что коллективизация, проводимая в кратчайшие сроки описанными выше методами, позволит вывести аграрный сектор на качественно новый уровень развития. 4 февраля 1931 г. в речи «О задачах хозяйственников» на 1-й Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности он сказал: «Завтра, может быть через год, мы станем страной самого крупного в мире сельского хозяйства»[1061]. Оптимизм Сталина базировался не в последнюю очередь на итогах последних хлебозаготовительных кампаний.
Объем хлебных заготовок увеличился с 11 млн т в 1927 до 16 млн в 1929 г., хотя урожай 1929 оказался хуже, чем в 1927 г. К весне 1931 г. удалось заготовить 1307,1 млн пудов, на 363 млн пудов больше, чем из урожая 1929 г.[1062] Продолжая хлебозаготовки примерно в том же стиле и формате, что и в конце 1920-х, советскому руководству удалось увеличить объем зернопоставок государству, поэтому основная цель коллективизации — дать в руки государства инструмент мобилизации хлебных ресурсов — оказалась достигнута.
Результаты коллективизации для сельского хозяйства, однако, окажутся в целом противоположными ожиданиям сталинского руководства. Задания первой пятилетки по развитию сельского хозяйства ни по одному показателю не были выполнены. Более того, почти по всем показателям произошло падение объемов производства по сравнению с 1928 г. Особенно катастрофичными оказались результаты в животноводстве. Изъятие хлеба из деревни стало главным фактором, вызвавшим сокращение поголовья скота, которое началось в 1929 и продолжалось до 1933 г.[1063] По основным видам поголовья скота показатели 1928 будут превзойдены только в 1958 г.[1064] Хотя посевные площади увеличились, валовой сбор зерна, производство молока и мяса уменьшились, а средняя урожайность снизилась. Одним из непредвиденных результатов подобной экономической политики стало введение в 1929 г. карточек на хлеб. На протяжении этого года Политбюро несколько раз заслушивало вопросы о продовольственных затруднениях и борьбе с очередями в Москве и Ленинграде.
Л.М. Каганович и Г.Г. Ягода
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1656. Л. 18]
Историки-аграрники единодушно говорят о деградации аграрной сферы в этот период. Валовые сборы зерновых культур в СССР оказались ниже так называемой биологической урожайности по причине падения общего уровня агротехники из-за гибели или уничтожения рабочего скота, оттока сельского населения, низкого уровня организации труда и др. Сыграла негативную роль и зарегулированность аграрного производства. Логика централизованной системы управления имела в результате гипертрофированное увеличение количества плановых показателей, обязательных к исполнению. В планах стали указывать сроки пахоты и уборки урожая, подъема паров, зяби, посева, вывоза навоза, площади и сроки сева, навязывать агротехнические приемы и т. д.
Коллективизация, помимо прочего, привела к деморализации деревни. Традиционная трудовая этика крестьянства стала стремительно разрушаться, широко распространилось представление, что за лучшей жизнью следует ехать в город, а бесхозяйственность приобретала катастрофические масштабы. Задача «переделать постепенно крестьянство, его психологию… в духе коллективизма», которую Сталин провозгласил в уже цитированной речи «Об индустриализации и хлебной проблеме» на июльском пленуме 1928 г. ЦК[1065], советскому руководству решить не удалось. Ярче всего это обстоятельство иллюстрируется тем фактом, что создававшиеся совхозы (полностью государственные сельскохозяйственные предприятия) оказывались в подавляющем большинстве случаев убыточными и не выполняли плановых заданий по хлебопоставкам. В таких случаях находилось верное решение — местным руководителям предписывалось выполнять планы за счет увеличения поставок колхозами. Для характеристики абсолютной незаинтересованности сельхозпроизводителя в результатах своего труда достаточно привести лишь один пример: согласно данным межрайонных комиссий по урожайности, потери зерна при уборке зерновых только в 1933 г. составили 128 млн центнеров[1066].
Таким образом, был в полной мере реализован прогноз представителей «правой» оппозиции, данный накануне принятия решений о сплошной коллективизации. Тогда, в ходе завершающей фазы этих дебатов Сталин отверг упрек со стороны «правых» в том, что курс на коллективизацию обрекает аграрную сферу на деградацию из-за того, что «мы «лишили» крестьянина хозяйственного стимула, что мы «отняли» у него хозяйственную перспективу»[1067].
«Голодовку боялись называть открыто». Годы голода (1932–1933)
Обстоятельства непреодолимой силы вскоре приостановили наступление властей на советское крестьянство. В 1931 и 1932 гг. друг за другом последовали два неурожая. К весне 1932 г. страна столкнулась с нарастающим дефицитом хлеба. 23 марта Политбюро приняло решения по двум тематически близким вопросам. По одному из них докладывал сам Сталин. Речь шла «об орошении засушливых районов Волги, Н. Днепра и Маныча» в целях борьбы с засухой. Госплану и Наркомзему поручалось в 10-дневный срок «заслушать все существующие проекты ирригации Заволжья и произвести окончательный выбор одного проекта». В то время как по стране «расползался» голод, Сталин рассуждал об организации «специальной пшеничной базы в районах Заволжья с производительностью в 300–400 млн пуд. товарной пшеницы в год». Эти мечтания Сталина явно отдавали «маниловщиной». Сталин рассчитывал получить только в одном этом регионе и только товарной пшеницы в объеме, составлявшем половину годового валового сбора всех зерновых в стране в 1930 и 1931 гг. Вторым событием того же дня стало более приземленное и диссонирующее с речью Сталина постановление «О хлебофуражном балансе», в котором сталинское руководство признавало «необходимость сокращения расходования хлеба» и принимало решение о сокращении норм централизованного снабжения 20 млн жителей городов (из 38 млн)[1068]. Проблемы продовольственного снабжения повлекли за собой волнения в городах[1069]. Любое обнародование информации о волнениях вызывало нервную реакцию Сталина, как это произошло в отношении статьи Е.М. Ярославского о рабочих волнениях в Иваново-Вознесенске. Статью опубликовала «Правда» в июне 1932 г. В своем письме Кагановичу Сталин прямо проводит параллель событий в Иваново-Вознесенске с Кронштадтским восстанием 1921 г. с его лозунгом «Советы без коммунистов»[1070], указывая на недопустимость подобных публикаций.
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о статье Е.М. Ярославского о рабочих волнениях в Иваново-Вознесенске и смене там партруководства
5 июня 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 77. Л. 12–12 об.]
Более того, в своей телеграмме из Сочи он предписал Кагановичу провести специальную пропагандистскую акцию и «дать в «Правду» передовую об итогах весенней посевной кампании. В статье надо подчеркнуть полную победу колхозов и совхозов в сельском хозяйстве… в статье надо обругать грубо и резко всех лакеев капитализма меньшевиков, эсеров и троцкистов, а также правоуклонистов… сказав, что решительную победу социализма в СССР можно считать уже завершенной»[1071]. При этом Сталин прекрасно знал из спецсводок ОГПУ, которые он регулярно получал, что летом 1932 г. были едва ли не повсеместно зафиксированы «тенденции усиления выхода из колхозов», «распространение антиколхозного движения» и т. д. Эти же сводки прямо фиксировали и тяжелое продовольственное положение»[1072]. О массовом выходе в октябре 1931 — феврале 1932 г. из колхозов доложил в ЦК ВКП(б) Наркомзем СССР [1073].
Вскоре Украину, Поволжье, Кубань, Белоруссию, Южный Урал, Западную Сибирь, Казахстан, отдельные районы Центральной России поразил уже полномасштабный голод. Влияние природных факторов было дополнено предшествующей государственной политикой и усугублено текущей. Весь «успех» государственных хлебозаготовок в 1928–1930 гг. был результатом конфискации хлебных запасов деревни, причем увеличение заготовок происходило за счет именно единоличных хозяйств[1074]. Голодало не менее 25–30 млн чел.[1075] Причины разразившейся катастрофы не следует списывать на сиюминутную «злую» волю советского руководства. Надо помнить, что в основе повышенной социальной травматичности политики советского руководства в аграрной сфере лежали, так сказать, объективные предпосылки субъективного происхождения. Выбор в пользу централизованного планирования производства и распределения национального богатства, сделанный первоначально большевистским, а затем подтвержденный сталинским руководством СССР, не был подкреплен наличием соответствующих интеллектуальных и технологических ресурсов. Именно поэтому, как уже указывалось ранее, производственные планы в промышленности носили самый общий (агрегированный) характер, а их реализация сопровождалась и не могла не сопровождаться нерациональным использованием финансовых и материально-технических ресурсов. В аграрном секторе, как указывается в современной литературе, сталинское руководство попросту не имело ясных представлений о размерах урожая[1076] и в планировании хлебопоставок исходило из произвольно калькулируемых потребностей, мало обращая внимание на реальные возможности сельскохозяйственного производства.
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о контроле работы МТС и отделении их доходов от заготовленного хлеба в колхозах
14 августа 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Oп. 11. Д. 79. Л. 2–3]
Не приходится сомневаться, что никаких открытых разговоров о голоде в публичном пространстве советскими управленцами не велось. Секретарь ЦК Каганович зафиксировал в своем дневнике наблюдение за риторикой местных партийных руководителей: «Голодовку боялись называть открыто». Не приходится сомневаться и в том, что ни в одном официальном документе центральных властей мы не найдем ни слова о голоде, поразившем все основные хлебопроизводящие районы страны. Едва ли не единственным известным сегодня случаем остается постановление бюро Казахского крайкома ВКП(б), которое констатировало «наличие крайне острого продовольственного положения… (массовые случаи голодной смерти, острой голодовки), распространение эпидемических заболеваний, детской беспризорности». Борьбу с этими явлениями, принявшими «широкий характер», крайком называет «первостепенной политической задачей»[1077]. Нет никаких сомнений в том, что высшее советское руководство было хорошо осведомлено о происходящем.
Недооценив размах голода, власти продолжали вывоз зерна из хлебопроизводящих районов, направляя его на экспорт и тем самым усугубляя масштабы бедствия. Вплоть до середины лета Политбюро требовало выполнения плана зернопоставок «во что бы то ни стало». 21 июня, например, в адрес ЦК КП(б)У и Совнаркома Украины была направлена телеграмма ЦК ВКП(б) и СНК СССР, подписанная Сталиным и Молотовым, в которой говорилось: «Никакие уклонения от выполнения установленного для вашего края… плана по зернопоставке колхозами и единоличными хозяйствами и по сдаче зерна совхозам не должны быть допущены ни под каким видом как в отношении количества, так и сроков сдачи зерна»[1078]. В Европу и США Советский Союз вывез в 1930 г. 4 764 323 т, в 1931 — 5 055 688 т зерна. Резкое сокращение произошло лишь в 1932 г. — 1 727 407 т и в 1933 — 1 683 880 [1079].
В разгар голода то ли будучи дезориентированным, то ли не желая признавать реальность вставших перед ним проблем, Сталин всерьез рассуждает о необходимости оценивать рентабельность хозяйствующих в аграрном секторе субъектов. В августе 1932 г. он направил Кагановичу письмо о контроле работы МТС, в котором поставил задачу проанализировать «убыточны МТС или прибыльны… Без этого МТС из государственных предприятий, отчитывающихся перед государством, превратятся в богадельню или в средство для систематического обмана государства»[1080]. Сама по себе правильная постановка вопроса, никак не вписывалась в контекст событий, развивавшихся по катастрофическому сценарию.
И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов на пароходе «Клара Цеткин»
19–23 августа 1933
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1668. Л. 9]
Репрессивный характер политики хлебозаготовок станет важнейшим фактором значительной смертности в годы голода. Осознание необходимости изменения подходов к хлебозаготовительной кампании пришло не сразу, но советское руководство в конечном итоге пошло на снижение первоначальных планов. Несколько больших сокращений в планах хлебозаготовок Политбюро произвело в августе 1932 — январе 1933 г., в общей сложности на 4 млн т. Отказалось советское руководство в этот момент и от увеличения государственных запасов. План по экспорту снизили, но, как было показано ранее, не отменили. В течение 1932–1933 гг. около 3,5 млн т зерна из заготовленных государством, советскому руководству пришлось вернуть обратно в деревню в качестве продовольствия, кормов для скота и семенного фонда[1081]. Однако «нажимная» кампания по хлебозаготовкам будет продолжаться до начала 1933 г. 17 декабря 1932 г. в письме Ворошилову Сталин так объяснял необходимость скорейшего проведения пленума ЦК: «С пленумом торопимся по соображениям организации последнего нажима, [в] целях скорейшего окончания годового плана хлебозаготовок, ввиду своевременного перехода на продналог по хлебу…»[1082]
Шифротелеграмма секретаря Днепропетровского обкома КП(б)У М.М. Хатаевича И.В. Сталину с просьбой о дополнительном выделении Днепропетровской области 50 тысяч пудов хлеба
27 июня 1933
Подпись — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 64. Л. 35]
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о декрете об охране общественной собственности и хлебозаготовках на Украине
11 августа 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Oп. 3. Д. 99. Л. 144–151]
Запоздалое осознание происходящего вынудило советское руководство принимать соответствующие решения. Так, марта 1932 г. Политбюро приняло постановление о семенной помощи колхозам в связи с недородом в восточных районах СССР, в этом документе в том числе было решено «прекратить отгрузку на экспорт продовольственных культур (85 тыс. т)»[1083]. Голодающим районам начали выделять помощь в виде «продссуд» и «семссуд», планы хлебозаготовок не раз были снижены. В июле-августе в переписке с Молотовым и Кагановичем Сталин несколько раз дал указания о «сокращении плана хлебозаготовок», о помощи «для особо пострадавших районов Украины, Закавказья», других регионов[1084]. В августе 1932 г., выдержав паузу, Сталин сообщил Кагановичу: «Я думаю, наступило время, когда нужно объявить украинцам о сокращении плана хлебозаготовок»[1085]. На многих просьбах о помощи, как, например, на шифротелеграмме секретаря Днепропетровского обкома М.М. Хатаевича от 27 июня 1933 г. с просьбой выделить области дополнительно 50 тыс. пудов хлеба, Сталин оставил резолюцию: «Надо дать»[1086].
В 1933 г. помощь центра регионам, пострадавшим от голода, в виде продовольственных и семенных ссуд приняла массовый характер.
Положению дел на Украине Сталин уделял повышенное внимание. В августе 1932 г. в письме Кагановичу он сообщил: «Самое главное сейчас Украина… дела на Украине из рук вон плохи… Плохо по партийной линии… Плохо по линии советской… Плохо по линии ГПУ… Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять»[1087].
В 1934 г. произошла полная смена руководства на Украине, большинство представителей которого впоследствии погибнет в годы Большого террора.
Получив в апреле 1933 г. письмо от М.А. Шолохова о катастрофическом положении дел на Дону, Сталин направил Молотову указание об удовлетворении «целиком» просьбы Шолохова по Вёшенскому району и об исправлении перегибов в деле хлебозаготовок: «Дело это приняло, как видно, общенародную огласку, и мы после всех допущенных там безобразий можем только выиграть политически»[1088].
«Затруднения» в снабжении городского населения продуктами питания через государственную розничную сеть заставили власть осенью 1933 г. принять решение о разворачивании «коммерческой [ «свободной»] хлебной торговли»[1089]. Государство на постоянной основе регулировало цены на продукты питания, причем не только в государственных торговых сетях. В сентябре 1934 г., например, были приняты соответствующие решения об установлении «коммерческих цен на сахар» для разных областей СССР [1090].
Одним из наиболее пострадавших от голода регионов являлся Казахстан, где показатель убыли населения от голода по отношению к общей его численности был рекордным. Сталин подписал целый ряд директив по оказанию Казахстану помощи. Одна из них направлена в марте 1932 г. в Иркутский крайком с указанием немедленно обеспечить отгрузку семян в Казахстан[1091].
Но последовательной эта линия поддержки не являлась. Помогая одним районам, пострадавшим от голода, союзный центр отказывал другим, видимо, не доверяя полученной с мест информации. В декабре 1932 г. было отклонено ходатайство руководства Нижне-Волжского края об увеличении плана хлебоснабжения края[1092]. 1 января 1933 г. Сталин направил короткую шифротелеграмму первому секретарю Уральского обкома И.Д. Кабакову с отказом увеличить план снабжения области хлебом из-за неудовлетворительного хода хлебозаготовок[1093].
Избирательно продолжались предупредительные и показательные репрессивные акции в отношении руководства тех регионов, которые не выполняли плановые задания по хлебозаготовкам. Так, например, 1 декабря 1932 г. в результате опроса членов Политбюро было принято постановление о хлебозаготовках по Башреспублике, Средне-Волжскому краю, ЦЧО, Нижне-Волжскому краю и Казахстану. Главным содержанием документа являлась угроза применения партийных санкций, вплоть до исключения из партии, в отношении руководителей партийных и советских органов[1094]. 28 декабря Политбюро приняло постановление, которым предоставило секретарю Средне-Волжского крайкома и председателю крайисполкома право «принять меры вплоть до ареста директоров совхозов и других ответственных лиц…»[1095] Через два дня было принято постановление «О Нижне-Чирском и Котельниковском районах Нижне-Волжского края», которым наказанию подверглось не только все руководство двух названных районов, но и руководители края «за разбазаривание колхозного хлеба, за допущение засорения кулацкими, антисоветскими, белогвардейскими элементами колхозов, сельсоветов и районного аппарата, за двурушническое, предательское делу рабочего класса поведение районных руководящих работников в отношении плана хлебозаготовок…» Если руководители края пока «отделались» строгими выговорами, то в отношении руководства районов был поставлен вопрос о «возможности дальнейшего пребывания их в партии и привлечения их судебными органами»[1096]. Репрессивное воздействие в отношении представителей аппарата управления, задействованных в хлебозаготовках, было широко распространено, о чем ясно свидетельствуют массивы архивных документов, опубликованных в таких многотомных изданиях, как «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939» (в 5 т.), «Голод в СССР. 1929–1934» (в 3 т.) и др.
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову об удовлетворении просьбы М.А. Шолохова по Вешенскому району и перегибах в деле хлебозаготовок
Ранее 23 апреля 1933
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 198–198 об.]
Шифротелеграмма И.В. Сталина И.Д. Кабакову с отказом увеличить снабжение Уральской области в связи с неудовлетворительным ходом хлебозаготовок
1 января 1933
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 45. Л. 98]
Шифротелеграмма И.В. Сталина, В.М. Молотова и Л.М. Кагановича Эйхе и Грядинскому о запрете колхозной торговли хлебом Новосибирскому краю
14 ноября 1932
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 45. Л. 33]
Центр будет тормозить развитие колхозной торговли зерном, которая могла бы смягчить последствия голода. В ноябре 1932 г. в новосибирский крайком была направлена шифротелеграмма за подписями Сталина, Молотова, Кагановича, разрешавшая колхозную торговлю хлебом только тем областям и краям, которые полностью выполнили план хлебосдачи[1097]. Эта мера станет инструментом, широко использовавшимся для давления на проштрафившиеся районы.
Шифротелеграмма Леонова И.В. Сталину о положении с хлебом в Западной Сибири
8 мая 1932
Резолюция — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 43. Л. 60]
Именно тогда советское руководство вновь решилось на закупку зерна за границей. В апреле 1932 г. СТО СССР принял решение «для восстановления госфонда произвести закупку за границей 16 тыс. т пшеницы и муки»[1098]. В начале мая Политбюро решило «выразить благодарность» ряду исполнителей «за успешно проведенную операцию по закупке и доставке хлеба во Владивосток»[1099]. За что именно, разъясняет шифротелеграмма Сталина, в которой он 8 мая сообщил секретарю Восточно-Сибирского крайкома Ф.Г. Леонову: «Уже куплено в Канаде дополнительно 3 млн пуд. хлеба. Хлеб поступит во Владивосток для Дальвоста и Востсибири. Свою долю получите. Просьба выполнить наряд на вывоз Запсибирь»[1100].
По мере распространения голода стала массовой стихийная миграция крестьян из голодающих районов. Под угрозой оказалась посевная кампания 1933 г. Чтобы не допустить оттока рабочей силы, Политбюро приняло ряд решений, направленных на борьбу с массовыми выездами. В Поволжье, на Северном Кавказе, Украине была фактически установлена блокада голодающих районов. Соответствующее решение оформило постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 22 января 1933 г., затем оно «по мере необходимости» распространялось на другие районы страны. Одно из таких решений, инициированное руководством Нижне-Волжского края, публикуется в этой книге[1101].
В разгар голода сталинское руководство начало очередное наступление на пропагандистском фронте. В феврале 1933 г. в Москве собрался I съезд колхозников-ударников. Сталин выступил на съезде: «Мы добились того, что миллионные массы бедняков, жившие раньше впроголодь, стали теперь в колхозах середняками, стали людьми обеспеченными… Мы не можем остановиться на этом достижении. Чтобы двинуться дальше… мы должны сделать второй шаг, мы должны добиться нового достижения. В чем состоит этот второй шаг? Он состоит в том, чтобы поднять колхозников еще выше… чтобы сделать всех колхозников зажиточными. Да, товарищи, зажиточными. (Продолжительные аплодисменты)»[1102].
Преодоление голода стало возможным в результате сочетания действия природных факторов и скорректированной государственной политики. Массовый характер приобрела помощь центра пострадавшим от голода районам в виде поставок продовольствия, зерна для семенного и фуражного фондов, списания недоимок по государственным платежам, снижения планов хлебосдачи, усиления мер организационного характера[1103]. В вопросе о том, была ли эта помощь достаточной — оценки исследователей расходятся. Одни считают государственную политику главным фактором, позволившим смягчить остроту голода, другие считают совокупный объем этой поддержки каплей в море[1104]. Так или иначе, но, судя по всему, следует признать справедливым вывод, что «в совокупности отказ от экспорта хлеба и реализация хлебных запасов могли улучшить положение в основных голодающих районах 25–30 млн человек. Во всяком случае, массовая смертность от голода могла быть исключена»[1105].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о распространении на Нижнюю Волгу постановления СНК и ЦК ВКП(б) от 22 января 1933 г. о самовольном выезде крестьян из пределов своей области
16 февраля 1933
Подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова, Л.М. Кагановича
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 974. Л. 27]
Названные меры сыграли определенную роль в предотвращении нарастания смертности в результате голода, которая, однако, приобрела характер демографической катастрофы. По различным подсчетам авторитетных исследователей, потери населения от голода 1932–1933 гг. составили от 4,6 млн до более чем 7 млн чел. Последний показатель включает в себя сверхсмертность, снижение рождаемости и безвозвратную миграцию[1106]. Но последние исследования массивов архивных документов ставят вопрос о необходимости пересмотра этих данных в сторону увеличения. Как сообщается в третьем томе фундаментального межархивного издания документов «Голод в СССР. 1929–1934», только в 1933 г., на пике голода, могли умереть 5,6 млн чел., а к косвенным жертвам голода в этом году, на численность которых указывает дефицит рождаемости, следует отнести еще 3 млн чел.[1107]
Важно отметить, что исследования российских и зарубежных специалистов не дают большинству из них оснований рассматривать голод начала 1930-х гг. как целенаправленную политику истребления по национальному признаку (концепция «голодомора»)[1108]. Происшедшее в результате «усмирение голодом» крестьянства[1109], как нам кажется, может рассматриваться лишь как одно из непредвиденных последствий реализации политических установок советского руководства, направленных на коллективизацию сельскохозяйственного производства с целью мобилизации продовольственных ресурсов.
«Двинуть дальше колхозное движение и развернуть вовсю колхозное строительство». Коллективизация сельскохозяйственного производства во второй половине 1930-х гг
События начала 1930-х гг. подвигли советское руководство к размышлениям о некотором изменении политики в аграрном секторе. 19 января 1933 г. СНК и ЦК приняли постановление «Об обязательных поставках зерна государству колхозами и единоличными хозяйствами»[1110]. С целью повысить материальную заинтересованность крестьян постановлением, с одной стороны, предусматривался отказ от «не вполне определенной» контрактационной системы заготовок зерновых (фактической, с другой стороны, продразверстки), которая осуществлялась с конца 1920-х, и вводилась фиксированная погектарная норма сдачи зерна по установленным государственным ценам. Правда, как отмечается в литературе, это постановление практически так и осталось на бумаге[1111]. 20 июня за подписями Сталина и Молотова вышло еще одно совместное постановление СНК и ЦК с аналогичным названием, призванное подтвердить январские директивы: «В отличие от прежних лет поставка зерна государству… будет производиться не по меняющимся планам, а по твердым и неизменным нормам, установленным законом… никакие встречные планы по сдаче зерна впредь не должны быть допущены ни при каких условиях». Сделав шаг навстречу крестьянству в одном направлении, постановление компенсировало его отступлением в другом: «прекратить колхозную и индивидуально-крестьянскую торговлю хлебом». Подчеркивался обязательный характер сдачи зерна государству не только колхозами и единоличными хозяйствами, но и колхозниками, посеявшими зерновые культуры на приусадебных землях: «Никакое уклонение… не должно быть допущено ни под каким видом»[1112].
Выход из острой фазы голода и недостаточная экономическая эффективность колхозного строя делали неизменно актуальной задачу закупок продовольствия за рубежом. СНК СССР в октябре 1933 г. принял решение о закупке в Канаде 500 т высокоурожайной яровой пшеницы для посева. На 1934 г. было принято решение о закупке 4 млн пудов хлеба за границей. Закупки продовольствия продолжились и в дальнейшем. Причем закупать будут не только хлеб, но и скот. В 1933 г. было закуплено 20 696 голов крупного рогатого скота, 397 911 голов мелкого скота и более 11 тыс. голов лошадей[1113].
Власти сделают выводы и в отношении содержания внешнеторговых операций, поэтому в годы второй пятилетки объем зернопоставок на экспорт снизится[1114]. Способствовали развитию этой тенденции падение цен на зерно на мировых рынках и низкое качество советского зерна. Одной из важнейших целей заготовительных кампаний являлось создание государственных резервов «на случай неурожая или внешних осложнений»[1115]. В 1934 г. СССР вывез за рубеж вдвое меньше зерна, чем в предшествующем, — 768 668 т[1116].
Заключительные аккорды государственной политики по преодолению голода прозвучали из Кремля в начале 1934 г. 27 февраля за подписями Сталина и Молотова ЦК ВКП(б) и Совнарком издали постановление «О снятии недоимок по зернопоставкам и рассрочке взыскания зерновых ссуд на три года». Советское политическое руководство решило «снять с колхозов и единоличных хозяйств по всем областям, краям и республикам недоимки, числящиеся за ними по зернопоставкам 1933 г.»[1117] Пройдет меньше месяца, и Политбюро поставит точку в продовольственной и иной помощи регионам. 20 марта было решено сообщить обкомам, крайкомам и ЦК нацкомпартий, обл(край)исполкомам и совнаркомам республик, что из государственных ресурсов зерна ЦК и СНК уже оказали семенную, продовольственную и фуражную помощь в размере 145 млн пуд. и что «дальнейший отпуск зерна по состоянию государственных ресурсов хлеба является невозможным». Всем перечисленным органам управления было «предложено» впредь не обращаться в ЦК и СНК с такого рода вопросами[1118].
Выход из голода (при том что в отдельных районах он будет продолжаться в течение всех 1930-х гг.) позволил советскому руководству поставить вопрос об отмене карточной системы и о пополнении государственных резервов. Карточную систему на мясные и рыбные продукты, сахар, жиры и картофель отменили с 1 октября 1935 г., на промышленные товары — с 1 января 1936 г.
Затруднения в хлебозаготовках, подобные тем, которые подтолкнули к решению коллективизировать аграрный сектор, имели место и в дальнейшем. «Нажимной» по преимуществу характер хлебозаготовительных кампаний сохранялся. 28 сентября 1933 г. Сталин направил телеграмму Кагановичу: «Нажим по хлебозаготовкам надо начать теперь же. «Потом» будет поздно. Если сейчас же не начнете серьезным образом нажимать, прозеваете время и разложите работников и колхозников»[1119]. Для преодоления проблем снабжения продолжались с участием Сталина обсуждения возможностей и целесообразности закупок в тот или иной момент зерна за границей. В августе 1934 г. Сталин порекомендовал Кагановичу воздержаться от импорта хлеба, объяснив это следующим образом: «Импорт хлеба теперь, когда за границей кричат о недостатке хлеба в СССР, может дать только политический минус»[1120]. Тогда же в августе, стремясь разрешить «хлебозаготовительную проблему», Сталин написал Л.М. Кагановичу и А.А. Жданову о том, что «Необходимо: немедля организовать нажим (максимальный нажим!) на заготовки… объявив войну самотеку»[1121].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу и А.А. Жданову о нажиме по хлебозаготовкам
25 августа 1934
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Oп. 3. Д. 100. Л. 61–66]
В структуре «нажимных» мероприятий помимо репрессий предусматривались и меры экономического воздействия — «денежно-налоговый пресс».
Главным инструментом аграрной политики на определенном этапе станут организованные в основных зерновых районах по инициативе Сталина политотделы при МТС и совхозах. Соответствующее решение было оформлено январским 1933 г. объединенным пленумом ЦК и ЦКК ВКП(б). Политотделы напрямую подчинялись центру в лице Политуправления МТС Наркомата земледелия СССР, став органом контроля за действиями местных властей и важным инструментом репрессивного воздействия. Для борьбы с поражающей и сегодня воображение «бесхозяйственностью», замешанной на полном отсутствии материальной заинтересованности хозяйствующих субъектов, Сталин решил взять под особый контроль элеваторы и приемные пункты зерна. 2 сентября 1933 г. Политбюро приняло решение, согласно которому комендантами этих учреждений назначались оперативные сотрудники ОГПУ, выведенные из подчинения местных властей[1122]. Подойдя вплотную к осознанию неразрешимости вопроса о продовольственном снабжении страны силами коллективизированного сельского хозяйства, сталинское руководство решило 25 декабря 1933 г. издать постановление СНК СССР «О развертывании индивидуального рабочего огородничества», согласно которому в 1934 г. было запланировано предоставить полутора миллионам рабочих крупных промышленных центров индивидуальные огороды [1123].
Шифротелеграмма И.В. Сталина секретарям обкомов, крайкомов ВКП(б) и ЦК нацкомпартий о политической мобилизации колхозников вокруг работы по разгрому врагов народа в сельском хозяйстве
3 августа 1937
Правка — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 57. Л. 26]
В конце 1930-х гг. советское руководство приняло решение «добить» кулака. Народный комиссариат внутренних дел, заменивший собой упраздненное ОГПУ, 30 июля 1937 г. выпустил печально знаменитый оперативный приказ № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», в ходе реализации которого подверглись аресту около 1,7 млн чел., из которых 390 тыс. расстреляли. Но об этом нам предстоит рассказать в специальном параграфе этой книги. 3 августа Сталин направил шифровку секретарям обкомов, крайкомов ВКП(б) и ЦК нацкомпартий, в которой поставил задачей «политическую мобилизацию колхозников вокруг работы, проводящейся по разгрому врагов народа в сельском хозяйстве…»[1124]
В конце 1930-х гг. советское руководство вновь столкнулось с явным нежеланием крестьянства состоять в колхозах. Причем не повлиял на эту тенденцию и Большой террор, разворачивавшийся в это время в стране. Отток из колхозов заставил Сталина принять решение, оформленное 19 апреля 1938 г. постановлением Политбюро и Совнаркома «О запрещении исключения колхозников из колхозов», разосланное на места за подписями самого Сталина и Молотова[1125]. В тот же день «дуумвират» подписал еще одно постановление «О неправильном распределении доходов в колхозах», которым устанавливался минимальный уровень распределения между колхозниками денежных доходов (не менее 60–70 %)[1126]. Одновременно с этим продолжалось давление на единоличников. Показательно, что в тот же самый день еще одним совместным постановлением «О налогах и других обязательствах в отношении единоличных хозяйств» СНК и ЦК потребовали от местных властей покончить «с практикой попустительства в отношении единоличника и строго следить за точным выполнением единоличными хозяйствами всех государственных обязательств по налогам, зернопоставкам и мясопоставкам и т. д.». Сталин лично редактировал проект постановления[1127].
Через четыре дня Совнарком принял еще одно постановление, призванное усилить давление на единоличников, — «О ставках и сроке уплаты государственного налога на лошадей единоличных хозяйств» [1128].
В 1936–1937 гг. перед советским руководством вновь замаячил призрак голода в связи с недородом в 1936 г. зерновых культур. Вал обращений с мест о помощи вынудил Политбюро принять 20 января 1937 г. постановление «О семенной, продовольственной и фуражной помощи колхозам». Вопреки ожиданиям, было решено запретить «впредь обращаться в ЦК и СНК с какими-либо ходатайствами по вопросу об отпуске семенной, продовольственной и фуражной помощи колхозам»[1129]. Деревня, как могла, сопротивлялась государственному давлению. Да и ресурсы ее оказались не безграничными. По справке Управления налогов и сборов Наркомата финансов СССР от 9 августа 1938 г. недоимки по сельским налоговым платежам на 1 января 1938 г. составили гигантскую сумму в 340,8 млн руб. [1130]
Давление со стороны государства на крестьянство привело к решению поставленных задач. В 1935 г. был достигнут 80-процентный уровень коллективизации, что позволило заявить о ее «завершении в основном». На этом советское руководство не остановилось, и к 1937 г. ее уровень поднялся до 93 %[1131].
Индустриализация и коллективизация привели к социальным изменениям: росту городского населения и численности рабочих и служащих с 9 млн чел. в 1928 до 23 млн в 1940 г. При этом темпы жилищного строительства не обеспечивали и не могли обеспечить жильем новых горожан. Типичным жильем в 1930-е гг. были бараки, землянки, в «идеальном случае» — коммунальные квартиры[1132]. Некоторые исследователи считают, что коллективизация, высвободившая миллионы рабочих рук для промышленности, дала импульс к ускорению индустриального роста, именно потому что спровоцировала социальную катастрофу в аграрном секторе[1133].
Говоря в общем, следует признать, что советская деревня стала ресурсом финансовых средств, продовольствия и рабочей силы для индустриализации в соответствии с концепцией «первоначального социалистического накопления», выдвинутой в 1925–1926 гг. сторонником Л.Д. Троцкого Е.А. Преображенским. Не случайно во внутрипартийных дискуссиях накануне и в ходе реализации первого этапа коллективизации большевистское руководство тему трансформации аграрного сектора обсуждало, в том числе с участием Сталина, используя понятия «дань» и «военно-феодальная эксплуатация крестьянства». В июле 1928 г., выступая на июльском пленуме ЦК, Сталин представил свое видение вопроса «о главных источниках развития нашей промышленности». Он отверг возможность грабежа колоний и вообще чужих стран и заявил, что «наша страна не имеет также займов извне» и в этом случае нам «остается одно: развивать промышленность, индустриализировать страну за счет внутреннего накопления… Но где главные источники этого накопления? Их, этих источников… два: во-первых, рабочий класс, создающий ценности и двигающий вперед промышленность; во-вторых — крестьянство… С крестьянством у нас обстоит [дело] в данном случае таким образом: оно платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары от промышленности — это во-первых, и недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты — это во-вторых. Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии… Это есть нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога, который мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии… Дело это, что и говорить, неприятное. Но… без этого добавочного налога на крестьянство, к сожалению, наша промышленность и наша страна пока что обойтись не могут» [1134].
Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) о налогах и других обязательствах в отношении единоличных хозяйств
19 апреля 1938
Подписи — автографы И.В. Сталина, Л.М. Кагановича, А.А. Жданова, Н.И. Ежова, В.М. Молотова, В.Я. Чубаря, К.Е. Ворошилова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1191. Л. 21–22]
Сталинское «пока что» растянулось на долгие десятилетия, что и стало главным фактором деградации аграрной сферы советской экономики.
«Наши успехи велики и необычайны». Первые итоги социалистической реконструкции
На январском 1933 г. пленуме ЦК партии Сталин заявил о том, что первая пятилетка выполнена за 4 года и 3 месяца. В действительности же ее плановые задания по основным показателям промышленности группы «А» будут достигнуты в 1933–1935 гг., а повышенные показатели по чугуну, тракторам и автомобилям — в 1950, 1956 и 1957 гг. соответственно. Неисполнение многих плановых показателей в годы первых пятилеток не дает, однако, оснований подвергать сомнению сам факт беспрецедентного индустриального роста в СССР в эти годы[1135]. В годы первых пятилеток были произведены масштабные инвестиции в экономику и ее структурные изменения, введены в строй огромные производственные мощности, начало меняться их географическое размещение.
При этом Сталину в ходе индустриализации удалось в конечном итоге обеспечить не только общий экономический рост, но и относительный рост потребления населения, что обеспечивало ему определенную социальную поддержку[1136]. В значительной степени это было достигнуто в результате государственной политики в сфере оплаты труда. Рост заработной платы в 1930-е гг. отмечается для всех категорий наемных работников[1137]. В годы первых пятилеток в СССР была создана государственная бесплатная система здравоохранения. В октябре 1934 г. в связи с накоплением хлебных запасов Сталин поставил задачу «уничтожить карточную систему…»[1138] В сентябре 1935 г. было намечено снижение цен на хлеб и муку[1139]. В октябре в СССР были отменены карточки на продовольственные товары, чуть позднее на промышленные [1140].
17 ноября 1935 г. в выступлении на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц — стахановцев Сталин представил собственное видение изменений, происходящих в повседневной жизни граждан Советского Союза: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Однако не следует переоценивать социальные достижения этого времени: жизненный уровень 1913 г. будет достигнут только в 1950-е гг.[1141]
Успехи социально-экономического развития страны должна была продемонстрировать Всесоюзная перепись населения 1937 г., которую проводили согласно постановлению ЦК ВКП(б) и СНК СССР. Оно было подготовлено с непосредственным участием Сталина и принято 31 декабря 1936 г.[1142] Результаты переписи, зафиксировавшие уменьшение (вместо объявленного заранее роста) численности населения СССР в результате голода начала 1930-х гг., будут засекречены, а ее организаторы расстреляны[1143]. Состоится новая перепись, давшая советскому руководству нужные результаты.
К концу 1930-х гг. директивный характер управления экономикой распространился и на сферу трудовых отношений в индустриальной сфере. В декабре 1938 г. Совнарком принял постановление «О введении трудовых книжек», в соответствии с которым устанавливался пятилетний срок контракта рабочих с предприятием, фиксировались все вознаграждения, выговоры, причины увольнения. В 1939–1940 гг. были приняты законы, вводившие уголовную ответственность за опоздание на работу, за выпуск некачественной продукции и проч., рабочие были переведены с пятидневной рабочей недели на семидневную и на восьмичасовой рабочий день вместо семичасового, они лишались права увольняться по собственному желанию. Сужение сферы экономического стимулирования трудовой активности в промышленности, имевшее место в начале 1930-х гг., привело к демотивации рабочих, как несколько раньше это произошло в аграрной сфере с сельскохозяйственным производителем. Необходимость заставить население исполнять решения директивных органов приведет к широкому использованию мер внеэкономического принуждения и прямого насилия.
Иосиф Виссарионович Сталин
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1647. Л. 41]
Издержки сталинской индустриализации оказались велики, прежде всего потому, что административно-командная экономика создавалась методом проб и ошибок без глубокого теоретического обоснования, без четкого плана ее построения. Ее создателями выступила группа практических деятелей/революционеров, не имевших специальной подготовки. Однако советскому руководству удалось создать экономическую систему, обеспечившую модернизацию промышленности в рекордные сроки. Базировалась она на государственной собственности, управление которой было основано на централизованном распределении ресурсов. Тотальный политический контроль как основа деятельности партии большевиков практически предопределил выбор, сделанный в пользу нерыночного типа экономики. Рыночный тип распределения ресурсов создавал альтернативные источники экономической, а значит, потенциально и политической власти в советском обществе. На недопустимость такого поворота большевистское руководство, включая Ленина, многократно обращало внимание в ходе партийных дискуссий 1920-х гг. Выбор плановой экономики в этой системе координат был практически неизбежен. В свою очередь распределение ресурсов в административном порядке невозможно без тотальной административной власти. Диктатура как ее абсолютное выражение есть наиболее эффективный инструмент административного принуждения и управления в распределительной экономике. Политбюро в 1930-е гг. принимало решения о распределении капитальных вложений, валютных фондов, о хлебозаготовках и по большому числу сравнительно мелких вопросов экономического регулирования. В период Великой депрессии в мире в конце 1920-х — начале 1930-х гг. в СССР наблюдался рекордный экономический рост. По утверждению советской пропаганды, директивное управление освободило Советскую Россию от зависимости от мирового цикла деловой активности. Согласиться с этим утверждением можно лишь отчасти. Полностью избежать влияния мировой экономической конъюнктуры было невозможно. Так, например, рекордные объемы вывоза зерна в начале 1930-х гг. обернулись для СССР минимальными объемами валютной экспортной выручки, на которую так рассчитывало советское руководство, и произошло это из-за обвала цен на зерно на мировых рынках под влиянием мировой депрессии. Во многом из-за той же депрессии советское руководство относительно успешно решало в этот период вопросы импорта техники и технологий, не находивших сбыта на мировых рынках.
В мировой историко-экономической науке с начала 1960-х гг. предпринимались попытки дать ответ на вопрос, был ли Сталин действительно необходим?[1144] Существуют два противоположных варианта ответа на этот вопрос. Одни исследователи на основании анализа тенденций экономического развития Российской империи и советской экономики делают вывод: «Сталин не был необходим, так как все долгосрочные цели развития России/СССР могли быть достигнуты на путях функционирования стабильной рыночной экономики». Не отрицая высоких темпов роста сталинской экономической системы, они указывают при этом на то, что показатель экономического роста не является адекватным измерителем уровня экономического развития в целом[1145].
Существует и противоположная оценка: «…если бы в истории страны не было такого эпизода, как коммунистическая революция и советские «пятилетки», Россия и по сей день оставалась бы отсталым государством, находясь на той же ступени развития, которую сегодня занимает большинство стран Латинской Америки или даже Южной Азии»[1146].
Так или иначе, но при всех имевших место значительных издержках социального порядка, СССР в 1930-е гг. в результате проведенной модернизации стал индустриально-аграрной страной с развитой промышленностью. Подводя промежуточные итоги социалистической реконструкции, Сталин в январе 1934 г. на XVII съезде партии сказал: «Доказано на опыте нашей страны, что победа социализма в одной, отдельно взятой стране — вполне возможна»[1147]. Существо и цена этой «победы», в основе которой лежала индустриальная модернизация, очевидно, не слишком волновала ее инициатора, как она не волнует сегодня его последователей.
«Чем скорее будет сделано это, тем лучше»: культурная революция
Потребности решения задач индустриального развития поставили в повестку дня вопросы повышения образовательного и культурного уровня населения страны. Первый пятилетний план в директивах XV съезда ВКП(б) прямо увязывался с необходимостью «решительного повышения культурного уровня населения города и деревни, развития национальных культур народностей СССР». Директивы съезда дают ясное понимание того, как именно понимался термин «культурная революция». В основу плана культурного строительства были положены «те задачи народного образования, которые обеспечивают культурный рост широких масс трудящихся (всеобщее обучение, ликвидация неграмотности, массовое профтехническое образование и т. п.), и задача подготовки квалифицированных специалистов и научных работников»[1148]. Новые задачи требовали новых подходов и новых руководителей. В 1929 г. был смещен с поста наркома просвещения А.В. Луначарский, на его место пришел А.С. Бубнов, занимавший до этого должность начальника Политического управления Красной армии. Это назначение ясно указывает на смену курса и методов управления сферой культуры, смыкавшейся в представлениях большевистского руководства со сферой идеологии и требовавшей целенаправленного воздействия для мобилизации населения на достижение поставленных целей общественного развития.
Для реализации поставленных задач в области индустриализации требовалось резкое увеличение численности мало-мальски грамотной рабочей силы, поэтому в августе 1930 г. ЦИК и СНК СССР приняли постановление «О всеобщем обязательном начальном обучении». Итогами развития в этом направлении стал повсеместный рост грамотности населения (до 90 %) уже к концу 1933 г. Советское руководство стремилось решить проблему совмещения качественного обучения с трудовым воспитанием и производственным обучением. В марте 1934 г. Совнарком РСФСР принял постановление «О подготовке к введению семилетнего всеобщего обязательного политехнического обучения». Третий пятилетний план уже предусматривал введение в СССР всеобщего среднего образования в городах и неполного среднего в деревне и во всех национальных республиках [1149].
В феврале 1933 г. Политбюро приняло постановление «Об учебниках для начальной и средней школы»[1150], в котором (как и в постановлениях от 5 сентября 1931 и от 25 августа 1932 г.) было отмечено, что «обучение в школе не дает достаточного объема общеобразовательных знаний и неудовлетворительно разрешает задачу подготовки для техникумов и высшей школы вполне грамотных людей, хорошо владеющих основами науки (физика, химия, математика, родной язык, география и др.)». Средство решения проблемы ЦК партии видел в создании линейки «стабильных» учебников по всем предметам.
Высокая оценка достижений в этой области, широкого распространения в массовом сознании, вероятно, требует верификации. Процесс ликвидации неграмотности проходил не так быстро и не так успешно, как привыкло думать старшее поколение российских граждан, воспитанное на штампах советской пропаганды. 16 января 1936 г. совместным решением ЦК и СНК Наркомпросу РСФСР поручалось к 1 января 1938 г. завершить ликвидацию неграмотности, причем подразумевалось под этим обучение действительно всех неграмотных, в возрасте от 18 до 50 лет. В июле 1940 г. Наркомпрос отчитался об обученных за 1936–1939 гг. 3 556 289 чел. из 6 726 242 чел., подлежавших такому обучению по переписи 1939 г. Авторы подготовленной по этому вопросу справки при этом предупреждали о постоянном пополнении взрослого контингента неграмотных взрослых за счет полностью неграмотных или малограмотных подростков, из чего напрашивался очевидный вывод, что и со школьным образованием было по-прежнему не все в порядке. Особое беспокойство вызывало «состояние дела по обучению неграмотных и малограмотных допризывников 1920–1921 года рождения», которое «не обеспечивает выполнения задачи полного обучения их к моменту призыва»[1151]. Подтверждение этому обнаруживается в целом ряде документов, направленных в ЦК ВКП(б). Так, из записки членов Комиссии советского контроля при СНК СССР мы узнаем, что в РСФСР «постановление правительства о всеобщем обязательном начальном обучении сорвано»[1152]. Судя по опубликованным документам, дело аналогичным образом обстояло в Белоруссии, Киргизии и, вероятно, в других союзных республиках[1153].
Иосиф Виссарионович Сталин
1936
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 18 об.]
Партийное руководство уделяло пристальное внимание теме подготовки кадров в техникумах, фабзавучах, высших технических учебных заведениях (втузы). Еще в 1928 г. Сталин поставил задачу «ускорить темп образования, создания новой технической интеллигенции из людей рабочего класса, преданных делу социализма и способных руководить технически нашей социалистической промышленностью»[1154]. В июле 1933 г. Политбюро приняло постановление об улучшении постановки дела подготовки и использования кадров в рамках этой системы[1155].
Не меньшее внимание уделялось положению дел в высшей школе. При этом решались не только вопросы развития высшей школы, но и вопросы контроля за содержанием учебного процесса, прежде всего в сфере преподавания социально-гуманитарных дисциплин. В июне 1936 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли постановление «О работе высших учебных заведений и о руководстве высшей школой». Это постановление поставило под контроль Отдела школ ЦК партии назначение руководителей кафедр «по социально-экономическим дисциплинам крупнейших высших учебных заведений», которое производилось по специальному списку[1156].
В национальных республиках задачи культурной революции, по мнению Сталина, заключались также и в том, чтобы «покрыть страну богатой сетью школ на родном языке, снабдив их кадрами преподавателей, владеющих родным языком. Для этого нужно национализировать, т. е. сделать национальными по составу, все аппараты управления, от партийных и профсоюзных до государственных и хозяйственных. Для этого нужно развернуть прессу, театры, кино и другие культурные учреждения на родном языке»[1157]. Выступая 12 февраля 1929 г. на встрече с украинскими литераторами, Сталин дал ясно понять, что его «любовь» к национальным языкам имеет не абстрактно-гуманитарный характер, а является функцией, обеспечивающей реализацию более масштабных установок: «Перед нами стоит примитивная проблема… это проблема первоначального всеобщего обязательного обучения… Если мы хотим широкие массы народа поднять на высшую ступень культуры, или не на высшую, а хотя бы на среднюю, или даже низшую ступень культуры, мы должны родной язык каждой национальности развивать максимально, потому что только на родном языке мы можем достигнуть этого. Другого средства для поднятия культурности масс, кроме родного языка, не существует». В заключение Сталин сказал: «Пустяки все, если думают, что можно совершенно некультурных людей, неграмотных людей можно заставить так же развить свой труд и так же использовать машины, как это делается народами, где культурность на высокой ступени находится» [1158].
А.А. Жданов, И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов на совещании передовых колхозников и колхозниц Таджикистана и Туркменистана
4–9 декабря 1935
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1675 Л. 2]
Эта программа последовательно осуществлялась в течение целого ряда лет, что дало основание ряду современных исследователей характеризовать ранний Союз ССР как «государство наций» или «империю положительной деятельности»[1159].
Впрочем, в 1930-е гг. происходят кардинальные изменения и в этой сфере. 12 октября 1937 г. Сталин выступил на пленуме ЦК с речью, которая задала новый вектор национально-культурного развития: «Есть у нас один язык, на котором могут изъясняться все граждане СССР более или менее, — это русский язык. Поэтому мы пришли к тому, чтобы он был обязательным». Поворот к обязательности изучения русского языка Сталин тогда объяснил одной-единственной причиной — потребностями военного строительства: «Мы встали перед вопросом о том, что призываемые в армию, например в Узбекистане, в Казахстане, в Армении, в Грузии, в Азербайджане, не владеют русским языком… при таком положении… наши дивизии и бригады превращаются в территориальные. Это не армия…. Вот отсюда и родилась абсолютная необходимость при всеобщей воинской повинности, при условии призыва всех граждан, абсолютная необходимость обладать красноармейцам одним каким-нибудь языком, на котором они могут изъясняться во всех краях и областях Союза. Этот язык — русский»[1160]. Вряд ли эта причина была для Сталина главной и уж во всяком случае — не единственной. Взятый курс на централизацию управления, формирование общесоюзной экономики, «рынка» труда, общегосударственной идеологии настоятельно требовал средства коммуникации, которым объективно мог являться только русский язык. Строительство армии было самым простым, ясным и не требовавшим дополнительных обоснований аргументом, поскольку «военная опасность» к этому времени вошла в плоть и кровь советской повседневности. Вслед за политической установкой последовали и организационные решения. Оргбюро ЦК в январе 1938 г. приняло постановление «О ликвидации национальных школ и национальных отделений в школах», в котором говорилось: «Практика насаждения особых национальных школ наносила огромный вред делу правильного обучения и воспитания, отгораживала детей от советской жизни, лишала возможности приобщения к советской культуре и науке, преграждала путь к дальнейшему получению образования в техникумах и высших учебных заведениях». Реорганизация проводилась путем перевода таких школ на учебные планы и программы советских школ обычного типа «с преподаванием или на языке соответствующей республики, или на русском…»[1161] 13 марта Политбюро утвердило представленный комиссией секретаря ЦК А.А. Жданова проект постановления «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей». Неудовлетворительную постановку дела с преподаванием русского языка Политбюро объяснило подрывной работой «контрреволюционных троцкистско-бухаринских и буржуазно-националистических элементов». Единственную, в сталинском понимании, причину для введения обязательного изучения русского языка авторы постановления поставили лишь на третье место. Во-первых, в условиях многонационального государства «знание русского языка должно явиться мощным средством связи и общения между народами… способствующими их дальнейшему хозяйственному и культурному росту»; во-вторых, знание русского языка «способствует усовершенствованию национальных кадров в области научных и технических познаний». Постановление предписало ввести преподавание русского языка как предмета изучения в школах национальных республик и областей с 1 сентября 1938 г., «предложив ЦК нацкомпартий и СНК республик обеспечить издание соответствующих законов»[1162]. Наряду с другими членами Политбюро Сталин поставил согласующую визу на сопроводительном письме секретаря ЦК А.А. Жданова к проекту соответствующего постановления[1163]. Через несколько дней решением Оргбюро были ликвидированы национальные педучилища и институты [1164].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей» с сопроводительной запиской А.А. Жданова И.В. Сталину
11, 13 марта 1938
Подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова, Л.М. Кагановича, К.Е. Ворошилова. Н.И. Ежова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1187. Л. 91, 98]
В эти же годы произошел крутой поворот в развитии национальных письменностей. В 1920-е гг. большевистское руководство санкционировало перевод письменностей большинства национальных меньшинств на латиницу как относительно несложную графическую систему (особенно по сравнению с арабской графикой, имевшей распространение в районах с мусульманской традицией). Это был важный аспект, способствовавший общему успеху политики ликвидации неграмотности. Сыграло свою роль, вероятно, и ожидание неизбежной мировой революции. Новые политические установки потребовали модификации курса и замену латиницы на кириллицу. К 1937 г. новые алфавиты были созданы для 89 народов[1165]. Во второй половине 1930-х гг. Политбюро принимало многочисленные частные решения по переводу десятков языков нацменьшинств на кириллический алфавит, что отражало интенсификацию общего курса на внутрисоюзную интернационализацию[1166]. Общесоюзный масштаб затеянных преобразований породил потребности в межнациональных коммуникациях значительно в большем объеме, чем раньше, поэтому языком коммуникации в широком смысле становился русский.
«Покончить… с органами управления церковников»
В рамках культурной революции в этот период параллельно с масштабным строительством домов отдыха, созданием музеев и парков усиливается агрессивная антирелигиозная кампания, сопровождавшаяся массовым закрытием церквей, репрессиями в отношении священнослужителей и верующих. Под угрозой полного уничтожения Церкви фактический управляющий Русской православной церковью заместитель местоблюстителя Патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский) выбрал компромисс с властью, подписав в июле 1927 г. вместе с восемью членами Временного патриаршего Священного синода известную декларацию. Церковь в обмен на лояльность по отношению к советскому режиму была формально юридически легализована. 21 октября того же года Сергий издал указ о поминовении властей и об отмене поминовения епархиальных архиереев, находящихся в ссылке. Все это, однако, не остановило наступления государства на свободу совести. В начале 1929 г. по итогам заседания Оргбюро ЦК, состоявшегося в декабре 1928 г., на места был разослан циркуляр ЦК «О мерах по усилению антирелигиозной работы». В апреле постановление СНК РСФСР и Президиума ВЦИК была введена обязательная регистрация религиозных объединений и их членов. В мае были внесены поправки в Конституцию РСФСР, согласно которым вместо ранее существовавшей «свободы религиозной пропаганды» государство было готово обеспечивать «свободу религиозных исповеданий», что ограничивало права верующих на пропаганду своих взглядов. Директива ЦК ВКП(б) от 5 июня 1929 г. «О тактичном подходе в деле закрытия церквей» не означала пересмотра принципов государственной конфессиональной политики. В июне Союз безбожников, переименованный в Союз воинствующих безбожников, объявил очередной поход на религию, а в 1932 г. и так называемую безбожную пятилетку[1167]. По распоряжению сталинского руководства были взорваны сотни церквей в Москве и других городах России, в том числе храм Христа Спасителя с целью строительства на его месте Дворца Советов.
К концу 1930-х гг. антирелигиозная борьба стала затухать. «Антирелигиозная пропаганда за последние годы почти прекратилась», — констатирует докладная записка отдела культурно-просветительской работы ЦК, направленная в адрес секретаря ЦК А.А. Андреева в феврале 1937 г., то есть в тот самый момент, когда Сталин запустил маховик массовых репрессий[1168]. Решение вопроса взяло на себя Оргбюро и постановило создать комиссию, разработать закрытое письмо к местным парторганизациям. Видимо, стремясь опередить события, завотделом руководящих партийных органов Г.М. Маленков в мае 1937 г. обратился к Сталину с инициативной запиской об отношении к религиозным организациям. Ни много, ни мало, он предложил отменить декрет ВЦИК и СНК РСФСР от 8 апреля 1929 г., который, по мнению молодого аппаратчика, создавал «организационную основу для оформления наиболее активной части церковников и сектантов». Маленков предложил «покончить… с органами управления церковников». Определил он и численность этой социальной группы — 600 тыс. чел. Сталин, благоволивший к Маленкову, к этому предложению, однако, отнесся прохладно. Он наложил не содержавшую поручений резолюцию: «Членам ПБ для ознакомления» [1169].
Докладная записка Г.М. Маленкова И.В. Сталину об отношении к религиозным организациям с предложением отменить постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях» 20 мая 1937
Резолюция — автограф И.В. Сталина
[РГАНИ. Ф. 3. Оп. 60. Д. 5. Л. 34–35]
Очевидное скептическое отношение Сталина предотвратило еще один виток массовых репрессий, которым грозили обернуться инициативы Маленкова и отдела культурно-просветительской работы ЦК[1170]. Сталин, вероятно, счел нецелесообразным без особой нужды начинать еще одну массовую операцию, открывать еще один фронт «классовой борьбы». Но удар, пусть и не такой массированный, по этой социальной группе был нанесен, но без прямого участия партаппаратчиков. В начале 1938 г. Сталин получил от наркома внутренних дел Ежова спецсообщение, в котором содержалась информация о том, что «в связи с ростом контрреволюционной активности церковников и сектантов, нами, в последнее время, по этим элементам нанесен значительный оперативный удар. Всего в августе — ноябре 1937 г. арестовано 31 359 церковников и сектантов», включая 166 митрополитов и епископов. «Из этого количества, — не без гордости сообщал «железный нарком», — осуждено к ВМН… 13 671… В результате… почти полностью ликвидирован епископат православной церкви, что в значительной степени ослабило и дезорганизовало церковь… Вдвое сократилось количество попов и проповедников, что также должно способствовать дальнейшему разложению церкви…»[1171] Крупнейшая религиозная организация страны — Русская православная церковь была, таким образом, физически разгромлена, а из восьми подписавших упоминавшуюся ранее декларацию архиереев до Архиерейского собора в сентябре 1943 г. дожили лишь трое, остальные погибли в ходе развернувшихся репрессий.
Георгий Максимилианович Маленков
Конец 1920-х — начало 1930-х
[РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 486. Л. 1]
Затухание антирелигиозной борьбы к концу 1930-х гг. в общественно-политическом пространстве было, таким образом, с лихвой компенсировано прямыми репрессивными акциями. Этот фронт борьбы, несомненно, являлся важнейшей составляющей культурной революции Сталина. Разгром конфессиональных организаций не достиг главной цели, так как большинство населения страны по-прежнему продолжало считать себя верующими. В 1937 г. во время переписи населения СССР в опросном листе по предложению Сталина появился «Вопрос номер 5. Религия». Лиц, назвавших себя верующими (в возрасте от 16 лет и старше), в стране оказалось больше, чем неверующих: 55,3 млн чел. (56,7 %) против 42,2 млн (43,3 %)[1172]. И это в условиях разнузданной антирелигиозной пропаганды и прямого репрессивного давления на клир и верующих. Этот итог стал одной из причин пересмотра Сталиным отношения к религии и его решения восстановить патриаршество, которое будет принято под давлением обстоятельств в годы Великой Отечественной войны.
«Линия партии победила». Идеологическое наступление и ресурсы мобилизации
Сталин на протяжении практически всей своей политической биографии особое внимание уделял идеологической сфере, трансформация которой была неотъемлемой частью сталинской культурной революции. Как и все большевистское руководство, Сталин-политик сформировался на идее о невозможности самостоятельной выработки угнетенными классами, прежде всего пролетариатом, собственной идеологии. Из этой констатации проистекала мысль о необходимости привнесения в сознание класса передовой теории, выработанной партийными идеологами. Агитация и пропаганда являлись несущими конструкциями советской мобилизационной модели социально-экономического развития.
Советская пропаганда нацеливала советский социум на построение социалистического отечества. «Теперь, — говорил Сталин, — когда мы свергли капитализм, а власть у нас рабочая, — у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость». Отстаивать независимость социалистического отечества означало «в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства»[1173].
Возвращение в советское общественное сознание понятия «отечество» являлось прямой заслугой Сталина, отказавшегося от гипертрофированного интернационализма в установках большевистской партии первых лет советской власти. И произошло это значительно раньше, чем обычно принято считать.
Исполнение принятых решений о форсированных темпах индустриализации и коллективизации оказалось связанным с необходимостью мобилизации и аппарата управления, и общества в целом на решение поставленных задач. Ведь бесклассовое социалистическое общество не может, по мнению Сталина, возникнуть стихийно, «в порядке, так сказать, самотека»[1174]. Недостаточно провозгласить правильную линию, ведь «победа никогда не приходит сама, — ее обычно притаскивают». «После того, как дана правильная линия… успех дела зависит от организационной работы, от организации борьбы за проведение в жизнь линии партии, от правильного подбора людей, от проверки исполнения решений руководящих органов»[1175]. В письме Кагановичу от 19 сентября 1931 г. Сталин ясно дал понять, какими именно способами следует добиваться исполнительской дисциплины. Он поставил задачу разгромить «шайку самовлюбленных и самодовольных бюрократов» в управлении железнодорожным транспортом, «по-меньшевистски издевающихся над постановлениями ЦК и сеющих кругом разлагающий скептицизм»[1176]. Не приходится сомневаться, что на практике дело не ограничилось бюрократами на железнодорожном транспорте.
С 1928 г. в жизнь страны войдут так называемые кампании самокритики. Первую из них открыло обращение ЦК партии, опубликованное в июне 1928 г. в газете «Правда». Самокритика была определена как ответ на зло, которое представляют собой бюрократизм, обостряющееся сопротивление кулаков, саботаж старых специалистов и т. д. В июне «Правда» опубликовала статью Сталина «Против опошления лозунга самокритики», в ней говорилось: «Нам нужна не всякая самокритика. Нам нужна такая самокритика, которая подымает культурность рабочего класса, развивает его боевой дух, укрепляет его веру в победу, умножает его силы». Сталин призывал бороться всеми силами, всеми средствами с той самокритикой, которая ведет «к разрушению партии, к развенчанию Советской власти, к ослаблению нашего строительства, к разложению хозяйственных кадров, к разоружению рабочего класса, к болтовне о перерождении». Высказался Сталин и против «критики для критики», превращающей «критику в спорт, бьющей на сенсацию», против травли хозяйственников, дискредитации их в глазах рабочего класса. Но при этом Сталин четко обозначил свою позицию, основанную на стимулировании низовой инициативы по выявлению и донесению негативной информации до проверяющих инстанций. «Мы не должны, — сказал Сталин, — пренебрегать даже такой критикой, которая является правильной лишь на 5–10 процентов»[1177]. Созданное в 1928 г. Центральное бюро жалоб с его многочисленной сетью по всей стране стало инструментом сбора властями «сигналов» с мест, доносов, содержавших разнообразную негативную информацию. Весь этот информационный поток подвергался анализу, по итогам которого принимались решения административного и репрессивного характера[1178].
Мобилизация общества в целом осуществлялась, однако, не только репрессивными методами. Чтобы обеспечить проведение в жизнь политических лозунгов, следовало, по мнению партийного руководства, вовлечь массы в эту борьбу, мобилизовать партийные ряды на решение задач, очистить партию от ненадежных, неустойчивых, «переродившихся» элементов. Таким образом, на первый план вышли идеологические кампании как инструмент социальной мобилизации. В прямой связи с задачами первой пятилетки в марте 1929 г. после публикации в газете «Правда» началась массовая кампания по организации социалистического соревнования[1179], в апреле был подписан первый коллективный договор.
В центр общественного внимания пропаганда поместила стройки Магнитки, Днепрогэса, Уралмаша и т. д., имена передовиков социалистической индустрии и коллективизированного сельского хозяйства, таких как А.Г. Стаханов, Н.А. Изотов, П.Н. Ангелина и другие ударники коммунистического труда. Именно такого рода герои, которых найдут и представят обществу во всех сферах его жизни, стали олицетворять новое социалистическое отечество, побуждать своим примером к действию всех остальных во имя его блага.
К этому времени уже вполне завершилось сращивание в общественном сознании сфер идеологии и культуры. Это ясно видно, например, из текста письма к Сталину членов творческого объединения «Пролетарский Театр», которые отнесли к «области различных идеологических производств», в частности, «область художественной литературы и театра»[1180]. Одной из стратегических целей модернизации советским руководством была объявлена культурная революция как необходимое условие строительства социалистического общества. Не откроем никакой тайны, сказав, что отношение к культуре в среде большевиков было сугубо утилитарным. Традиционная культура в 1920-е гг. стала объектом подавления, во всех сегментах духовной жизни шли поиски особой пролетарской культуры, так как культура, по мысли большевиков, — инструмент строительства нового мира. Ленин зафиксировал этот подход, определив его как принцип «партийности» культуры, который при Сталине станет всеобщим. Однако понимание Сталиным этого принципа не было столь примитивным, как это чаще всего принято себе представлять, а его реализация на практике не сводилась исключительно к гонениям и запретам. В своем известном письме от 1 февраля 1929 г., адресованном драматургу В.Н. Билль-Белоцерковскому, Сталин сказал: «Легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое не есть самое хорошее. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес пролетарского характера. А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться формирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы»[1181].
Сталин существенно скорректировал еще один известный ленинский «постулат», уподоблявший буржуазных «интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации» отходам жизнедеятельности общества: «На деле это не мозг, а г…» Таким ««талантам» не грех, — считал Ленин, — посидеть недели в тюрьме, если это надо сделать для предупреждения заговоров». ««Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего», — писал Ленин Горькому в письме от 15 сентября 1919 г.[1182] Вероятно, Сталин думал или так же, или близко к тому, но его практическая политика свидетельствовала о некоторой трансформации этого подхода. Сталин, конечно, масштабирует заявленные Лениным рамки наказаний и поощрений. Но, кроме того, творческая интеллигенция в его понимании, в том числе и «буржуазная», при правильном использовании становится одним из важных приводных ремней от правящей верхушки к обществу, одним из важных инструментов социальной мобилизации и переустройства общества.
Советское руководство начало внедрять принцип партийности, принуждать тем или иным способом — «кнутом и пряником» — творческую интеллигенцию принимать партийные установки и руководствоваться ими в своем творчестве, которое было призвано художественными средствами легитимизировать существующий политический режим и его идеологические установки, способствовать укоренению его в массовом сознании как наиболее справедливого, отвечающего запросам населения Советского Союза. Не забудем и о том, что пафос строительства нового справедливого общества сам по себе заключал в себе огромную притягательную силу для одних участников творческих процессов в стране, а для других таким магнитом являлось осознание тектонических масштабов тех процессов, свидетелями и участниками которых они стали. Сталин для многих стал персонификацией исторического слома, объектом восхищения, а в некоторых случаях и обожания. «Горячо Вас любящий и преданный Вам», — так 5 декабря 1935 г. подписал свое письмо, адресованное Сталину, Борис Пастернак[1183]. Михаил Булгаков, заканчивая свое письмо к Сталину от 30 мая 1931 г., написал: «Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам»[1184].
Говоря о содержания культурной и образовательной политики, нельзя не отметить того очевидного факта, что Сталин был прямо и непосредственно лично погружен в обсуждение и решение всех сколько-нибудь значимых вопросов в этой сфере. Придавая огромное значение социально-культурной трансформации советского социума и запустив этот процесс, он считал необходимым знакомиться с творчеством крупнейших деятелей всех «отраслей» советского искусства, с очень многими из них состоял в переписке, проводил коллективные и индивидуальные встречи и беседы с деятелями культуры, посещал театральные представления. Он анализирует эти произведения, делает выводы, на основе которых стремится оказать влияние на авторов в нужном направлении. Избегая высказываться по вопросам «технологии» искусства, он считал своей обязанностью прямо говорить о социальном значении тех или иных произведений искусства. Художественность того или иного произведения для него оказывалась часто выше примитивно понятого принципа партийности. Даже признав творчество того или иного деятеля искусства «явлением антисоветского порядка», Сталин заявлял, что «из этого, конечно, не следует, что сам [NN] не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками, что его надо заставить таким образом уйти за границу»[1185]. Использовать в своих интересах антисоветски настроенного деятеля культуры или так называемого попутчика было, по мнению Сталина, вполне целесообразно. В июне 1934 г. Е.И. Замятин, известный своими антисоветскими по существу произведениями, пришлет из Парижа заявление с просьбой принять его в члены Союза советских писателей. «Заявление Замятина, — как сообщит Сталину секретарь оргкомитета Союза П.Ф. Юдин, — вызвало сильную поддержку и удовлетворенность этим поступком у беспартийных писателей». Юдин запросит указаний Сталина, «поскольку прием Замятина в члены Союза связан с вопросами, выходящими за пределы Союза писателей». Сталин наложит резолюцию: «Предлагаю удовлетворить просьбу Замятина»[1186]. В декабре 1935 г. он напишет письмо секретарю Союза советских писателей В.П. Ставскому, в котором порекомендует обратить внимание на писателя Л.Н. Соболева: «Он, бесспорно, крупный талант (судя по его книге «Капитальный ремонт»). Он, как видно из его письма, капризен и неровен (не признает «оглобли»). Но эти свойства, по-моему, присущи всем крупным литературным талантам… Не надо обязывать его написать вторую книгу «Капитального ремонта»… Не надо обязывать его написать о колхозах или Магнитогорске. Нельзя писать о таких вещах по обязанности. Пусть пишет, что хочет и когда хочет. Словом, дайте ему перебеситься… И поберегите его»[1187].
Михаил Афанасьевич Булгаков
1920-е
[Из открытых источников]
Ярким примером «работы» с попутчиками стала история жизни одного из ярчайших «советских» писателей Михаила Булгакова. Вопросы о возможности постановок его пьес «Дни Турбиных» и «Бег» не раз рассматривало Политбюро. Феномен Булгакова надолго привлечет к себе внимание Сталина, во многом благодаря которому Политбюро в сентябре 1926 г. «окончательно» разрешит постановку «Дней Турбиных» на большой сцене[1188].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о нецелесообразности постановки пьесы М. Булгакова «Бег»
30 января 1929
Подписи — автографы М.П. Томского, В.М. Молотова, К.Е. Ворошилова, А.И. Рыкова, В.В. Куйбышева, М.И. Калинина, И.В. Сталина, Я.Э. Рудзутака, Н.И. Бухарина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 767. Л. 32]
Разбору достоинств и недостатков его «антисоветских» пьес Сталин посвятит значительную часть цитировавшегося уже письма к В.Н. Билль-Белоцерковскому. «Почему так ставят на сцене пьесы Булгакова, — задаст вопрос Сталин. — Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба… что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма»[1189]. В отношении Булгакова по сталинскому «недосмотру» «наша пресса заняла неправильную позицию, — так сигнализировал в Политбюро секретарь ЦК А.П. Смирнов в августе 1929 г. — Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля…»[1190] Доведенный до отчаяния, Булгаков в марте 1930 г. написал письмо-обращение «Правительству СССР». Впечатленный Сталин 18 апреля позвонил Булгакову. «Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами, — сообщил писателю главный ценитель писательских талантов в СССР и пообещал: вы будете по нему благоприятный ответ иметь…»[1191] Сталин решил поправить «булгаковедов» и сделал в апреле 1930 г. на Политбюро сообщение «О г[ражданине] Булгакове»[1192]. В результате «зеленую» улицу Булгакову не откроют, но и умереть с голоду не дадут. По предложению Сталина он подал заявление о приеме на работу во МХАТ, куда и был принят в качестве режиссера-ассистента. В 1931 г. за Булгакова начал хлопотать перед Сталиным Горький, который в письме от 12 ноября 1931 г. писал: «Булгаков мне «не брат и не сват», защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но он — талантливый литератор, а таких у нас — не очень много. Нет смысла делать из них «мучеников за идею». Врага надобно уничтожить или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать. Это легко. Жалобы Булгакова сводятся к простому мотиву: жить нечем…» Думается, и без заступничества Горького в планы Сталина не входило уничтожение Булгакова. В 1934 г. он даже был принят в члены Союза писателей СССР. Однако его выдающаяся пьеса «Кабала святош» («Мольер») в феврале 1936 г. подверглась разгрому в «Правде» как «фальшивая, реакционная и негодная». В 1939 г. попытку Булгакова обратить на себя внимание пьесой «Батум», посвященной Сталину, тот отверг, сочтя постановку пьесы неуместной.
Похожим образом выстраивалась политика и в отношении учреждений культуры. Оценивавшийся Сталиным как «буржуазный», московский Камерный театр, постановки которого не раз снимались с репертуара, тем не менее отпраздновал свой двадцатилетний юбилей по специальному постановлению Политбюро от 26 ноября 1934 г., а его создатель и художественный руководитель А.Я. Таиров получил звание народного артиста республики[1193].
Подобный подход, однако, не исключал и акций устрашения этого социального слоя, которому служили выборочные репрессивные акции, имевшие место во всех сферах культуры или «идеологических производств». Придет время и в эпоху борьбы с космополитизмом в августе 1950-го Камерный театр, сыгравший отведенную ему роль выставочной витрины, прекратит свое существование. Таиров избежал страшной судьбы еще одного народного артиста республики — В.Э. Мейерхольда, театр которого (ГОСТИМ) был закрыт приказом Комитета по делам искусств при СНК СССР в соответствии с постановлением Политбюро от 7 января 1938 г. «как чуждый советскому искусству»[1194], а сам он расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда 2 февраля 1940 г. Расстрел по списку из 346 человек 16 января 1940 г. санкционировали, как тогда было заведено, члены Политбюро во главе со Сталиным[1195].
Судя по всему, «политика» в отношении тех или иных «творцов» не была вполне последовательной, испытывала колебания личных пристрастий не только Сталина, но и тех членов сталинского окружения, которым вождь доверял участие в тех или иных комиссиях, призванных решать вопросы руководства творческими организациями. Вполне ясно эту особенность иллюстрирует растерянное высказывание Горького в письме к секретарю ЦК Андрееву, которое он позволил себе в письме от 8 декабря 1935 г.: «Отношение к литераторам очень пестрое. Существует «меценатство», и весьма часто литератор ценится не по заслугам его, а по симпатии… [Пильняку прощается рассказ о смерти т. Фрунзе — рассказ, утверждающий, что операция была не нужна и сделали ее по настоянию ЦК. Прощается ему, Пильняку, «Красное дерево» и многое другое скандальное. Фактов такого рода — немало…] Это, разумеется, создает в среде литераторов рассуждения и настроения дрянные»[1196]. Подумав, Горький вычеркнет из письма пассаж, направленный против Пильняка, что никак не влияло на сделанный им общий вывод о распространенности в среде власть предержащих вкусовщины.
Упомянув о загранице, мы, конечно, должны отметить смену вектора устремлений власти в отношении творческой интеллигенции. Сталин, как мы помним, был активным исполнителем инициированной Лениным принудительной высылки за границу в 1922 г. видных представителей творческой интеллигенции. Теперь Сталин отказался от этой практики — выдавливать оппонентов советской власти из этой среды за границу. Наоборот, он станет ограничивать эти выезды, лично принимая во многих случаях персональные решения и в отношении личных поездок, и зарубежных гастролей театральных трупп, и участии советских писателей, артистов и ученых в международных форумах. В большинстве случаев именно Политбюро рассматривало на своих заседаниях подобные вопросы.
Записка И.В. Сталина К.С. Станиславскому о пьесе Н.Р. Эрдмана «Самоубийца»
9 ноября 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5374. Л. 1]
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову и Л.М. Кагановичу о 85-летии академика И.П. Павлова
26 сентября 1934
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Oп. 11. Д. 85. Л. 124]
Выстраивая отношения с деятелями культуры, Сталин использовал разнообразные методы. Внешние формы общения часто были комплиментарными, подчеркнуто демократическими, показывающими его самого как заинтересованного «дилетанта». Именно так определил себя Сталин, отвечая К.С. Станиславскому на вопрос о возможности постановки во МХАТе пьесы Н.Р. Эрдмана «Самоубийца»[1197].
Демонстрируя готовность использовать самый широкий арсенал средств в деле направления творческой активности в нужное русло, Сталин не забывал, как мы видели, и о главном инструменте убеждения своей эпохи — принуждении. Уже к концу 1920-х гг. была сформирована система контроля за поведением деятелей культуры и науки, в структуре центрального аппарата ОГПУ функционировал целый ряд специальных подразделений, занимавшихся контролем цензурного режима, осуществлявших перлюстрацию корреспонденции, собиравших агентурные данные и занимавшихся организацией сети осведомителей в этой среде[1198]. Сталин регулярно получал спецсообщения о настроениях и разговорах в среде творческой интеллигенции.
Под подозрение Сталина подпадал целый ряд деятелей культуры и науки, лояльность которых по отношению к советской власти вызывала у него сомнение. Среди них был уже имевший мировую известность кинорежиссер С.М. Эйзенштейн[1199]. Будущему нобелевскому лауреату П.Л. Капице запретят выезд в Англию[1200]. Об академике И.П. Павлове, в преддверии его 85-летия, Сталин сказал так: «…политически… не наш… Никакого ордена ему не следует давать»[1201].
Другие деятели культуры, как, например, В.Э. Мейерхольд, О.Э. Мандельштам, И.Э. Бабель и многие другие, погибнут в годы Большого террора. Цели социальной мобилизации достигались в том числе репрессиями разного рода в отношении представителей творческой элиты. Гражданская война для Сталина продолжалась и в сфере культуры, тесно смыкавшейся со сферой идеологии.
Важнейшим инструментом влияния на состояние общественного сознания была для Сталина литература. Задачей советских писателей — «инженеров человеческих душ» — являлось воплощение художественными средствами концепций общественного развития, представленных в политических решениях, исторических и теоретических трудах партийного руководства. В начале февраля 1929 г. в письме В.Н. Билль-Белоцерковскому Сталин дал точные рекомендации писательскому сообществу: «Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями «советское», «антисоветское», «революционное», «антиреволюционное» и т. д.»[1202]. Тогда же, в феврале, Сталин направил «Письмо писателям-коммунистам из РАППа». В нем, уподобив Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) военачальнику, он дал рекомендации, «как правильно построить литературный фронт», чтобы получился «выигрыш войны с «классовым врагом»»[1203]. В декабре того же года «Правда» в своей редакционной статье обозначила цель «идти вперед к разрешению огромных задач, стоящих перед партией на литературном фронте»[1204]. В полном соответствии со сталинской концепцией обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму литературные критики, сосредоточившиеся вокруг РАППа, также настаивали на резком обострении классовой борьбы в литературе, обвинив целый ряд советских писателей в сдвиге вправо, в работе «на нашего классового врага».
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о втузах, оплате труда драматургов, запрете постановки пьесы А.Н. Афиногенова «Ложь» и газетной публикации о перевыполнении плана хлебосдачи в Нижнем Новгороде
1 сентября 1933
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 100. Л. 14–16]
Записка И.В. Сталина в редакцию журнала «Красная новь» о повести А.А. Платонова «Впрок (Бедняцкая хроника)»
1 июня 1931
Рукописный текст — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 201. Л. 5]
Сталин уделял немало внимания литературному процессу, знакомился с новинками литературы, оценивал степень их полезности с точки зрения развернувшегося «социалистического строительства». Так, он обменялся письмами с драматургом А.Н. Афиногеновым и прямо порекомендовал Кагановичу «запретить к постановке» его пьесу «Ложь»: «Пусть не думает Афиногенов и кампания, что они могут не считаться с партией»[1205].
Эту же идею о том, что «хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно», Сталин повторил уже применительно к одной из статей столь важного для него Максима Горького, указав на необходимость изменений в ней[1206]. На повести А.А. Платонова, опубликованной летом 1931 г. в журнале «Красная новь», Сталин наложил резолюцию: «Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту… надо бы наказать и автора, и головотяпов»[1207].
Сталин надолго сохранил за собой право на оценки наиболее значимых литературных произведений и их авторов. Сначала это происходило в форме неформального общения с литераторами. В начале 1930-х гг. Сталин провел несколько встреч с писателями. Тогда же литераторы попали в число тех, кого Политбюро в своих решениях регулярно отмечало правительственными наградами. В числе первых ордена Ленина был удостоен 16 сентября 1932 г. А.М. Горький. Совнарком начнет проводить конкурсы на лучшие пьесы, визировать решения по итогам которых станет Политбюро[1208]. Позднее, в феврале 1940 г., будет учреждена «Премия имени Сталина по литературе» (Сталинская премия)[1209].
Организация литературного процесса, поиск административных форм, призванных поставить под контроль литературное «производство» в масштабах страны, не затянулись надолго. В апреле 1932 г. ЦК ВКП(б) приняло постановление «О перестройке литературно-художественных организаций». В нем была сформулирована задача «объединить всех писателей, поддерживающих платформу советской власти… в единый союз советских писателей…»[1210] Сталин активно участвовал в процессе создания Союза писателей СССР и уделял пристальное внимание работе I съезда[1211]. Причем в упомянутом постановлении была поставлена задача «провести аналогичное изменение по линии других видов искусства». Откладывать в долгий ящик эту идею не стали, и вскоре после завершения работы I съезда советских писателей — 4 октября 1934 г. Политбюро приняло решение об организации Всесоюзного съезда советских архитекторов, который состоялся в июне 1937 г. под недреманым оком Политбюро[1212]. Одновременно с созданием Союза писателей СССР постановлением Политбюро был создан Литературный фонд СССР, как особая организация «помощи работникам литературы». Основной задачей Литфонда являлось «содействие членам Союза советских писателей СССР путем улучшения их культурно-бытового обслуживания и материального положения»[1213]. Летом 1934 г. Политбюро «ввиду возрастающего значения художественной литературы в деле культурного подъема и социалистического воспитания масс» решило создать единое Государственное издательство художественной литературы. Одновременно тем же постановлением создавалось единое кооперативное издательство писателей, подчиненное оргкомитету Союза советских писателей [1214].
Ключевой фигурой литературного процесса для Сталина был «буревестник революции» Максим Горький. О взаимоотношениях Сталина и Горького, о той роли, которую взял на себя «великий пролетарский писатель» в отношении легитимации сталинского режима, в 1917–1918 гг. резко критиковавший большевистскую диктатуру, сказано и написано немало. Не воспроизводя весь богатый событийный ряд этих взаимоотношений, подчеркнем тот факт, что именно Сталин нормативно обеспечил Горькому формальный и неформальный статус «священной коровы» советской литературы. 15 декабря 1929 г. Политбюро приняло постановление «О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Докладчиком по этому вопросу в протоколе значился Сталин. Политбюро по итогам его сообщения сочло «грубо ошибочными и граничащими с хулиганством характеристику выступления М. Горького «как выступления изворотливого, маскирующегося врага»… и обвинения… в том, что он якобы «все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы»». Сибирских литераторов предупредили о «грубых искривлениях литературно-политической линии партии». «Фракции ВКП(б) Сибирского Пролеткульта» объявили строгий выговор «за ее участие в вынесении резолюции с хулиганскими выпадами против Горького», были сделаны и персональные оргвыводы. Сибирскому крайкому предписали «усилить партийное руководство литературными организациями и обеспечить наряду с решительной борьбой против буржуазных течений в литературе исправление «левых» перегибов…»[1215] Разумеется, это постановление, как и имя его инициатора, компетентные исполнители довели до сведения Горького и тот направил Сталину благодарственное письмо. Попросив в нем «не наказывать ругателей», Горький сообщил, что «брань на вороту не виснет» и жить ему не мешает, что он самым высоким образом оценит то, «как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма — социальная революция принимает подлинно социалистический характер». Переписка Сталина с Горьким, кстати, велась на протяжении ряда лет на постоянной основе[1216]. К этому времени Горький, проживавший за границей, по приглашению Сталина уже дважды посетил СССР — в 1928 и 1929 гг., причем в июне 1929-го вместе со своей семьей побывал в Соловецком лагере особого назначения и на строительстве Беломорско-Балтийского канала. По итогам поездки он написал очерк «Соловки», в котором вполне комплиментарно отозвался об увиденной им картине перевоспитания узников Соловков, назвав советские лагеря системы ГУЛАГ «небывалым, фантастично удачным опытом перевоспитания общественно опасных людей».
И.В. Сталин и А.М. Горький
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1653. Л. 1]
А.М. Горький и Г.Г. Ягода
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1656. Л. 9]
Этим, вероятно, и объясняется «заступничество» Сталина, целенаправленно работавшего над возвращением всемирно известного писателя в Советский Союз. Сталин заботливо информировал Горького обо всех уголовно-политических процессах, проведенных на рубеже 1920–1930-х гг., добиваясь их одобрения со стороны своего адресата. Скоро придет, как выразился Горький в одном из писем к Сталину, «пора везти старые косточки на родину». На родину Горький будет собираться так долго, что за это время для него подготовят знаменитую «золотую клетку», так контрастировавшую с образом «пролетарского писателя». В мае 1933 г. Горький окончательно переехал в Советский Союз на постоянное место жительства, под которое ему отвели особняк на Малой Никитской улице в Москве, ранее принадлежавший фабриканту С.П. Рябушинскому, и бывшую усадьбу И.В. Морозова «Горки-10» в Одинцовском районе Московской области, а еще и «дачу» в Крыму. Не самым последним аргументом за возвращение в Союз станут и гонорары за переиздания его произведений, которые писатель регулярно получал на свои заграничные счета начиная с 1922 г. Горький «перекуется» настолько, что еще до своего возвращения, 15 ноября 1930 г. опубликует одновременно в «Правде» и «Известиях» статью «Если враг не сдается, его уничтожают». В ней он фактически солидаризовался со сталинским тезисом о нарастании классовой борьбы по мере движения к социализму: «Против нас все, что отжило свои сроки, отведенные ему историей; и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается, — его истребляют». Вернувшись в СССР, Горький в 1932 г. возглавил Союз советских писателей. Полной свободы в своем творчестве он, как мы видели, не получил, а Сталин использовал его авторитет на организационном поприще.
А.М. Горький на Соловецких островах
1929
[Из открытых источников]
В апреле 1932 г. Сталин решил, что пришло время ликвидировать, для начала административно, «леваков» из РАППа и других «пролетарских литературно-художественных организаций», которые «становятся уже узкими и тормозят серьезный размах художественного творчества». Он лично возглавил специальную комиссию, созданную решением Политбюро 8 марта 1932 г. для «рассмотрения вопросов РАППа»[1217], своей рукой отредактировал упоминавшееся уже постановление Политбюро «О перестройке литературно-художественных организаций». Политбюро решило ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей, «объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти… в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем» и «провести аналогичное изменение по линии других видов искусства»[1218]. Вряд ли случайно Сталин вознамерился разъяснить смысл и значение этого решения, принятого «партией и правительством», именно на квартире у Горького, где 20 октября 1932 г. состоялась встреча с писателями — членами ВКП(б). Не пройдет и недели, как там же он проведет еще одну встречу с литераторами, на которой на этот раз присутствовали и беспартийные и во время которой он и произнес свой знаменитый афоризм о писателях — «инженерах человеческих душ».
В.М. Молотов, Л.М. Каганович, И.В. Сталин, Г.К. Орджоникидзе, А.А. Андреев несут урну с прахом А.М. Горького
20 июня 1936
[Из открытых источников]
Сталин использовал Горького для решения стоявших перед ним задач не только при жизни. Горький ушел из жизни в 1936 г. Сталин в числе других советских руководителей пронес по Красной площади урну с его прахом, которая будет захоронена в Кремлевской стене.
Причиной смерти Горького вскоре назовут спланированное убийство, которое припишут группе, состоявшей из лечивших писателя врачей, бывшего шефа ОГПУ Генриха Ягоды, секретаря Горького П.П. Крючкова и Н.И. Бухарина. Эта версия прозвучит на московском судебном процессе по делу «правотроцкистского блока», который был срежиссирован Сталиным, как и другие аналогичные уголовно-политические процессы этого времени.
Поставит задачи Сталин и перед советским кинематографом. Их он видел в необходимости помогать «партии воспитывать трудящихся в духе социализма, организовывать массы на борьбу за социализм, подымать их культуру и политическую боеспособность»[1219]. В январе 1929 г. Секретариат ЦК принял постановление «О руководящих кадрах работников кинематографии», где поставил задачу в условиях обострения классовой борьбы на идеологическом фронте «всемерно усилить руководство работой киноорганизаций», обеспечить подготовку «новых кадров работников, главным образом из рядов пролетарской общественности»[1220].
Но и со «старыми кадрами» кинопроизводства Сталин сочтет необходимым «понянчиться» немало. В сентябре 1931 г. он в письме с юга к секретарю ЦК Кагановичу, оставленному им на партийном «хозяйстве», напишет: «Американский писатель Синклер прислал, оказывается, письмо… где он просит поддержки какого-то предприятия, начатого Синклером и Айзенштейдом (известный «наш» кинодеятель, бежавший из СССР, троцкист, если не хуже). Видимо, Айзенштейнд хочет через Синклера надуть нас». Сталин предложит отложить вопрос до его возвращения в Москву[1221]. Речь, как, вероятно, уже догадывается читатель, шла о Сергее Эйзенштейне, который получил уже к тому времени мировую известность благодаря своему фильму «Броненосец Потемкин». Снят он был к 10-летию Октябрьской революции и до сих пор остается одним из общепризнанных шедевров мирового кинематографа. Нет никаких сомнений в том, что Сталину, предельно погруженному в руководство «идеологическими производствами», была хороша известна фамилия кинорежиссера, с 1929 г. находившегося сначала в США, а затем в Мексике, где он приступил к работе над фильмом «Виват, Мексика!», продюсером которого и являлся Эптон Синклер. Дважды исковеркав фамилию режиссера, Сталин таким образом подчеркнул свое отношение к нему. 21 ноября Сталин написал Синклеру: «Эйзенштейн потерял доверие его товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, который порвал со своей страной. Боюсь, люди здесь вскоре потеряют к нему интерес»[1222]. 4 декабря 1931 г. Политбюро приняло постановление «Об Эйзенштейне», которое было посвящено в основном наложению взысканий на руководителей загранучреждений, вовлеченных в финансирование поездки Эйзенштейна. Ответственным исполнителям было поручено «немедленно ликвидировать дело с Эйзенштейном»[1223]. Эйзенштейн вернулся в СССР в 1932 г. и долгое время был лишен возможности снимать кино. Материалы к фильму «Виват, Мексика!» Синклер так ему и не вернул.
В 1930 г. было создано всесоюзное ведомство «Союзкино». Столь ранняя — в самом начале эпохи «великого перелома» централизация кинодела в глазах «кинодеятелей» стала подтверждением трактовки советским руководством известного ленинского тезиса о приоритете кино перед другими видами искусств. В декабре 1931 г. Политбюро приняло постановление «О советской кинематографии», где были поставлены задачи «отобразить героическую борьбу за социализм и героев этой социалистической борьбы и стройки», «служить целям мобилизации трудящихся», «быть мощным орудием технической пропаганды, подготовки и обучения рабочих… орудием просвещения…» и т. д.[1224] Централизация коснется не только кино и литературы. В 1933 г. был создан Всесоюзный радиокомитет, в 1936 г. — Всесоюзный комитет по делам искусств.
Сталин успешно манипулировал многими деятелями культуры и не только советскими. В 1930-е гг. СССР по приглашениям Политбюро посетили с визитами многие зарубежные знаменитости: Бернард Шоу, Эмиль Людвиг, Герберт Уэллс, Ромен Роллан, Анри Барбюс, Лион Фейхтвангер и др. Большинство этих писателей были приняты Сталиным и оставили после себя комплиментарные записи и об этих встречах, и о собеседнике. Одним из наиболее ярких примеров такого рода стал путевой дневник «Москва 1937» Лиона Фейхтвангера. В нем автор, очарованный Сталиным во время личного приема, состоявшегося 8 января 1937 г. в Кремле, написал: «Безмерное почитание… относится не к человеку Сталину — оно относится к представителю явно успешного хозяйственного строительства».
Такого рода публикации способствовали формированию культа личности Сталина. Насаждение культа личности Сталина как непогрешимого в своих решениях вождя сопровождалось демонстрацией им личной скромности и неоднократным пресечением примитивных форм его восхваления. Так, например, в феврале 1938 г. Сталин в специальной записке в «Детиздат» напишет: «Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина». Книжка изобилует массой фактических неверностей… Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, это вредно»[1225]. Нелишним будет напомнить, что Политбюро 20 февраля 1930 г. утвердит решение фракции Президиума ЦИК СССР о награждении Сталина вторым орденом Красного Знамени[1226].
В начале 1930-х гг. Сталин отказался от поддержки авангардистских поисков в культуре. Культура, которая для него являлась «идеологическим производством», должна была быть понятной массам, чтобы эффективно выполнять функцию приводного ремня. Ярким примером такого поворота могут служить «бои с формализмом», которые Сталин развернул на музыкальном фронте. 26 января 1936 г. Сталин в сопровождении Молотова, Жданова и Микояна приехал в филиал Большого театра, где они прослушали оперу Д.Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда (Катерина Измайлова)». Через два дня в «Правде» появилась разгромная редакционная статья «Сумбур вместо музыки». А десятью днями ранее советским музыкантам было указано на противоположный — позитивный — образец. 17 января Сталин вместе с Молотовым и другими «соратниками» побывали на спектакле Ленинградского академического малого оперного театра «Тихий Дон» по ставшему знаменитым уже в начале 1930-х гг. роману Михаила Шолохова. На встрече с создателями, в которой участвовал и автор музыки И.И. Дзержинский, Сталин высоко оценил «новую советскую оперу». Ясно, что не музыкальные достоинства в первую очередь определяли отношение Сталина к произведениям музыкального искусства.
Решение Политбюро ЦК ВКП(б) о награждении орденом Красного Знамени И.В. Сталина, К.Е. Ворошилова и М.И. Калинина
20 февраля 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1329. Л. 3]
В середине 1930-х гг. в связи с разрастанием фронта «борений» в сфере художественного творчества, Сталин решил создать специальный орган управления. И 16 декабря 1935 г. по его докладу Политбюро приняло постановление «Об организации Всесоюзного комитета по делам искусств», в сферу компетенции которого было включено «руководство всеми делами искусств, с подчинением ему театров, киноорганизаций, музыкальных и художественно-живописных, скульптурных и иных учреждений» [1227].
Несмотря на жесткий идеологический диктат, усилиями значительной части творческой интеллигенции, искренне или под давлением принявшей новые идеологические ценности, были созданы многочисленные выдающиеся из общего ряда произведения, большинство которых советская пропаганда отнесет к направлению «социалистического реализма». Среди них романы «Тихий Дон» М.А. Шолохова, «Петр Первый» А.Н. Толстого, фильмы «Александр Невский» С. Эйзенштейна, «Цирк», «Волга-Волга», «Веселые ребята» Г. Александрова, «Чапаев» С. и Г. Васильевых и др.
Картина сталинской культурной революции будет неполной, если не вспомнить о масштабной распродаже художественных ценностей за рубеж с целью максимизации валютных поступлений. 16 августа 1928 г. Политбюро приняло постановление о создании комиссии для «срочного выделения для экспорта картин и музейных ценностей на сумму 30 миллионов рублей». Политбюро на целом ряде своих заседаний рассматривало вопросы о продаже за рубеж тех или иных произведений искусства. Например, 25 апреля 1931 г. Политбюро решило «а) Картину Леонардо да Винчи не продавать. б) Разрешить продажу картин Рафаэля и Тициана. в) Для рассмотрения вопросов о дальнейшей продаже картин и выделения списка уникумов, не подлежащих продаже, создать комиссию»[1228].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О продаже картин»
25 апреля 1931
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 395. Л. 4]
С конца 1920-х гг. Сталин проявлял особый интерес к теоретическим вопросам формирования идеологии. Именно в это время в повестку дня была поставлена практическая задача построения социализма в одной отдельно взятой стране и создания режима личной власти как необходимого для этих целей инструмента. В этой сфере утверждать свой интеллектуальный авторитет Сталин начал с философии, используя при этом жесткий диктат. В октябре 1930 г. состоялось заседание президиума Коммунистической академии, посвященное вопросу «О разногласиях на философском фронте». Объектом проработки стал главный редактор журнала «Под знаменем марксизма» академик А.М. Деборин. Сталин принял участие в заседании бюро партийной ячейки института Красной профессуры и выступил там с разгромной речью. «Бить — главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били», — такая задача будет поставлена им «боевому отряду» советских философов[1229]. 26 января 1931 г. было опубликовано постановление ЦК «О журнале «Под знаменем марксизма»». В нем группа Деборина обвинялась в отрыве философии от политики и в скатывании «в ряде важнейших вопросов на позиции меньшевиствующего идеализма»[1230].
В ходе идеологических кампаний 1930-х гг. не только устранялись носители сомнительных идей, но и воспитывались новые кадры. Одна из наиболее эмоциональных характеристик новому поколению партийных идеологов в 1932 г. дана авторами так называемой рютинской платформы Союза марксистов-ленинцев: «В настоящее время на теоретическом фронте подвизается все, что есть в партии самого недобросовестного, бесчестного. Здесь работает настоящая шайка карьеристов и блюдолизов (Митин, Юдин, Ральцевич, Кольман и др.), которые в теоретическом услужении Сталину показали себя подлинными проститутками»[1231]. Дело, конечно, заключалось не в личных качествах названных представителей идеологического персонала, обслуживавшего потребности нового политического курса и его вождя. Дело заключалось в инструментальном характере их деятельности, призванной обеспечить создание, функционирование и легитимацию в общественном сознании Сталина как интеллектуального центра единственно верных теоретических и политических решений.
В 1930-е гг. в идеологических занятиях Сталина ключевое место заняла историческая наука. Его интересы касались двух сфер: общегражданской истории и партийной. Насаждение собственной версии истории большевистской партии и русской революции приобрело особое значение в свете задачи укрепления авторитета Сталина как единоличного вождя. Для решения этой задачи Сталин взял курс на создание собственной версии истории большевистской партии. Приступил он к этой работе в 1931 г., направив в журнал «Пролетарская революция» свою статью «О некоторых вопросах истории большевизма», в которой потребовал покончить с «гнилым либерализмом… в отношении троцкизма», который был определен им как «передовой отряд контрреволюционной буржуазии»[1232]. Именно после этой статьи работы Троцкого начали изымать из библиотек, а в печати развернулась кампания погромов альтернативных концепций истории партии. Альтернативному взгляду на историю большевизма в России не останется места. Представитель старой когорты большевиков А.Г. Шляпников, автор целого ряда книг по истории революции, будет вынужден в марте 1932 г. выступить публично с признанием своих ошибок в газете «Правда»[1233], что не спасет его от гибели в годы массовых репрессий.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б)»»
14 ноября 1938
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1204. Л. 2–3]
Процесс создания новой истории большевистской партии завершился выпуском в свет в 1938 г. книги «История Всесоюзной коммунистической партии большевиков. Краткий курс». Запустило работу по ее подготовке письмо Сталина членам Политбюро, написанное им в апреле 1937 г., когда стала очевидной задача представить обществу «новую» историю партии, объясняющую судьбу многих ее руководителей в свете многочисленных судебных процессов, завершившихся обвинительными приговорами в их адрес[1234]. В тексте «Краткого курса» Сталин занял место рядом с Лениным в качестве его верного ученика, соратника и соавтора Октябрьской революции, обеспечившего победу ленинских идей в годы Гражданской войны и в борьбе с многочисленными оппозициями, отступившими от идей ленинизма или предавшими их[1235].
В связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б)» Политбюро в октябре 1938 г. издало отредактированное Сталиным постановление «О постановке партийной пропаганды», в котором были сформулированы ее новые задачи. Основной ее целью стало распространение обязательного знания среди членов партии основ марксистско-ленинской идеологии в ее сталинской интерпретации[1236]. Отдел пропаганды и агитации, курировавший органы цензуры в стране, к 1939 г. превратился в целое управление в рамках аппарата ЦК.
В 1929 г. в результате объединения ряда партийных институтов появится теоретический центр ЦК — Институт Маркса — Энгельса — Ленина (ИМЭЛ). В 1931 г. были объединены структуры Коммунистической академии и Института красной профессуры, в этом же году при ЦК ВКП(б) в 1931 г. был создан Институт массового заочного обучения партийного актива, а в 1936 г. — Высшая школа партийных организаторов.
Сталин также поставил задачу перед историками написать учебники по гражданской истории и лично редактировал их. В обращении Сталина к гражданской истории также лежали причины политического характера. Как уже отмечалось, в начале 1920-х гг. Сталин выступил с концепцией построения социализма в одной отдельно взятой стране. Любое национальное государство нуждается в легитимации, основания для которой традиционно усматриваются в героической национальной истории. В концепции советского социалистического государства идею нации-этноса Сталин заменил политической идеей нации-социума, а национальное государство было трансформировано в Советское интернациональное государство, которое нуждалось в обосновании своего возникновения и существования точно так же, как и любое другое национальное государство. Именно поэтому Сталин вплотную занялся подготовкой учебников по истории, поставив целью обосновать создание «социалистического отечества» для миллионов граждан Союза ССР разных национальностей.
В 1934 г. Политбюро приняло ряд директивных документов, главным из которых являлось постановление «О преподавании гражданской истории в школах СССР» от 15 мая. В нем отмечалось, что «преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно». Решающим условием «прочного усвоения» курса истории определялось соблюдение историко-хронологической последовательности в изложении исторических событий. Именно этот подход был призван обеспечить «доступность, наглядность и конкретность», на основе чего только и возможны «правильное обобщение… подводящее к марксистскому пониманию истории». Ставилась задача подготовить стабильные учебники по истории Древнего мира, Средних веков, новой истории, истории СССР, новой истории зависимых и колониальных стран[1237]. Постановление обозначило завершение поворота советского руководства к новой политике в преподавании истории, в исторической науке в целом, в формировании исторического сознания населения СССР. К школьному учебнику по истории СССР, подготовленному коллективом авторов под руководством Н.Н. Ванага, Сталин, Жданов и Киров подготовили исчерпывающие «Замечания». Они и стали путеводной нитью для ряда творческих коллективов, принявших участие в специально объявленном в 1936 г. конкурсе после того, как был окончательно забракован учебник, на который были написаны «Замечания».
Учебник «Краткий курс истории СССР» (под редакцией А.В. Шестакова) с правкой И.В. Сталина
Не ранее 15 декабря 1943
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1584]
Достижение поставленных целей было обусловлено необходимостью решения кадровых вопросов. Во-первых, из общественного пространства требовалось устранить комплексы конкурирующих идей и их носителей, во-вторых, подготовить кадры, способные и готовые производить и транслировать новые смыслы. Носители альтернативных идей, подобные Шляпникову, будут уничтожены в ходе так называемого Большого террора 1937–1938 гг. Тогда же подвергнут репрессиям членов авторского коллектива под руководством Н.Н. Ванага, не справившихся с поставленными перед ними задачами при подготовке учебника по истории СССР.
Учебник «Краткий курс истории СССР» для 3–4-го классов средней школы под редакцией А.В. Шестакова, который будет решено выпустить в свет по итогам проведенного конкурса, Сталин редактировал лично[1238].
Учебник вышел в свет в 1937 г. и представил историю Российского государства таким образом, чтобы можно было логически обосновать созреванием социально-экономических предпосылок происхождение «социалистической революции» в России в 1917 г. и последующее создание Советского государства как социалистического союза ранее угнетенных наций. При этом будут отчетливо видны устремления реабилитировать отдельные моменты русской национальной истории. Вслед за школьным учебником появились учебники для исторических факультетов вузов[1239].
Суждено будет погибнуть не только авторам школьного учебника по истории СССР, но и собирателям и интерпретаторам классического марксистского наследия. В 1931 г. будет исключен из партии первый директор Института Маркса и Энгельса Д.Б. Рязанов, сначала отправленный в административную ссылку, затем арестованный и расстрелянный в 1937 г. Больше «повезло» главе марксистской исторической школы в СССР М.Н. Покровскому, чья интерпретация российской истории доминировала в 1920-е — начале 1930-х гг., так как развенчание его концепции началось уже после его смерти в 1932 г. В адрес «исторической школы Покровского» были выдвинуты претензии за преувеличение роли торгового капитала в развитии России, обвинения в «вульгарном социологизме», «антипатриотизме» и «очернительстве истории России», а саму школу объявили «базой вредителей, шпионов и террористов, ловко маскировавшихся при помощи вредных антиленинских исторических концепций» [1240].
В 1930-х гг. советское руководство провело консолидацию академического сообщества на принципах коммунистической партийности. Как уже рассказывалось выше, в 1929 г. развернулось так называемое академическое дело, в результате которого подверглось чистке руководство Академии наук. Репрессии коснулись целого ряда видных историков[1241]. Постановлением Политбюро в ноябре 1933 г. Академия была передана в непосредственное подчинение Совнаркома СССР, вслед за этим в 1934 г. переведена из Ленинграда в Москву. Международные научные связи взяло под прямой контроль Политбюро[1242]. В 1936 г. Политбюро признало нецелесообразным параллельное существование двух академий — Академии наук и Коммунистической академии общественных наук СССР. В целях объединения в одном государственном научном центре деятелей науки было решено ликвидировать Комакадемию и передать ее учреждения, институты и перевести основных работников в Академию наук СССР[1243]. Доминирование партийной линии в общественных науках, таким образом, было надежно обеспечено соответствующими кадровыми ресурсами.
Изменение политической обстановки, установление режима личной власти, потребности идеологической мобилизации на выполнение решений партийных съездов сделали необходимостью усиление контроля над содержанием информационных потоков (отражавших процесс социалистического строительства), с одной стороны, и произведений искусства, (осмысливавших действительность художественными средствами) — с другой. Сталин внимательно следил за характером публикаций в прессе. В сентябре 1930 г. он порекомендовал Молотову: «Уйми, ради бога, печать с ее мышиным визгом о «сплошных прорывах», «нескончаемых провалах», «срывах» и т. п. брехне»[1244].
Система органов советской политической цензуры — инструмент формирования нужного направления и тональности развития сферы культуры в 1930-е гг. была преобразована.
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о высылке Рютина, производстве бензина и излишней истерической критике в печати
13 сентября 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 159–162]
Советской «всецензуре», по выражению одного из современных исследователей[1245], были подвержены не только культура, искусство, образование, но и вся социальная жизнь в целом. Отсутствие ясных законодательных норм, произвол партийных органов приводили к тому, что любое произведение могло быть объявлено идеологически вредным. Система политической цензуры вполне оформилась еще в 1922 г., когда 6 июня Совнарком учредил Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит) при Наркомпросе РСФСР и его местные органы, объединившие все виды цензуры[1246]. В апреле 1930 г. комиссия Наркомата РКИ сделала вывод о низком политико-идеологическом уровне контроля. В итоге в октябре того же года было принято постановление СНК СССР «О реорганизации Главлита». Главлиту были поручены предварительный и последующий политико-идеологический контроль над деятельностью по опубликованию и распространению произведений (печатных, рукописных), снимков, рисунков, картин и проч., над радиовещанием, лекционной деятельностью и т. д. Помимо Главлита, были созданы Главрепертком, Главполитпросвет, Главискусство и др., призванные параллельно выполнять функции политической цензуры[1247]. При этом начальник Главлита в сентябре 1933 г. стал «уполномоченным СНК СССР по охране государственных тайн». Решение об этом было принято в постановлении Политбюро «Об усилении охраны государственных тайн»[1248]. В июне 1931 г. было утверждено Положение о Главлите, расширился перечень сведений, запрещенных к публикации по политическим мотивам. К таковым относились материалы о стихийных бедствиях и эпидемиях, случаях самоубийства, террористических актах, об антисоветских выступлениях и восстаниях, забастовках, фактах протеста «кулацких и подкулацких элементов». Деятельность Главлита была тесно связана с деятельностью органов государственной безопасности[1249]. После прихода в Германии к власти Гитлера и в связи с нарастанием военной угрозы в сентябре 1933 г. Политбюро приняло постановление «Об усилении охраны военных тайн»[1250].
Результатом идеологического наступления 1930-х гг. явилось создание целостной, институционально оформленной идеологической системы, следование основным постулатам которой стало регулятором социального и личного поведения советских граждан, мобилизующим их на выполнение задач социалистического строительства. В июне 1934 г. Политбюро приняло постановление о распределении обязанностей между секретарями ЦК. Этим постановлением на Сталина теперь возлагалось наблюдение за работой Политбюро и Особого сектора. Характерно, однако, что в этом ряду закрепленных за ним «секторов наблюдения» на первое место был поставлен Отдел культуры и пропаганды (Культпроп), что указывало на то значение, которое придавал Сталин идеологическим кампаниям в ходе наступления социализма по всему фронту[1251].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о распределении обязанностей между секретарями ЦК
4 июня 1934
Подписи — автографы К.Е. Ворошилова, Г.К. Орджоникидзе, И.В. Сталина, Л.М. Кагановича
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1026. Л. 17]
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об организации Всесоюзного комитета по делам искусств
16 декабря 1935
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1086. Л. 12]
Поэтому не стоит удивляться, что именно Сталин являлся докладчиком по вопросу «Об организации Всесоюзного комитета по делам искусств», заслушанному Политбюро 16 декабря 1935 г. Тогда было решено организовать Всесоюзный комитет по делам искусств при Совнаркоме, «поручив ему руководство всеми делами искусств, с подчинением ему театров, киноорганизаций, музыкальных и художественно-живописных, скульптурных и иных учреждений». В эту систему включалось и Главное управление кинофотопромышленности[1252].
Это постановление централизует решение не только вопросов управления, но и содержательного наполнения «идеологических производств», к которым, несомненно, относились в понимании советской верхушки все сферы искусства.
«И доказывать нечего… и бить некого». Партийное и государственное строительство
«Отмирание государства придет не через ослабление государственной власти, а через ее максимальное усиление», — сказал Сталин на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в январе 1933 г., подводя итоги первой пятилетки[1253]. Эта максима целиком и полностью отражает подходы Сталина к национально-государственному строительству, которые оставались неизменными на протяжении всей его жизни. При этом столь же неизменным оставалось его стремление найти оптимальные административные формы, реализующие принципы функционирования социума и идею государственного управления.
Поворот, произошедший в конце 1920-х гг., политический курс на централизацию управленческих решений «потянули» за собой «сталинизацию» институтов управления. В сентябре 1930 г. Сталин написал Молотову: «Мне кажется, что нужно к осени разрешить окончательно вопрос о советской верхушке. Это будет вместе с тем разрешением вопроса о руководстве вообще, т. к. партийное и советское переплетены, неотделимы друг от друга»[1254].
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову об изменении в деятельности СТО и назначении Молотова председателем СНК
22 сентября 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 166–171]
Таким образом, Сталин подвел черту под обсуждениями этого вопроса, имевшими место во внутрипартийной дискуссии на эту тему еще в начале 1920-х гг. Тогда Л.Д. Троцкий, как, должно быть помнит читатель, попытался доказать целесообразность разделения функций партийного и государственного (советского) аппаратов и проиграл. Позиция большинства Политбюро, противостоявшего Троцкому, была прямо противоположной. Мы видели и то, как на протяжении 1920-х гг. руководители Советского правительства Л.Б. Каменев, А.И. Рыков сталкивались на практике с реализацией сталинского подхода к государственному управлению. Этот подход они поддерживали в ходе борьбы с Троцким, находясь на стороне сталинского большинства. Однако, политический контроль органов управления со стороны Политбюро у них самих вызывал реакцию отторжения, вплоть до заявлений об отставках.
В 1930-х гг. страна вступила в завершающий этап строительства системы управления, с коммунистической партией в качестве несущей опоры ее конструкции. И начал этот этап перестройки Сталин с верхнего иерархического этажа. В процитированном выше письме он поставил конкретную задачу совмещения перед самим Молотовым: «Тебе придется заменить Рыкова на посту Пред[седателя] СНК и Пред[седателя] СТО. Это — необходимо. Иначе — разрыв между советским и партийным руководством. При такой комбинации будем иметь полное единство советской и партийной верхушек, что, несомненно, удвоит наши силы»[1255]. В декабре 1930 г. Молотов стал председателем Советского правительства.
Такого рода неформальный контроль был дополнен институциональными «реформами». Одним из важнейших направлений этих изменений являлась централизация управления, сокращение количества центров принимаемых решений. В 1932 г. упраздняется ВСНХ, координировавший деятельность центральных и местных органов управления экономикой. И союзный, и республиканские советы народного хозяйства преобразуются в систему отраслевых народных комиссариатов, подведомственных Совнаркому. На базе ВСНХ создается Наркомат тяжелой промышленности во главе с Г.К. Орджоникидзе, в декабре 1936 г. из него выделяется оборонная промышленность и формируется Наркомат оборонной промышленности. В августе 1937 г. создается Наркомат машиностроения, также выделенный из состава Наркомата тяжелой промышленности (ликвидированного 24 января 1939 г.) [1256].
Судя по всему, все меньше удовлетворяла Сталина работа СТО СССР, который с 1930 г. возглавлял В.М. Молотов, главным образом потому что СТО в рамках курса, взятого на централизацию управления, все более напоминал пятое колесо в телеге советского управления. СТО действовал на правах Совнаркома, очень часто фактически подменяя его, поскольку в ведение СТО находились вопросы обороны и военного дела; также он занимался рассмотрением и реализацией хозяйственного и финансового планов СССР, утверждением уставов трестов и акционерных обществ, руководил экономическими совещаниями союзных республик и др. В итоге 28 апреля 1937 г. постановлением ЦИК СССР СТО был упразднен. Его функции были распределены между созданными днем ранее Экономическим советом при СНК, которому отошли общехозяйственные функции, и Комитетом Обороны при СНК, ему были переданы вопросы оборонной сферы. Комитет Обороны при СНК СССР при этом заменил похожую по функциям Комиссию Обороны, действовавшую с 1927 г.[1257] Об этой сфере управления мы еще поговорим немного позднее.
С начала 1930-х гг. партийный аппарат начал дублировать функции всех ветвей исполнительной и законодательной власти. В аппарате ЦК были созданы отделы административных дел, тяжелой и легкой промышленности, транспортный, сельскохозяйственный, культуры и пропаганды, заграничных кадров, финансово-планово-торговых органов. Но главным в его деятельности оставалось кадровое направление. Партийной номенклатурой ведал организационно-инструкторский отдел, за назначения в сфере государственного управления и общественных организаций отвечал отдел назначений. Также создавались временные комиссии для решения возникающих проблем. Секретари ЦК возглавили те или иные отделы, иногда они будут координировать работу сразу нескольких из них. Самое же главное состояло в том, что высшие партийные руководители совмещали функции политического руководства и государственного управления[1258].
С 1931 г. стала обычной практика совместных постановлений СНК (правительства) и Политбюро. Продолжая уже сложившуюся к этому времени практику, все сколько-нибудь значительные решения высшего органа исполнительной власти принимались под контролем Политбюро как высшего органа управления коммунистической партией. Процесс превращения Советов в один из приводных ремней механизма партийного управления, начавшийся в годы Гражданской войны, в 1930-е гг. фактически завершился. Формально-юридически коммунистическая партия заняла свое место в качестве ядра политической системы в 1936 г., после принятия новой Конституции СССР.
Регулярными стали партийные чистки, ставившие задачей «очищение партии от социально чуждых ей и разложившихся элементов». В 1929 г. решение о генеральной чиcтке партии было принято XVI партийной конференцией. В январе 1933 г. объединенный пленум ЦК и ЦКК принял резолюцию «О чистке партии»[1259]. Чистки являлись и средством борьбы с неполадками в системе управления, и инструментом формирования лояльности на нижних этажах управленческой пирамиды. В июле 1933 г. совместное постановление ЦК и СНК восстановило политические управления в наркоматах и других государственных учреждениях.
В 1934 г. была реорганизована система контрольных органов, упразднен орган партийно-государственного контроля ЦКК — РКИ, вместо него образованы Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) и Комиссия советского контроля при СНК, причем состав обеих комиссий утверждал партийный съезд[1260]. Обосновывая проведение этой реформы, Сталин на XVII съезде партии в январе 1934 г. перечислил актуальные задачи контрольных органов: «Нам нужна теперь не инспекция, а проверка исполнения решений центра, — нам нужен теперь контроль над исполнением решений центра»[1261]. Эта задача была поставлена в центр работы еще в 1929 г., когда XVI партконференция приняла резолюцию «Об итогах и ближайших задачах борьбы с бюрократизмом». Основным и важнейшим недостатком советского аппарата было названо следующее: «…до сих пор партийные директивы и советские постановления плохо выполняются и нередко извращаются». Соответственно, в центр внимания была поставлена «проверка исполнения»[1262].
XVII съезд ВКП(б) вообще стал значительной вехой в развитии партии. И совсем не потому, что согласно легенде, рожденной в эпоху пресловутой хрущевской десталинизации, против Сталина проголосовало большинство делегатов съезда, а итоги голосования были сфальсифицированы. В рамках этой легенды муссировался слух о том, что в кулуарах съезда обсуждалась возможность замены Сталина С.М. Кировым на посту генерального секретаря. Все это якобы и станет причиной гибели большинства делегатов съезда в годы Большого террора. Последний факт хорошо известен и не может быть опровергнут. Однако рождение всего остального содержания этой легенды вполне объясняется политическими задачами для хрущевской эпохи и социальным заказом, который напрямую исходил от нового «хозяина» советской вертикали. На самом деле серьезных оснований для бытования этой легенды сегодня не усматривается, хотя бы потому что в реальности против Сталина проголосовали лишь три делегата.
Значение съезда — в другом. В соответствии с его решениями начнется перестройка системы управления в партии, в ходе которой «для практической работы по осуществлению партийных директив создаются… целостные производственно-отраслевые отделы» в партийных органах, активизируется формирование политотделов в МТС, совхозах и на транспорте; станет осуществляться переход с функциональной системы управления на территориально-производственную, а также от коллегиальной системы управления к системе личного руководства, будут преобразованы, как сказано выше, контрольные органы. Примут и новую редакцию устава партии.
Политбюро ЦК ВКП(б), избранное на пленуме 10 февраля 1934
[Из открытых источников]
На этом съезде Сталин в отчетном докладе ЦК, между прочим, сделал ряд заявлений, которые вполне могут рассматриваться как публично объявленная программа будущей Большой чистки. Сталин подвергнет жесткой критике «партийных бюрократов» и других «подрывных элементов», мешавших нормальному функционированию партии. Он, в частности, заявит: «Было бы наивно думать, что можно побороть эти трудности при помощи резолюций и постановлений. Бюрократы и канцеляристы давно уже набили руку на том, чтобы на словах продемонстрировать верность решениям партии и правительства, а на деле — положить их под сукно… Помимо неисправимых бюрократов и канцеляристов, насчет устранения которых у нас нет никаких разногласий, есть у нас еще два типа работников, которые тормозят нашу работу… и не дают нам двигаться вперед. Один тип работников — это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков. Это те самые люди, которые не считают своей обязанностью исполнять решения партии и правительства и которые разрушают, таким образом, основы партийной и государственной дисциплины. На что они рассчитывают, нарушая партийные и советские законы? Они надеются на то, что Советская власть не решится тронуть их из-за старых заслуг. Эти зазнавшиеся вельможи думают, что они незаменимы и что они могут безнаказанно нарушать решения руководящих органов». Там же Сталин поставит задачи «разоблачения и изгнания из аппаратов управления неисправимых бюрократов и канцеляристов», снятие с постов нарушителей решений партии и правительства, очковтирателей и болтунов и выдвижение на их место новых людей», «чистку советско-хозяйственных организаций и сокращение их штатов», «наконец, чистку партии от ненадежных и переродившихся людей»[1263]. Новая редакция устава включит норму, обязывающую ЦК принимать «периодические решения» о проведении чисток «для систематического очищения партии»[1264]. Новый устав не включит упоминание о должности генерального секретаря.
В мае 1935 г. началась проверка партийных документов с целью очищения партийных рядов от неблагонадежных элементов. В ходе проверки к декабрю было разоблачено более 15 тыс. «врагов» и выявлено свыше ста «вражеских организаций и групп»[1265]. Чистки середины 1930-х гг. станут прелюдией к Большому террору конца этого же десятилетия.
В процессе этой перестройки аппаратов Сталин закончил переформатировать систему управления. Если в 1920-е гг. она во многом строилась на неформальных личных взаимоотношениях (так называемая патримониальная система), то в 1930-е гг. Сталин выстроил властную вертикаль, действующую исключительно в соответствии с формальными бюрократическими процедурами, ориентирующими на беспрекословное исполнение указаний центра[1266].
Целям консолидации партийного руководства, установления внутренней иерархии служили в том числе и неформальные практики. Так, 21 января 1933 г. на «торжественном» траурном заседании в Большом театре, посвященном 9-й годовщине смерти Ленина, Сталин написал шутливое четверостишие, тогда же переданное по его поручению М.И. Калинину:
«Бокля, Милля, Конта, Канта
Сто раз легче прочитать,
И дойти до их субстанта,
Чем тебя, мой друг, понять».
Здесь прочитывается не слишком высокая оценка интеллектуальных способностей последнего, а стремление указать ему таким образом на его место в интеллектуальной иерархии советского руководства подчеркивается публичным способом передачи этого послания[1267].
Партийные чистки 1930-х гг. в результате привели к перерегистрации членов партии, исключению из нее неблагонадежных элементов. В конце 1930-х Сталин сделал следующий шаг — перешел к их физическому устранению. Очаги нелояльности — реальной или мнимой — будут уничтожены во время Большого террора. Сталин получит в результате аппарат управления, готовый беспрекословно исполнять указания высших органов власти.
Этот аппарат Сталин описал, используя военную терминологию. «Если иметь в виду руководящие слои партии, — скажет он в 1937 г. на февральско-мартовском пленуме ЦК, запустившем маховик Большого террора, — имеется около 3–4 тыс. высших руководителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии. Далее идут 30–40 тыс. средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100–150 тыс. низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство. Поднять идеологический уровень и политическую закалку этих командных кадров, влить в эти кадры свежие силы, ждущие своего выдвижения, и расширить таким образом состав руководящих кадров, — вот задача»[1268]. К концу 1930-х гг. задачи по формированию нового кадрового состава руководящих партийных органов были Сталиным решены, и в СССР окончательно установится персоналистский режим его личной власти. Были реализованы меры и по созданию системы внутреннего контроля. В начале 1938 г. в номенклатуру ЦК были введены должности заведующих особыми секторами обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик. В их задачи входило сообщать в ЦК все, что они считают ошибочным в действиях и поведении работников соответствующих парторганов, включая секретарей. Внутри партии фактически была создана система слежки и доносительства [1269].
Посвящение И.В. Сталина М.И. Калинину
21 января 1933
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 93. Л. 2]
Не менее серьезные изменения Сталин внес в систему организации высшей партийной власти. Проведя печально знаменитый февральско-мартовский 1937 г. пленум ЦК, Сталин решением Политбюро от 14 апреля создал при ЦК две постоянные комиссии: первая для подготовки, «а в случае особой срочности — и для разрешения — вопросов секретного характера» (в нее вошли Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов); вторая — для подготовки «срочных текущих вопросов хозяйственного характера» (Молотов, Сталин, Чубарь, Микоян и Каганович)[1270]. Исследователи справедливо отмечают, что создание с участием Ежова комиссии для разрешения вопросов секретного характера означало формирование высшего органа управления политикой и практикой террора[1271]. С этой системой управления страна во главе со Сталиным подошла к началу Второй мировой войны.
Практически исчерпывающую характеристику складывавшейся системе управления дал Н.И. Бухарин на июльском 1928 г. пленуме ЦК (то есть еще в конце предыдущего этапа исторического развития страны): «Мы должны поставить сейчас вопрос о методах хозяйственного руководства и хозяйственного управления. Мне кажется, наши центральные органы и ЦК партии берут на себя слишком большую обузу, и «мелкое», и «среднее», и «большое» руководство. Вместо того, чтобы ограничить руководство целым рядом хорошо продуманных, взвешенных, прекрасно разработанных основных хозяйственных проблем, мы маленькую фабричку, маленькую концессию десятки раз решаем… Мы все виды инициативы заменили единым видом инициативы со стороны государства и исключительно сверху. Мы низовую кооперативную инициативу, местную инициативу придушили, и так как мы гиперцентрализовали все дело, получился такой гиперцентрализованный бюрократический аппарат и такая ответственность наверху, что она превратилась в свою собственную противоположность. Над этим мы должны подумать…»[1272] Сталин к этому моменту, судя по всему, уже как следует подумал над вопросом, поставленным Бухариным, и гиперцентрализация надолго стала основной характеристикой советской системы управления.
В памятном «Письме к съезду» Ленин, как известно, дал характеристику не только Сталину, но и Бухарину. Ее основные положения уместно здесь напомнить. Бухарин, по мнению Ленина, «никогда не понимал диалектики» (добавим, большевистской), а «его теоретические воззрения, очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским». Судя по всему, Бухарин так и не стал слишком хорошим большевиком и не смог понять, что децентрализация управления и делегирование низовым структурам властных полномочий означали утрату их полноты, что противоречило доктринальным установкам большевизма и в еще большей степени сложившимся практикам управления и личным устремлениям вождя.
«Государство наций»: национально-государственное строительство в 1930-х гг
В марте 1929 г. в работе «Национальный вопрос и ленинизм» Сталин выдвинул тезис о формировании в СССР новых советских наций: «Социалистические нации… свободны от непримиримых классовых противоречий, разъедающих буржуазные нации». Нет, по его мнению, ничего ошибочнее, чем «пытаться произвести слияние наций путем декретирования сверху, путем принуждения… Такая политика была бы равна политике ассимиляции»[1273]. И далее: «Партия сочла необходимым помочь возрожденным нациям нашей страны — встать на ноги во весь рост, оживить и развить свою национальную культуру, развернуть школы, театры и другие культурные учреждения на родном языке, национализировать, т. е. сделать национальными по составу, партийный, профсоюзный, кооперативный, государственный, хозяйственный аппараты, выращивать свои, национальные партийные и советские кадры…»[1274]
В июле 1930-го он сделал акцент на этой теме в заключительном слове по политическому отчету ЦК на XVI съезде партии, заявив: «Теория слияния всех наций… СССР в одну общую великорусскую нацию с одним общим великорусским языком есть теория национал-шовинистическая… противоречащая основному положению ленинизма, состоящему в том, что национальные различия не могут исчезнуть в ближайший период, что они должны остаться еще надолго даже после победы пролетарской революции в мировом масштабе»[1275].
Сталин, как мы видели, отказался от идеи мировой революции как обязательного предварительного условия победы социализма в СССР. Он теперь настаивал на возможности построения социализма не в мировом масштабе, а в отдельно взятой стране[1276]. Приступая к строительству Советского социалистического государства, он облечет этот идейный конструкт в традиционную форму, использовав понятие «отечества». Делать это он начнет, как мы видели, уже на заре советской власти. В феврале 1931 г. он повторит: «В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, — у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость»[1277].
В начале 1930-х гг. Сталин решил пресечь эксцессы политики коренизации (насаждение национальных кадров и культур в союзных и автономных республиках). Коренизация (или национализация в сталинском словоупотреблении) усиливала националистические настроения в национальных республиках, областях, стимулировала нарастание центробежных тенденций. В центре возникли опасения, что коммунисты на местах перейдут на позиции национализма. Сталин начал формировать новый курс, одним из первых проявлений которого стала жесткая (и для начала не публичная) критика едва ли не самого известного «пролетарского поэта» Демьяна Бедного.
В декабре 1930 г. вышло постановление Секретариата ЦК с критикой его стихотворных фельетонов за «огульное охаивание «России» и «русского»»[1278]. «Русский рабочий класс» в этом документе был объявлен самым активным и самым революционным отрядом мирового рабочего класса. Через два дня поэт написал Сталину письмо, на которое тот через несколько дней ответит многостраничным посланием, используя жесткие формулировки: «В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика обязательная и нужная, развитая вами довольно мягко и умело, увлекла Вас сверх меры и… стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее… Вместо того, чтобы… подняться на высоту задач певца передового пролетариата… [Вы] стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения… что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими… Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата»[1279].
Критикой Демьяна Бедного дело не ограничится. 14 декабря 1932 г. Политбюро приняло постановление по хлебозаготовкам на Украине и Северном Кавказе. Значительное внимание в нем уделялось вопросам национальной политики. Советское руководство фактически признало, что политика коренизации, проводившаяся с 1923 г., привела к усилению национализма. Такой вывод был сделан на основе анализа ситуации на Украине и Северном Кавказе, где активно проводилась украинизация. «Легкомысленная, не вытекающая из культурных интересов населения, не большевистская «украинизация»… дала легальную форму врагам Советской власти для организации сопротивления» — так описано положение дел на Северном Кавказе и в похожих формах — на Украине[1280]. 15 декабря Политбюро официально отменило украинизацию на всей территории РСФСР[1281].
Демьян Бедный
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 54. Д. 27. Л. 22]
Письмо Д. Бедного И.В. Сталину о своих ошибках
8 декабря 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 2939. Л. 1–3]
Решения декабря 1932 г. ознаменовали поворот в национально-государственном строительстве. Вскоре вслед за этим начался переход от поощрения национальных культур к политике консолидации, наметился поворот к «реабилитации» русских, русской истории и русской национальной культуры. В марте 1938 г. Сталин поддержал проект постановления Политбюро «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей», разработанный секретарем ЦК А.А. Ждановым[1282]. Повсеместно пересматривались темпы и содержание коренизации, но при этом саму политику коренизации не отменили. В конце 1930-х развернулись так называемые национальные операции НКВД с целью предотвратить появление не лояльных (реальных или мнимых) центру очагов сепаратизма. В 1935–1938 гг. принудительно были перемещены с территории постоянного проживания поляки, немцы, финны, эстонцы, латыши, корейцы, китайцы, курды, иранцы[1283]. Это дает основание ряду современных исследователей говорить о так называемой этнизации репрессивных практик сталинизма[1284].
Следует, однако, иметь в виду нелинейный характер происходивших в этой сфере процессов. Изменения основ национальной политики в сторону русификации не произошло. Более того, на местах местные руководители зачастую продолжали проводить политику коренизации/национализации, не взирая на окрик, прозвучавший из Москвы в 1932 г. В конце октября 1937 г. зав. отделом печати ЦК ВКП(б) Л.З. Мехлис направил секретарям ЦК, включая Сталина, записку о русских газетах на Украине: «Ни в одной союзной и автономной республике русская печать не находится в таком захудалом состоянии, как на Украине». Далее он обратит внимание политического руководства на то, что в Киеве выходят 11 республиканских и областных газет, причем все основные газеты — на украинском языке. Кроме того, в Киеве издаются газеты на немецком, польском, еврейском и болгарском языках, но нет «только ни одной газеты на русском языке, если не считать русского издания армейской газеты «Червона армия»». Ни в одном другом республиканском центре, — подчеркнет Мехлис, — нет ничего подобного, везде «выходят руководящие газеты на русском языке». Не только в Киеве, но и «ни в одной из 12 областей УССР, кроме Донбасса, не выходит ни одна областная газета на русском языке». «Неужели Украина, — задаст риторический вопрос Мехлис, — нуждается больше в немецкой газете, чем в русской? Действительно ли польский и болгарский языки распространены на Украине больше, чем русский»? Оргбюро ЦК по итогам рассмотрения этого вопроса приняло решение организовать «всеукраинскую ежедневную газету на русском языке, как орган ЦК КП(б)У и ВУЦИК»[1285].
В середине 1930-х гг. Сталин решил закрепить все политические изменения в новой конституции. Целенаправленно формируя политический режим единоличного властвования, Сталин, однако, счел целесообразным сохранить в конституции формальные признаки народовластия и коллективного руководства.
25 июня 1934 г. для планировавшегося на январь следующего года VII съезда Советов СССР Сталин утвердил повестку дня, но при этом отредактировал ее шестой пункт, который в конечном итоге стал выглядеть так: «Доклад по конституционным вопросам». Подтолкнул Сталина к размышлениям на конституционную тему секретарь ЦИК СССР А.С. Енукидзе, предложивший в мае 1933 г. в своей записке в ЦК внести изменения в избирательную процедуру, в том числе обеспечить равное представительство рабочих и сельских жителей на выборах съездов Советов, что, пожалуй, и было основной новацией. В рамках действовавшей на тот момент Конституции 1924 г. избирался один делегат от 25 тыс. рабочих и один делегат от 125 тыс. крестьян. 10 января 1935 г. Енукидзе направил в ЦК новый вариант своих предложений [1286].
25 января Сталин решил направить членам Политбюро записку Енукидзе со своим сопроводительным письмом: «По-моему, дело с Конституцией Союза ССР обстоит куда сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Во-первых, систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения ее многостепенности. Ее надо менять еще в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием. Мы можем и должны пойти в этом деле до конца… Обстановка и соотношение сил в нашей стране таковы, что мы можем только выиграть политически на этом деле. Я уже не говорю о том, что необходимость такой реформы диктуется интересами международного революционного движения, ибо подобная реформа обязательно должна сыграть роль сильнейшего орудия, бьющего по международному фашизму». Аргументация Сталина не сводится к пропагандистским задачам, он обращает внимание и на произошедшие с момента принятия прежней конституции фундаментальные, как ему казалось, социально-экономические изменения: «Во-вторых, надо иметь в виду, что Конституция Союза ССР выработана в основном в 1918 г. в период Гражданской войны и военного коммунизма, когда не было у нас современной развитой индустрии, когда единоличное крестьянское хозяйство представляло основную силу нашего сельского хозяйства, когда колхозы и совхозы в зачаточном состоянии… когда вопрос о социалистической собственности как основе нашего общества не стоял еще так актуально… Понятно, что конституция, выработанная в таких условиях, не может соответствовать нашей нынешней обстановке». И далее Сталин резюмирует: «…изменения в конституции надо произвести в двух направлениях: а) в направлении улучшения ее избирательной системы; б) в направлении уточнения ее социально-экономической основы». Он предложил собрать «через день-два» после открытия VII съезда Советов пленум ЦК, на котором «принять решение о необходимых изменениях в Конституции Союза ССР», на самом съезде выступить «одному из членов Политбюро, например, т. Молотову» с мотивированным предложением «одобрить решение» ЦК об изменениях конституции и поручить ЦИК СССР создать конституционную комиссию»[1287].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О Конституции Союза ССР и пленуме ЦК»
30 января 1935
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1052. Л. 152]
В современной литературе обращается внимание на тот факт, что Сталин решил поручить выступление на съезде не автору идеи конституционных изменений Енукидзе, а Молотову; причиной этого называется то, что «началась постепенная отставка Енукидзе» как реакция Сталина на «сигнал», которым было запущено «Кремлевское дело»[1288].
Думается, мотивация Сталина была более сложной и политически обоснованной. Выступить с основополагающей инициативой должны были высшие органы политической власти — партийный съезд и Политбюро ЦК ВКП(б). Сталин не мог позволить демонстрировать urbi et orbi политическую субъектность одному из приводных ремней, чем, в его представлении, являлись Советы, включая их высшую инстанцию — ЦИК СССР, секретарем которого служил Енукидзе. Тем более он не мог предложить эту роль начальнику Енукидзе — «всесоюзному старосте» М.И. Калинину, возглавлявшему ЦИК СССР. Только коммунистическая партия могла быть «творцом всего сущего» в «советском» государстве.
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о Конституции и снижении хлебозакупок
26 сентября 1935
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 209]
Первоначально была создана комиссия в составе Сталина, Молотова, Калинина, Кагановича и Енукидзе, которой поручалось «набросать проект постановления VII съезда Советов СССР»[1289]. Сталинский план утвердило сначала Политбюро, затем пленум ЦК и, наконец, 6 февраля съезд Советов. Сталин подготовил решение Политбюро «о необходимых изменениях в Конституции Союза ССР»[1290]. Стилистика документа («поручить ЦИК Союза ССР») наилучшим образом характеризует реальное — подчиненное — положение Советов в политической системе СССР.
Несущей опорой конструкции большевистской государственности был ее классовый характер, закрепленный первыми конституциями РСФСР 1918 и СССР 1922 г. Сталин пересмотрел этот подход, и советская Конституция 1936 г. зафиксировала уже не классовый, а общенародный характер Советского государства, что, конечно, стало значительным шагом вперед. Таким образом, был сделан шаг на пути создания новой — советской — гражданской идентичности, общей для всего населения Советского Союза. Эта идентичность будет формироваться в том числе средствами принуждения — посредством чисток от антисоветских элементов, которые в целом завершатся уже в годы Большого террора.
Идея создания новой конституции, а не внесения изменений в старую, оформится решениями июньского 1935 г. пленума ЦК. Сталин возглавит Конституционную комиссию, предложит план ее работы и даст конкретные рекомендации: «…ее [конституцию] ни в коем случае не следует смешивать с парт[ийной] программой. В ней должно быть то, что уже достигнуто. В программе же, кроме того, — и то, чего добиваемся[1291].
Конституцию разработает Конституционная комиссия под председательством самого Сталина, формально она станет одной из самых демократичных в мире. Формально-демократический характер Конституции, как уже отмечалось, должен был вызвать к СССР симпатии международной общественности, «сыграть роль сильнейшего орудия, бьющего по международному фашизму». Причем, вероятно, следует согласиться с теми авторами, которые говорят об искренней или «прямой» вере советского руководства в достигнутый социалистический прогресс в стране, что и стало главным побудительным мотивом написания нового основного закона[1292].
Новой конституцией были провозглашены победа социализма в СССР, уничтожение эксплуататорских классов и частной собственности на средства производства. СССР объявлялся государством рабочих и крестьян. Всем гражданам предоставлялись равные права, провозглашались свобода совести, слова, собраний, неприкосновенность личности и тайна переписки. 5 декабря 1936 г. новую Конституцию СССР принял VIII Всесоюзный чрезвычайный съезд Советов СССР. В Конституции (статьи 2 и 3) вновь прозвучит, что политической основой СССР являются Советы, в их лице трудящимся города и деревни принадлежит вся власть в стране. Лишь в статье 126 появляется упоминание о коммунистической партии Советского Союза, которая представляет собой «руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных». Таким образом, роль компартии в политической системе впервые легализуется. В Конституции РСФСР 1918 и СССР 1924 г. о роли ВКП(б) не упоминалось вообще.
Функции высшего органа управления были закреплены за Верховным Советом Союза ССР, состоявшим из двух палат (Совета Союза и Совета Национальностей). Совет Союза избирался по избирательным округам по норме один депутат от 300 тыс. чел. Совет Национальностей избирался по иному принципу (более справедливому): вне зависимости от численности населения каждая союзная республика делегировала 25 депутатов, избиравшихся гражданами, каждая автономная республика — 11 депутатов, каждая автономная область — пять депутатов, каждый национальный округ — одного депутата. При отсутствии согласного решения двух палат Президиум Верховного Совета распускал Верховный Совет и назначал новые выборы.
Глава II Конституции посвящалась государственному устройству, в ней было зафиксировано, что Союз ССР «есть союзное государство», образованное на основе добровольного объединения равноправных «Советских Социалистических Республик»» (на тот момент одиннадцати). Конституция, таким образом, закрепила трансформацию ряда автономий и повышение их формального статуса до уровня субъектов федерации. Конституция разграничила предметы ведения центральных (союзных) и республиканских органов исполнительной власти. Полномочия СНК (правительств) союзных республик фактически свелись к изданию постановлений и распоряжений «на основе и во исполнение действующих законов СССР и Союзной республики, постановлений и распоряжений СНК СССР». Большинство наркоматов, действовавших на территории союзных республик, относились к категориям общесоюзных и союзно-республиканских и управляли наиболее значимыми предприятиями. Полностью «самостоятельными» являлись наркоматы просвещения, местной промышленности, коммунального хозяйства, социального обеспечения, они не дублировались в том или ином виде на союзном уровне.
Главой Советского государства формально являлся Председатель Президиума Верховного Совета. Верховный Совет, однако, по-прежнему, будет лишь визировать решения, рекомендованные политическими, то есть партийными, органами управления к «утверждению в советском порядке», как это повелось с момента создания Политбюро в 1919 г. Партия мыслилась советским руководством не просто ядром политической системы, но ее несущей конструкцией и центром принятия решений. Это представление, несомненно, коренится в большевистской идее о привнесении социалистического сознания в пролетариат его авангардом, то есть партией. Центром принятия решения партия оставалась, впрочем, лишь для широких народных масс. В реальности таким центром давно стала группа высших управляющих во главе со Сталиным, а сама партия превратилась в один из приводных ремней, пусть и важнейший, что позволяло реализовать на практике решения этой властной группы.
Как это ни покажется странным читателю, не очень глубоко знакомому с перипетиями политического развития Советского государства, но увлечение Сталина идеями формальной демократии приняло неожиданную сегодня для многих форму. 15 октября 1937 г. газета «Правда» опубликовала образец избирательного бюллетеня выборов в Верховный Совет СССР, форма которого давала потенциальному избирателю основания думать о возможности выдвижения не одного, а нескольких кандидатов. Состязательные выборы, однако, так и не состоялись и, вероятно, были в «рабочем порядке» отменены перед кампанией по выборам в Верховный Совет СССР в октябре 1937 г.
Сталинская конституция в главе II («Государственное устройство») декларировала принципы советского социалистического федерализма, подчеркивала добровольный характер объединения равноправных советских союзных республик и подтверждала их суверенитет. В соответствии с новой конституцией значительно изменился политический ландшафт Союза ССР: была упразднена Закавказская РСФСР, вместо которой союзными республиками стали Азербайджанская, Армянская и Грузинская ССР; Казахская и Киргизская республики получили союзный статус, будучи преобразованы из автономий. Формально самостоятельные, союзные республики, однако, фактически управлялись из Москвы. Например, 5 января председатель Совнаркома Молотов направил в Политбюро записку, в которой дал заключение на поступившие из союзных республик ходатайства об образовании в них наркоматов, причем речь шла не только о союзно-республиканских, но и республиканских наркоматах. Решение по этим вопросам, которые формально находились в компетенции республиканских властей, Политбюро приняло через несколько дней [1293].
Во второй половине 1930-х гг. Сталин пересмотрел принципы организации жизни национальных меньшинств, в реализации которых он принимал активное участие в 1920-х. 1 декабря 1937 г. сначала Оргбюро, а затем, 17 декабря, Политбюро утвердили постановление «О ликвидации национальных районов и сельсоветов». Постановление обязало ЦК компартий Украины и Казахстана, ряд крайкомов и обкомов, на территории которых находились национальные районы и сельсоветы, представить предложения об их реорганизации в обычные районы и сельсоветы. Политбюро не ограничилось констатацией искусственного характера многочисленных национальных территориальных образований, но и указало на вредительские цели создания многих из них: «Буржуазные националисты и шпионы, пробравшиеся на руководящие посты в этих районах, проводили антисоветскую работу среди населения, запрещали в школах преподавание русского языка, задерживали выпуск газет на русском языке и т. п.»[1294]. Это постановление фактически подвело черту под политикой коренизации (в терминологии Сталина — национализации) в прежних формах, главным протагонистом которой в течение всего периода ее реализации был сам Сталин.
Обращал внимание Сталин и на демографическую динамику как значимый фактор государственного строительства. И на нее, и на статистику, отражавшую демографические процессы, оказывали прямое влияние политические решения Сталина и его окружения. 28 апреля 1936 г. Совнарком принял постановление «О всесоюзной переписи населения 1937 г.». 31 декабря на места было разослано совместное постановление ЦК и СНК, отредактированное Сталиным. Этим постановлением все партийные и советские организации обязывались оказывать всемерное содействие проведению переписи [1295].
Перепись состоялась 6 января 1937 г. Ею были учтены 162 003 225 чел. С полученными результатами в предварительном порядке ознакомилось советское руководство[1296]. 16 января Совнарком принял решение об организации специальной группы «содействия и проверки работы Центрального управления народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ) по Всесоюзной переписи населения». Результаты проверки были обобщены в 27-страничной справке, направленной Сталину и Молотову. Она содержала следующие выводы: «1. Перепись была организована с нарушением самых элементарных правил, выдвигаемых статистической наукой и практикой. 2. Перепись была проведена вредительски, имея предвзятой задачей доказать фашистскую ложь о смерти в СССР от голода и эмиграции из СССР в связи с коллективизацией нескольких миллионов человек. 3. Пропущено при переписи, судя по вышеприведенным данным, не менее 4,5 % населения, или около 6,5 млн человек»[1297]. По итогам работы комиссии Совнарком 25 сентября 1937 г. объявил эту перепись проведенной «с грубейшим нарушением элементарных основ статистической науки, а также правительственных инструкций», ее организацию признали неудовлетворительной, а результаты — дефектными. Была назначена новая перепись — на январь 1939 г. Гражданам Страны Советов газета «Правда» объяснила причины: «Враги народа сделали все для того, чтобы извратить действительную цифру населения. Они давали счетчикам вредительские указания, в результате которых многочисленные группы граждан оказались не внесенными в переписные листы». Все организаторы переписи и руководители ЦУНХУ были вскоре арестованы и расстреляны. История этой переписи стала предметом специального изучения в отечественной исторической науке [1298].
Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о Всесоюзной переписи населения. Автограф И.В. Сталина
31 декабря 1936
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1132. Л. 80]
Сокращение населения, если бы итоги переписи были опубликованы, прямо ударял по авторитету верховной власти. Ведь, 26 января 1934 г. в отчетном докладе XVII съезду партии Сталин заявил о росте «населения Советского Союза со 160,5 млн человек в конце 1930 года до 168 млн в конце 1933 года»[1299]. 1 декабря 1935 г. с трибуны совещания передовых комбайнеров и комбайнерок с членами ЦК и правительства Сталин вновь обратится к проблемам демографии: «У нас теперь все говорят, что материальное положение трудящихся улучшилось, что жить стало лучше, веселее. Это, конечно, верно. Но это ведет к тому, что население стало размножаться гораздо быстрее, чем в старое время. Смертности стало меньше, рождаемости больше, и чистого прироста получается несравненно больше. Это, конечно, хорошо, и мы это приветствуем… Сейчас у нас каждый год чистого прироста населения получается около трех миллионов душ»[1300]. Советское руководство ожидало роста населения до 180 млн человек, и «потеря» 18 млн была абсолютно недопустимой.
Новая перепись, проведенная в 1939 г., дала приемлемые результаты, о которых Сталину и Молотову доложили председатель Госплана Н.А. Вознесенский и начальник ЦУНХУ И. Саутин 21 марта 1939 г. На заседании Политбюро в мае прозвучали данные о 170 467 186 чел.
«Отредактировали» и другие неудобные показатели. Из опросных листов переписи 1939 г. исключили вопрос о религии, ответ на который, как помнит читатель, также сильно обеспокоил Сталина. Скорректировали и показатели роста городского населения, поскольку Сталин в уже упоминавшемся выступлении на совещании с комбайнерами сообщил о том, что численность городского населения в стране удвоилась по сравнению с 1926 г. (26 млн горожан). Перепись 1939 г. сообщила о 55,9 млн городских жителей, хотя их реальная численность составляла 48–49 млн чел.[1301] 25 июля Политбюро утвердило проект указа Президиума Верховного Совета «О награждении работников Всесоюзной переписи населения 1939 года», согласно которому были награждены орденами и медалями в общей сложности 149 чел.[1302]
По некоторым современным подсчетам, за десятилетие, прошедшее между переписями 1926 и 1937 гг., СССР потерял 11 млн чел., причинами чего были голод начала 1930-х, переселение раскулаченных, массовые репрессии, высокая смертность в местах заключения и ссылки, высокая младенческая и детская смертность. Эти потери во многом предопределили аномалии в воспроизводстве населения на несколько десятилетий вперед. С 1929 г. становится устойчивой тенденция снижения рождаемости[1303].
Постановление СНК СССР «О Всесоюзной переписи населения 1939 года», утвержденное Политбюро ЦК ВКП(б), с приложением докладной записки Н.А. Вознесенского и И.В. Саутина И.В. Сталину
31 мая 1939
Подписи — автографы И.В. Сталина, А.А. Андреева, А.А. Жданова, Н.С. Хрущева, В.М. Молотова, К.Е. Ворошилова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1226. Л. 174–176]
На излете 1930-х гг. Сталин вновь получил тревожный сигнал о положении дел в демографической сфере, на этот раз от доверенного лица. 27 ноября 1940 г. нарком внутренних дел Л.П. Берия направил председателю СНК СССР Молотову докладную записку о снижении естественного прироста населения СССР в 1940 г. на 41,6 %, обратив внимание не только на снижение рождаемости, но и на увеличение смертности[1304].
«Немедля организовать нажим»: форсирование репрессивных практик в 1930-е гг
В 1930-е гг. достигает пика репрессивная политика советской власти. Основы репрессивных практик сталинского периода были заложены «красным террором» Гражданской войны, когда по приговорам чрезвычайных внесудебных органов были расстреляны несколько десятков тысяч человек[1305]. Не приходится сомневаться в том, что в те годы имел место и «белый террор», однако, как мы видели, Ленин не избегал ответственности большевистского правительства за развязывание Гражданской войны, которая с неизбежностью и привела к использованию обеими сторонами террористических форм борьбы.
По ее окончании в 1920-е гг. репрессии продолжались, но их масштабы сократились. Либерализация социально-экономического режима в рамках новой экономической политики повлекла за собой и некоторую либерализацию общественной жизни. Сталинская «революция сверху», курс на устранение свободно хозяйствующих субъектов из экономической и социальной жизни потребовали нового витка принуждения и репрессий точно так же, как этого требовала большевистская революция 1917–1922 гг.
Сталин приступит к организации «великого перелома» в условиях известного кризиса новой экономической политики, в который вступила страна во второй половине 1920-х. Кризис развития не в первый и не в последний раз в отечественной истории будет решено преодолевать на путях коренной ломки, а не реконструкции ранее возведенной социальной постройки.
Приступив к перестройке экономического базиса общества, сталинское руководство, в полном соответствии с марксистской доктриной, обратило внимание и на общественно-политическую надстройку. На рубеже 1920–1930-х Сталин откроет самый массовый внутренний фронт. В ходе коллективизации сильная волна репрессий будет обрушена на крестьянство. Сталин, говоря словами Бухарина, взял «курс на вторую революцию в деревне… на повторную экспроприацию сельскохозяйственной верхушки»[1306]. Главным инструментом этой экспроприации станет раскулачивание.
3 января 1929 г. Политбюро примет постановление, требующее «обеспечить максимальную быстроту осуществления репрессий в отношении кулацких террористов»[1307]. 15 августа того же года в еще одном постановлении — «О хлебозаготовках» — Политбюро учтет замечания Сталина, сформулированные им в письме к Молотову пятью днями раньше: «…дать немедля директиву органам ОГПУ открыть немедля репрессии в отношении… спекулянтов хлебных продуктов»[1308]. 3 ноября Политбюро выпустит «Директиву ОГПУ и НКЮстам», которой предписывалось наркоматам юстиции союзных республик «принять решительные и быстрые меры репрессий, вплоть до расстрелов, против кулаков, организующих террористические нападения на совпартработников и другие контрреволюционные выступления». В последнем постановлении предусматривалась, помимо прочего, возможность внесудебных преследований. Политбюро решило: «Когда требуется, карать через ОГПУ». При этом партийные органы оставались встроенными в систему принятия репрессивных решений, так как «соответствующие меры» ОГПУ обязывалось принимать по согласованию с обкомами ВКП(б), «а в более важных случаях по согласованию с ЦК ВКП(б)»[1309]. Эти решения запустят маховик репрессий в деревне, но не станут единственными решениями центральной власти такого рода. Уже в этот период в центр с периферии стали поступать предложения о карательных инициативах. Такова, например, телеграмма секретаря Казахского крайкома Ф.И. Голощекина, обращенная к Сталину, с просьбой предоставить прокурору Казахстана право выносить окончательное решение о применении расстрелов в период хлебозаготовок. Сталин поддержал это предложение[1310]. Массовое распространение такого рода инициативы с мест получат несколько позднее — в годы Большого террора.
С.М. Киров, Л.М. Каганович, Г.К. Орджоникидзе, И.В. Сталин, А.И. Микоян
1934
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1652. Л. 8]
Согласно приказу ОГПУ от 6 февраля 1930 г., началась операция по «изъятию» 60 тыс. кулаков «первой категории», то есть «активных контрреволюционеров и вредителей». Согласно данным отдела центральной регистратуры ОГПУ, только за период с начала 1930 до 30 сентября 1931 г. в «кулацкую ссылку» было отправлено около 518 тыс. семей общей численностью 2,437 млн чел., более 600 тыс. из них погибли в ходе переселения и в течение первого года жизни на поселении[1311].
Как уже было рассказано выше, крестьянство в массе своей на коллективизацию и раскулачивание ответило массовым сопротивлением. На пике противостояния крестьянства политике властей 7 августа 1932 г. ЦИК и СНК подписали постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». Инициировал подготовку постановления Сталин, и в значительной степени оно им и было написано. Этим актом за «кражу и расхищение колхозной собственности» устанавливалось наказание: заключение на 10 лет в лагерях или смертная казнь. В народной памяти это постановление сохранится под названием закона о трех (или пяти) колосках.
На этом новом витке гражданского противостояния в аграрном секторе, как отмечается в ряде современных исследований, сталинские лозунги и пафос нового социального строительства найдут определенную поддержку в так называемых бедняцких слоях сельского населения и значительной части сельской молодежи, удельный вес которой в половозрастной (демографической) пирамиде к этому времени существенно вырос. В деревне к началу коллективизации сформировался значительный слой молодых крестьян, «променявших «соху» на «портфель»», связавших свою судьбу с новыми социальными структурами — комсомолом, партийной ячейкой, сельсоветом и ставших активными проводниками курса на коллективизацию и раскулачивание[1312].
На рубеже 1920–1930-х в сельском хозяйстве в полном объеме развернется борьба с так называемым вредительством, начавшаяся в 1920-х гг. в общегосударственном масштабе на предприятиях промышленности. Большинство проблем, возникающих в ходе «социалистической реконструкции» аграрного сектора, и здесь станет связываться с вредительством. Процесс выявления вредительства был запущен в центральных учреждениях наркоматов земледелия СССР и Украинской ССР. В январе 1930 г., с разницей в два дня, Сталин получил первые докладные от руководителей ГПУ Украины В.А. Балицкого и ОГПУ СССР Г.Г. Ягоды о вредительстве в сельском хозяйстве. На скоординированный характер подготовки докладных указывает не только почти их одновременное появление, но и прямая ссылка в докладной Ягоды на следствие, которое ведет ГПУ Украины. В обеих записках речь шла о контрреволюционных вредительских группах (у Балицкого) и контрреволюционной вредительской организации (у Ягоды) кадетско-монархического толка. На Украине, кроме того, «компетентными органами» была «раскрыта украинско-шовинистическая вредительская группа деятелей агрономии». Вредители, — по версии следствия, — захватили в свои руки украинский Наркомзем, его научные учреждения и периферийный аппарат. «Достижения» Ягоды были масштабнее, ведь его структурам удалось «раскрыть» «вредительскую организацию», поставившую «себе задачу внести глубокое расстройство в сельское хозяйство» всего Союза ССР. Вредительство, а значит, и следствие велось по трем направлениям: землеустройство и внедрение в севооборот непригодных для местных условий семян; вредительство в целях срыва машинизации сельского хозяйства и вредительство по линии кредитования сельского хозяйства[1313]. Очень скоро борьба с вредительством распространится и на другие смежные ведомства. В августе 1930 г. Сталин порекомендует: «Нужно обязательно расстрелять всю группу вредителей по мясопродукту, опубликовав об этом в печати»[1314].
Целенаправленное воздействие на аграрный сектор с целью его индустриальной трансформации, сердцевиной которого станут коллективизация и раскулачивание, повлекут за собой мощные социальные сдвиги. Миллионы вчерашних крестьян станут фабрично-заводскими рабочими. Чрезвычайный характер строек индустриализации, низкий образовательный и культурный уровень прибывавших на них вчерашних крестьян часто имели результатом производственные аварии, поломки дорогостоящей техники. Находившиеся в стадии становления процессы управления производством, неотлаженные технологические и логистические цепочки в рамках чрезвычайных мер по форсированию индустриализации не могли не приводить к срывам самого различного толка. Одновременное форсирование роста экономики по всем линиям в условиях относительной управленческой, технологической и технической отсталости вело не только к нарастанию проблем в экономике, но и к росту общественного напряжения, а в аграрном секторе — и к реальному физическому сопротивлению новому курсу со стороны управляемых. Указывать на объективный характер трудностей означало подвергнуть сомнению правомерность самого курса в целом. Советская пропаганда станет объяснять любые возникающие проблемы происками вредителей, что работало на цели психологической мобилизации населения. А такого рода мобилизация, в свою очередь, позволяла ставить многообразные задачи — и в части поиска врагов, и в части соблюдения производственной дисциплины, и в части выполнения и перевыполнения планов в целях достижения ориентиров социалистического строительства. Сталин заявлял, что «вредители есть и будут, пока есть у нас классы, пока имеется капиталистическое окружение»[1315]. Невысокий уровень жизни рабочих неизбежно порождал в этой среде социальную неприязнь по отношению к относительно более обеспеченным техническим специалистам. Страну захлестнут «спецеедские» кампании, в которые советское руководство постарается вовлечь рабочие низы.
Сталин возьмет курс на организацию открытых уголовно-политических судебных процессов по сфабрикованным «делам». Проведение таких процессов позволяло Сталину решать, помимо вышеназванных задач мобилизующего толка, и некоторые другие. Превентивно ликвидировались очаги реальной, потенциальной или мнимой угрозы политическому курсу, при этом обществу, в целом, демонстрировалась брутальность властей, готовых к использованию самых жестких методов подавления проявлений оппозиционности. Угрозой применения репрессии дисциплинировалось поведение управляющих и управляемых, ответственных исполнителей в технологических и, что еще более важно, — управленческих цепочках. В каждый из такого рода судебных процессов советское руководство будет вплетать и международную составляющую, пытаясь, таким образом, попутно решать и актуальные тактические задачи, возникавшие на международной арене.
На рубеже 1920–1930-х в рамках общего политического курса на вытеснение старых специалистов из всех значимых сфер общественной жизни, по указаниям Сталина будут сконструированы несколько таких открытых судебных процессов. Часть из них состоится, по другим репрессивные акции будет решено провести, так сказать, «в рабочем порядке», не привлекая излишнего внимания. В рамках этой широкой репрессивной кампании проводятся «шахтинский» процесс (1928), организуется «Академическое дело» (1929–1931), проходят чистки и аресты военных и деятелей оборонной промышленности, процессы над членами так называемой «Промпартии», над «Союзным ЦК РСДРП» и др. Причем во всех случаях Сталин сам будет направлять и дозировать репрессии.
Сталин будет стремиться консолидировать и политические, и интеллектуальные элиты, в прямом и переносном смысле изгоняя из аппарата управления или репрессируя ее представителей, потенциально не лояльных себе или своему политическому курсу и дисциплинируя, таким образом, остальных. Репрессия становится основным инструментом консолидации на просталинской платформе. Обвинения во вредительстве станут шаблоном, на основе которого будут создаваться и развиваться такого рода «спецеедские» дела, посредством которых старые специалисты будут устраняться с общественной арены.
Череду этих судебных процессов откроет так называемое «Шахтинское дело» (официально «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»). Происхождение этого дела и его перипетии хорошо изучены в отечественной историографии, подготовлено и выпущено в свет фундаментальное издание комплекса архивных документов. 2 марта 1928 г. заслушав доклад руководства ОГПУ, Сталин и Молотов приняли решение масштабировать дело, в основе которого лежали факты проявления халатности и небрежности, и придать ему политическую окраску. Обвинять попавших под следствие станут во вредительстве и шпионаже. Делу придадут и гласность, и международный резонанс. Для подготовки процесса в тот же день Политбюро создало специальную комиссию под руководством предсовнаркома Рыкова в составе Сталина (с заменой Молотовым), Орджоникидзе, Куйбышева. Позднее в состав комиссии будет инкорпорирован еще и Ворошилов. Комиссии были предоставлены права окончательного решения вопросов процесса[1316]. Чтобы показать связь «вредителей» с иностранным капиталом, 5 марта по предложению Молотова и Сталина Политбюро вынесло решение об аресте немецких специалистов, работавших в Донбассе; англичан решили «не трогать». «Шахтинский процесс» из-за ареста немецких специалистов вызвал резкое обострение советско-германских отношений[1317]. 7 марта ЦК ВКП(б) приняло за основу проект обращения «Об экономической контрреволюции в южных районах углепромышленности», подготовленный Сталиным, Бухариным и Молотовым. 9 марта комиссия Политбюро подготовила окончательный вариант «проекта извещения прокурора», опубликованный на следующий день в «Правде»[1318]. Политбюро приняло и целый ряд других решений по этому «делу», отчетливо демонстрирующих заказной, политически мотивированный характер процесса. Советская политическая верхушка тщательно выбирала место и дату проведения судебного процесса, состав суда, государственных и общественных обвинителей, редактировала информационные сообщения, тексты обвинительного заключения и приговора. По созданным лекалам в дальнейшем будут проходить и другие аналогичные процессы. Судебный процесс по «Шахтинскому делу» состоялся в мае — июле 1928 г. в Москве, в Колонном зале Дома Союзов. Обвинения во вредительстве и саботаже, создании контрреволюционной вредительской организации, связанной с «Парижским центром» и «Польским объединением» были предъявлены 53 руководителям и специалистам угольной промышленности. Ряд участников обвинялись и в создании подпольной контрреволюционной организации, связанной с зарубежными антисоветскими центрами. В ходе процесса 11 обвиняемых были приговорены к расстрелу, остальные к различным срокам заключения. Несколько обвиняемых получили условные сроки, четверо, включая двух граждан Германии, были оправданы[1319].
Политические итоги «Шахтинского дела» будут подведены на апрельском Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в апреле 1928 г., причем главная роль отводилась председателю Совнаркома А.И. Рыкову. Позиция Рыкова, как и остальных будущих «правых уклонистов», ничем существенным от позиции Сталина и Молотова не отличалась, а один из них — М.П. Томский сыграет активную роль в развертывании дела, будучи в ходе расследования специально командирован в Донбасс. На пленуме Рыков сделает несколько показательных заявлений. «Главный вопрос, — скажет он в своем докладе, — заключается в том, что дело не только не было раздуто, но что оно больше и серьезнее, чем можно было ждать при раскрытии его». Другая декларация как нельзя лучше характеризует общие для всей большевистской верхушки представления о соотношении норм закона и политики. Он заявит: «Вообще говоря, политическая партия должна подчинять те или иные процессы вопросам политики, а вовсе не руководствоваться абстрактным принципом наказания виновных по справедливости».[1320] Очень скоро «правые уклонисты» этот подход смогут испытать на себе.
«Шахтинское дело» обозначило переломный момент в истории отношений советской власти и интеллигенции. Сталин возьмет курс на разгром кадров старой интеллигенции, допущенной к участию в экономической и общественной жизни в годы новой экономической политики, параллельно приступив к форсированному созданию новой советской интеллигенции. Новых кадров потребовали, конечно, не только политические задачи смены элит, но и чисто утилитарные — запланированный резкий абсолютный рост советской экономики требовал все большего количества подготовленных специалистов.
Еще ряд уголовно-политических дел и соответствующих крупных публичных судебных процессов родятся в результате развертывания после «Шахтинского дела» борьбы с «вредительством» в экономике и выдавливанием из нее старых специалистов. Аморфную контрреволюционную организацию «шахтинского этапа» заменят в них уже «контрреволюционные партии» (не существовавшие в реальности), сконструированные совместными усилиями политического руководства и высокопоставленных сотрудников ОГПУ.
Организация «Шахтинского дела» не прекратила, а, наоборот, стимулировала нарастание волны арестов в определенной социальной среде.
В рамках этой кампании в 1930 г. органами ОГПУ были проведены аресты крупных специалистов-хозяйственников, в том числе работавших в Госплане и ЦСУ СССР. В их число попадут В.А. Базаров, В.Г. Громан, Н.Н. Суханов, известнейшие ученые-экономисты Н.Д. Кондратьев, А.В. Чаянов и др. С подследственными проведут интенсивную «работу» и 2 августа 1930 г. Сталин порекомендует Молотову ознакомить с показаниями В.Г. Громана, Н.Д. Кондратьева и Н.П. Макарова членов ЦК партии. Через несколько дней он уже сформулирует и свои рекомендации: «Я думаю, что следствие по делу Кондратьева — Громана — Садырина нужно вести со всей основательностью, не торопясь… — Здесь же он порекомендует вскрыть связь арестованных с «правыми уклонистами». — Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь… между этими господами и правыми (Бух[арин], Рыков, Томский). Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять»[1321].
Тогда же, в августе, в другом письме он отдал распоряжение: «Надо обязательно арестовать Суханова, Базарова, Рамзина. Нужно пощупать жену Суханова…»[1322] «Щупать» станут жену того самого Суханова, на квартире которого в 1917 г. от преследований Временного правительства скрывался вождь большевистской революции В.И. Ленин.
В сентябре Сталин поделился с Молотовым планами: «Придется… обновить верхушку Госбанка и Наркомфина за счет ОГПУ и РКИ после того, как эти последние органы проведут там проверочно-мордобойную работу»[1323].
Протоколы допросов арестованных Сталину в Сочи, где он находился на отдыхе, привозил для ознакомления зампред ОГПУ Г.Г. Ягода. Сталин распорядится собрать и издать в виде брошюры «Материалы по делу контрреволюционной «Трудовой крестьянской партии» и группировки Суханова — Громана (Из материалов следственного производства ОГПУ)».
Сфабрикованное первым, дело «Трудовой крестьянской партии» было вполне подготовлено к тому, чтобы запустить еще один громкий политический процесс. Однако тогда пришлось бы демонстрировать крестьянству, всячески сопротивлявшемуся коллективизации, наличие у него мощного политического союзника в лице целой политической партии, с одной стороны, а обвинения в адрес ТКП подкреплять примерами крестьянского сопротивления, организованного ею. Сталин, судя по всему, сочтет такой подход неразумным. Прежде всего потому, что уже был избран и вовсю реализовывался другой политический подход, в рамках которого советская пропаганда трубила об успехах коллективизации. В письме к Молотову от 22 сентября Сталин порекомендует: «Подождите с делом передачи в суд кондратьевского «дела». Это не совсем безопасно… У меня есть некоторые соображения против»[1324]. В результате готовившийся судебный процесс так и не состоится.
Зато будут сконструированы еще две несуществующих партии и над ними проведены громкие уголовно-политические судебные процессы, как и «Шахтинское дело», имевшие широкий международный резонанс. Все формировавшиеся «дела» будут направляться непосредственно Сталиным.
В октябре Сталин дал четкие указания председателю ОГПУ В.Р. Менжинскому, в каком направлении вести следствие: «а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, Промпартии и особенно РАМЗИНА вопрос об интервенции и сроке ин(тервен)ции… если показания РАМЗИНА получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (ГРОМАН, ЛАРИЧЕВ, КОНДРАТЬЕВ и К. и т. д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ… Понятно? Привет» [1325].
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о деле Н.Д. Кондратьева, отставке М.П. Томского, чистке аппарата Госбанка, новом уставе поселковых товариществ
2 сентября 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 141–148]
Основной процесс, в конечном итоге, будет развернут в октябре — декабре 1930 г. вокруг так называемого дела «Промышленной партии» (Промпартии), упомянутой в цитированном выше письме Сталина. Большая группа инженеров и научно-технической интеллигенции была обвинена в создании антисоветской подпольной организации, занимавшейся вредительством и диверсиями в различных отраслях промышленности и на транспорте, в подготовке иностранной интервенции и террористических акций.
25 октября 1930 г. Политбюро примет решение об организации специального процесса, месяцем позднее для руководства ходом процесса создается комиссия под руководством Молотова. В ходе этого дела, помимо решения прочих задач, Сталин решит нанести ответный удар по Франции, власти которой 3 октября 1930 г. ввели так называемое лицензирование, фактически запретив ввоз значительной части советских экспортных товаров, мотивируя эти меры борьбой с советским демпингом. От арестованных добьются признания о связях «вредительства» с «планами интервенции», которая подготавливалась французскими правительственными кругами и сотрудниками французской дипломатической миссии в Москве[1326]. Разразившийся торговый конфликт в сочетании с делом «Промпартии», в котором будет обозначен враждебный «французский след», поставит отношения двух стран на грань разрыва.
6 декабря Политбюро утвердит предложение «молотовской» комиссии о формуле приговора[1327]. Решением Специального присутствия Верховного суда от 7 декабря 1930 г. пятеро подсудимых были приговорены к расстрелу (заменен на 10-летнее тюремное заключение), трое других — к 10 годам тюремного заключения (срок будет сокращен до 8 лет). Сталин на протяжении 1930-х будет не раз публично обращаться к политической интерпретации обоих судебных процессов. «Шахтинцы и промпартийцы были открыто чуждыми нам людьми… никто из наших людей не сомневался в подлинности политического лица этих господ», — так, например, заявил Сталин 3 марта 1937 г.[1328]
Письмо И.В. Сталина В.Р. Менжинскому с сообщением о получении его письма от 2 октября и материалов показаний участников «Промпартии», о значении показаний Л.К. Рамзина о сроках интервенции, об оценке «Торгпрома» как самой сильной социально-экономической группы из всех враждебных группировок и в СССР, и в эмиграции с предложением по дальнейшему ведению следствия
Не ранее 2 октября 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5276. Л. 1–5]
Из упоминавшейся выше «группировки Суханова — Громана» также сконструируют несуществующую партию, которую проведут через еще один открытый судебный процесс. Аресты бывших меньшевиков прошли с лета 1930 по весну 1931 г. Судебному преследованию будут подвергнуты 122 человека. На открытом процессе «Союзного бюро меньшевиков», который состоится 1–9 марта 1931 г. в Колонном зале Дома Союзов в Москве, 14 обвиняемых будут осуждены к тюремному заключению на срок от 5 до10 лет, с последующим «поражением в правах». Одним из основных свидетелей обвинения выступит главный фигурант «дела Промпартии» член руководящих органов Госплана и ВСНХ Л.К. Рамзин. Подсудимых обвинят в стремлении возродить в стране меньшевистскую партию, создать оппозиционный блок с целью свержения советской власти, использовав для этого свое служебное положение. В соответствии с версией ОГПУ, послужившей основанием для судебного заключения, эта «контрреволюционная организация» «наладила старые связи с загранично-эмигрантским меньшевистским центром», поддерживала связь с «руководящими кругами II Интернационала», вступила в блок с «Промпартией» и «Трудовой крестьянской партией» в целях восстановления капиталистических отношений. Большинство обвиняемых, привлеченных к уголовной ответственности в рамках этого дела, приговорят к лишению свободы внесудебные тройки и коллегия ОГПУ. Раскручивая это дело, помимо внутриполитических задач, Сталин вновь решал и внешнеполитические. Как мы увидим, на международной арене в это время по линии Коминтерна достигнет апогея борьба советского руководства с международной социал-демократией, лидеров которой Сталин постарается скомпрометировать обвинениями в интервенционизме. Советские руководители продолжали вести борьбу за симпатии «трудящихся масс» капиталистических стран и не оставляли надежд на то, что коммунистические партии (они же — секции Коминтерна, руководимые из Москвы) смогут добиться этой цели.
Один из видных деятелей российской эмиграции Б.И. Николаевский, анализируя события, связанные с этим процессом, скажет: «Почему большевикам нужен был этот процесс? Этот процесс только звено в целой цепи процессов, которыми ликвидируется систематически и планомерно все окружение, активно проводившее политику нэпа и которое работало над демократической ликвидацией большевизма»[1329].
В этот общий ряд следует, видимо, поставить и так называемое «Академическое дело», которое развернется в 1929–1930 гг. в Ленинграде. Это дело было направлено против руководства Академии наук и ряда видных историков. В ходе следствия были арестованы свыше 100 человек, включая академиков Е.В. Тарле, С.Ф. Платонова и др. Решения и по этому делу принимало Политбюро при непосредственном участии Сталина[1330]. Открытого процесса проведено не будет, судьбу арестованных решит во внесудебном порядке коллегия ОГПУ. Ее постановлением от 8 августа 1931 г. к различным срокам заключения и ссылки будут приговорены 29 чел.[1331]
Судя по всему, все эти дела рубежа 1920–1930-х были призваны представить советскому обществу единый фронт антисоветских сил, имевших намерение посредством широкомасштабного вредительства и пособничества или прямого содействия интервенции свергнуть советскую власть. Масштабный характер угрозы, призванной консолидировать общество на просоветских началах, и ее отражение объективно подготовили мощный фундамент для развертывания репрессивных кампаний второй половины 1930-х.
Курс Сталина на консолидацию политического пространства в 1930-е будет нацелен не только на социум, в котором приходилось действовать правящей партии, но и на саму большевистскую партию. Политический тренд года «великого перелома», как и новой политической эпохи в целом, будет ясно продемонстрирован высылкой в начале 1929 г. из СССР в соответствии с постановлением Политбюро Л.Д. Троцкого «за антисоветскую работу»[1332]. Различным формам преследования, включая лишение свободы или ссылки в «отдаленные местности Советского Союза», подверглись и сторонники Троцкого, предлагавшего в свое время леворадикальный политический курс, многие идеи которого были потом заимствованы Сталиным.
Сталин явился инициатором изоляции и отстранения от руководства «правых уклонистов» — председателя Совнаркома СССР А.И. Рыкова, председателя ВЦСПС М.П. Томского, члена Политбюро ЦК ВКП(б) Н.И. Бухарина, выступавших за умеренные темпы коллективизации сельского хозяйства, утвержденные, напомним, высшими партийными форумами. В начале февраля 1929 г. они направили совместное заявление по вопросу о коллективизации в адрес Объединенного заседания Политбюро ЦК и Президиума Центрального контрольного комитета (ЦКК). На апрельском пленуме того же года Сталин, настаивавший на ускорении темпов, вновь квалифицировал их позицию как «правый уклон»[1333] и сразу подверг атаке слабейшего из числа подписантов. Пленум принял решение о снятии Томского с поста председателя ВЦСПС, которое формально было реализовано пленумом этой организации в мае того же года[1334]. В сентябре, находясь на отдыхе в Сочи, Сталин направил письмо Молотову, Ворошилову, Орджоникидзе, в котором выразил крайнее недоумение по поводу того, что Рыков продолжает председательствовать на заседаниях Политбюро, и настоятельно порекомендовал покончить с этой «комедией». Вряд ли случайно это «маленькое, но ответственное поручение» Сталин в свое отсутствие доверил членам ближайшего окружения, вовлекая их в процесс изоляции недавних друзей и соратников. В этом же письме он разгромил последнюю речь Рыкова, назвал ее речью «беспартийного советского чиновника, подыгрывающегося под тон «лояльного», «сочувствующего» советам», квалифицировал ее как проявление политического лицемерия[1335]. Молотов оставил на этом письме свою резолюцию, которая хорошо характеризует атмосферу, сложившуюся к тому времени в ближайшем окружении Сталина. Он всецело поддержит мнение «Хозяина»: «Целиком со всем сказанным согласен. Речь Рык[ова] не читал… Видно мне, однако, и теперь, что Ст[алин] прав…»[1336] Судя по всему, к началу 1930-х авторитет Сталина приблизился к достижению своего апогея, а авторитет власти и власть авторитета уже сольются воедино. Кстати говоря, специфическая форма оценки, данная Молотовым, не останется единственным такого рода свидетельством советской эпохи. В октябре 1958 г. после публикации за рубежом романа «Доктор Живаго» развернется травля Бориса Пастернака. В общественном сознании ее квинтэссенцией надолго окажется фраза: «Не читал, но осуждаю!».
В начале октября в письме Молотову Сталин обозначил теперь уже изоляцию Бухарина как близкую политическую задачу: «Надо думать, что Бухарин вылетит из Политбюро»[1337]. Уже через месяц Сталин поведет речь не просто о председательствовании или пребывании в составе Политбюро: в очередном письме к Молотову он поставил вопрос «о несовместимости пропаганды или защиты правоуклонистских взглядов с принадлежностью к партии»[1338].
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову, К.Е. Ворошилову и Г.К. Орджоникидзе о позиции А.И. Рыкова и его председательствовании на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б)
30 сентября 1929
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 101–105]
Трагическую роль в политической и личной судьбе Бухарина, «правых уклонистов», а может быть, и судьбе страны сыграла политическая ошибка Бухарина, вероятно, основанная на личных качествах этого человека. В поисках опоры он позволил себе тайные встречи с лидерами разгромленной с его же участием оппозиции — Л.Б. Каменевым и Г.Я. Сокольниковым. Об этом станет известно Сталину, что спровоцирует в начале 1929 г. политический скандал. Сталин, конечно, в полной мере использовал этот факт, сделав его центральным пунктом политического обвинения против «правых уклонистов»[1339]. Не приходится сомневаться, что для Сталина переговоры Бухарина стали не просто проявлением политической нелояльности, но и актом личного предательства со стороны человека, числившегося до недавнего времени по разряду его личного друга и друга семьи. От сговора за твоей спиной до заговора с целью отстранить тебя от власти — невелика дистанция, и в своем восприятии Сталин, судя по всему, быстро ее преодолел.
Дело по устранению правых из политического руководства Сталин станет вести осторожно, выдавливая своих оппонентов из состава Политбюро и ЦК постепенно, шаг за шагом, по одному. Он понимал, что их позиция основательно укоренена в представлениях значительных по численности партийных масс и опирается на резолюции предшествующих партийных форумов.
Решительное столкновение произойдет на ноябрьском 1929 г. пленуме ЦК. На пленуме Рыков зачитает обращение тройки «правых уклонистов», в котором они отвергнут обвинения в правом, и, тем более, антипартийном уклоне. Рыков заявит: «Мы целиком и полностью разделяли и разделяем генеральную линию партии». Пространное обращение он резюмирует следующим образом: «Итак, основным разногласием с большинством ПБ и ЦК у нас было разногласие по вопросу о применении чрезвычайных мер», которых в качестве «длительной системы» опасались «правоуклонисты» [1340].
Начнет атаку против уклонистов Орджоникидзе, взявший слово сразу после выступления Рыкова. Его речь сыграет важнейшую роль в победе на пленуме сталинской группы. Он назовет зачитанный Рыковым документ «жульническим» и призовет «правых» признаться: «Надо прямо сказать: вы биты жизнью, партия победила», «выйдите и скажите честно: ошиблись, больше не будем!»[1341] Сталин написал ему записку, которая раскрывает непростой расклад сил на пленуме и его плохо скрываемую тревогу за исход дебатов: «Серго! Вышло очень хорошо. Некоторые (многие) товарищи думают здесь так же, как и ты, но с выступлением не торопятся, может быть, потому, что не прочь «немножечко» спрятаться, боятся выступить первыми. Твое выступление тем, между прочим, и ценно, что оно окрылило товарищей и дало им недостающее мужество. Это хорошо. Коба»[1342]. Мы никогда не узнаем, вспомнит ли 18 февраля 1937 г. Орджоникидзе, нажимая на курок револьвера, направленного в собственное сердце, об «основном разногласии» «правоуклонистов» со Сталиным. «Применение чрезвычайных мер как длительной системы» к тому времени фактически исключило не только из партии, но и из жизни не только «правых уклонистов», «троцкистов», «зиновьевцев», не говоря уже о так называемых «бывших» и сотнях тысяч «кулаков». «Вычищены» окажутся и многие представители директорского корпуса, которых Орджоникидзе не смог «выдернуть» из-под набиравшего ход катка Большого террора.
На пленуме Сталин, повторяя формулу Орджоникидзе, обвинит «правых уклонистов» в намерении «жульнически» протащить «формулу врастания кулака в социализм». Он предложит правым «одно из двух — либо товарищи вот этот ублюдок [платформу правых] отбросят к черту… и тогда мы единым фронтом пойдем против врагов слева и справа, либо они останутся на базе этого ублюдка, который есть документ отступления, для того чтобы подготовить наступление на партию. Тогда, конечно, придется их погромить, придется помять им бока… Уж закон борьбы таков, ничего не поделаешь»[1343].
Бухарин специальным постановлением пленума «О группе т. Бухарина» «как застрельщик и руководитель правых уклонистов» будет выведен из состава Политбюро, Рыков и Томский — строго предупреждены[1344].
«Вчерашние союзники по борьбе с троцкизмом», — как их назовет Сталин, поймут, как им тогда покажется, все правильно, и 26 ноября «Правда» опубликует заявление Рыкова, Бухарина и Томского. В нем «правоуклонисты» скажут: «В течение последних полутора лет между нами и большинством ЦК ВКП(б) были разногласия по ряду политических и тактических вопросов. Свои взгляды мы излагали в ряде документов и выступлений на пленумах и других заседаниях ЦК и ЦКК ВКП(б). Мы считаем своим долгом заявить, что в этом споре оказались правы партия и ее ЦК».
Томского выведут из состава Политбюро в июне 1930 г., Рыков станет одним из трех должностных лиц, которые подпишут постановление ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г. «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством»[1345]. Именно это постановление и станет основой для проведения раскулачивания и вряд ли случайно Сталин «поручит» именно Рыкову с его репутацией «защитника» крестьянства подписать документ, имевший целью разрушить традиционные социально-экономические устои русской деревни.
До точки кипения дойдут отношения двух бывших близких друзей — Сталина и Бухарина. 14 октября 1930 г. между ними состоится телефонный разговор, который Сталин решит предать огласке в своей, разумеется, интерпретации на объединенном заседании Политбюро и Президиума Центральной контрольной комиссии (ЦКК). В этом разговоре Сталин предъявит Бухарину обвинение в том, что тот «своей необузданной личной агитацией против Сталина культивирует террористов среди правых уклонистов». Потрясенный Бухарин напишет Сталину эмоциональное резкое личное письмо, в котором назовет его «обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной…»[1346] Сталин обнародует и это письмо, разослав его членам ЦК. Почувствовав себя в проигрышном положении, Бухарин попытается оправдаться, разослав свое не слишком внятное обращение к членам ЦК[1347].
Рыков станет последним из трех главных правых уклонистов, вынужденно покинувших большевистский олимп. 19 декабря 1930 г. он был снят с поста председателя СНК СССР, а 21 декабря того же года выведен из состава Политбюро. До середины 1930-х гг. «правые уклонисты», однако, сохраняли и членство в партии, и второстепенные посты в партийном и государственном руководстве.
Шуточная записка И.В. Сталина членам Политбюро ЦК ВКП(б) о «грехах» наркома финансов Н.П. Брюханова с приложением шаржа В.И. Межлаука на Н.П. Брюханова
Автограф И.В. Сталина
5 апреля 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 27. Л. 30, 31]
Действия Сталина по подготовке членов своего ближайшего окружения к принятию решений репрессивного характера в отношении оппозиционеров (или заподозренных в нелояльности) будут приобретать временами самые причудливые формы. В начале апреля 1930 г. в руки Сталину попал оскорбительный скабрезный шарж, сделанный В.И. Межлауком на наркома финансов Н.П. Брюханова. Сталин разослал его членам Политбюро со своей «шуточной» резолюцией: «За все нынешние и будущие грехи подвесить Брюханова за яйца; если яйца выдержат, считать его оправданным по суду, если не выдержат, утопить его в реке»[1348]. В октябре того же года Брюханов будет освобожден от должности, в годы Большого террора расстрелян.
В 1930 г. развернется дело С.И. Сырцова (председатель СНК РСФСР и кандидат в члены Политбюро) — В.В. Ломинадзе (1-й секретарь Закавказского крайкома партии), недовольных сталинским курсом. Их обвинили в антипартийной, фракционной деятельности. Объединенное заседание Политбюро и Президиума ЦКК вывело их из ЦК партии за организацию «лево-правого» блока[1349].
В том же году в партийной среде получило резонанс дело М.Н. Рютина, занимавшего на тот момент пост председателя правления Государственного всесоюзного кинофотообъединения «Союзкино», являвшегося членом президиума ВСНХ и кандидатом в члены ЦК ВКП(б). В октябре его исключили из партии «за предательски-двурушническое поведение и попытку подпольной пропаганды правооппортунистических взглядов». Обвинение в двурушничестве в данном случае не выглядит совсем уже «притянутым за уши», так как Рютин несколькими годами ранее был ярым «сталинцем» и принимал участие в разгроме «троцкистско-зиновьевской» оппозиции. Его снимут со всех постов, 13 ноября он будет арестован по обвинению в контрреволюционной агитации. Время для физических расправ с представителями партийного и советского руководства еще не пришло. Отвечая на запрос В.Р. Менжинского о дальнейшей судьбе Рютина, отрицавшего все обвинения, Сталин напишет: «Нужно, по-моему, отпустить». Рютина освободят, он, однако, выводов не сделает и попытается создать оппозиционную группу — «Союз марксистов-ленинцев»[1350]. В сентябре 1932 г. Рютина вновь арестуют, его дело будет обсуждать пленум ЦК ВКП(б) и Президиум ЦКК. Постановление последнего от 9 октября, поручавшее ОГПУ принять против организаторов и участников «контрреволюционной группы» судебно-административные меры «со всей строгостью революционного закона», будет утверждено опросом членов Политбюро. Сталин оставит резолюцию «Согласен» и внесет поправки в текст постановления ЦКК. Коллегия ОГПУ приговорит Рютина к расстрелу. Это будет первый приговор к высшей мере наказания видного деятеля партии, что вызовет определенное сопротивление даже со стороны отдельных представителей сталинского руководства. Выступит против и С.М. Киров, один из ближайших соратников Сталина. На состоявшемся заседании Политбюро Сталин, ссылаясь на сводки ОГПУ о росте террористических настроений среди студенчества и рабоче-крестьянской молодежи, об увеличении количества случаев террора, будет настаивать на смертном приговоре. Кирова, однако, поддержали Куйбышев и Орджоникидзе, Молотов и Каганович воздержались[1351]. Сталину пришлось отступить. 11 октября того же года коллегией ОГПУ Рютина приговорили к 10 годам тюремного заключения по обвинению в участии в контрреволюционной организации правых [1352].
Жесткость реакции Сталина не была случайной. Ведь Рютин в своей статье «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» не ограничился тем, что назвал Сталина злейшим контрреволюционером, провокатором и предателем социалистической революции. Он пошел дальше: «…у партии остается два выбора: или — или. Или дальше безропотно выносить издевательства над ленинизмом, террор и спокойно ожидать окончательной гибели пролетарской диктатуры, или силою устранить эту клику и спасти дело коммунизма… Само собой разумеется, что в этой работе нужна величайшая конспирация, ибо Сталин, несмотря на то, что мы последовательные ленинцы, обрушит на нас все свои репрессии»[1353]. Следует учесть, что тогда же, в 1932-м злейший враг Сталина Троцкий другими словами скажет почти то же самое: «Сталин завел нас в тупик. Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину… надо пересмотреть всю советскую систему, беспощадно очистить ее от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина: убрать Сталина» [1354].
Стоит вспомнить, что эти, как и многие другие оппоненты Сталина, в годы Гражданской войны и сами отдали дань жестоким большевистским практикам управления, не ограничиваясь откровенной риторикой, угрожавшей оппонентам большевистского режима. Богатый террористический опыт российских леворадикальных партий, включая самих большевиков и их ближайших (до поры до времени) союзников — левых эсеров, мог только усиливать опасения едва ли не любого политического лидера, окажись он на месте Сталина. Террористическая опасность, возможность заговора в ближайшем окружении с течением времени все больше приобретали для Сталина очертания реальной угрозы не просто его политическому курсу, но и физическому существованию. Поэтому не стоит удивляться официальной риторике эпохи Большого террора, переполненной соответствующими инвективами в адрес реальных или мнимых врагов Сталина и/или политического режима. В значительной мере она отражала реальное восприятие вождем режима гипотетических (но не мифических) угроз в свой адрес. Особенностями сталинского характера можно объяснить лишь гипертрофию восприятия Сталиным имевшихся рисков, в результате чего количество мнимых заговорщиков стало исчисляться десятками тысяч.
Не приходится удивляться и дальнейшей судьбе Рютина. 10 января 1937 г. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. В тот же день приговор был приведен в исполнение в отношении него и 11 его сторонников[1355].
Материалы процесса по делу Рютина сыграли важную роль в организации еще одного «дела» — А.П. Смирнова, В.Н. Толмачева, Н.Б. Эйсмонта (членов и кандидатов в члены ЦК), которому также было посвящено специальное совместное заседание Политбюро и Президиума ЦКК в ноябре 1932 г. Основной целью этого разбирательства являлось осуждение любых сомнений в правильности сталинского курса. Солировал на заседании Сталин: «Эти люди стоят против нашей политики индустриализации, против нашей политики коллективизации, против нашей политики насаждения и развития совхозов… Смирнов и другие, как видно из показаний, заостряли вопрос на одном лице — на Сталине, изображая дело так, что виноват во всем Сталин… Но это уловка с их стороны… На самом деле они ведут борьбу не со Сталиным, а с партией, с линией партии, которую они считают гибельной». Вопрос «об антипартийной группировке» был вынесен на пленум ЦК в январе 1933 г., двоих из трех оппозиционеров исключили из партии и арестовали, они погибнут в годы Большого террора[1356]. Эти два дела — Рютина и Смирнова, Эйсмонта, Толмачева положили начало большой чистке большевистской партии, объявленной в конце 1932 г. В течение 1933 г. из партии будут исключены 365 тыс. чел. [1357]
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о приросте промышленности, экспорте хлеба, аресте Суханова, Базарова, Рамзина
Не ранее 23 августа 1930
Автограф И.В. Сталина. Помета: «VIII/1930» — автограф В.М. Молотова
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 121–122]
Процесс формирования ближнего круга соратников, которых Сталин решит повести за собой, также будет включать репрессивные практики, правда, иного содержания и интенсивности. Заподозрив председателя ЦИК СССР М.И. Калинина в нелояльности из-за контактов, которые тот имел с оппозиционерами, Сталин в августе 1930 г. рекомендовал Молотову «осведомить» об этом ЦК, «чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами»[1358].
В 1927 г., подводя итоги противостояния с «троцкистско-зиновьевским» блоком, Сталин на одном из партийных форумов воскликнет: «Оппозиции — крышка!»[1359] Тогда Сталин явно поспешил. До приведения внутрипартийного порядка к норме, исключавшей проявление инакомыслия, как мы видим, ему потребовалось еще несколько лет. Сталин из этого опыта извлечет уроки, необходимые для системы его координат. Любое проявление самостоятельности в сфере политического, или смежных с нею, будет интерпретироваться как политическая оппозиция, и преследоваться самым жестоким образом. Призрак оппозиции, кажется, не оставит его до последних дней.
Сталин постарался подвести теоретическую базу под репрессивный характер советского политического режима, приобретавшего под его руководством свои специфические черты. Делая доклад об итогах первой пятилетки на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 7 января 1933 г., он, как известно, подтвердил: «Некоторые товарищи поняли тезис об уничтожении классов, создании бесклассового общества и отмирании государства, как оправдание лени и благодушия, оправдание контрреволюционной теории потухания классовой борьбы и ослабления государственной власти… Уничтожение классов достигается не путем потухания классовой борьбы, а путем ее усиления. Отмирание государства придет не через ослабление государственной власти, а через ее максимальное усиление, необходимое для того, чтобы добить остатки умирающих классов и организовать оборону против капиталистического окружения»[1360]. Заявленная программа и станет последовательно реализовываться в течение 1930-х гг.
Ко времени произнесения Сталиным цитированной выше речи, в соответствии с принятыми решениями об увеличении численного состава «органов правопорядка», общая численность сотрудников оперативных отделов ОГПУ с 18 тыс. в 1928 г. выросла до 30 тыс. чел.[1361] В алгоритм проведения сталинской «революции сверху», как и большевистской социальной революции в целом, с самого начала были включены принуждение и репрессии как необходимый инструмент управленческой практики. Использование только средств убеждения, пропаганда и агитация, как показал опыт Гражданской войны, оказались не самым эффективным средством переформатирования традиционного российского социума, не смогли противостоять «частнособственническим инстинктам» основной массы населения и убедить их следовать радикальным установкам большевистской партии. Причем решение о применении репрессий станет приниматься политическим, а не судебным органом в соответствии с практикой, начавшей складываться еще в годы Гражданской войны.
Именно сталинская революция сверху повлечет за собой широкое укоренение «политического подхода» в правоприменении. Как нам кажется, эта особенность сталинской юстиции достаточно ясно продемонстрирована в предшествующем изложении. Ясное представление об этих особенностях правоприменительной практики дают и другие документы. К их числу принадлежит, например, постановление Политбюро от 18 июля 1929 г. «О контрреволюционной организации в военной промышленности»: «Предрешить расстрел руководителей контрреволюционной организации, вредителей в военной промышленности, а самый расстрел отложить до нового решения ЦК о моменте расстрела». Лишь в следующем пункте было предложено ОГПУ «представить список лиц, подлежащих расстрелу, и материалы»[1362].
В постановлении «О военной промышленности», принятом тремя днями ранее, под этот приговор была подведена политическая база. «В настоящее время, когда установлена принадлежность большинства старых специалистов к контрреволюционной организации, военная промышленность в отношении технического руководства очутилась в критическом положении», создан «опасный разрыв между промышленностью и потребностями обороны», что явилось следствием многолетней и систематической вредительской работы в военной промышленности; отсутствия бдительности у партийного руководящего состава; чрезмерного доверия к специалистам и т. д. Специальной комиссии предписывалось «в кратчайший срок произвести чистку всего личного состава военной промышленности до заводов включительно», в двухнедельный срок «обновить» руководящий состав военной промышленности[1363]. В октябре о «некоторых итогах» реализации принятых решений, включая расстрелы, будет решено сообщить в печати[1364]. Впрочем, о военном и оборонном строительстве нам предстоит поговорить в специальной главе.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О контрреволюционной организации в военной промышленности»
18 июля 1929
Автограф А.Н. Поскребышева
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 319. Л. 26]
В связи с увеличением численности репрессированных 27 июня 1929 г. Политбюро приняло решение «Об использовании труда уголовно-заключенных»[1365]. ОГПУ поручалось использовать старые и создавать новые лагеря в отдаленных районах «для эксплуатации их природных богатств путем применения труда лишенных свободы». В июле решение Политбюро было оформлено постановлением СНК СССР с таким же названием. Серией последовавших директивных документов было создано Главное управление лагерей (ГУЛАГ) ОГПУ[1366].
Сталин и советское руководство увидели в организации принудительного труда, в том числе, и экономический ресурс. Объекты сталинских строек коммунизма в значительной степени возводились руками заключенных. Эта категория трудовых ресурсов постоянно имелась в виду высшими советскими руководителями. Так, в июле 1932 г. Сталин направил письмо Орджоникидзе, Молотову и Кагановичу с рекомендацией «пересмотреть постановления Политбюро и разрешить использовать на Магнитогорском строительстве [15–20] тыс. осужденных». В этот период не совсем «приличный» характер использования в массовых масштабах принудительного труда еще будет беспокоить Сталина, и он даст совет, что «осужденных можно разбросать по отдельным участкам», и это «не будет бросаться в глаза»[1367].
В апреле 1933 г. Политбюро примет решение об организации трудовых поселений ОГПУ «для размещения в них и хозяйственного освоения вновь переселяемых контингентов»[1368]. Однако ГУЛАГ не оправдает затраченных на него средств, на его содержание будет требоваться все больше дотаций. Только в отдельных случаях и в короткие промежутки времени лагерная экономика бывала эффективной. Рост числа заключенных будет происходить в соответствии с волнами репрессивных кампаний: коллективизация, Большой террор, ужесточение трудового законодательства, так называемые национальные операции в конце 1930-х. Разговор об этом ожидает читателя впереди.
Письмо И.В. Сталина и Г.К. Орджоникидзе Л.М. Кагановичу и В.М. Молотову об использовании осужденных на строительстве Магнитогорского комбината
14 июля 1932
Автограф Г.К. Орджоникидзе. Подписи — автографы И.В. Сталина и Г.К. Орджоникидзе
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 78. Л. 39–39 об.]
«Большое отступление»? Интерлюдия середины 1930-х гг
В 1946 г. увидела свет работа Н. Тимашева «Большое отступление», с момента выхода которой и до сегодняшнего дня в историографии развивается дискурс о своеобразном «потеплении» или «политике умеренности» середины 1930-х гг.[1369] Как нам кажется, нет особых оснований говорить ни о большом отступлении, ни о политике умеренности. Речь следует вести о ситуативном реагировании сталинского руководства на проблемы, возникавшие в ходе реализации взятого курса.
Так или иначе, но признаки оттепели, в значительной мере вынужденной обстоятельствами, станут наблюдаться уже в середине 1931 г. Тогда после реабилитации некоторых ранее осужденных специалистов-«вредителей» предпринимались и меры более общего порядка. 10 июля Политбюро утвердило сразу два взаимосвязанных постановления. Первым с названием «Вопросы ОГПУ» это ведомство было лишено права на аресты коммунистов без согласия ЦК, на аресты специалистов — без согласия соответствующего наркома. В последнем случае при разногласиях ОГПУ и наркомата вопрос выносился для решения в ЦК (то есть в Политбюро). Все приговоры коллегии ОГПУ о расстрелах теперь должны были утверждаться в ЦК. По «политическим делам» ОГПУ теперь запрещалось держать арестованных под следствием более трех месяцев, само дело должно было быть передано в суд либо решено постановлением коллегии ОГПУ[1370]. Другое постановление под названием «О работе технического персонала на предприятиях и об улучшении его материального положения» содержало, как подчеркивается в современной литературе, развернутую программу юридической и политической реабилитации специалистов[1371]. В конце ноября 1931 г. зампред ОГПУ А.И. Окулов сообщил Сталину об освобождении в мае — ноябре 1931 г. 1280 осужденных специалистов и о прикреплении их к конкретным предприятиям. Понятно, что эти меры были вызваны практическими потребностями экономики, а не сменой ориентиров социальной политики режима[1372]. Еще одной важной мерой, оформленной постановлением ЦК от 10 июля 1931 г., стало запрещение органам прокуратуры, милиции, уголовному розыску вмешиваться в производственную жизнь предприятий, осуществлять следственные действия без разрешения их дирекции или вышестоящих органов[1373].
В середине 1930-х гг. были ненадолго свернуты массовые репрессивные акции. 8 мая 1933 г. ЦК ВКП(б) и СНК издали инструкцию, адресованную партийным и советским работникам, органам ОГПУ, суда и прокуратуры. Ею отменялись массовые выселения крестьян при сохранении индивидуальных выселений активных «контрреволюционеров» в пределах установленного лимита в 12 тыс. хозяйств в масштабах всей страны. Должностным лицам, не уполномоченным по закону на производство таких действий, запрещалось производить аресты, применять заключение под стражу до суда за маловажные преступления. Для мест заключения, подведомственных ОГПУ, Наркомату юстиции и Главному управлению милиции (кроме лагерей и колоний), устанавливался предельный лимит заключенных. Фактическую численность находившихся там заключенных следовало сократить с 800 тыс. до 400 тыс. чел. Осужденным на срок до трех лет предписывалось заменить лишение свободы принудительными работами на срок до одного года, а оставшийся срок считать условным. Во всех республиках, краях и областях было предписано создать разгрузочные комиссии, а общее руководство возлагалось на Наркомат юстиции во главе с Н.В. Крыленко[1374]. Поставленная задача будет достаточно оперативно решена, и уже 19 июля Крыленко доложит Сталину и Молотову об исполнении директивы. Будут сокращены планы ОГПУ по увеличению населения трудпоселков. Вместо первоначального миллионного лимита в июне 1933 г. будет утвержден новый лимит, сокращенный до 550 тыс. трудпоселенцев. И этот урезанный «план» органы ОГПУ не выполнили: в спецссылку были отправлены за весь 1933 г. «лишь» чуть более 268 тыс. новых поселенцев, а общее количество трудпоселенцев сократилось с 1 142 084 до 1 072 546 чел.[1375]
В июне 1935 г. ЦК ВКП(б) и СНК издали совместное постановление «О порядке производства арестов», согласно которому «аресты… органы НКВД впредь могут производить лишь с согласия соответствующего прокурора». Устанавливался порядок согласования арестов руководящих работников и членов партии с руководителями наркоматов, ведомств и партийных комитетов разного уровня[1376].
В июле Политбюро приняло решение «О снятии судимости с колхозников», согласно которому к марту 1936 г. судимость следовало снять более чем с 550 тыс. чел.[1377] В 1936 г. частично были пересмотрены дела осужденных по закону от 7 августа 1932 г., формально восстановлены гражданские права «кулаков», высланных в первый период коллективизации (1930–1931)[1378].
Об этой «мирной передышке» в Гражданской войне с собственным населением в середине 1930-х гг. приходится говорить, как об очень относительной. Сталин, как мы помним, сформулировал концепцию обострения классовой борьбы по мере продвижения страны к социализму. На январском 1933 г. объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) он не оставил места возможному нейтрализму по отношению к этой концепции, заявив о контрреволюционном характере представлений о «потухании классовой борьбы и ослабления государственной власти». Сталин, напомним, подчеркнет: «Уничтожение классов достигается не путем потухания классовой борьбы, а путем ее усиления. Отмирание государства придет не через ослабление государственной власти, а через ее максимальное усиление…»[1379] Отказать Сталину в известной логичности этих построений трудно. Год за годом политический режим наращивал свое давление на массы населения, далекие от лозунгов «социалистического переустройства», ожидая ответной негативной реакции, поскольку иллюзий о приемлемости этих лозунгов для большинства населения России и Союза ССР Сталин был лишен, как мы видели, уже на заре советской власти. Год за годом наращивалась интенсивность репрессивного воздействия на общество, и, судя по всему, это было стратегической линией политического поведения советского руководства. Не стали исключением и годы так называемой мирной передышки. В 1933 г. только органами ОГПУ были арестованы 505 тыс. чел., тогда как в 1932 г. — 410 тыс.[1380] Увеличится и население лагерей ГУЛАГа — с 334,3 тыс. на 1 января 1933 до 510,3 тыс. чел. к 1 января 1934 г. [1381]
Таким образом, вероятно, речь в этот период шла лишь о том, чтобы методом проб и ошибок определить «оптимальные» размеры репрессивного воздействия на общество. Под подозрение Сталина попали не только отдельные советские граждане, но целые социальные группы: «кулаки», частные торговцы, бывшие «дворяне и попы», бывшие офицеры и жандармы, «всякого рода буржуазные интеллигенты», бывшие участники разнообразных внутрипартийных оппозиций, представители ряда этнических общностей, подозревавшиеся в нелояльности, и «все прочие антисоветские элементы». Новая трехчленная структура советского общества [рабочий класс, трудовое (колхозное) крестьянство, трудовая интеллигенция] требовала мер социальной защиты от чуждых инородных социальных страт, их скорейшего фактического уничтожения, как минимум социального.
В марте 1934 г. Политбюро приняло решение о создании комиссии по разработке предложений о включении в законодательство статьи, карающей за измену Родине. 8 июня ЦИК СССР оформил соответствующие изменения в Уголовный кодекс постановлением «О дополнении Положения о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления) статьями об измене Родине»[1382]. Эти изменения закрепляли и расширяли действие в советском уголовном праве понятия так называемого объективного вменения, то есть привлечения лица к уголовной ответственности без установления его вины.
С течением времени не произойдет изменения насильственного характера продолжавшейся коллективизации и хлебозаготовок. «Немедля организовать нажим (максимальный нажим!) на заготовки… объявив войну самотеку», — писал Сталин секретарям ЦК Кагановичу и Жданову в августе 1934 г. [1383]
1 декабря 1934 г. в Смольном был убит первый секретарь Ленинградского обкома, член Политбюро ЦК ВКП(б), близкий соратник Сталина С.М. Киров[1384]. После убийства Кирова репрессии были выведены на новый уровень. Сталин еще до проведения расследования решит использовать это убийство в качестве инструмента расправы с оппозицией. Сразу же, в день убийства, было выпущено постановление ЦИК СССР «О порядке ведения дел о террористических актах против работников Советской власти». Это постановление, одобренное решением Политбюро от 3 декабря, вводило ускоренную судебную процедуру без участия сторон в процессе, осужденные теперь не имели права обжалования, а приговоры следовало приводить в исполнение немедленно. В литературе уже высказано мнение о том, что эта продиктованная Сталиным директива не начинала, а завершала подготовку к массовым репрессиям, алгоритмы которых были уже опробованы на практике в предшествующие годы[1385].
С.М. Киров и И.В. Сталин
1934
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1670. Л. 1]
Так что, об ослаблении административного и уголовного прессинга в годы, предшествовавшие Большому террору, можно говорить очень и очень условно. Наоборот, политическое представительство интересов многих социальных групп подвергалось безжалостному искоренению. Сначала был «вычищен» Ленинград от «бывших» и сторонников Г.Е. Зиновьева, состоялся процесс «Ленинградского центра» (28–29 декабря 1934 г.)[1386]. В 1935 г. Сталин организовал процесс «Московского центра». Закрытое судебное заседание по делу зиновьевской контрреволюционной организации состоялось в Ленинграде 15–16 января 1935 г. Основными обвиняемыми на нем были Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев. Подсудимые обвинялись в том, что в соответствии с директивой Троцкого организовали объединенный троцкистско-зиновьевский террористический центр для совершения убийства руководителей ВКП(б) и Советского правительства, подготовили и осуществили убийство С.М. Кирова. Персональная роль Сталина в организации процесса подтверждается многими документами. Так, в январе 1935 г. было опубликовано сообщение прокуратуры СССР о начале судебного процесса по делу Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева и др., отредактированное непосредственно Сталиным[1387].
В январе 1936 г. Сталин начал подготовку так называемого Первого московского процесса (официально: процесс «Антисоветского объединения троцкистско-зиновьевского центра»). 17 января 1936 г. Сталин направил в Политбюро проект закрытого письма ко всем партийным организациям об участии «зиновьевцев» в убийстве Кирова. ЦК разошлет его на следующий день[1388]. 24 августа 1936 г. 16 подсудимых были признаны виновными и приговорены к расстрелу[1389].
Проект сообщения Прокуратуры СССР для публикации в прессе о начале судебного процесса над Г.Е. Зиновьевым, Л.Б. Каменевым и др.
14 января 1935
Правка — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 207. Л. 104]
Советское руководство, организуя открытые уголовно-политические процессы, сталкивалось с негативным международным резонансом. Увидев отклик членов Второго Интернационала на первый Московский открытый процесс, Сталин выработает принципы отношения к международным запросам, затрагивавшим подобные темы: «…сказать в печати, что СНК не считает нужным отвечать, так как приговор — дело Верховного суда, и там же высмеять и заклеймить… подписавших телеграмму мерзавцев…»[1390]
В 1935 г. Сталин санкционировал так называемое кремлевское дело, в рамках которого были арестованы служащие учреждений, расположенных в Кремле, — библиотекари, уборщицы и др. Ответственность за формирование «заговора» Сталин возложил на члена своего ближайшего окружения А.Е. Енукидзе. Увольнение Енукидзе и его последующий арест, санкционированные членами Политбюро, расценивается современными исследователями как оселок, таким образом Сталин оценил прочность «коллективного руководства», то есть готовность своего ближнего окружения следовать за ним и при репрессивных практиках в отношении представителей высшего руководства.
В апреле 1935 г. Сталин инициировал постановление, согласно которому дети в возрасте от 12 лет могли быть арестованы и подвергнуты уголовному наказанию (в т. ч. расстрелу) [1391].
Об этом коротком временно́м отрезке сегодня иногда говорится, как о периоде двойственности и зигзагов в политике, порожденных разрывом между утопическим социалистическим проектом и российскими (уточним, советскими) реалиями[1392]. В действительности, как нам кажется, говорить следует не о политике в целом, а лишь об одном из ее сегментов — политике социальных мобилизаций. Большие и малые уголовно-политические процессы, никуда не ушедшие из уголовной, политической и общественной практик, создавали нормативную рамку социального поведения всех без исключения групп населения, задавали границы, «иже не прейдеши». Внутри этих пределов речь могла идти лишь о поиске советским руководством (под давлением объективных и субъективных факторов) степени интенсивности социальных мобилизаций населения СССР, которые не исключали мер избирательного (пока не массового) репрессивного воздействия. Конечно, и определение репрессий этого периода как не слишком массовых нуждается в специальном осмыслении. Не массовыми они могут показаться лишь в сравнении с тем, что последует вслед за ними в 1937–1938 гг.
Шифротелеграмма И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о реакции в прессе на телеграмму Второго Интернационала о Первом Московском открытом процессе по делу Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева и др.
22 августа 1936
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 93. Л. 55–55 об.]
«Установить по Союзу ССР единую паспортную систему…» и не только
В контексте разговора о «мирной передышке», которую получили граждане Страны Советов в 1934–1935 гг., нескольких слов, конечно, заслуживают изменения в системе учета населения, начало которым было положено в 1932 г. Повсеместно развернувшееся выявление врагов, усилиями которых, по мнению советского руководства, тормозилось социалистическое строительство, требовало наладить систему учета населения и контроля за ним, отделить «чистых» от «нечистых». В ноябре — декабре 1932 г. Политбюро несколько раз заслушивало вопрос о введении паспортной системы, отмененной большевиками почти сразу после прихода к власти в 1917 г. 16 декабря Политбюро примет решение «О паспортной системе и разгрузке городов от лишних элементов» [1393].
27 декабря 1932 г. были опубликованы совместное постановление ЦИК и СНК СССР «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов» и Положение о паспортах. Теперь все граждане СССР, постоянно проживавшие в городах, рабочих поселках, трудившиеся на транспорте, в совхозах и на стройках, обязывались иметь паспорта. Паспорт становился единственным документом, удостоверявшим личность. Без паспорта и прописки по месту жительства становилось невозможно устроиться на работу. Первоначально паспортная система вводилась в Москве, Ленинграде и столице УССР Харькове, в 100-километровой полосе вокруг Москвы и Ленинграда и 50-километровой вокруг Харькова. В специальном секретном разделе инструкции «О выдаче и прописке паспортов» были перечислены категории граждан, которым было запрещено выдавать паспорта: лицам, не связанным с производством и работой в учреждениях и не занятым иным общественно полезным трудом, кулакам и раскулаченным, лицам, лишенным избирательных прав, служителям религиозных культов, не связанным с обслуживанием действующих храмов; лицам, прибывшим из других городов и сельской местности после 1 января 1930 «исключительно в целях личного устройства»; «всем отбывшим срочное лишение свободы, ссылку или высылку; членам семей всех упомянутых категорий граждан. Лицам, не получившим паспорта, должно было выдаваться предписание о выезде в десятидневный срок. Эта работа поручалась Главному управлению милиции при СНК СССР, которое теперь было введено непосредственно в структуру ОГПУ[1394]. Пройдет четыре месяца, и паспортизация вступит в свою следующую фазу. Постановление СНК СССР от 28 апреля 1933 г. отнесет к режимным еще 25 городов и населенные пункты в пределах 100-километровой пограничной полосы на западе СССР.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О паспортной системе и разгрузке городов от лишних элементов»
16 декабря 1932
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 968. Л. 4–4 об.]
Сельское население в массе своей паспортов не получило, за исключением территорий, находившихся на положении режимных. И это не случайно, поскольку инициаторы введения паспортной системы одной из основных задач видели следующую: «предотвратить неконтролируемое перемещение по стране огромных масс сельского населения»[1395]. 19 сентября 1934 г. Совнарком принял закрытое постановление «О прописке паспортов колхозников-отходников, поступающих на работу в предприятия без договоров с хозорганами». В нем определялось, что в паспортизированных местностях предприятия могут принимать на работу колхозников «лишь при наличии у этих колхозников паспортов, полученных по прежнему местожительству и справки правления колхоза о его согласии на отход колхозника». Фактически речь шла о прикреплении колхозников к земле. Второе издание крепостничества состоялось[1396].
Дела о высылке «беспаспортного элемента» находились в введении получавших все большее распространение внесудебных органов, так называемых троек. Сталин, конечно, был вовлечен в этот процесс. В начале 1935 г. он рекомендовал Г.Г. Ягоде и А.Я. Вышинскому, направившим в его адрес записку о «ходе очистки городов, подпадающих под действие статьи 10 закона о паспортах»: ««Быстрейшая» очистка опасна. Надо очищать постепенно и основательно, без толчков и излишнего административного восторга. Следовало бы определить годичный срок окончания чисток. В остальном согласен» [1397].
Указания Сталина были приняты к исполнению. Всего в процессе паспортизации в 1930-х гг. «паспортным чисткам» подверглись значительные массы населения Советского Союза. Так, население Москвы по их итогам уменьшилось на 578 тыс., Ленинграда — на 300 тыс. чел.[1398] Эксцессы, которыми сопровождалась кампания по выселению, хорошо представлены в современной исследовательской литературе. Самым ярким на сегодня эпизодом является трагедия на острове Назино, о которой мы знаем из письма инструктора Нарымского окружного комитета ВКП(б) В.А. Величко, отправленного им на имя Сталина в сентябре 1933 г.[1399] Из него советское руководство узнало, что в результате облав, проведенных в Москве и Ленинграде (в основном), безо всяких последующих разбирательств в число высланных попало много вполне лояльных режиму людей, включая членов партии, комсомольцев, ударников. Высланные были перевезены на остров, где отсутствовало какое бы то ни было жилье или хозяйственные постройки. На второй день пребывания ударил мороз и выпал снег. «При этом на острове не оказалось никаких инструментов, ни крошки продовольствия… а все медикаменты… были отобраны еще в г. Томске». Высланные в течение нескольких дней не получали вообще никакой еды и т. д. В результате погибли 1,5–2 тыс. поселенцев из 6 тыс. туда вывезенных. Комиссия Западно-Сибирского крайкома партии, специально созданная по указанию Москвы после обсуждения на Политбюро, информацию Величко подтвердила. По итогам разбирательства непосредственные исполнители были осуждены или получили служебные взыскания[1400].
Считается, что сигнал Величко скомпрометировал саму политику «очистки» городов от «деклассированного элемента»[1401]. Думается, что эта оценка вряд ли вполне отражает реальное отношение представителей высшего советского руководства и к запущенным процессам, и к эксцессам, имевшим место в ходе их реализации. Никакой эксцесс не мог в глазах Сталина скомпрометировать политику, направленную на решение задач по преобразованию социальной структуры советского общества, тем более когда она затрагивала интересы безопасности правящего политического класса. А в том, что «деклассированные элементы», разнообразные «бывшие люди» представляли в глазах Сталина угрозу, сомневаться вряд ли приходится.
В результате введения паспортной системы и население городов, и крестьяне фактически были «прикреплены» к месту проживания и работы через институт прописки в целях двоякого рода контроля — за миграцией рабочей силы и политической лояльности. Контроль за соблюдением паспортного режима был возложен на органы милиции, включенные, как было указано, к тому времени в состав ОГПУ. В течение 1933 г. было выселено или добровольно выехало до 1 млн чел.
К «политике умеренности» такого рода акции можно отнести лишь в контексте последующих событий.
О «мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Гипертрофия репрессивных практик 1930-х гг
Несмотря на наличие формализованных решений, с которыми принято связывать «фазовый переход» от политики умеренности середины 1930-х гг. к массовым политическим репрессиям конца этого десятилетия, довольно трудно определить момент, когда точно Сталин принял соответствующие решения.
31 марта 1936 г. нарком юстиции РСФСР Н.В. Крыленко направил Сталину пространную докладную. В ней он доложил о том, что в 1935–1936 гг. наблюдался «постоянный, прогрессирующий рост количества дел и осужденных по статьям о контрреволюционных преступлениях», причем 63,6 % осужденных принадлежало «к трудовым слоям населения».
Крыленко высказал «сомнение в достаточности данных для возбуждения уголовного преследования по этим делам» и обосновал свою уверенность в том, «что ряд этих дел возбуждать не следовало». Крыленко предложил Сталину дать «указание ЦК судебно-прокурорским органам и органам Наркомвнудела о должных пределах при привлечении по этого рода делам и возбуждении подобных дел». Сталин поручил антагонисту Крыленко — прокурору СССР А.Я. Вышинскому подготовить предложения по вопросу о необоснованных привлечениях к уголовной ответственности по делам о «контрреволюционной агитации».
Андрей Януарьевич Вышинский
1932
[РГАКФД. 4–34626]
В апреле 1936 г. Вышинский направил Сталину и Молотову записку, в которой в целом поддержал выводы Крыленко. Он, вероятно, угадывая настроения руководства, в своих предложениях понизил уровень указующей инстанции, переводя вопрос из политической плоскости в организационно-практическую. Он предложил бороться с эксцессами силами прокуратуры, НКВД и Верховного суда, чья совместная директива и должна была уйти на места, заменив собою директиву ЦК, которая, так или иначе, но вывела бы вопрос в политическую плоскость. Однако каких бы то ни было решений Сталин по этому вопросу так и не принял. С эксцессами, судя по всему, было рекомендовано бороться «в рабочем порядке», поскольку число арестованных за «антисоветскую агитацию» по делам, которые расследовались ГУГБ НКВД, несколько уменьшилось в 1936 по сравнению с 1935 г. (с 43 тыс. до 32 тыс. чел.)[1402].
Раздумья Сталина скоро завершатся драматичным решением. Важнейшим стало решение, принятое Сталиным в конце 1936 г., когда он взял курс на устранение бывших лидеров «правой оппозиции» Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова и М.П. Томского. Рыков, напомним, накануне своего смещения являлся авторитетным главой Советского правительства и, вероятно, представлял для Сталина особую опасность, олицетворяя собою другой, менее травматичный для населения страны путь к социализму. Сталин решил провести их дело через пленум ЦК и направил соответствующую рекомендацию в декабре 1936 г. Л.З. Мехлису[1403]. В феврале 1937 г. он отредактировал в нужном направлении резолюцию пленума[1404].
Проект резолюции пленума ЦК ВКП(б) по делу Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова
27 февраля 1937
Правка — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 577. Л. 26, 27]
Прямо на пленуме Бухарин и Рыков были исключены из партии и 27 февраля арестованы. В ходе процесса по делу «Антисоветского правотроцкистского блока» (третий московский процесс) 13 марта 1938 г. они и целый ряд других деятелей были обвинены «в измене родине, шпионаже, диверсии, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, провокации военного нападения иностранных государств на СССР» и т. д. 18 подсудимых, включая Бухарина и Рыкова, были приговорены к смертной казни[1405].
Не забыл Сталин и о «левых» — бывших сторонниках Троцкого, они представляли опасность для правящего режима по той причине, что являлись конкурентными носителями тех идей форсированного развития социализма, которые были присвоены Сталиным и транслировались им и его окружением как собственные. Их уничтожат еще раньше. 29 сентября 1936 г. Политбюро примет решение, которым предписывалось рассматривать троцкистов как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей. В ходе следствия по делу так называемого «Параллельного антисоветского троцкистского центра» Сталин будет давать следователям недвусмысленные подсказки. На протоколе допроса Г.Я. Сокольникова от 4 октября 1936 г., в котором констатировалось, что Сокольников не сообщал английскому журналисту конкретных планов, Сталин напишет: «А все же о плане убийства лидеров ВКП(б) сообщил? Конечно, сообщил». На последней странице того же протокола Сталин напишет: «Сокольников, конечно, давал информацию Тальботу об СССР, о ЦК, о Политбюро, о ГПУ, обо всем. Сокольников, следовательно, был информатором (шпионом-разведчиком) английской разведки»[1406]. 22 января 1937 г. Политбюро приняло специальное постановление «О процессе по делу Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова и др.», которым утверждались место и состав суда, список допущенных иностранных корреспондентов и другие детали планировавшегося процесса[1407]. В январе 1937 г. Сталин отредактировал текст формулы обвинительного заключения в адрес Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Г.Я. Сокольникова, Л.П. Серебрякова и др. по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра» [1408].
Из проекта обвинительного заключения по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра» Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Г.Я. Сокольникова и др.
Ранее 24 января 1937
Правка — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 275. Л. 76]
Этот процесс, известный как второй московский, пройдет по сталинскому сценарию в январе 1937 г. и закончится вынесением смертного приговора 13 обвиняемым.
Установка на проведение большой чистки была дана февральско-мартовским пленумом ЦК 1937 г., на котором Сталин делал доклад «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников»[1409]. Сталин поставил задачу вывления и уничтожения «вредителей, диверсантов, шпионов и т. д.», он подчеркнул, что «агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты», в результате их работа «задела в той или иной степени все или почти все наши организации — как хозяйственные, так и административные, и партийные». Лейтмотивом его речи был призыв: «этих господ громить и корчевать беспощадно».
В июне состоялся еще один пленум ЦК, на котором нарком внутренних дел Н.И. Ежов обрисовал общую картину «заговора» и представил 13 основных групп разоблаченных врагов народа. Эти партийные форумы считаются началом перехода к массовым репрессиям среди высшего слоя партийно-советской номенклатуры[1410].
Характерно, что даже в системе НКВД в этот момент отмечается противодействие массовым репрессиям, беспощадно подавленное[1411].
В 1937–1938 гг. в правоприменительную практику были возвращены «тройки» — внесудебные органы, уполномоченные выносить приговоры арестованным. В соответствии с тезисом об «обострении классовой борьбы по мере строительства социализма» Сталин призывал к «выкорчевыванию и разгрому». Репрессии были направлены и против членов семей репрессированных. Так, в июле 1937 г. Политбюро приняло постановление о заключении в лагеря на 5–8 лет жен осужденных изменников родины. Несмотря на солидный стаж использования «троек» в репрессивных практиках, некоторые из партфункционеров не сразу поняли, в чем заключается их функционал на новом этапе «классовой борьбы». В июле 1937 г. секретарь Бурято-Монгольского обкома М.Н. Ербанов телеграммой запросил Сталина о правах «троек» и получит ясный ответ: «По установленной практике тройки выносят приговоры, являющиеся окончательными» [1412].
Шифротелеграмма Ербанова И.В. Сталину о правах «тройки» Бурят-Монголии в отношении вынесении приговоров
17 июля 1937
Резолюция — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 56. Л. 138]
Большой террор 1937–1938 гг. привел почти к полному истреблению высшего партийного и советского руководства. Были расстреляны большинство делегатов XVII съезда ВКП(б) и избранного на нем состава ЦК, большинство выступивших на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г., сотрудники наркоматов во главе со своими наркомами, партийные и советские руководители регионов.
В ходе чистки Сталин давал санкции на истребление членов большевистского руководства, деморализация которого достигла апогея. Наиболее показательным в этом отношении является казус Г.Л. Пятакова, одного из тех большевистских вождей, которого упомянул Ленин в своем знаменитом письме к съезду в коротком ряду наиболее значительных руководителей коммунистической партии. Пятаков на допросе заявил Ежову о своей лояльности и для ее подтверждения — о своей готовности лично расстрелять обвиняемых по его делу, включая его бывшую жену[1413].
Уничтожая потенциально не до конца лояльных (или подозреваемых в этом) по отношению к себе и своему политическому курсу функционеров, Сталин совершил кадровую революцию, открыв двери социального лифта для молодых представителей аппарата.
Однако жертвами террора 1937–1938 гг. стали не только и не столько представители партийной и советской элиты, но и обычные граждане. В 1937 г. началась следующая волна репрессий против деревни и опять с постановления Политбюро. 31 июля 1937 г. Политбюро утвердило проект приказа НКВД № 00477 о репрессиях против кулаков, антисоветских элементов и уголовников[1414]. Сталин разослал местным партийным организациям шифротелеграмму о начале «кулацкой операции»[1415]. Для регионов СССР были определены квоты на внесудебные расправы — расстрелы и осуждение к лагерным срокам. В ходе «кулацкой операции» были осуждены более 699 929 чел., из которых расстреляли 331 456 чел.[1416] «Три братских славянских народа» стали основным объектом репрессивного воздействия: среди арестованных по этому приказу русские составляли 58,3 %, украинцы — 16,2 %, белорусы — 4,1 %. В соответствии с аналогичными специальными приказами НКВД репрессивному воздействию подверглась деревенская среда поляков, немцев, финнов, корейцев и ряда других народов [1417].
Развертывание репрессий в отношении крестьянства, формирование массовых контингентов заключенных, напомним, поставили в повестку дня вопрос об их использовании, он оказался сопряжен с созданием системы исправительно-трудовых лагерей. Сами концлагеря в Советской России были созданы еще на заре советской власти декретом СНК от 5 сентября 1918 г.[1418] Процесс раскулачивания, начавшийся в 1929 г., растянулся более чем на десятилетие. Общее количество раскулаченных крестьянских хозяйств составляет более 860 тыс., число высланных — более 2 млн 700 тыс. чел. [1419]
Вскоре достигнет апогея борьба с вредительством в аграрном секторе. На третий день после утверждения приказа № 00477 Сталин разослал шифротелеграммы секретарям обкомов, крайкомов ВКП(б) и ЦК республиканских компартий с директивой о вредительстве в сельском хозяйстве: «За последнее время в краях, областях и республиках вскрыта вредительская работа врагов народа в области сельского хозяйства, направленная на подрыв хозяйства колхозов и на провоцирование колхозников на недовольство против советской власти путем целой системы издевок и глумлений над ними». Сталин поставит задачу провести «политическую мобилизацию колхозников вокруг работы, проводящейся по разгрому врагов народа в сельском хозяйстве». Для достижения поставленной задачи местные партийные органы были обязаны организовать «в каждой области по районам 2–3 открытых показательных процесса над врагами народа — вредителями сельского хозяйства… широко осветив ход судебных процессов в местной печати». Указал Сталин и на целевые группы, в которых следовало искать «вредителей», пробравшихся «в районный партийные, советские и земельные органы (работник МТС и райзо, пред РИКи, секретари РК и т. п.)» [1420].
Не прошло и месяца, как за подписью секретаря ЦК и предсовнаркома Молотова на места ушла новая директива — «О борьбе с клещом». Из нее мы узнаем, что «в органах комитета заготовок хлебные элеваторы, склады и мельницы оказались зараженными клещом», так как нарушались «элементарные требования дезинсекции, очистки и подготовки хлебных складов». Телеграмма, посредством которой на места была направлена эта директива, напоминает технологический нормативный документ настолько, что поневоле возникает мысль о том, а имелись ли на местах инструкции, соблюдение которых могло обеспечить минимизацию такого рода потерь в условиях отсутствия главного мотива для работников — заинтересованности в обеспечении сохранности урожая. На вероятность отсутствия таких инструкций указывает не только подробный детализированный характер директивы, но и отсутствие прямых установок на репрессии, чистки и т. д. И это в разгар репрессивной кампании, которая уже покатилась по стране. Объявив заражение клещом результатом вредительства, лишь в завершение «дуумвират» предпишет партийным и советским органам «иметь систематическое и строгое наблюдение за точным исполнением настоящего постановления», а виновных в нарушениях пообещают привлекать к уголовной ответственности «как вредителей и врагов народа»[1421]. Зная о содержании и результатах репрессий 1937–1938 гг., не приходится сомневаться, что «вредители» свое получат, однако проблем аграрного сектора это не решит. Из телеграмм с мест вскоре выяснится, что «вредительство в деле хранения зерна не только не ликвидировано, но все еще процветает». Так обозначили проблему Сталин и Молотов в новой шифровке, направленной на места 10 сентября. Напомнив о предписании по борьбе с клещом, советские руководители указали на новую проблему: «Десятки тысяч тонн зерна лежат под дождем безо всякого укрытия, элементарные условия хранения зерна нарушаются грубейшим образом»[1422]. Пройдет десять лет, и, проезжая в поезде через южные районы страны, Сталин будет наблюдать теперь лично ту же самую картину. Столкнувшись воочию с плачевными результатами социалистического хозяйствования, он направит секретарю ЦК Г.М. Маленкову гневную телеграмму, почти дословно совпадающую с только что приведенной. Реальность упорно сопротивлялась затеянной большевиками социальной перестройке аграрного сектора.
Важнейшим объектом репрессивной политики в предвоенный период являлись национальности, которые были сочтены потенциально опасными. Первой национальной операцией станет немецкая. Ее начало связывают с запиской Сталина, отложившейся в протоколе заседания Политбюро от 20 июля 1937 г. «Всех немцев, — сказано в ней, — на наших военных, полувоенных, химических заводах, на электростанциях и строительствах, во всех областях всех арестовать»[1423].
Это указание было реализовано постановлением Политбюро «О ходе арестов и количестве арестуемых», которым предписывалось «сообщать сводки (ежедневные) в ЦК»[1424]. В течение июля — августа 1937 г. Политбюро утвердило несколько оперативных приказов НКВД по проведению массовых операций по инонациональностям — № 00439 от 25 июля (немцы), № 00485 от 9 августа (поляки), № 00593 от 19 сентября («харбинцы», то есть советские граждане, обслуживавшие КВЖД, которые стали рассматриваться как потенциальные японские агенты). В августе действие «польского приказа» было распространено на румын. Сталин прикажет Ежову: «Очень важно. Размотайте это дело. Надо арестовать названных лиц». В сентябре он порекомендует: «Тов. Ежову. Очень хорошо! Копайте и вычищайте и впредь эту польско-шпионскую грязь. Крушите ее в интересах СССР!» 11 сентября Сталин направил шифротелеграмму в Хабаровск первому секретарю Дальневосточного крайкома И.М. Варейкису, командующему Дальневосточной армии В.К. Блюхеру и начальнику управления НКВД по Дальневосточному краю Г.С. Люшкову о выселении с Дальнего Востока корейцев и предложил каждому из адресатов принять «строгие и срочные меры по точному исполнению календарного плана выселения»[1425]. Люшков, кстати, сообразит, куда клонится дело и совершит побег, став одним из первых перебежчиков из числа советских «силовиков».
Шифротелеграмма И.В. Сталина в Хабаровск первому секретарю Дальневосточного крайкома И.М. Варейкису, командующему Особой Краснознаменной Дальневосточной армией В.К. Блюхеру, начальнику Управления НКВД по Дальневосточному краю Г.С. Люшкову о выселении корейцев с Дальнего Востока
11 сентября 1937
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 57. Л. 73]
30 ноября в соответствии с приказом № 00485 началась латышская операция. 26 мая 1938 г. Политбюро заново санкционирует упрощенный порядок рассмотрения дел при репрессировании представителей инонациональностей, действие которого продлевалось до 1 августа. Считается, что это постановление наиболее полно отразило перечень национальностей, в отношении которых были организованы массовые операции либо посредством утверждения специальных приказов по НКВД, либо распространением их действия на другие национальности. Мы находим здесь польскую, немецкую, латышскую, эстонскую, финскую, болгарскую, македонскую, греческую, румынскую, иранскую, афганскую, китайскую национальности и харбинцев[1426].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о продлении упрощенного порядка рассмотрения дел иностранцев, изобличенных в антисоветской деятельности
26 мая 1938
Подписи — автографы Н.И. Ежова, И.В. Сталина, В.М. Молотова, К.Е. Ворошилова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 589. Л. 130]
Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР, по региону «Москва-центр» с сопроводительной запиской Н.И. Ежова
26 июля 1938
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 417. Л. 210, 211]
Активное участие в чистках приняли члены ближайшего окружения Сталина, партийные функционеры на местах. Дополнительные количественные лимиты на репрессии во множестве запрашивались местным партийным руководством и в подавляющем большинстве случаев удовлетворялись специальными решениями Политбюро, которые затем рассылались на места очень часто за подписью Сталина. Об этом свидетельствуют многочисленные архивные документы, в том числе опубликованные[1427].
Записка И.В. Сталина Л.М. Кагановичу, В.М. Молотову и Г.Г. Ягоде о побеге
Г.Д. Гая (Гайка Бжишкяна) и положении в НКВД
25 октября 1935
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 92. Л. 67–68]
Для ряда исследователей это дает основание говорить о том, что советская диктатура 1930-х гг. состояла из сотен и тысяч маленьких диктаторов, обитавших на всех уровнях «иерархической диктатуры»[1428].
В период репрессий для получения признательных показаний применялись пытки. Сталин лично давал распоряжения об арестах, выносил и подписывал приговоры. Сохранились резолюции: «Бейте еще», «Всех расстрелять» и проч.[1429] Сталин лично определял статистический план «зачисток». В ответ с мест пошли запросы на установление увеличенных квот, по которым Сталин давал необходимые разрешения.
Для большинства исследователей сегодня представляется несомненным, что направлял террор именно Сталин. Сталин и его соратники по Политбюро за 1936–1938 гг. подписали 357 списков на расстрел 43 768 человек, получивших известность как «сталинские расстрельные списки» [1430].
Большой террор был реализован внесудебными органами («тройки» и др.), не предусмотренными советскими законодательными нормами и нарушавшими их, что дает сегодня основания многим определять такого рода практики как преступные.
Под постоянным подозрением находился и сам репрессивный аппарат, средством обеспечения лояльности которого Сталин сочтет регулярные административные перестройки и «ротацию» его руководящего состава. Осенью 1930 г. он категорически воспротивился передаче из ОГПУ в республиканские наркоматы внутренних дел исправительно-трудовых лагерей, более того, было принято решение о расформировании наркоматов внутренних дел в республиках[1431]. В феврале 1934 г. Сталин внес на заседание Политбюро вопрос об организации союзного Наркомата внутренних дел с включением в него реорганизованного ОГПУ. Разбирая в октябре 1935 г. конкретный случай побега Г.Д. Гая из-под ареста, он сделал вывод: «…чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением»[1432].
Подготавливая репрессивную кампанию, вошедшую в общественное сознание под названием Большой террор, Сталин отстранил наркома внутренних дел Г.Г. Ягоду и в сентябре 1936 г. организовал «назначение тов. Ежова на пост Наркомвнудела», указав, что его предшественник «Ягода… оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока»[1433]. Ягода и другие руководители НКВД этого времени будут расстреляны в ходе Большого террора. В ноябре 1938 г. Сталин освободил от должности самого Н.И. Ежова, сыгравшего отведенную ему роль, и инициировал назначение на его место Л.П. Берии[1434], который провел чистку аппарата НКВД, Ежов был расстрелян так же, как и его предшественник.
Восприятие социальной среды, в которой приходилось действовать Советскому правительству, как по-прежнему враждебной, накладывало отпечаток на практическую политику Сталина. Важным для осмысления Сталиным советской реальности станет опыт гражданской войны в Испании, начатой военными, поднявшими мятеж против социалистического по составу правительства, пришедшего к власти в результате парламентских выборов. Призрак «пятой колонны» побудит Сталина к проведению чисток в армии, командный состав которой в значительной мере сформировался еще при Троцком[1435]. В первой половине 1937 г. будет проведена чистка командного и начальствующего состава РККА и РККФ, которая продолжится и в дальнейшем, не только до 1941 г., но и в годы Великой Отечественной войны. Репрессии в РККА, как традиционно принято считать, нанесли серьезный удар по обороноспособности страны и в числе других факторов привели к военным поражениям 1941 г.[1436] Впрочем, на эту тему нам предстоит специально поговорить с читателем в следующей главе.
Сталин лично направлял репрессии в отношении высшего командного состава. Представление о механизме репрессий дает циркуляр, разосланный Сталиным членам и кандидатам ЦК ВКП(б) в мае 1937 г. В документе сообщается о том, что ЦК «получил данные, изобличающие члена ЦК ВКП Рудзутака и кандидата ЦК ВКП Тухачевского в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии». В связи с этим Политбюро ставит вопрос об исключении их из партии «и передаче их дела в Наркомвнудел». О характере процедуры, об атмосфере, царившей в среде партийной элиты, хорошо говорит «голосующая» резолюция С.М. Буденного, оставленная им на типовом документе, направленном в его адрес: «Безусловно за. Нужно этих мерзавцев казнить»[1437].
Черту под Большим террором подвели решения, принятые Политбюро в октябре — ноябре 1938 г. 8 октября Политбюро сформировало комиссию и поручило ей подготовить в течение десяти дней проект постановления о «новом порядке проведения арестов, о прокурорском надзоре и о ведении следствия»[1438]. 14 ноября на места ушла подписанная Сталиным директива ЦК, адресованная бюро горкомов, обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, об учете и проверке в партийных органах ответственных сотрудников НКВД СССР. В результате вмененной к проведению проверки органы НКВД должны были быть «очищены от всех враждебных людей, обманным путем проникших в органы НКВД, от лиц, не заслуживающих политического доверия»[1439]. Таким образом была начата масштабная чистка репрессивных органов, самой известной жертвой которой станет вскоре нарком внутренних дел Ежов. В 1939 г. на работу в НКВД будет принято 14,5 тыс. новых работников, 11 тыс. из которых были выдвинуты по партийной или комсомольской линии.
Постановление ЦК ВКП(б) об исключении из партии Я.Э. Рудзутака и М.Н. Тухачевского и о передаче их дела в НКВД
24 мая 1937
Резолюция — автограф С.М. Буденного
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 615. Л. 8]
Шифротелеграмма И.В. Сталина и В.М. Молотова наркомам внутренних дел, прокурорам, председателям Верховного суда, секретарям ЦК нацкомпартий, обкомов и крайкомов о приостановлении рассмотрения дел в тройках, в военных трибуналах и в Военной коллегии Верховного суда СССР
15 ноября 1938
Подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова, Н.И. Ежова
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 58. Л. 60]
На следующий день, 15 ноября, шифротелеграммой Сталина и Молотова, направленной наркомам внутренних дел, прокурорам, председателям Верховного суда, секретарям ЦК национальных компартий, обкомов и крайкомов, будет остановлен маховик массовых репрессий. В ней «строжайше приказывалось» приостановить «рассмотрение всех дел на тройках, в военных трибуналах и в Военной коллегии Верховного суда СССР, направленных на их рассмотрение в порядке особых приказов или в ином, упрощенном порядке»[1440].
17 ноября Политбюро утвердило постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», отредактированное Сталиным, который проставил необходимую, по его мнению, дату — 1 декабря[1441]. Постановление «упорядочивало» репрессивные практики, ставило органы НКВД под контроль органов государственного управления, «по принадлежности», как не раз будет сформулировано в его тексте. Самое главное, что аресты членов и кандидатов в члены ВКП(б) могли проводиться теперь только по согласованию с первыми секретарями партийных комитетов соответствующих уровней. Арест коммунистов, занимавших руководящие должности в наркоматах и приравненных к ним центральных учреждениях, мог производиться лишь по получении санкции Секретариата ЦК. Постановление видоизменило и рутинизировало повседневные репрессивные практики, предписав соблюдать определенные процедуры согласования и поставив по главу угла партийные органы. Эту линию, имевшую целью, поставить парторганы над органами репрессивными, продолжит постановление Политбюро от 26 декабря 1938 г., утвердившее приказ наркома внутренних дел Берии о запрещении вербовок руководящих работников партийных, советских, хозяйственных, профессиональных и общественных организаций. Этим решением не только запрещалось впредь проводить такие вербовки, но и требовалось «немедленно прервать связь со всеми ранее завербованными работниками», а «личные и рабочие дела агентов и осведомителей» этих категорий «уничтожить» в присутствии представителя соответствующего парторгана, «о чем составить соответствующий акт»[1442].
25 ноября Сталин отредактировал и направил в адрес первых секретарей ЦК национальных компартий, крайкомов и обкомов шифротелеграмму о положении дел в НКВД и освобождении Ежова от должности наркома. Этой шифровкой Сталин закончил цикл создания и имплементации директив, завершавших Большой террор. В ней Сталин сообщил, что «после разгрома банды Ягоды в органах НКВД СССР появилась другая банда предателей… которые запутывают нарочно следственные дела, выгораживают заведомых врагов народа… Тов. Ежов признал, что он явно не справился со своими задачами в НКВД». Далее сообщалось, что ЦК удовлетворил просьбу Ежова, освободил его от работы в НКВД и утвердил наркомом «нынешнего первого заместителя НКВД тов. Берию Л.П.» [1443].
М.И. Калинин, И.В. Сталин и Л.П. Берия беседуют на борту судна во время поездки вдоль Черноморского побережья в районе Сочи
Сентябрь 1933
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 12. Д. 267. Л. 1]
Шифротелеграмма И.В. Сталина первым секретарям ЦК национальных компартий, крайкомов и обкомов о положении дел в НКВД и освобождении Н.И. Ежова от должности наркома внутренних дел
25 ноября 1938
Подпись — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 58. Л. 61–61 об.]
В марте 1939 г. Ежова освободили от обязанностей секретаря ЦК, 9 апреля арестовали, 3 февраля 1940 г. приговорили к высшей мере наказания, в ночь на 4-е приговор привели в исполнение[1444]. Сегодня нет серьезных оснований сомневаться в том, что деятельность Ежова направлялась и контролировалась лично Сталиным. Он редактировал основные документы, которые готовились Ежовым и его аппаратом, контролировал ход расследований и арестов, давал санкции на их проведение. В 1937–1938 гг. Ежов 278 раз посетил Сталина в его кремлевском кабинете и провел там 834 часа. Чаще, чем с Ежовым, Сталин встречался в этот период только с председателем СНК СССР Молотовым[1445].
По ведомственной статистике НКВД, за период 1937–1938 гг. органы НКВД арестовали 1 575 259 чел., из них 1 372 382 «за контрреволюционные преступления». Осудили 1 344 923 чел., в том числе были приговорены к расстрелу 681 692 чел. В ИТЛ, ИТК и тюрьмах в эти годы умерли 160 084 чел. [1446]
Согласно «Сводке Первого специального отдела НКВД СССР о количестве арестованных и осужденных органами НКВД СССР за время с 1 октября 1936 г. по 1 июля 1938 г.», подготовленной для высшего советского руководства по поручению Ежова, среди арестованных русских было 46,3 %, украинцев — 13,3 %, поляков — 7,4 %, немцев — 5,3 %, белорусов — 4,1 %, евреев — 2,1 %[1447]. В свете этой статистики очевидным становится, что среди народов СССР не было бенефициаров сталинской внутренней политики.
Массовые репрессии стали в этот период главным инструментом управления государством и обществом, его системообразующим фактором. Кадровые чистки, показательные процессы, массовые операции, Большой террор с избытком реализовали репрессивный потенциал раннего советского социализма, поставившего в повестку дня принудительное преобразование всего строя жизни огромной страны с ее многообразными и специфическими социальными условиями. «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция» — эта максима К. Маркса как нельзя лучше объясняет теоретические корни столь широкого распространения репрессивных практик в Советском Союзе раннего периода. А вот чрезмерный даже с точки зрения последователей этой теории размах насилия, судя по всему, объясняется, прежде всего, личными качествами руководителя Советского государства этого периода. При этом сами принуждение и насилие были изначально заложены в алгоритм реализации социалистического переустройства России большевиками.
Глава 4«О состоянии обороны страны»
Конец 1920-х — 1930-е гг. прошли в Советском Союзе под знаком противостояния военной угрозе. Всю жизнь Страны Советов политическое руководство страны подчинило этому императиву. В результате целенаправленной деятельности власти одним из итогов индустриализации в ходе первых пятилеток стало построение оборонной промышленности и модернизация армии. «Великий перелом» произошел и в этой сфере.
«Состояние и перспективы в строительстве Вооруженных сил СССР»
Так называемая «военная тревога» 1927 г., о которой было рассказано в одной из предыдущих глав, станет одним из ключевых событий, обозначивших поворот в военно-оборонной политике, но, судя по всему, не главным. 12 февраля 1927 г., еще до обмена нотами между британским и советским правительствами, СТО принял решение о создании Комиссии обороны, которая должна была целенаправленно заниматься вопросами военно-промышленного производства и мобилизационной готовности.
В июне 1929 г., спустя два года с момента возникновения кризиса в советско-британских отношениях и «военной тревоги», Сталин получил доклад «Состояние и перспективы в строительстве Вооруженных Сил СССР», подготовленный Реввоенсоветом Союза ССР, вероятнее всего, по его поручению. Сталин внимательно его изучал, о чем свидетельствуют пометы, сделанные им синим карандашом[1448]. Практические выводы из опыта «военной тревоги» последуют, но с очевидным запозданием и не обнаруживая с ней прямой взаимосвязи.
И.В. Сталин за трибуной
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1647. Л. 28]
Перестройка военной промышленности и перевооружение армии начались после принятия ряда решений Политбюро, которое в июле 1929 г. трижды заслушало вопрос «О состоянии обороны страны». Тогда же в июле Политбюро так же трижды заслушивало и вопрос «О состоянии военной промышленности», причем 18 июля по этой теме делал доклад непосредственно Сталин[1449].
15 июля Политбюро приняло постановление «О состоянии обороны страны и работе РЗ [Рабочие заседания] СТО» в котором Политбюро отметило ряд крупных недостатков в подготовке РККА к обороне. В том, что касается вооруженных сил, то Политбюро поставило задачи, надолго определившие направления их развития. «Правильными» установками плана были названы следующие: «по численности — не уступать нашим вероятным противникам на главнейшем театре войны»; «по технике — быть сильнее противника по двум или трем решающим видам вооружения, а именно — по воздушному флоту, артиллерии и танкам»[1450]. Члены Политбюро осознавали, что «в соответствии с этим в использовании бюджетных средств» будут расти «расходы на технику за счет снижения потребительских расходов»[1451].
Доклад Реввоенсовета (РВС) значительное внимание уделил состоянию боевой подготовки РККА, причем оценки были даны самые жесткие. Реввоенсовет констатировал, что «войска еще недостаточно усвоили элементарные тактические положения, не овладели полностью организацией современного общевойскового боя и не умеют действовать в поле так, чтобы направлять все свои усилия к достижению единой цели — боевого успеха, взаимно дополняя и поддерживая друг друга… Усугубляющим обстоятельством являлось то, что не было еще навыков в твердом управлении войсками и работа штабов, начиная от низших и кончая высшими, была просто неудовлетворительна». Это может показаться странным, но в довольно обширном постановлении Политбюро, принятом по итогам обсуждения, отмеченная проблема не затрагивалась вовсе. Зато в противоречии с выводами военного руководства было указано, что Красная армия «имеет надежный, политически устойчивый, классово-выдержанный, с хорошими боевыми качествами начсостав», причем специально подчеркивалось, что это стало возможным в результате «тщательной чистки начсостава от чуждых, политически-неустойчивых и антисоветских элементов, а также благодаря напряженной работе по классовому отбору…» [1452]
К этому времени в целом была близка к завершению целенаправленно развернутая кампания по увольнению из РККА офицеров, начинавших свою службу в царской армии, именно по поводу этих результатов Политбюро и выразило удовлетворение в своем постановлении. Об итогах этой чистки много сказано на страницах доклада РВС, в том числе отмечен все еще высокий «удельный вес так называемых «бывших офицеров»… среди высшего комсостава»[1453]. Ни военное, ни политическое руководство в своих решениях не уделило должного внимания проблеме профессиональной подготовки начсостава РККА, не увидело взаимосвязи проведенной чистки и уровня сформированного в результате начсостава. Характерно, что в этой части документа отсутствуют и пометы Сталина, внимания которого, судя по всему, ничто не зацепило. Но, как мы увидим в дальнейшем, эта проблема превратилась со временем в хроническую. Сталину, как и другим представителям высшего политико-военного руководства, придется возвращаться к этой проблеме вновь и вновь, в том числе накануне и на протяжении всех лет Великой Отечественной войны. А оценка политической лояльности, построенная на анализе анкетных данных, надолго попала в фокус внимания советского политического руководства, чем в значительной мере и объясняются репрессии против начсостава РККА, которые развернул Сталин во второй половине 1930-х гг.
«Великий перелом», произошедший в военном строительстве, симптоматично совпадет с завершающим этапом масштабной чистки 1929–1930 гг., в ходе которой из Красной армии в большинстве своем будут уволены военные специалисты царской армии. В качестве одного из ярких примеров проводившихся мероприятий стоит назвать осуществлявшееся с середины 1920-х гг. агентурно-наблюдательное дело «Генштабисты», в котором фигурировало около 200 чел., включая М.Н. Тухачевского[1454]. К.Е. Ворошилов на февральско-мартовском 1937 года пленуме ЦК ВКП(б) утверждал, что из армии начиная с 1924 г. «мы вычистили за эти 12–13 лет примерно около 47 тысяч человек»[1455]. По некоторым оценкам, только в 1930–1931 гг. было репрессировано не менее 10 тыс. офицеров из числа «бывших»[1456]. Другими словами, эта чистка была не намного менее масштабной, чем репрессии в отношении военных в годы Большого террора. Своего апофеоза чистка достигла в 1930–1931 гг., когда в ряду других политических процессов, направленных против «вредителей», было сфабриковано так называемое дело о «Всесоюзной военно-офицерской контрреволюционной организации», или дело «Весна», фигурантами которого стали царские офицеры. Роль руководителя была отведена профессору Военной академии РККА 65-летнему А.Е. Снесареву, которому «посчастливилось» знать Сталина в период «царицынской эпопеи» 1918 г. Снесарева, помимо всего, обвинят в руководстве контрреволюционной монархической организацией «Русский национальный союз» (РНС), или «Ренессанс», которая якобы ставила своей целью вооруженное свержение советской власти и восстановление монархии. Материалы дела докладывались лично Сталину[1457]. По каким-то причинам Сталин тогда не пошел на крайние меры в отношении своего, как должен помнить читатель, бывшего оппонента. В ноябре 1989 г. на аукционе «Сотбис» в Лондоне была продана подлинная записка Сталина, адресованная Ворошилову: «Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру 10-ю годами. И. Сталин». Не приходится сомневаться: рекомендация Сталина была учтена и в январе 1931 г. расстрел Снесареву заменили 10-летним заключением в лагере[1458]. Он умрет своей смертью в декабре 1937 г. Многим из его «подельников» по РНС и делу «Весна» повезет меньше, они будут расстреляны тогда же — в начале 1930-х.
Одним из традиционных ключевых параметров, характеризующих военный потенциал государства, в межвоенный период в ХХ в. оставалась численность вооруженных сил в мирное и военное время. «Военные тревоги» 1920-х побудили советское политико-военное руководство обратиться и к этому аспекту обеспечения обороноспособности страны. В связи с этим в конце 1920-х гг. начался пересмотр штатной численности Вооруженных Сил СССР в сторону увеличения. В конце ноября 1929 г. по докладу наркома военных и морских дел К.Е. Ворошилова Политбюро приняло постановление «О контингенте РККА», в котором было решено «не возражать против предложения т. Ворошилова об увеличении контингента РККА на 15 тысяч человек». Через год Политбюро решило увеличить контингент еще на 68 тыс. чел. и, таким образом, «довести численность Красной армии к 1 октября 1931 г. до 700 тыс. чел.»[1459].
Этот «умеренный» политический курс вырабатывался Сталиным и членами сталинского Политбюро в определенном противоборстве с известными представителями армейских кругов. 11 января 1930 г. командующий войсками Ленинградского военного округа М.Н. Тухачевский направил наркому по военным и морским делам К.Е. Ворошилову докладную записку об основных направлениях реконструкции вооруженных сил на «основе учета всех новейших факторов техники и возможностей массового военно-технического производства». Он предлагал «развить массовые размеры армии, увеличить ее подвижность, повысить ее наступательные возможности». К концу пятилетки он предлагал иметь «реконструированную» Красную армию в составе 260 стрелковых и кавалерийских дивизий, 50 дивизий артиллерии большой мощности и минометов, «иметь в строю» 40 тыс. самолетов, 50 тыс. танков и т. д.[1460] Ворошилов направил записку Тухачевского в Штаб РККА, заключение которого гласило: «…в основных предпосылках — а) увеличение армии военного времени, б) развитие авиации, в) развитие танк[овых] средств — доклад т. Тухачевского стоит на верных путях… Однако экономический рост СССР и наличие отработанного людского запаса не дают еще никакой возможности реализовать запроектированную армию»[1461]. С этим выводом трудно не согласиться. Более чем десятикратное увеличение штатной численности армии на 5-летнем горизонте планирования вряд ли можно назвать реалистичным. 5 марта Ворошилов направил записку Тухачевского и отзыв Штаба РККА Сталину, сопроводив эти материалы своей запиской: «Тухачевский хочет быть оригинальным и… «радикальным». Плохо, что в К.А. [Красной армии] есть порода людей, которые этот радикализм принимают за чистую монету». «Радикализм» Тухачевского, между прочим, основывался в том числе и на оптимистических официальных реляциях о ходе выполнения плановых заданий первой пятилетки о росте промышленности. В своей записке он специально подчеркнул: «Наш индустриальный рост оставляет далеко за собой уровень соседних с нами стран». Более осведомленный о реальном положении дел, Сталин в этом месте документа оставил на полях пометку: «Не уровень, а темп развития. Это не одно и то же. Темп у нас быстрый, но уровня развитых стран… еще не достигли»[1462]. Сталин так же, как и армейская верхушка, тогда критически оценил предложения Тухачевского. В ответном письме Ворошилову от 23 марта он выразил недоумение: «Как мог возникнуть такой план в голове марксиста, прошедшего школу гражданской войны? …Осуществить такой план — значит, наверняка загубить и хозяйство страны, и армию: это было бы хуже всякой контрреволюции. Отрадно, что Штаб РККА, при всей опасности искушения, ясно и определенно отмежевался от «плана» т. Тух[ачевско]го»[1463].
К.Е. Ворошилов и Л.П. Берия на борту судна во время отдыха
1933
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 12. Д. 344. Л. 1]
Мнение Сталина прозвучало 13 апреля 1930 г. на расширенном пленуме Реввоенсовета СССР. Этот холодный душ лишь ненадолго остановил Тухачевского. В предпоследний день уходящего — 1930 — года он направил в адрес Сталина докладную записку, в которой обвинил Штаб РККА в беспринципном искажении его записки о реконструкции РККА, подстановке ложных цифр и попросил Сталина «поручить просмотреть материалы и разобраться в них ЦКК или товарищам по Вашему усмотрению». Докладная записка Штаба возмутила Тухачевского в еще большей степени тем, что «является выражением закостенелого консерватизма, враждебного прогрессивному разрешению новых задач». Как видим, уже в начале 1930-х гг. межличностная конкуренция в среде военного руководства достигла точки кипения. В своем письме к Сталину Тухачевский подчеркнул, что «мы обладаем всеми условиями, необходимыми для массового производства танков», и сделал вывод: «Вряд ли какая-либо капиталистическая страна или даже коалиция в Европе на данной стадии подготовки антисоветской интервенции смогла бы противопоставить что-либо равноценное этой новой, массовой подвижной силе»[1464].
Михаил Николаевич Тухачевский
1930-е
[Из открытых источников]
Записка К.Е. Ворошилова И.В. Сталину о предложении М.Н. Тухачевского и ответное письмо И.В. Сталина
5 марта, 28 марта 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 447. Л. 9, 8]
Докладная записка М.Н. Тухачевского И.В. Сталину о реконструкции вооруженных сил
30 декабря 1930
Подпись — автограф М.Н. Тухачевского
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 446. Л. 66–71]
Санкций в отношении Тухачевского, однако, не последовало. Более того, его вернули в Москву, повысив в должности, и в июне 1931 г. он стал заместителем наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Назначение Тухачевского, который показал себя в качестве сторонника максимальных военных приготовлений, ясно указывает на процесс переосмысления Сталиным подходов к военному строительству и на его готовность взять курс на милитаризацию хозяйственно-экономического комплекса страны.
Сталин после длительной — полуторагодичной — паузы ответил Тухачевскому на его записку 1930 г., направив копию Ворошилову. Сделал он это вполне содержательно и примечательно по тональности. К ответу от 7 мая 1932 г. он приложил свое цитированное выше письмо Ворошилову с отзывом на план Тухачевского и отметил: «В своем письме на имя т. Ворошилова, как известно, я присоединился в основном к выводам нашего штаба и высказался о вашей «записке» резко отрицательно, признав ее плодом «канцелярского максимализма», результатом «игры в цифры» и т. д. …Ныне, спустя два года, когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не совсем правильны». Сталин признал правоту Тухачевского в части ошибочно приписанных его предложениям цифрам численности РККА в 11 млн чел. Но и 8-миллионная армия Тухачевского, по словам Сталина, «тоже нереальна, не нужна и непосильна для нашей страны, по крайней мере в ближайшие три-четыре года (не говоря уже о первой пятилетке…)». И далее Сталин заключит: «Я думаю, что 6-миллионной армии, хорошо снабженной техникой и по-новому организованной, будет вполне достаточно для того, чтобы отстоять независимость нашей страны на всех без исключениях фронтах. А такая армия нам более или менее по силам». Согласится Сталин и с тем, что «изменившийся за последние годы характер армий, рост техники военного транспорта и развитие авиации, появление механизированных частей и соответствующая реорганизация армии создают совершенно новую обстановку». Завершая письмо, Сталин счел необходимым «включить» извиняющийся тон: «Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты моего письма с некоторым опозданием» [1465].
Письмо И.В. Сталина М.Н. Тухачевскому о его предложении о реконструкции вооруженных сил и об увеличении численности Красной армии
7 мая 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 447. Л. 4–7]
Можно предположить, что за прошедшие два года «более ясными» для Сталина стали возможности советской промышленности по производству военной техники, но не только.
К вопросам об оптимальных параметрах военного бюджета, о численности армии Сталин будет возвращаться не раз. В июле 1932 г. он раскритиковал военный бюджет и план развертывания армии, который, как ему показалось, «слишком раздут… и очень обременителен для государства» [1466].
Военный бюджет, однако, будет расти, вырастут и инвестиции в оборонную промышленность. В течение 1930-х гг. был принят целый ряд постановлений, направленных на наращивание производства вооружений и вооруженных сил[1467]. Планы в этой сфере, как и пятилетние планы в целом, будут систематически недовыполняться. Сталин будет держать вопрос на постоянном контроле.
В конце 1930 — начале 1931 г. Политбюро несколько раз заслушивало вопросы о танках, танкостроении. Так, например, 20 февраля 1931 г. по вопросу о танкостроении, внесенному группой военных и работников оборонной промышленности, в том числе Тухачевским, было принято постановление «О танковой программе». В нем перечислялся ряд дополнительных конкретных мер и подтверждался в целом план развития танкостроения, принятый Политбюро 30 ноября предшествующего года. Согласно этому плану, к весне 1932 г. «должно быть подано для нужд вооруженного фронта: танкеток — 4 тыс., малых танков — 13,8 тыс., средних танков — 2 тыс.»[1468].
В сентябре 1933 г. Сталин поддержал предложение наркомвоенмора К.Е. Ворошилова в связи «с громадным недовыполнением программы военных заказов авиации, танков, артиллерии, снарядов… рассмотреть вопрос в Комиссии обороны с вызовом людей с заводов и решительно подтянуть выполнение и наказать провинившихся»[1469].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу и В.М. Молотову о военном бюджете на 1933 год, численности и боевой подготовке армии, статье Н. Бассехеса о советской экономической политике с предложением о высылке Бассехеса из СССР
Не позднее 15 июля 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 99. Л. 167–174]
Тогда же в сентябре Сталин напомнил Л.М. Кагановичу, что «кроме аэропланов, танков, артиллерии и боеприпасов надо проверить еще производство подлодок. Очень плохо с подлодками»[1470]. В письме Сталина и Ворошилова, направленном в июне 1933 г. наркому иностранных дел М.М. Литвинову, излагалась программа строительства флота, причем планировалось строить суда типов, предназначенных «для исключительно оборонительных целей»[1471].
Письмо И.В. Сталина и К.Е. Ворошилова В.М. Молотову, Л.М. Кагановичу и В.В. Куйбышеву о невыполнении программы военных заказов и наказании виновных
14 сентября 1933
Подписи — автографы И.В. Сталина, К.Е. Ворошилова
[РГАСПИ. Ф. 558. Oп. 11. Д. 80. Л. 132]
Приходится иметь в виду, что поставленные в ноябре 1930 г. Политбюро задачи не были выполнены в полном объеме. Произвести без малого 20 тыс. единиц бронетехники советская промышленность не могла. В 1934 г. суммарное количество танков и танкеток в Красной армии составляло 4123 единицы. Но и такое количество танковой техники привело к радикальной трансформации РККА. Нелишне напомнить, что за пять лет до этого (в 1929 г.) в Красной армии насчитывалось всего 89 танков. Рост производства произошел и по другим видам вооружений. Если в 1929 г. в РККА имелись 1394 самолета, в основном иностранных образцов, то к началу 1934 г. — уже 4487 боевых самолетов. На 1 января 1934 г. артиллерия РККА насчитывала 17 тыс. орудий[1472]. Динамика военного производства, судя по всему, позволила Сталину иначе взглянуть на предложения Тухачевского.
«Накопление» военной техники шло параллельно с реконструкцией самих вооруженных сил. Вплоть до 1935 г. они продолжали формироваться на смешанной основе — 74 % были территориальными и 26 % кадровыми[1473]. На 1935 г. штатная численность армии мирного времени без частей НКВД и других наркоматов определялась уже в 955 тыс. чел.[1474] С 1935 г. начался переход от смешанной территориально-кадровой системы к кадровому принципу строительства армии, который был завершен в 1939 г. Одним из последних мероприятий, упразднявших эту систему, являлось решение Политбюро «О национальных частях и формированиях РККА», оформленное затем как постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР. Отметив, что Красная армия и военно-морской флот «полностью перешли от территориальной системы к экстерриториальным постоянным кадровым формированиям», постановление предписывало национальные части, соединения, военные училища и школы переформировать в общесоюзные с экстерриториальным комплектованием[1475]. Но последовательным в этом вопросе сталинское военно-политическое руководство не было. В ходе первого этапа Великой Отечественной войны Сталин вернет из небытия национальные части, впрочем, ненадолго. В сентябре 1935 г. Политбюро приняло решение об организации и численности РККА на 1936–1937 гг., которым предусматривался резкий рост численности армии. В проекте постановления предполагалось довести штатную численность РККА мирного времени на 1 января 1938 г. до 1,6 млн человек. Сталин вычеркнул эту цифру и вписал «1 580 000 чел.». Он сделал сокращение за счет предусмотренного проектом резерва наркома обороны[1476]. С конца 1920-х гг. происходит последовательное увеличение штатов Красной армии военного времени. В 1929 г. состав РККА военного времени по мобилизационному плану составлял 2 977 629 чел., по мобплану 1934 г. — 4,8 млн, по мобплану 1938 г. — 8 645 000 чел. (включая сухопутные, военно-воздушные, морские силы)[1477]. Соответствующим образом должны были решаться вопросы материально-технического обеспечения.
В поле зрения Политбюро, конечно, находились вопросы не только количественного, но и качественного состава РККА. 5 июня 1931 г. Политбюро приняло постановление «О командном и политическом составе РККА». В нем отмечались «значительные успехи в деле укрепления кадров начальствующего состава». Из последующего изложения становится ясно, однако, что успехи эти касались исключительно морально-политических аспектов. В комсоставе в результате чистки, о которой речь шла ранее, «выросла партийная и рабочая прослойка», «достигнуто полное единство в работе командного и политического состава армии», «возросло влияние партии на беспартийный комсостав… выросла рабочая прослойка среди политработников»[1478]. С профессиональными компетенциями дело обстояло намного хуже. Постановление зафиксировало, что «уровень военно-технической подготовки начсостава явно недостаточен». Недостаточными были сочтены и «успехи в военной подготовке политсостава», комсостава запаса. Но практических шагов постановление предлагало немного. Объединенному государственному издательству (ОГИЗ) предписывалось «максимально усилить выпуск военно-технической литературы», профсоюзам (!) и осоавиахимовским организациям «всемерно развивать внеармейскую работу с начсоставом по военному его совершенствованию». Ничего, кроме недоумения, подобные рекомендации сегодня не вызывают. К числу реальных практических мер можно было бы отнести постановку задачи «дальнейшего укрепления вузов квалифицированными преподавательскими кадрами и решительного усиления учебно-материально-технической базы», да только возможности укрепления преподавательскими кадрами были сведены на нет установками на чистку их рядов как раз по принципу профессиональной принадлежности к офицерскому корпусу. Зато авторы резолюции с одобрением отнеслись к ходу текущей «специальной мобилизации коммунистов в военные школы», что должно было «еще больше» укрепить командные курсы[1479]. Судя по всему, советское руководство, собственными руками надевшее на себя идеологические шоры, не вполне отдавало себе отчет в том, как решать кадровую проблему.
«Если враг навяжет нам войну…»
План Тухачевского по увеличению численности РККА, конечно же, исходил из определенного плана применения вооруженных сил. В 1920-х — начале 1930-х гг. В.К. Триандафиллов, Г.С. Иссерсон, Н.Е. Варфоломеев, М.Н. Тухачевский, А.И. Егоров, Б.М. Шапошников и др. разработали так называемую теорию «глубокой операции», в рамках которой прогнозировался характер и способы ведения будущей войны с широким применением авиации, танков, воздушно-десантных и специальных войск. По Тухачевскому, увеличение количества танков и авиации, их «новый удельный вес» позволяли завязать генеральное сражение «одновременно ударом не менее как 150 стрелковых дивизий на громадном фронте — 450 км и больше, и… в глубину на 100–200 км, что может повлечь полное уничтожение армий противника… Это углубление сражения может быть достигнуто массовой высадкой десантов в тыловой полосе противника путем применения танково-десантных прорывных отрядов и авиационных десантов»[1480].
В феврале 1933 г. Штаб РККА и Управление боевой подготовки сухопутных сил направили командующим войсками округов и армий распоряжение по изучению проекта «Указаний по организации глубокого наступательного боя»[1481]. Нарком обороны СССР К.Е. Ворошилов не принадлежал к числу «поклонников» этой концепции. 18 ноября 1933 г., выступая на расширенном заседании РВС СССР, он обратился к Тухачевскому: «Я и Иссерсона читал, его апологию глубокого боя, очень хорошая, поэтически написанная, но слишком поэтизированная и мало доказательная вещь. И покойник Триандафиллов, и Иссерсон, и Седякин, и, боюсь, что Вы, Михаил Николаевич, пляшете… от старой империалистической печки, которая называлась мировой войной». Не отрицая необходимости изучать «глубокий бой», Ворошилов призвал не фетишизировать это «узкое понятие», а «армию учить воевать в различных условиях и в различных сочетаниях» и сделал упор на организации «глубоких рейдов»[1482]
Награждение орденами СССР пограничных частей Дальнего Востока и Украины
27 февраля 1936
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1653. Л. 3]
Так или иначе, подходы к оперативному искусству Красной армии в своей основе формировались как наступательные.
Сохранившаяся переписка Сталина с Ворошиловым показывает интерес первого к вопросам военной стратегии. Сталин, несомненно, внимательно отслеживал, в каком направлении развивается оперативное искусство Красной армии. В конце июня 1936 г. Ворошилов направил Сталину для ознакомления перед публикацией книгу зам. командующего войсками Приволжского военного округа И.С. Кутякова «Киевские Канны 1920 г.» со своими нелицеприятными комментариями. Сталин согласился с Ворошиловым в том, что «похвалы в отношении польского командования смешны, ибо польское ком[андова]-ние допустило не меньше, а больше, глупостей, чем наше». Главное же, по мнению Сталина, заключалось в том, что Кутяков «не охватил предмета, не понимает значения взаимодействия фронтов, не учитывает роли главной ставки»[1483].
Письмо Ворошилова Сталину о книге Кутякова «Киевские Канны 1920 г.»
25 июня 1936
Автограф К.Е. Ворошилова
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 37. Л. 102–102 об.]
Не приходится сомневаться в том, что в этом выводе в той или иной мере отразился личный опыт участия Сталина в польско-советской войне. Тогда разбор ошибок, приведших к поражению Красной армии, свелся главным образом к анализу просчетов, допущенных командованием фронтов, и оставил (очевидно, не случайно) за скобками роль главного командования и политического руководства.
Весной 1931 г. Комиссия обороны со Сталиным в своем составе рассмотрела «Записку об оперативной части плана войны на 1931 год», представленную за подписью наркомвоенмора К.Е. Ворошилова. Записку, судя по всему, следует считать первым развернутым документом советского военного планирования. В соответствии с нею, военное руководство ожидало нападения на СССР Польши и Румынии при сохранении нейтралитета Прибалтийских государств (Финляндии, Эстонии, Латвии), допуская при этом одновременное или последовательное присоединение этих государств к нападавшим. В случае начала войны на Западе в «Записке» имелось в виду и возможность возникновения осложнений «и на наших восточных границах» на Дальнем, Среднем и Ближнем Востоке. Принималось за данность, что нападающие Польша и Румыния будут пользоваться широкой материальной поддержкой со стороны Англии и Франции [1484].
В этот период претерпевали изменения и подходы к определению главного противника, а вот театр потенциальных военных действий оставался в целом почти неизменным. До середины 1930-х гг. роль главного противника отводилась Польше. Именно на этом театре Советскому Союзу предстояло противостоять, как предполагало советское руководство, военно-политическим блокам из числа так называемых государств-лимитрофов, которые могли быть сформированы с участием Польши. К середине 1930-х обстановка изменилась. Главным фактором трансформации подходов к военному планированию, очевидно, стал приход к власти в Германии национал-социалистической партии. 2 апреля 1934 г. нарком по военным и морским делам Ворошилов утвердил докладную начальника Штаба РККА А.И. Егорова, в котором учитывалась «возможность выступления против СССР не только Польши, Румынии и прибалтов (Финляндия, Эстония и Латвия), но и Германии и Литвы, а также не исключена возможность высадки десанта Англии и др. капиталистических государств на территории Литвы или Латвии»[1485]. Через год подходы к военному планированию получили более определенное основание. В феврале 1935 г. Ворошилову на стол лягут две содержательно похожие докладные записки — от командующего войсками Белорусского военного округа Уборевича и от заместителя самого Ворошилова — Тухачевского. Обе предлагали пересмотреть «действовавший до сих пор стратегический план войны на Западе». В прежнем плане, — писал Уборевич, — мы исходили «из вооруженного нейтралитета против Финляндии, Эстонии, Латвии и разгрома Польши и Румынии… В данное время нужно исходить, что Польша выступит вместе с Германией и плюс война на Дальнем Востоке с Японией. Это выступление Польско-Германского блока на западе, по-видимому, будет активно поддержано Финляндией ударом на Ленинград, а также Англией, под руководством которой и при содействии ее флота нужно ожидать враждебных действий со стороны Эстонии и Латвии». Тухачевский, исходивший из таких же представлений, писал: «Если произвести общий подсчет необходимых для обороны сил, то станет ясно, что Штаб РККА этой потребности совершенно не понимает и не только не добивается увеличения числа стр[елковых] дивизий, мехбригад и авиации, но, наоборот, самовольно сокращает число стр[елковых] дивизий»[1486]. В апреле 1935-го уже и начальник Штаба РККА Егоров в «Докладе по развитию вооруженных сил на 1936–38 г.» будет указывать на «явно выявившийся немецко-польский блок, направленный в первую очередь против нас», на необходимость дополнительного усиления на западном театре. Укажет он и на рост угрозы со стороны Японии. В связи с этим будет поставлен вопрос об увеличении количества кадровых дивизий, их численности, состава военно-воздушных сил, морских сил, артиллерии, об усилении частей ПВО и др.[1487]
14 декабря 1935 г. в своем заключительном слове на заседании Военного совета, явно выражая не только свое, но и Сталина, мнение, Ворошилов охарактеризовал международную военно-политическую обстановку: «Таким образом, в лице двух сильнейших буржуазно-милитаристских государств — Японии и Германии мы имеем вполне определившихся злейших наших врагов, которые, по существу не скрывая этого, считают нас основным и первым объектом применения своих разбойничьих планов и своих интенсивнейших вооружений»[1488].
14 марта 1936 г. начальник теперь уже Генерального штаба А.И. Егоров подготовил докладную записку о плане стратегического развертывания РККА по театрам военных действий и оперативного развертывания на западных границах на 1936–1937 гг., которая была утверждена Ворошиловым уже на следующий день. В ней Егоров предложил внести изменения в существующий план в связи с «изменившимися условиями нашего стратегического положения на Западе, в силу роста вооруженных сил Германии и ее агрессивных намерений против Советского Союза»[1489]. «В германо-польско-финском блоке на Западе» главным противником было предложено рассматривать Германию, не исключалась возможность выступления на стороне этого блока Эстонии и Латвии. Предполагалось, что Литву Германия предварительно оккупирует «передовым эшелоном». Советским военным руководством планировалось «последовательно разбить польскую армию и германские силы… разгромив поляков ранее поддержки их германской армией, выйти главными силами в район Остроленка, Варшава, Люблин и правофланговыми армиями Западного фронта на фронт Тильзит, Вержболово, Августов… При выступлении на стороне антисоветского блока Эстонии и Латвии — разбить армии и оккупировать территорию этих государств. Против Финляндии — активная оборона. На остальных участках Западного ТВД — обеспечить прочную оборону наших границ»[1490].
Начальник штаба Красной армии А.И. Егоров, К.Е. Ворошилов, И.В. Сталин, зам. наркома по военным и морским делам М.Н. Тухачевский, председатель ЦИК Абхазии Н.А. Лакоба на Юге
25–31 августа 1933
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1668. Л. 30]
17 апреля 1936 г. Ворошилов направил Сталину и Молотову записку «По вопросу дальнейшего строительства Морских сил РККА», при подготовке которой ставилась цель представить на рассмотрение высшего руководства оперативно-стратегические соображения по дальнейшему строительству военно-морских сил. В основу своих предложений Наркомат обороны положил создание сильных флотов с включением в их состав линейных кораблей на Балтийском, Северном и Черном морях и создание флота из легких сил (на основе тяжелых и легких крейсеров) на Тихом океане. Сосредоточение основных сил флота на западных морских театрах было не случайным. Основным противником на Балтийском и Черноморском флотах «учитывалась» Германия. На Балтике при этом следовало ожидать вовлечения в войну на ее стороне Польши и Финляндии, а также, возможно, Латвии, Эстонии «и даже Швеции». На Черном море учитывалось «стремление Германии к политическому влиянию и экономическому овладению Румынией, Болгарией и Турцией». На Северном морском театре противниками назывались Англия, Германия, Финляндия, на Дальнем Востоке — Япония. Создание флотов при этом мыслилось не только в качестве чисто военной меры. Учитывалось и политическое воздействие этих мер на названные государства (Финляндия, Эстония, Латвия, Швеция, Румыния, Болгария, Турция) в части влияния на их политическую ориентацию и возможное военное выступление этих государств против СССР. Выполнение программы строительства предлагалось осуществить в два этапа — легких надводных кораблей, подводных лодок и части крупных кораблей к 1 января 1942 г., остальных крупных кораблей к 1 января 1944 г. Планировалось в связи с этим и увеличение личного состава на 150 тыс. чел., и расширение военно-морских учебных заведений[1491].
Борис Михайлович Шапошников
1930-е
[Из открытых источников]
Не пройдет и недели, как Ворошилов направит тем же адресатам еще одну докладную — о задачах по развитию Военно-воздушных сил. Предложения касались вопросов специализации авиации по родам, летно-тактических характеристик, вооружения самолетов, их количества, запасов «огнеприпасов» и др. Докладная зафиксировала, что «фактическое состояние на сегодня нашей авиационной техники и промышленности далеко не обеспечивает этих потребностей нашей авиации для обороны Союза». Ворошилов просил утвердить изложенную в записке «систему классов самолетов на 1936–39 годы для производства и снабжения», а также мобзаявку «на случай войны в 1937 году»[1492].
Рост напряженности на Дальнем Востоке, военные успехи Японии заставили советское руководство держать эту зону советских интересов под своим пристальным вниманием. В начале октября 1937 г. Сталин получил от Ворошилова докладную «Об особых мероприятиях 1937 года по Дальнему Востоку», адресованную ему и Молотову. В докладе Ворошилов сообщал о сверхнормативном росте в августе-сентябре численности РККА на 59 тыс. чел., что было сделано для усиления обороноспособности Дальнего Востока, а также представил обоснование необходимости «дополнительного отпуска денежных средств и различных фондов». Сталин, не возражая по существу, дал поручение Молотову, причем подчеркнул, что поручение это носит персональный характер: «Просьба ознакомиться. Тут что-то сильно преувеличены расходы. Невозможно голосовать»[1493].
24 марта 1938 г. Б.М. Шапошников, сменивший репрессированного Егорова на посту начальника Генштаба, подготовил записку с соображениями об основах стратегического развертывания на Западе и Востоке.
В ней и были уточнены базовые подходы советского политико-военного руководства к военному планированию на ближайший период: «Складывающаяся политическая обстановка в Европе и на Дальнем Востоке как наиболее вероятных противников СССР выдвигает фашистский блок — Германию, Италию, поддержанных Японией и Польшей. Эти государства ставят своей целью доведение политических отношений с СССР до вооруженного столкновения». С другой стороны, «сильно колеблющаяся политика Англии и Франции позволяет фашистскому блоку в Европе пойти на договоренность, в случае войны его с Советским Союзом». Что касается таких государств, как Финляндия, Эстония, Латвия, Румыния, Болгария, Турция, то «возможно», что они «сохранят свой нейтралитет, выжидая результата первых столкновений, но не исключается и их прямое участие в войне на стороне фашистского блока». Далее Шапошников делает вывод о том, что Советскому Союзу «нужно быть готовым к борьбе на два фронта: на Западе против Германии и Польши и частично против Италии с возможным присоединением к ним лимитрофов и на Востоке против Японии»[1494]. 1 марта 1936 г. в беседе с Роем Говардом (запись была опубликована затем в «Правде») Сталин заметил: «Имеются, по-моему, два очага военной опасности. Первый очаг находится на Дальнем Востоке, в зоне Японии… Второй очаг находится в зоне Германии»[1495]. Из этих оценок, родившихся, вероятнее всего, в ходе обмена мнениями между высшими представителями политического и военного истеблишмента, и будет исходить советское политическое руководство, выстраивая свою политическую линию на обоих направлениях в 1938–1939 гг., ставшими переломными в мировой истории.
Сталин вряд ли случайно поставил Японию на первое место в иерархии «очагов военной опасности». Именно ситуация на Дальнем Востоке в этот период вызывала его наибольшее беспокойство. Действия Японии, на этом театре в 1930-е переросли в полномасштабную военную экспансию на континенте.
Что касается оперативно-тактических наработок, то в руководстве Красной армии возобладали представления о приоритетности концепции так называемой активной обороны. Выступая на заседании Военного совета в ноябре 1938 г., начальник Генштаба Б.М. Шапошников подчеркнул: «Вся система нашей подготовки в 1939 г. в основном должна быть насыщена не оборонительными тенденциями, а идеей наступательной операции. Обороне должно быть уделено внимание постольку-поскольку»[1496]. В проекте Полевого устава РККА 1939 г. было написано: «Если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех нападающих армий». Эта направленность оперативно-тактической подготовки была характерна для РККА вплоть до вторжения в пределы СССР войск вермахта 22 июня 1941 г. Нет никаких сомнений в том, что эта установка военного руководства была полностью согласована с позицией политического руководства, то есть Сталина.
В середине 1930-х гг. значительные изменения произошли в системе органов стратегического руководства вооруженными силами. 20 июня 1934 г. постановлением ЦИК СССР был упразднен Реввоенсовет СССР, работавший как коллегия при Наркоме по военным и морским делам. Сам наркомат был переименован в Наркомат обороны СССР. Наркому обороны в оперативном отношении подчинялись командующие войсками военных округов, армий, флотов. «Он же стоит во главе Рабоче-крестьянской красной армии», — было записано в Положении о Народном комиссариате обороны Союза ССР. Нарком являлся главнокомандующим в условиях военного времени. В состав наркомата входили 27 управлений и отделов, 24 инспектора, причем Штаб РККА функционировал на правах одного из управлений наркомата, и лишь в сентябре 1935 г. после его преобразования в Генеральный штаб его функции изменяются, повышается статус. 22 ноября 1934 г. ЦИК и СНК СССР утвердили Положение о народном комиссаре обороны СССР и Положение о Военном совете при народном комиссаре обороны СССР. Военный совет учреждался в качестве совещательного органа, его члены утверждались Совнаркомом СССР по представлению наркома. В марте 1938 г. совместным постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР при народном комиссаре обороны был создан Главный военный совет (ГВС), который заменил Военный совет, в его состав в качестве формально рядового члена входил и Сталин. В апреле аналогичным образом создается ГВС Военно-морского флота[1497]. В январе 1935 г. в составе Военно-морских сил РККА образуются Балтийский, Черноморский и Тихоокеанский флоты. Затем в мае были образованы новые военные округа: Киевский, Забайкальский, Уральский, Закавказский. 30 декабря 1937 г. постановлением ЦИК и СНК СССР был создан Наркомат Военно-Морского Флота СССР. В июле 1938 г. решением ГВС РККА Киевский и Белорусский военные округа были преобразованы, в их названия добавили слово «особый».
Результатом анализа изменений в международной обстановке явилась разработка и принятие 29 ноября 1937 г. в СССР нового мобилизационного плана на 1938–1939 гг. (МП-22). Им предусматривался рост числа стрелковых частей РККА в 1,7 раза, увеличение количества тяжелых танковых бригад с четырех до девяти, количества артиллерийских орудий и танков на 50 %, изменялась структура ВВС. Численность мобилизованной Красной армии устанавливалась в 6 503 500, в мирное время — 1 665 790 человек [1498].
«О реорганизации военной промышленности»
В связи со своим пониманием военной угрозы советское руководство пыталось решать не только армейские проблемы, но, как уже отмечалось, и вопросы развития военной промышленности.
Общий политический курс на вытеснение «царских специалистов» из всех основных сфер жизни Советского государства проявился и в этой сфере. 29 марта 1929 г. Политбюро получило подписанную зампредом ОГПУ Ягодой докладную записку по следственному делу «О контрреволюционной организации в военной промышленности», основателем которой в 1922 г. «явилась группа бывших генералов и полковников царской армии» во главе с В.С. Михайловым, прежним заместителем председателя Главного управления военной промышленности[1499]. 27 апреля Политбюро обсуждало состояние военной промышленности, при этом в центре внимания присутствующих находились вопросы, связанные с докладной запиской Ягоды. Борьба с «вредителями» развернулась вскоре на полную мощь, результатом стали многочисленные увольнения и аресты. В мае 1929 г. распорядительные заседания Совета труда и обороны (РЗ СТО) утвердили предложения Наркомата по военным и морским делам об увеличении численности армии и производства вооружений вплоть до 1933 г. Это означало еще один шаг в сторону «военизации» (милитаризации) планов пятилетки[1500]. К заседанию Политбюро там было решено подготовить два доклада — один о состоянии обороны, другой о военной промышленности.
В июне 1929 г. Сталин получил уже упоминавшийся доклад «Состояние перспективы в строительстве Вооруженных Сил СССР», подготовленный Реввоенсоветом СССР[1501]. Политбюро в принятом по этому докладу постановлении «О состоянии обороны страны и работе РЗ СТО» отметило ряд крупных недостатков не только в подготовке РККА к обороне, но и проблемы народного хозяйства. Техническая база вооруженных сил была названа все еще очень слабой и далеко отставшей от техники современных буржуазных армий; признавались неудовлетворительным материальное обеспечение армии по действующему мобплану, материальные резервы обороны совершенно недостаточными, а подготовка промышленности, в том числе военной, к выполнению «требований вооруженного фронта» совершенно неудовлетворительной. Постановление специально подчеркнуло, что «отрицательные явления в военной промышленности… усугублялись длительным и систематическим вредительством со стороны старых специалистов». Как уже отмечалось, Политбюро поставило задачи, которые надолго определили направления развития не только Вооруженных Сил СССР, но и оборонной промышленности: по численности — не уступать нашим вероятным противникам на главнейшем театре войны; по технике — быть сильнее противника по двум или трем решающим видам вооружения[1502].
В тот же день 15 июля Политбюро приняло еще одно постановление «О военной промышленности». В нем было зафиксировано: «Современная война при ее громадном масштабе, крайней напряженности, глубоко-техническом характере настоятельно требует всемерного развития военно-технических средств борьбы, применения этих средств в массовых количествах, получения их от промышленности в нужные для обороны сроки и постоянного их совершенствования»[1503].
Соответственно, перед промышленностью была поставлена задача уже в мирное время подготовиться к тому, чтобы с объявлением войны быстро развернуть военные производства для максимального удовлетворения нужд обороны. И если первое из постановлений Политбюро этого дня носило достаточно бравурный характер, то второе было остро критическим, и оно констатировало, что военная промышленность «не подготовлена к выполнению возложенных на нее задач и положение с подготовкой ее к обороне находится в неудовлетворительном состоянии». Постановление зафиксировало ведущую роль в подготовке к войне так называемой кадровой военной промышленности, наличие которой, как утверждалось, объективно создает преимущество Союза ССР перед буржуазными государствами в обороне страны. Этим тезисом и будет предопределено направление дальнейшего развития военно-промышленного комплекса СССР.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О военной промышленности»
15 июля 1929
[РГАСПИ. Ф 17. Оп. 166. Д. 319. Л. 27–36]
Причинами неудовлетворительного состояния дел постановление назовет касту «старых специалистов царской России», в большинстве своем входившую в «контрреволюционную организацию» и расстраивавшую военную промышленность. Поэтому для исправления недостатков был запланирован ряд мер. Во-первых, ставилась задача рассмотреть вопрос «о наложении взысканий и привлечении к ответственности как нынешнего, так и бывшего руководящего состава военной промышленности», во-вторых, «в кратчайший срок произвести чистку всего личного состава военной промышленности до заводов включительно». Среди многочисленных недостатков, помеченных в постановлении литерами от «а» до «о», обращает на себя внимание пункт под литерой «в», где отмечено наличие диспропорций в пороховом производстве, которое «не обеспечивает количество заданных выстрелов»[1504]. Через 12 лет, весной 1941 г., нарком обороны С.К. Тимошенко и начальник Генштаба Г.К. Жуков дважды будут обращаться к Сталину с одной и той же просьбой — обратить внимание на недостаток боеприпасов. Решить эту проблему к моменту вторжения вермахта так и не удастся, в течение первых лет войны Красная армия будет испытывать реальный «снарядный голод», который удастся ликвидировать лишь к началу 1945 г. «Советские специалисты военных производств», те, что остались или пришли после тотальной зачистки военной промышленности от старых специалистов, окажутся не в состоянии решить эту задачу. Но об этом речь впереди.
В октябре 1929 г. в печати объявили о раскрытии организации и расстреле «вредителей», действовавших в военной промышленности. Вероятно, именно на рубеже 1920–1930-х гг. сначала в оборонной промышленности, а затем и повсеместно произошло формирование в основных чертах «дисциплины страха», «укрепление» которой продолжится в годы Большого террора и которая сыграет важную роль в формировании сталинского мобилизационного режима. Элементом этой дисциплины была, конечно, не только борьба с вредительством, но и собственно меры дисциплинарного воздействия на крестьянскую массу, пришедшую на работу в промышленность. Своего пика эти меры достигнут в предвоенные годы, и о них будет рассказано в следующей главе.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) по вопросу авиационной промышленности
5 марта 1930
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 349. Л. 1–5]
Накануне нового 1930 г. Сталин получил от ОГПУ доклад «О разоблачении контрреволюционной вредительской организации в авиапромышленности», после чего последовало постановление Политбюро об авиапромышленности от 5 марта, зафиксировавшее, что «качество поставляемых авиапромышленностью самолетов и, особенно, моторов за последнее время не улучшается, и цены продолжают оставаться чрезвычайно высокими». «Главнейшими» причинами были названы «наличие длительного организованного вредительства» и, как ни удивительным это покажется, — «совершенно недостаточное привлечение иностранной технической помощи, инженеров, техников, мастеров и рабочих высокой квалификации, а также неумелое использование уже привлеченной технической помощи»[1505].
25 февраля 1930 г. Политбюро приняло еще одно постановление — «О ходе ликвидации вредительства на предприятиях военной промышленности», которое констатирует, что в военной промышленности «не принято достаточных реальных мер» по ликвидации последствий вредительства из-за того, что «у руководителей заводов, трестов, ГВПУ имеется недооценка всей глубины расстройства военной промышленности, получившегося в результате вредительства». Главной мерой было названо создание при трестах комиссий из хозяйственников, представителей ОГПУ, Наркомата по военным и морским делам и «ЦК соответствующего [профессионального] союза», которым следовало «разработать на основе имеющегося материала в ОГПУ конкретные задания для каждого производства». Было также принято решение «о переходе в объединениях и трестах военной промышленности от коллегиального к единоличному управлению». Не остались без внимания и мобилизационные практики. Оргбюро ЦК вменялось в обязанность мобилизовать для военной промышленности ответственных партийных работников, членов ЦК и ЦКК, а партийным и профессиональным организациям «мобилизовать внимание рабочих военных производств к восстановлению утерянных навыков точных работ и провести широкую кампанию по улучшению качества военной продукции, ведя борьбу с рвачеством отсталой части рабочих и хвостизмом… администрации, потворствующей этому».
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О ходе ликвидации вредительства на предприятиях военной промышленности»
25 февраля 1930
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 348. Л. 1–13]
Кроме того, ВСНХ и Наркомат по военным и морским делам были обязаны в месячный срок разработать технические условия и «кондиции» на поставляемые военному ведомству промышленные изделия, «которые таковых еще не имеют»; к 1 мая правительственной комиссии предписывалось завершить «общий пересмотр технических условий». Озаботилось Политбюро и «оздоровлением» «инструментального и лекального дела», разработкой новых положений о контрольных отделах. Сама постановка подобных вопросов, кажется, прямо указывает на корень проблем — низкий уровень управленческой культуры «комиссаров в пыльных шлемах», пришедших к управлению промышленностью и не имевших ни образования, ни необходимых практик организации производства, для которых вопрос стандартизации производства находился на периферии профессионального внимания. Еще один пункт постановления раскрывает оформившиеся уже тогда практики хозяйствования, сохранившиеся до последних лет функционирования советской экономики. Было решено «немедленно дать директиву об освобождении военных заводов на 1929/30 г. от мобилизации личного состава на разные кампании (посевная, хлебозаготовительная, колхозная и т. д.)». Совнаркому поручили «издать постановление об узаконении принудительной командировки инженеров на военные заводы и о прикреплении их на известный срок к этим заводам».
Помимо этих, довольно своеобразных с точки зрения сегодняшнего дня, решений, были и другие, которые действительно окажут позитивное влияние на становление и развитие предприятий отрасли. Будет решено «усиленным темпом» развернуть сеть военизированных втузов и техникумов «до пределов, соответствующих полной потребности военной промышленности».
Именно с момента этой кампании, кстати говоря, берет начало история особых и специальных технических и конструкторских бюро в военной промышленности (так называемых шарашек).
Сегодня, наверное, вызовут удивление решения о привлечении к военным производствам иностранной технической помощи, приглашении иностранных специалистов и, кроме того, требование провести срочные мероприятия, обеспечивающие своевременный завоз импортного оборудования[1506].
В оборонном строительстве фактор использования зарубежных техники и технологий сыграл значительную роль, особенно в годы первой пятилетки, во второй пятилетке расчет на иностранную помощь носил уже эпизодический характер. Во всех случаях советский подход к сотрудничеству предусматривал передачу всех данных по организации производственного процесса, оговаривались сроки передачи оборудования, лицензий и чертежей, взаимные гарантии и условия платежей. В годы второй пятилетки начался переход от иностранных к отечественным образцам[1507].
Выступая в начале февраля 1931 г. на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, Сталин задал аудитории риторический вопрос: «Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло независимость?» Ответ на этот вопрос для всех собравшихся был очевиден, тем не менее Сталин в директивной форме дал на него свой знаменитый ответ: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[1508].
Поворот к новому видению оборонной политики отразил новый мобилизационный план М-15, составленный в июне 1933 г. В этом плане был сделан упор на дальнейшее развитие механизации и моторизации армии на основе концепции «маневренной войны» и подходов М.Н. Тухачевского. План, однако, во многом остался «на бумаге». Комиссия советского контроля (КСК) во второй половине 1934 г. провела проверку мобилизационной готовности Наркомата тяжелой промышленности, доклад по итогам которой был направлен Сталину. Выводы комиссии были ошеломляющими. «Итак, — резюмирует член КСК Хаханьян, — работу Главного военно-мобилизационного управления (ГВМУ) нужно считать неудовлетворительной, а промышленность к выполнению заданий первого года войны неподготовленной полностью, особенно по темпам развертывания». Не проработанными оставались многие вопросы, в том числе об обеспечении промышленности в период ее мобилизации рабочей силой. Провалы в мобилизационной подготовке промышленности усматривались КСК в стремлении ГВМУ «сосредоточить все производство военной продукции на нескольких «военных заводах», на созданной нечто вроде «военной промышленности», игнорируя и не желая привлечь к тому всю нашу тяжелую промышленность»[1509]. В значительной мере, исходя из этой установки, помимо перестройки собственно военной промышленности был осуществлен поворот в сторону военизации гражданского сектора промышленности и промышленного строительства. О проблемах мобилизационной подготовки промышленности докладывал Сталину и Тухачевский, в ноябре 1935 г. направивший вождю докладную о необходимости реорганизации мобилизационной подготовки промышленности. В ней он писал, что «положение промышленной мобилизационной подготовки совершенно угрожающее» и «требует самых решительных мер для выправления положения». Практически вся докладная была посвящена комплексу взаимосвязанных проблем, обнаружившихся в производстве боеприпасов. Тухачевский писал о неисполнении заказов Наркомата обороны по производству выстрелов (орудийных снарядов и винтовочных патронов), запаздывании строек по производству порохов и взрывчатых веществ. Указывал он и на отсутствие кооперации предприятий, «производящих выстрел», на «необходимость создания Главного управления по выстрелу, которому были бы подчинены снарядные, взрывательные, пороховые и снаряжательные заводы». Подчеркнул он и тот факт, что мобплан «М-3» не обеспечен «контрольно-мерительным инструментом». Из 49 снарядных и авиабомбовых заводов на 50–76 % таким инструментом были обеспечены лишь 8 заводов, а 14 не были обеспечены вовсе[1510].
Несмотря на столь решительную критику недостатков мобилизационного планирования, Сталин имел основания благодушно оценивать итоги разворачивавшегося процесса. Если судить по справке Сектора обороны Госплана СССР о развитии военного производства между XVI и XVII съездами ВКП(б), составленной в конце января 1934 г., то за четыре года «наши военно-производственные возможности гигантски возросли. Наибольшее развитие получили: артиллерия — рост в 7,6 раза, танки — рост в 28,8 раза, самолеты — рост в 3,2 раза» и т. д. Госплан также утверждал на основании данных IV управления Штаба РККА, что промышленность СССР превосходила на тот момент по своим производственным возможностям в отношении артиллерии и танков Японию, Францию и США, сохраняя отставание по самолетам, снарядам и военной химии[1511].
Между тем, планом мобилизационного развертывания экономики к концу второй пятилетки планировалось выйти на рекордные показатели производства. В случае войны советская промышленность должна была производить в год 40 тыс. танков, 20 тыс. танкеток, 32 тыс. самолетов, 100 тыс. тракторов, 500 тыс. грузовиков, 84 500 артиллерийских систем, 75 млн снарядов, 3850 тыс. винтовок и автоматов, 338 тыс. пулеметов, 400 тыс. авиабомб и т. д. Трудно сказать, насколько реалистичными были эти планы. Так или иначе, к концу второй пятилетки итоги форсированного развития мощностей производства военной техники оказались впечатляющими. Так, в 1937 г. были произведены 4435 самолетов, 5443 артиллерийских орудия, 74 657 пулеметов. В этом году случился провал в выпуске танков — их произвели «лишь» 1559 шт., хотя на протяжении предшествующих четырех лет их производилось от 3061 до 3989 шт. ежегодно. Провалы такого рода случались и по другим видам вооружений. Например, в 1935 г. самолетов было выпущено 1516 шт., то есть на 2539 меньше, чем в 1934-м. Следует отметить, что такие впечатляющие результаты (несмотря на провалы по некоторым видам вооружения) были достигнуты за счет колоссального роста бюджетных ассигнований на оборону: только в 1933–1937 гг. они увеличились с 4738 млн до 20 039 млн руб.[1512]
При этом основные мощности военного производства так и остались сосредоточенными в центре страны, хотя, как мы помним, еще в середине 1920-х гг. Сталин ставил задачу развития военной промышленности в восточных районах страны. Однако для промышленного развития восточных регионов требовались дополнительные капиталовложения (затраты на подготовку и обустройство кадров рабочих и специалистов, создание или развитие транспортной инфраструктуры и т. д.). Вероятно, играла свою роль и укреплявшаяся по мере беспрецедентного роста вооружений уверенность в том, что бить врага Красная армия будет на чужой территории.
Был осуществлен и пересмотр программы военно-морского строительства в сторону ее увеличения. СТО принял 11 июля 1933 г. постановление «О программе военно-морского судостроения на 1933–1938 гг.», 16 июля 1936 г. — еще одно постановление «О программе крупного судостроения»[1513]. Однако реализовать их не получится. По оценке наркома ВМФ Н.Г. Кузнецова, «потребовав огромных денежных средств и расхода металла, эта программа не успела существенно увеличить наши Морские Силы» [1514].
Таким образом, уже в начале 1930-х гг. советское руководство обеспечило количественное военно-техническое превосходство над армиями различных европейских государств по количеству танков, самолетов, артиллерийских орудий. Созданные многочисленные заводы по своему потенциалу могли при необходимости дать огромное количество единиц вооружений.
Гигантский скачок, совершенный в годы первой пятилетки, имел, однако, и обратную сторону. В условиях быстрого развития военной промышленности в странах Запада накопленный военно-технический потенциал СССР быстро старился и требовал все новых средств для вложения в модернизацию техники, устаревавшей морально и физически, а также разработки ее новых образцов и внедрения их в промышленное производство.
Овладение новой техникой, отладка ее использования на поле боя, взаимодействие родов и видов войск, то есть качественные параметры вооруженных сил, при этом явно отставали от темпов накопления материальной части.
Претерпели изменения и органы управления военной промышленности, к описанию которых мы приступили выше. В начале 1936 г. в составе Наркомата обороны было образовано Главное управление вооружения и технического снабжения РККА. Одновременно вместо ГВМУ, с критическими оценками работы которого, как мы видели, Сталин имел возможность ознакомиться ранее, был создан и единый главк управления военной промышленностью — Главвоенпром. Основным итогом этих административных преобразований стало создание в конце 1936 г. Наркомата оборонной промышленности — специального ведомства, ответственного за производство вооружений, под управлением которого были объединены многочисленные главки и тресты, занимавшиеся выпуском продукции оборонного назначения [1515].
Как уже сообщалось, 27 апреля 1937 г. постановлением Политбюро ЦК, а затем и СНК был создан Комитет обороны, который по представлением наркоматов обороны и военно-морского флота станет рассматривать вопросы о принятии на вооружение новой техники, принимать решения по вопросам военных заказов и программ военного строительства, подготовки промышленности и народного хозяйства в целом к мобилизации, по вопросам развертывания и вооружения армии. Возглавил Комитет обороны Молотов, в его состав был включен и Сталин, который, сознательно оставаясь в тени, будет, тем не менее, принимать окончательные решения. Постановления Комитета носили подготовительный характер для принятия партийно-правительственных решений. На пике массовых репрессий Сталину было не до проблем администрирования и управления. Потому лишь в декабре 1937 г. был создан аппарат Комитета и утверждены положение о нем и штатная структура. Это сильно отличало Комитет от упраздненного СТО, не имевшего собственного аппарата. При Комитете были созданы Главная инспекция, Главный военный контроль, Совет исполнения заказов по морскому судостроению, Военно-техническое бюро, Особое техническое бюро (переданное в январе 1939 г. НКВД), Военно-промышленная комиссия, Совет по авиации. На этом административные перестройки, как мы увидим, не закончатся. Сталин продолжал эту «работу» по «оптимизации» оргструктур управления и в последние предвоенные месяцы.
С этими итогами развития военно-промышленного комплекса, экономики и управления подошел Советский Союз к началу Второй мировой войны.
В вопросы производства военной техники Сталин станет вникать лично. Так, в августе 1930 г. вместе с Ворошиловым он направил с юга, где они находились на отдыхе, шифротелеграмму в Москву Молотову: «Задачи военной авиации сегодняшнего дня требуют немедленного разрешения вопроса отечественного авиамоторостроения, в котором мы чрезвычайно отстали». Сталин предложил «немедленно» рассмотреть вопрос на Политбюро «и решить в духе наших телеграмм»[1516].
Нетерпение Сталина можно понять, поскольку еще 5 марта 1930 г. Политбюро приняло постановление об авиапромышленности, где шла речь и об авиамоторах, и о внедрении новых типов самолетов в серийное производство, констатировалось низкое качество самолетов, авиамоторов и то, что общее состояние авиапромышленности ставит «в чрезвычайно тяжелое и опасное положение развитие военно-воздушных сил и обороны страны». Справедливости ради, надо, наверное, признать и другое: вряд ли было возможно «в месячный срок организовать и наладить конструкторское дело, в особенности по моторостроению», как то предписывалось постановлением Политбюро, даже если бы удалось «в срочном порядке привлечь из-за границы нескольких крупных конструкторов, инженеров и мастеров»[1517].
Телеграмма И.В. Сталина и К.Е. Ворошилова В.М. Молотову о развитии гражданской авиации и авиамоторостроения
29 августа 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 75. Л. 30]
Письмо К.Е. Ворошилова о строительстве морских сил, защите Дальнего Востока и начальствующем составе Красной армии
12 июля 1931
Автограф К.Е. Ворошилова
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 44. Л. 39–44]
Увлечение Сталина «оборонкой» относится исследователями к началу 1930-х гг. В июле 1930-го Ворошилов писал своему первому заместителю Я.Б. Гамарнику: «Вчера на КО (комиссии обороны. — А. С.) обсуждался (в порядке направления) морск[ой] вопрос. Этим делом (морскими вооружениями) серьезно занялся С[талин] и по его предложению штаб и наморси [начальник морских сил], а также пр[омышленно]сть должны через два месяца представить доклад о стр[оительст]ве м[орских] с[ил] на ближайшие 4 года (32–35 гг.)». В этом же письме Ворошилов обозначил и контуры морской программы: «В виде директивы даны устные и кратко письмен[ные] задания исходить из необходимости постройки 200–250 подлодок, 40–50 миноносцев, 150–200 торп[едных] катеров, усиления береговой обороны, морск[ой] авиации и пр., и пр.» [1518].
В конце 1931 г. Гамарник сообщил Ворошилову, находившемуся в отпуске, что Сталин «взялся вплотную» за военную промышленность. Ворошилов тут же откликнулся соответствующим моменту образом: «Нужно этим воспользоваться, — и как следует, по-деловому и систематически ставить все спорные, трудноразрешимые наши дела на КО, тем самым постепенно, но основательно знакомя С[талина] с положением дел». Сам Сталин в послевоенные годы позволил рассказать об этом периоде в своей «Краткой биографии» так: «…особенно большое и любовное внимание он [Сталин] уделяет техническому оснащению нашей Красной Армии, Военно-Воздушного и Военно-Морского Флотов» [1519].
Сталин получал много аналитических отчетов, справок из центральных органов управления, а также докладных и писем «с мест», направлявшихся в его адрес через голову местного и центрального начальства[1520]. С большинством такого рода обращений Сталин внимательно работал. Так, в феврале 1934 г., получив письмо от сотрудника отдела технического контроля завода «Двигатель» П.И. Смирнова о проблемах торпедостроения, Сталин наложил резолюцию, адресованную председателю Комитета советского контроля: «Тов. Куйбышев. Проверьте это дело лично и сообщите результаты». «Подробный доклад» с разбором «материалов и фактов» по этому вопросу был подготовлен для Сталина начальником группы военного контроля КСК Г.Д. Хаханьяном[1521].
Многие справочные и распорядительные документы содержат ссылки на «исполнение директив т. Сталина», на «исключительное внимание и роль в этом деле т. Сталина, систематически и настойчиво направляющего работу партии на развитие автобронетанко-тракторостроения, моторизацию и механизацию РККА»[1522].
Письмо И.В. Сталина Г.К. Орджоникидзе о плане добычи золота и о военной промышленности
8 апреля 1936
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 779. Л. 94]
Судя по всему, эти формулировки не являлись ритуальными, а подобная практика — прямого вовлечения Сталина в обсуждение частных вопросов управления, поиска технических, технологических и других решений — стала нормой и дополнила собой выстроенную вертикаль управления.
Шифротелеграмма И.В. Сталина секретарю Восточно-Сибирского крайкома М.О. Разумову о неудовлетворительной работе авиазавода в Иркутске
25 апреля 1936
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 54. Л. 126]
Его переписка с соратниками (прежде всего с Ворошиловым) сохранила многочисленные свидетельства прямого и очень конкретного интереса к производству различных видов вооружений. Постоянно в поле зрения Сталина находились вопросы качества выпускаемой продукции. 8 апреля 1936 г. в письме к Г.К. Орджоникидзе он напишет: «С военной промышленностью все еще скрипит дело. Надо зверски нажимать на авиацию, артиллерию, на качество (качество!) продукции»[1523].
Важнейшим инструментом мобилизации на решение поставленных задач управления останутся для Сталина партийные структуры — в качестве главного из «приводных ремней». Так, в апреле 1936 г. он направил шифротелеграмму в Восточно-Сибирский крайком ВКП(б) о плохой работе авиазавода в Иркутске: «В ЦК получены сведения о неудовлетворительном состоянии авиазавода в Иркутске. Завод хорошо оборудован, техника вполне современная, а работа идет из рук вон плохо, самолеты получаются негодные. Если эти сведения окажутся правильными, ЦК придется принять жестокие меры и против краевого руководства, и против завода… ЦК предлагает Вам немедля проверить упомянутые сведения, включиться по-большевистски в это дело, наметить практические меры улучшения и сообщить результаты в ЦК»[1524].
«Любовное внимание» Сталина к «оборонке» найдет свое выражение в том числе в отмеченном выше повороте, который произошел в годы второй пятилетки и заключался в отказе от производства зарубежных образцов военной техники и переходу к разработке и внедрению в производство отечественных образцов. Решение этой задачи было обусловлено созданием специализированных конструкторских бюро и институтов, наиболее известные из которых — ЦАГИ, ВИАМ, ЦИАМ, Реактивный институт и др. К 1937 г. в составе Наркомата оборонной промышленности работали девять проектных институтов, 25 НИИ [1525].
Руководство этих институтов, их инженерные и конструкторские кадры, как и кадры военпрома в целом, подвергались периодически чисткам, что, разумеется, не шло на пользу делу, однако на короткой дистанции в условиях советского режима не слишком препятствовало кратковременным производственным достижениям. В 1933 г. ОГПУ провело чистку заводов военпрома от контрреволюционных и антисоветских элементов, в ходе которой были «вычищены» 11 934 человека, причем 74 % были рабочими. Большинство из них уволили, к различным срокам лишения свободы приговорили «лишь» 1080 человек[1526] Но вегетарианские времена в военпроме скоро пройдут. Потрясения московских открытых процессов вызовут волны репрессий по всей стране.
Проект резолюции по докладу Г.К. Орджоникидзе на февральском пленуме ЦК ВКП(б) «Об уроках вредительства, диверсий и шпионаже японо-немецко-троцкистских агентов» с замечаниями И.В. Сталина
Февраль 1937
[РГАСПИ. Ф. 85. Оп. 29. Д. 158. Л. 1–18]
В сентябре 1936 г. Г.К. Орджоникидзе направил пространное письмо Сталину, находившемуся в отпуске на юге. Письмо было прямо связано с итогами завершившегося в августе открытого судебного процесса над Каменевым и Зиновьевым: «Их мало было расстрелять — если бы это можно было, их надо было, по крайней мере по десять раз расстрелять. С этой сволочью покончили и правильно поступили». Но далее Орджоникидзе напишет, что сейчас в партии «идет довольно сильная трепка нервов», «обмазанными» своими прежними связями с этими «врагами народа» оказалось «порядочное количество директоров». Орджоникидзе призывал в этом письме Сталина «присмотреться и разобраться», а не вышибать таких из партии. Беспокоило его и положение дел в армии: «Ловкий враг здесь нам может нанести непоправимый удар: начнут натравливать на людей и этим посеют недоверие в армии. Здесь нужна большая осторожность»[1527]. Призыв ближайшего соратника к осторожности в кадровой политике Сталин не услышит. На этот счет у него были собственные планы.
В октябре 1936 г. в ЦК ВКП(б) поступила записка руководителя военно-промышленной группы Комитета партийного контроля (КПК) Н.В. Куйбышева «О неблагополучном состоянии мобилизационной работы в аппарате Наркомтяжпрома». В течение последней недели января 1937 г. в Москве пройдет процесс по делу так называемого параллельного троцкистского центра. В качестве обвиняемых будут привлечены в том числе и руководители советского финансово-промышленного блока Г.Л. Пятаков, Г.Я. Сокольников, Л.П. Серебряков и др. В ходе процесса прозвучат обвинения в подрыве обороноспособности страны. Одной из ключевых фигур процесса стал Пятаков, в течение многих лет являвшийся заместителем Орджоникидзе в Наркомтяжпроме. В начале февраля Орджоникидзе проведет совещание начальников промышленных главков. Лейтмотивом его речи станет линия, намеченная им в сентябрьском 1936 г. письме к Сталину. Поддержав итоги суда над «мерзавцами», Орджоникидзе постарается вступиться за директорский корпус: «Нужно прямо сказать, что они не преступники, они кадры наши…»[1528] На проекте резолюции, составленной по итогам совещания, Сталин оставил многочисленные раздраженные ремарки: «Кто виноват?», «В чем причина «зевка»?», «Кому поручено исправление?», «К какому сроку?», «ха-ха!», «хи-хи!»[1529]
Н.И. Ежов, И.В. Сталин, М.И. Калинин, А.И. Микоян, А.А. Андреев, Л.М. Каганович и др.
1 мая 1937
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1670. Л. 34]
18 февраля 1937 г. Орджоникидзе покончил с собой, а на руководство военпрома вскоре обрушились репрессии. В периоды чисток были арестованы практически весь руководящий состав Наркомата оборонной промышленности, многие директора заводов, конструкторы Н.Н. Поликарпов, В.М. Петляков, В.П. Глушко, С.П. Королев, Л.В. Курчевский и многие другие. Те, которым в годы Большого террора удалось избежать расстрела, направлялись на работу в особые конструкторские бюро [1530].
Как отмечается в современной историографии, аресты руководителей не повлияли на темпы развития военной промышленности, более того, подхлестнули их, и экономические показатели 1937 г. оказались лучше, чем в 1936-м, при том, однако, что общие плановые показатели второй пятилетки, как и первой, не были выполнены. Объем выпускаемой продукции в 1937 г. увеличился в 2,8 раза по сравнению с 1933-м[1531].
«Дисциплина страха» стала одной из важнейших структурных составляющих мобилизационного режима, формирование которого Сталин завершил в последние предвоенные годы.
«О мерах по укреплению охраны границы»
Уподобление Советского Союза острову давно стало расхожим образом в художественной и научной литературе. Под этой метафорой обнаруживаются, однако, не только эстетические предпочтения авторов, но и вполне зримые контуры реальной политики безопасности, проводившейся советским руководством в пограничных районах Союза ССР. 26 марта 1933 г. было принято решение «Об операции по очистке погранполосы на западной границе СССР»[1532]. Мотивы этой операции ясно просматриваются в известном письме Сталина, направленном им Кагановичу в августе 1932 г.: «Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можно потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Реденс или Косиор. Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается не мало (да, не мало!) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец — прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне партии), против партии… Нужно… поставить себе целью превратить Украину в кратчайший срок в настоящую крепость СССР, в действительно образцовую республику. Денег на это не жалеть»[1533].
Попытки превратить Украину (как и другие приграничные территории) в витрину успешного образа жизни для привлечения симпатий населения сопредельных территорий зарубежных стран были трудно реализуемы в тисках советских реалий того времени. Основным инструментом станут административные и репрессивные акции в приграничной полосе[1534]. Анализ обстановки на приграничных советских территориях (не только украинских), исходивший от руководства ОГПУ, мало чем отличался от приведенной выше оценки, данной Сталиным в письме Кагановичу[1535]. Повсеместный голод, охвативший страну в начале 1930-х гг., практически не только поставил крест на политике по созданию «положительного образа» Советского Союза на сопредельных территориях, но и выдвинул на передний план задачи по обеспечению лояльности собственных граждан привычными советскому руководству средствами. Применительно к приграничным территориям эта политика нашла свое выражение в проведении депортаций нежелательных элементов. После инкорпорации новых территорий в 1939–1940 гг., о чем речь пойдет далее, эта политика приобретет ярко выраженный национальный окрас, что не меняло ее социальной сути.
Проект постановления Политбюро ЦК ВКП(б) о переселении из западных приграничных районов Украины ненадежного элемента
26 декабря 1934
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 537. Л. 1]
Другим элементом политики по повышению обороноспособности стала политика военно-технического укрепления границ. Нарком обороны Ворошилов в начале 1936 г. требовал от председателя Совнаркома Молотова создания вдоль границы непрерывного проволочного заграждения и зачистки территории площадью 6 тыс. га для защиты Карельского перешейка и прикрытия Ленинграда[1536].
В 1929–1938 гг. в СССР были созданы 13 укрепленных районов. В 1938–1939 гг. началось строительство еще восьми. С заметной гордостью Сталин и Ворошилов в совместном обращении красноармейцам заявляли: «Мы покрыли сетью укреплений нашу западную границу от Ладожского озера до Черного моря, а также наиболее открытые участки Дальнего Востока и Восточной Сибири».
«Цитадель социализма» была окружена не только крепостным валом оборонительных сооружений, но и контрольной полосой безлюдных территорий вдоль государственной границы, возникших в результате целенаправленной политики по выселению с этой территории жителей[1537].
Для тех, кто остался, образ жизни сильно изменился. 27 декабря 1932 г. была введена паспортная система, отмененная большевиками почти сразу после прихода к власти в 1917 г., получить паспорт имели возможность лишь «социально близкие», целый ряд категорий советских граждан оказались без этого документа и подлежали выселению сначала из Москвы и Ленинграда, а очень скоро из так называемых режимных зон с разными правилами проживания. Особый режим, первоначально введенный в городах, в апреле 1933 г. был распространен на пограничные зоны. Помимо 25 крупнейших городов в режимные зоны были включены все населенные пункты, расположенные в пределах 100 км от границы. В декабре 1934 — июне 1935 г. Политбюро приняло три однотипных постановления — «О мерах по укреплению охраны границы Ленинградской области и Автономной Карельской ССР», «О мерах по укреплению охраны границы Республики Белоруссия», «О мерах по укреплению охраны границы Украинской ССР». Системой новых законодательных актов устанавливались правила проживания в так называемых пограничной 50-километровой полосе, 7,5-километровых запретных зонах и 500-метровых приграничных зонах, в которых проживание вообще запрещалось [1538].
Постановление ЦК ВКП(б) «О Комиссии по выездам за границу»
11 мая 1937
Подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова, Л.М. Кагановича, А.А. Жданова, А.И. Микояна
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1148. Л. 77]
Докладная записка К.Е. Ворошилова И.В. Сталину о ношении чехословацких наград с резолюцией И.В. Сталина
10 июня 1935
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 37. Л. 90]
Так выстраивалась целесообразная, по мнению советского руководства, система обеспечения безопасности западных рубежей, которая будет в одночасье сломана в результате решений, принятых летом — осенью 1939 г.
Закрытие границ будет иметь еще одно измерение. В мае 1934 г. в результате реорганизации была создана новая комиссия ЦК ВКП(б) по выездам за границу. Всем наркоматам, центральным и местным организациям воспрещалось направлять за границу делегации или отдельных представителей без санкции комиссии[1539]. В апреле 1937 г. было установлено, что разрешения на выезд рассматриваются по личным докладам тех или иных наркомов, при этом требовалось обязательное заключение Наркомата внутренних дел. Предложения комиссии должны были утверждаться на Политбюро[1540]. 11 мая 1937 г. Политбюро приняло постановление «О комиссии по выездам за границу».
Теперь все отъезжающие за границу были обязаны являться в комиссию по выездам для получения инструкции о том, как себя держать с иностранцами за границей и подписать специальную инструкцию-обязательство, которую должны были разработать под руководством наркома внутренних дел Н.И. Ежова. Характерно, что в первоначальном варианте постановления «отъезжающие за границу товарищи» для собеседования обязывались являться прямо в НКВД СССР и Разведывательное управление Наркомата обороны[1541]. Контроль над передвижениями советских граждан приобретает с этого момента новое качество.
При этом Сталин не поощрял внешние формы борьбы с «низкопоклонством» перед Западом. В июне 1935 г. он получил от Ворошилова записку, в которой тот сообщал, что министр обороны Чехословацкой Республики наградил почетными знаками личный состав советской группы, побывавшей там для ознакомления с авиапромышленностью. Ворошилов считает «необходимым запретить ношение указанных значков». Сталин снисходительно и с известной долей иронии возразил: «Я думаю, что наши люди могли бы носить иностранные значки, так же как они разъезжают иногда в иностранных автомашинах и носят иностранные костюмы с иностранным клеймом» [1542].
Иронически-снисходительное отношение Сталина к подобного рода казусам существенно изменится, как мы увидим, в послевоенный период.
«Если будет правда хотя бы на 5 %, то и это хлеб». Еще раз к вопросу о репрессиях в РККА
Периодические кадровые чистки, проведение которых, как мы видели, было вменено руководству ВКП(б) им самим разработанным партийным уставом, станут в 1930-е драматическим элементом советской повседневности. В 1937 г. и Красная армия вступила в полосу катастрофической по своим последствиям кадровой чистки. Необходимым и предварительным ее условием Сталин посчитал усиление в армии партийного контроля. В связи с этим 10 мая 1937 г. Совнарком принял постановление «О создании военных советов военных округов и установлении института военных комиссаров в Рабоче-крестьянской Красной армии». 7 июня Ворошилов издал первый соответствующий приказ наркома обороны за № 073, за которым последовал еще целый ряд аналогичных[1543]. Кроме того, в соответствии с решением Главного военного совета РККА для командного и начальствующего состава были введены товарищеские суды[1544].
«Каждый член партии, честный беспартийный гражданин СССР не только имеет право, но обязан о недостатках, которые он замечает, сообщать. Если будет правда хотя бы на 5 %, то и это хлеб». Вряд ли эти слова Сталина, многократно повторявшиеся им на протяжении ряда лет, привлекли бы внимание автора, если бы не были произнесены в этот раз на одном из заседаний Военного совета в начале июня 1937 г. в Кремле. Этому заседанию, как уже знает читатель, предшествовал ряд важнейших событий. В начале 1937 г. были осуждены «участники» «параллельного антисоветского троцкистского центра». «Старые большевики» Г.Л. Пятаков, Л.П. Серебряков и ряд других были приговорены к расстрелу, Г.Я. Сокольников, К.Б. Радек получили по 10 лет лишения свободы (по официальной версии, в мае 1939 г. убиты сокамерниками). Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) закрепил курс на физическое устранение инакомыслящих. В ходе пленума был исключен из партии и арестован Н.И. Бухарин. Выступая на пленуме, нарком обороны К.Е. Ворошилов дал положительную оценку политико-морального состояния Красной армии. По его словам, армия постоянно, но «без шума», проводила работу по очищению своих рядов. Начиная с 1924 г. (момент отставки Троцкого с поста председателя РВС СССР) из армии, по его словам, было «вычищено» 47 тыс. чел. начсостава, в том числе в 1934–1936 гг. 22 тыс. «В армии арестовали пока небольшую группу врагов, — заявил он, — но не исключено, наоборот, даже наверняка, и в рядах армии имеется еще немало невыявленных, нераскрытых японо-немецких, троцкистско-зиновьевских шпионов, диверсантов и террористов». Председатель Совнаркома В.М. Молотов при поддержке Сталина не оставил Ворошилову возможностей для колебаний и сомнений: «Военное ведомство, очень большое ведомство, проверяться его работа будет… несколько позже и проверяться будет очень крепко… Если у нас во всех областях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием»[1545]. В течение двух с половиной месяцев, которые пройдут до заседания Военного совета, из армии и флота будут уволены 3387 чел.[1546] Среди арестованных — 20 бывших членов Военного совета, в том числе маршал М.Н. Тухачевский (командующий Приволжским военным округом), командарм 1-го ранга И.Э. Якир (командующий Закавказским военным округом), комкор В.К. Путна (военный атташе при полпредстве в Великобритании), комкор В.М. Примаков (бывший заместитель командующего Ленинградским военным округом), командарм 2-го ранга А.И. Корк (начальник Военной академии им. М.В. Фрунзе), комкор Б.М. Фельдман (начальник Управления по комначсоставу РККА), командарм 1-го ранга И.П. Уборевич (командующий Среднеазиатским военным округом), комкор Р.П. Эйдеман (председатель Центрального совета Осоавиахим СССР) и др. Многие из них были арестованы буквально накануне заседания Военного совета. За несколько дней до начала его работы членам и кандидатам в члены ЦК за подписью Сталина разошлют опросный лист, в котором сообщалось: «ЦК ВКП получил данные, изобличающие члена ЦК ВКП Рудзутака и кандидата ЦК ВКП Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии. В связи с этим Политбюро ЦК ВКП ставит на голосование членов и кандидатов ЦК ВКП предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дела в Наркомвнудел». Должным образом отреагировали все получатели. Маршал Буденный, как уже знает читатель, оставил «резолюцию»: «Безусловно «За». Нужно этих мерзавцев казнить»[1547].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дела в НКВД
24 мая 1937
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 305. Л. 70]
1 июня всех участников заседания пригласили в здание Наркомата обороны, где ознакомили с письменными показаниями ряда подследственных, в том числе Тухачевского, Якира и др. Во второй половине дня в Свердловском зале в Кремле Ворошилов открыл само заседание и сделал доклад «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА». В президиуме заседания находились члены Политбюро во главе со Сталиным. Ворошилов объявил о раскрытом заговоре, направленном «на подготовку государственного переворота и захват власти». Заговор готовила «контрреволюционная фашистская организация», выполнявшая задания Троцкого, генштабов и спецслужб Германии, Японии и Польши. Ворошилов обратился к залу: «Немало их [сторонников], наверное, находится и среди нас», затем нарком поставил и задачу: «Армию надо вычистить до самых последних щелочек»[1548]. На следующий день на заседании выступил Сталин. При гробовом молчании зала он задал риторический вопрос: «Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается». Он перечислил людей, которые, по его мнению, составляли ядро этого заговора, «стимулировавшегося и финансировавшегося германскими фашистами». К политическим руководителям он отнес Троцкого, Рыкова, Бухарина, Рудзутака, Карахана, Енукидзе, к «военной линии» — Ягоду, Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Гамарника. Все они имели «систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером». Далее Сталин уточнил: «Я пересчитал — 13 чел. Из них 10 чел. шпионы». Особые претензии Сталин предъявил Тухачевскому: «Я его считал не плохим военным», а «он оперативный план наш, оперативный план — наше святая-святых, передал немецкому рейхсверу… Для благовидности на Западе этих жуликов из западно-европейских цивилизованных стран называют информаторами, а мы-то по-русски знаем, что это просто шпион». Об уровне сталинской аргументации и степени его убедительности предоставляем читателю возможность судить самостоятельно по пространному пассажу, в котором он сообщает аудитории об истории вербовки «патентованных шпионов»:
Первые Маршалы Советского Союза: М.Н. Тухачевский (расстрелян в 1937 году), С.М. Буденный, К.Е. Ворошилов, В.К. Блюхер (умер в заключении в 1938 году), А.И. Егоров (расстрелян в 1939 году)
Январь 1936
[РГАСПИ. Ф. 422. Оп. 1. Д. 266]
«Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине. Вот когда вам, может быть, придется побывать в Берлине, Жозефина Гензи, может быть, кто-нибудь из вас знает. Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана, завербовала на базе бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она же держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица — Жозефина Гензи. Будто бы она сама датчанка на службе у германского рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчин идет, а потом гробит. Вы, может быть, читали статью в «Правде» о некоторых коварных приемах вербовщиков. Вот она одна из отличившихся на этом поприще разведчиц германского рейхсвера»[1549].
Речью Сталин свое участие в работе Военного совета не ограничил, он был не только слушателем, но и активным комментатором происходившего, часто перебивавшим не только выступавших, но и ведущего заседание Ворошилова. Завершилось заседание 4 июня. Напоследок Сталин решил задать «нескромный вопрос»: «Я думаю, что среди наших людей как по линии командной, так и по линии политической есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали, шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если люди придут и сами расскажут обо всем — простить их. Есть такие люди?» Получив поддержку зала: «Безусловно. Правильно», он закончил свою мысль: «Простить надо, даем слово простить, честное слово даем»[1550].
Начало чистки в армии было для Сталина настолько важным, что он не поехал в Тбилиси на похороны собственной матери, умершей 4 июня. В день окончания следствия, 9 июня, Сталин дважды принял прокурора СССР А.Я. Вышинского, на второй встрече присутствовали Молотов и Ежов. В этот же день Вышинский подписал обвинительное заключение по этому делу[1551].
Шифротелеграмма И.В. Сталина всем ЦК республик, крайкомам и обкомам о проведении митингов в поддержку применения высшей меры наказания Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и другим
11 июня 1937
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 308. Л. 96]
Иона Эммануилович Якир
1930-е
[Из открытых источников]
Не забыл Сталин и о мобилизации в нужном направлении общественного мнения. 11 июня под руководством председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Ульриха состоялся суд, который начался в 9 часов утра, без права на обжалование и без участия адвокатов. В день суда за его подписью в республиканские ЦК, крайкомы и обкомы ушла шифровка с директивой: «В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии»[1552].
Многочисленные митинги были организованы очень оперативно, так как времени на раскачку не было. Суд завершил свою работу в 23.35, восемь человек, приговоренных к высшей мере, расстреляют той же ночью. Перед судебным заседанием обвиняемым разрешили обратиться к Сталину с заявлениями. Некоторые этим предложением воспользовались. На заявлении И.Э. Якира члены Политбюро оставили свои ремарки. Сталин: «Подлец и проститутка»; Ворошилов и Молотов: «Совершенно точное определение»; Каганович: «Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара — смертная казнь»[1553].
Г.Г. Ягода, М.И. Калинин, И.В. Сталин, В.М. Молотов, Л.П. Берия с группой работников НКВД СССР, награжденных орденами СССР
17 февраля 1936
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1653. Л. 2]
С 5 июня по 21 ноября 1937 г. — между двумя заседаниями Военного совета были арестованы 27 его членов, в ходе ноябрьского заседания еще пятеро, до конца года еще шестеро[1554]. Из 42 выступавших на июньском заседании Военного совета в прениях по докладу Ворошилова 34 чел. (80 %) в 1937–1939 гг. были арестованы и расстреляны[1555]. На ноябрьском заседании, которое прошло уже без участия Сталина, Ворошилов призвал всех «до конца довести начатую работу по ликвидации всякой мерзости, контрреволюционной предательско-шпионской гнуси»[1556].
Итоги этой «очистительной» работы хорошо известны. По делу «военно-фашистского заговора» были привлечены 408 чел., из них все, кроме семерых, были приговорены к высшей мере наказания. Однако чистка армии вышла далеко за границы этого дела. Всего, по данным «Справки КГБ СССР и Генеральной прокуратуры СССР в Комиссию Политбюро ЦК КПСС о дополнительном изучении материалов, связанных с репрессиями в РККА» от 24 февраля 1988 г., в 1937–1939 гг. были привлечены к уголовной ответственности 21 513 военнослужащих начальствующего состава[1557]. Если судить по «Справке о количестве уволенного командно-начальствующего и политического состава за 1935–1939 гг. (без ВВС)», то всего за указанный период из армии и военно-морского флота уволили 48 773 чел. командно-начальствующего состава. 11 178 чел. из них были восстановлены на службе к моменту подготовки этой справки, то есть к концу марта 1940 г.[1558] В 1940 г. удельный вес командно-начальствующего состава с высшим военным образованием по сравнению с 1936 г. снизился вдвое. В результате командный состав с высшим образованием составлял в 1940 г. 2,9 %, запаса — 0,2 % от общего числа командиров[1559]. О профессиональной готовности военных кадров в этом контексте можно было теперь думать только в отдаленной перспективе.
Глава 5«По линии внешней политики СССР»
«Экспорт революции — это чепуха». Сталин и Коминтерн
Мероприятия в приграничной полосе Союза ССР, о которых мы рассказали в предшествующей главе, прямо затронули деятельность такой далекой, на первый взгляд, от этой сферы организации, как Коммунистический Интернационал (Коминтерн). В декабре 1935 г. Политбюро приняло решение закрыть так называемые особые переправы на границе для компартий Польши, Западной Украины и Западной Белоруссии, функционирование которых обеспечивалось Наркоматом внутренних дел СССР. В глазах советского политического руководства теперь они воспринимались как каналы проникновения в Советский Союз шпионов и диверсантов. Впрочем, закрывались они не навсегда. Один из руководителей Коминтерна Д.З. Мануильский в начале января 1936 г. предложил использовать эти «особые» или «зеленые» переправы «в каждом отдельном случае по специальному разрешению ЦК ВКП(б)»[1560].
Деятельности Коминтерна как инструменту внешнеполитического влияния в 1930-е гг. Сталин по-прежнему уделял серьезное внимание. В 1929–1933 гг. в политике Коминтерна произошел сдвиг в сторону левого радикализма. Это произошло, судя по всему, под влиянием мирового экономического кризиса и надежд на то, что ухудшение экономического положения народных масс приведет в конечном итоге к «штурму капиталистических порядков». Сталин не избежал этого «увлечения». В эти годы будет не просто подтвержден курс на разрыв с социал-демократией, но и начнется шельмование ее как «социал-фашизма». В апреле 1931 г. Сталин внес правку в проект тезисов XI пленума ИККИ о задачах секций Коминтерна «в связи с углублением экономического кризиса и нарастанием в ряде стран предпосылок революционного кризиса». Своими поправками он усилил критическую направленность тезисов по отношению к социал-демократии, которая, по его мнению, помогает капиталу «подавить сопротивление масс фашизму», а сам II Интернационал, объединявший социал-демократические партии, «превратился в ударную бригаду мирового империализма, готовящего войну против СССР»[1561].
Рубежом в программной и тактической деятельности Коминтерна стал 1933 г., когда в Германии пришли к власти национал-социалисты. Выработка антифашистской стратегии потребовала времени. В апреле 1933 г. исполком Коминтерна по согласованию со Сталиным разослал центральным комитетам компартий директивы с призывом «усилить кампанию против 2-го Интернационала» и его секций, которые «срывают борьбу с фашизмом», и рекомендацией «апеллировать непосредственно к членам с.-д. партий и рабочим массам»[1562]. Лишь начиная с 1934 г. советское руководство, а вместе и с ним и руководство Коминтерна повернут к политике единого рабочего и широкого народного фронта, откажутся от третирования социал-демократии.
Судя по всему, в этот период Сталин активно переосмысливает определенные политические установки. В марте 1936 г. в уже цитировавшемся интервью американскому журналисту Р. Говарду он заявил: «Экспорт революции — это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а если не захочет, то революции не будет»[1563]. Это заявление, рассчитанное на внешнего потребителя, вероятно, можно все же рассматривать как итог поиска завершающего элемента сталинской концепции строительства социализма в отдельной стране. Почти абстрактная отдельно взятая страна начала 1920-х гг. к этому времени стала не просто «социалистическим отечеством», но и приобрела зримые очертания великой державы, на построении которой и следовало сосредоточить основные усилия.
Г. Димитров, возглавивший Коминтерн в 1930-е, в своем дневнике записал тост Сталина на праздничном обеде у Ворошилова 7 ноября 1937 г.: «Русские цари сделали много плохого. Они грабили и порабощали народ. Они вели войны и захватывали территории в интересах помещиков. Но они сделали одно хорошее дело — сколотили огромное государство, — до Камчатки. Мы получили в наследство это государство… каждый, кто пытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отд[ельной] части и национальности, он — враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага был [будь] он старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями и мыслями, да и мыслями, покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»[1564]
Члены Президиума и Секретариата Исполкома Коминтерна, избранные на VII конгрессе. Стоят слева направо: финский делегат О.В. Куусинен, чехословацкий делегат К. Готвальд, германский делегат В. Пик, делегат от СССР Д.З. Мануильский; сидят: генеральный секретарь ИККИ Г.М. Димитров, итальянский делегат П. Тольятти, германский делегат В. Флорин, китайский делегат Ван Мин
20 августа 1935
[РГАСПИ. Ф. 494. Оп. 2. Д. 55. Л. 1]
Иллюзии о возможности скорой мировой революции к этому времени уже давно рассеялись. Еще в июне 1930-го в политическом отчете ЦК XVI съезду партии Сталин перевел дискуссию о возможности построения социализма в одной стране в новое качество, фактически отвергнув основные постулаты большевизма и квалифицировав их как буржуазные по существу. Он заговорил теперь о «буржуазном отрицании возможности построения социализма в нашей стране, прикрываемом «революционной фразой» о победе мировой революции»[1565].
Г.К. Орджоникидзе, М.И. Калинин, К.Е. Ворошилов, В.М. Молотов и И.В. Сталин в группе делегатов XVI съезда ВКП(б)
26 июня — 13 июля 1930
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1658. Л. 7 об.]
Соответственно переосмысливались роль и статус Коминтерна. Нарком иностранных дел Г.В. Чичерин в переписке со Сталиным не раз обращал его внимание на очевидные противоречия интересов СССР и компартий, входивших в Коминтерн, с их неизбывным стремлением к мировой революции. Так, в июне 1929 г. он обратил внимание Сталина на результаты компартий на выборах в ряде крупнейших европейских стран, квалифицировав их как «ничто». «И этому, — задался вопросом Чичерин, — надо принести в жертву беспримерно колоссальный факт создания СССР, подрывать его положение… «Ставка на нуль» — изумительно!»[1566] Эта критика Чичерина прямо указывала Сталину и на противоречия во внешней политике Москвы, которая по линии Наркоминдела была направлена на становление и развитие связей с капиталистическими странами, но одновременно по линии Коминтерна — на плохо маскируемый подрыв политических режимов этих стран, что не могло не осложнять взаимодействия СССР с окружающим миром на международной арене. Провал неоднократных попыток со стороны большевиков спровоцировать революции в странах Запада приводили к выводу о контрпродуктивности подобной политики. Секции (то есть компартии) Коминтерна следовало превратить из «ударных бригад» революции в инструмент «мирного» политического влияния. Постепенно (и вполне закономерно) «всемирная партия из Москвы» превращалась в «иностранный отдел» ВКП(б), обслуживающий интересы единственного в мире социалистического государства.
Новое время выдвигало новые задачи и формировало их новую иерархию, что, в свою очередь, требовало новых исполнителей — без претензий на собственные теоретические открытия и самостоятельный политический курс. Уже в октябре 1934 г. Сталин поддержал решения Г. Димитрова «насчет пересмотра методов работы органов КИ, реорганизации последних и изменения их личного состава», за которыми вскоре последовали и чистки[1567].
В августе 1935 г. Сталин провел решение о назначении Г. Димитрова первым (генеральным) секретарем Исполкома Коминтерна[1568]. На VII конгрессе Коминтерна в июле — августе 1935 г. Димитров сделал доклад «Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма», где была определена тактика создания единого фронта в качестве основы борьбы против фашизма и угрозы войны, указано на возможность образования «правительств единого фронта» при поддержке или даже участии коммунистов. Борьба против фашизма и борьба против войны с этого момента стали основными компонентами публичной деятельности Коминтерна. «Проекты резолюций вышли неплохие», — так оценил Сталин в письме Молотову итоги подготовительной работы к проведению конгресса[1569]. Он лично сформировал состав руководящих органов Коминтерна, проект которого (им написанный) Сталин сохранил в своем архиве. Помимо состава Секретариата ИККИ с Димитровым во главе в качестве генерального секретаря, он рекомендовал в «Президиум ИККИ: от русских 1) Мануильский, 2) Сталин, 3) Трилиссер. ИККИ: от русских 1) Мануильский, 2) Сталин, 3) Жданов, 4) Ежов, 5) Трилиссер»[1570].
Письмо И.В. Сталина Г.М. Димитрову о пересмотре методов работы и реорганизации органов Коммунистического Интернационала
25 октября 1934
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 3162. Л. 1–2]
Формирование руководящих органов ИККИ по прямым указаниям Сталина привело в результате к изменению механизмов взаимодействия Политбюро и ИККИ. Политбюро прекратило принимать решения по вопросам политики Коминтерна так интенсивно, как это происходило в предшествующий период. Все сколько-нибудь значимые вопросы Димитров станет согласовывать со Сталиным. Изменился и характер деятельности руководящих органов Коминтерна. Пленумы Исполкома Коминтерна перестали проводиться (что вскоре произойдет и с заседаниями Политбюро и съездами партии), проекты основных постановлений Президиума и Секретариата ИККИ начали предварительно направляться в Политбюро на утверждение[1571]. Коминтерн превратился в одну из исполнительных комиссий при Политбюро или, точнее, при Сталине.
Очень скоро «изменения личного состава» приобрели новое качество. Упомянутая выше «шпионская тревога» в значительной мере повлекла за собой уже в 1936 г. аресты в СССР политэмигрантов и разгром польской секции Коминтерна. 28 ноября Димитров направил Сталину письмо о постановлении ИККИ о роспуске компартии Польши, приложив к нему проект постановления Президиума ИККИ. Сталин на письме одобрительно заметил: «С роспуском опоздали года на два. Распустить нужно, но опубликовать в печати, по-моему, не следует» [1572].
Проект состава Президиума и Секретариата Исполкома Коминтерна, предложенный И.В. Сталиным VII конгрессу Коминтерна
Июль — август 1935
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 125. Л. 1–2]
Меер Абрамович Трилиссер
Конец 1920-х
[РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 763. Л. 1]
Эта кампания достигла апогея в 1937 г. Димитров и Мануильский 10 октября направили секретарям ЦК ВКП(б) Ежову, Жданову, Андрееву письмо: «В последнее время органами Наркомвнудела выявлен ряд врагов народа и вскрыта разветвленная шпионская организация в аппарате Коминтерна. Особенно засоренным оказался важнейший отдел аппарат Коминтерна — служба связи, которую нужно сейчас вполне ликвидировать и приступить срочно к организации этого отдела из новых, тщательно отобранных и проверенных работников… В прошлом аппарат Коминтерна укомплектовывался преимущественно за счет кадров иностранных компартий… Опыт показал, что такой способ укомплектования аппарата Коминтерна в нынешних условиях опасен и вреден, в связи с тем, что ряд секций КИ, как, например, польская, оказались целиком в руках врага»[1573]. В ходе чисток репрессиям подверглись коммунисты из 31 страны.
Не приходится удивляться, что чистками Коминтерна обусловливались и репрессии в отношении сотрудников НКВД, связанных с закордонной работой. 2 ноября 1938 г. руководитель Отдела руководящих партийных органов ЦК Г.М. Маленков направил на имя Сталина записку зам. зав. отделом связи Исполкома Коминтерна Сухарева со своим коротким сопроводительным письмом, где Маленков подчеркнул, что, по сообщению тов. Сухарева, «Москвин мешает укреплению аппарата связи Коминтерна». При этом Маленков поручился за репутацию Сухарева, уверяя, что тот является «вполне проверенным партийцем». Впрочем, и Москвин не был рядовым функционером Коминтерна. Под именем Михаила Александровича Москвина скрывался упомянутый выше Меер Абрамович Трилиссер — один из руководителей органов госбезопасности и организатор службы внешней разведки, по предложению Сталина введенный в 1935 г. в состав ИККИ «от русских».
Записка Г.М. Маленкова И.В. Сталину о заместителе заведующего отделом связи Исполкома Коминтерна Сухареве
1 ноября 1938
Резолюция — автографы И.В. Сталина и Л.П. Берии
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 368. Л. 4]
В Исполкоме Коминтерна он курировал работу спецорганов. На сопроводительном письме Маленкова к упомянутой записке Сухарева появились две резолюции: «Москвина надо арестовать», — размашисто напишет Сталин, «Арестовать Москвина», — подтвердит Берия, сменивший Ежова на посту наркома внутренних дел[1574].
23 ноября Москвин-Трилиссер будет снят со всех должностей, исключен из ВКП(б) и арестован. Политбюро ЦК в январе 1940 г. проголосует списком за применение к нему (в том числе) высшей меры наказания. Формальное решение состоится, как и во многих других подобных случаях, позднее. 1 февраля 1940 г. Военной коллегией Верховного суда Трилиссер будет приговорен к расстрелу «за активное участие в контрреволюционной организации правых», расстрелян 2 февраля[1575].
В результате чистки 1936–1939 гг., как отмечается в литературе, была ликвидирована профессиональная кадровая основа для широкомасштабной целенаправленной конспиративной работы за рубежом. При этом были закрыты все учебные заведения Коминтерна, включая специальные школы, готовившие в том числе и специалистов для нелегальной военной работы[1576].
«…Не улетая на луну». Сталин и международное «сотрудничество» в начале 1930-х гг
В период дебатов о целесообразности заключения «похабнейшего» Брестского мира Ленин, полемизируя с «некоторыми противниками мира» из числа левых коммунистов, сказал: «Социалистическая республика среди империалистских держав не могла бы существовать, не могла бы с точки зрения подобных взглядов заключать никаких экономических договоров, не могла бы существовать, не улетая на луну»[1577]. Ясно сформулировав и сформировав политический курс на построение социализма в отдельно взятой стране, Сталин «улетать на Луну» явно не собирался. Практические задачи социалистического строительства «выталкивали» советское руководство на международную арену в поисках финансовых средств для инвестирования в советскую экономику, контрактов на поставки промышленного оборудования, техники и технологий для советской промышленности, рынков для советского сырьевого экспорта. Общность финансово-экономических интересов очень часто становилась локомотивом, за которым следовали политические переговоры и политическое признание СССР в результате целенаправленных усилий советского руководства. 1930-е гг. стали десятилетием превращения СССР в значимого субъекта международных отношений и международного разделения труда. Обе эти сферы в течение короткого отрезка времени претерпели сильную трансформацию. Активное взаимодействие с международным рынком капитала, технологий и оборудования в годы первой пятилетки сменилось курсом на автаркию в годы второй. Международное признание Союза ССР в первой половине 1930-х стало базой, опираясь на которую, Сталин начал балансировать положение СССР на международной арене. Реконструкция и перевооружение Красной армии, целенаправленно проводившиеся с конца 1920-х гг., уже к середине 1930-х дали Сталину не просто уверенность в собственных силах и спокойствие за сохранность рубежей социалистического отечества, но и основания считать, что возможно и расширение сферы его влияния.
Общие установки известной парадигмы Realpolitik (так называемой «реальной политики») на известное время стали преобладающими в советских подходах к делам на международной арене. Как уже отмечалось в отечественной историографии, применительно к периоду конца 1920–1930-х гг. эти подходы были изложены наркомом иностранных дел Литвиновым в интервью газете «Известия», основные пункты которого были рассмотрены на заседании Политбюро в июле 1930 г.[1578] Политбюро устами Литвинова заявляло: «Нам приходится строить социализм в одной стране в окружении капиталистических стран, занимающих 5/6 земного шара. Мы этого факта не можем игнорировать и не игнорируем». Целью борьбы «с агрессивными стремлениями определенных капиталистических групп, идущих в сторону создания постоянных трений и конфликтов между обеими системами», была названа необходимость «обеспечения нашему социалистическому строительству мирных условий и свободы от внешних потрясений»[1579].
В январе 1925 г. Сталин на пленуме ЦК, заглядывая в будущее, пообещал: «И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашку весов, гирю, которая могла бы перевесить. Отсюда вывод: быть готовыми ко всему… поднять нашу Красную армию на должную высоту». Сквозной линией советской политики на европейской арене стало поддержание баланса сил, для достижения которого Сталин был готов бросить гирю возможностей возглавляемого им государства на ту чашу весов, на которую это потребовалось бы сделать в конкретном текущем моменте в интересах Советского государства, не отдавая изначально предпочтений никому. До тех пор пока Красная армия не достигла «должных высот», арсеналы используемых средств находились в дипломатическом ведомстве, спецслужбах и Коминтерне.
В январе 1934 г. на XVII съезде ВКП(б) в отчетном докладе ЦК Сталин зафиксирует основополагающий принцип своего внешнеполитического курса: «У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР. И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний»[1580]. Прагматизм, граничащий с цинизмом, ясно видный из этого высказывания, вряд ли может быть подвергнут осуждению, тем более что ничего нового в лексикон мировой политики Сталин этим высказыванием не внес. Соответственно и политика СССР на мировой арене станет многовекторной, а недопущение преобладания той или иной международной группировки — одной из важнейших целей. О задачах доминирования на международной арене речь, конечно, не шла. При этом характерной особенностью политической линии советского руководства в 1920–1930-е гг. долгое время являлось ситуативное реагирование на возникающие проблемы, за которым не стояло программы и планового руководства внешней политикой на основе такой программы [1581].
При этом неизбежность новой большой войны в результате «трений и конфликтов» оставалась для советского руководства альфой и омегой в представлениях о международных отношениях. Едва ли не центральной проблемой для Сталина оставалась неустойчивость Версальско-Вашингтонской системы международных отношений. Еще на XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 г. Сталин выразил уверенность, что Германия не будет мириться с условиями Версальского мира[1582]. Однако советское руководство долгое время не усматривало непосредственной угрозы безопасности СССР со стороны Германии.
Важнейшим направлением внешней политики СССР в конце 1920-х — начале 1930-х гг. являлась борьба за международное признание. Важнейшим фактором достигнутого в конечном итоге успеха стал мировой экономический кризис, в условиях которого массовые советские закупки на Западе техники, технологий и оборудования в рамках торгово-экономических соглашений были локомотивом урегулирования политических вопросов взаимоотношений Союза ССР со своими «партнерами». При этом советское руководство на этом этапе в большом числе случаев стремилось принимать взвешенные решения и было склонно к достижению компромиссов[1583]. Время радикальных решений еще не пришло.
В.М. Молотов, И.В. Сталин и А.Н. Поскребышев на XVII съезде ВКП(б)
26 января — 10 февраля 1934
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1659. Л. 4 об.]
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о политике в отношении Англии и письмах Н.И. Бухарина
9 августа 1929
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 63–71]
В начале октября 1929 г. решило восстановить в полном объеме дипломатические отношения с СССР британское правительство. Об их разрыве (как и аннулировании торгового договора 1921 г.) заявил 27 мая 1927 г. министр иностранных дел Великобритании О. Чемберлен, обвинивший СССР во вмешательстве во внутренние дела. В СССР в 1927 г. разразилась, как помнит читатель, так называемая военная тревога, причиной которой стала опасность интервенции со стороны Великобритании, как на то указывало советское руководство. Кризис был преодолен дипломатическими усилиями. Причем в конечном итоге был реализован подход Сталина: отношения были восстановлены без предварительных условий, на согласовании которых настаивала британская сторона. Именно этой теме посвящено письмо Сталина от 9 августа 1929 г., адресованное Молотову[1584]. В нем Сталин, критикуя позицию Бухарина, солидаризовался с мнением Наркомата иностранных дел: «Нет оснований нарушать общепринятый принцип предварительного установления нормальных дипломатических отношений, представляющих необходимую правовую базу для последующего урегулирования всех спорных вопросов, претензий и контрпретензий»[1585].
Кроме того, Сталин рекомендовал выбрать для подобного демарша удобный момент, который должен быть обусловлен улучшением конъюнктуры, что Сталин связывал «с решительным подъемом в хлебозаготовках». Результатом следования этой линии в конечном итоге стало подписание 3 октября 1929 г. «Протокола о процедуре урегулирования спорных вопросов», который в целом отразил сталинский подход[1586]. В феврале 1934 г. был продлен торговый договор с Великобританией. Так что с конца 1920-х гг. берет свое начало линия устойчивого внешнеполитического взаимодействия двух государств.
Еще одним источником внешней угрозы для Союза ССР на рубеже 1920–1930-х гг. советское руководство считало Францию. В ходе описанного ранее процесса «Промпартии» в публичном пространстве французской стороне сталинским руководством была отведена роль организатора интервенции против СССР. Процесс состоялся в ноябре — начале декабря 1930 г. Перед этим в начале октября французское правительство приняло декрет о лицензировании, то есть о фактическом запрете значительной части советского экспорта во Францию. Мотивами были названы советский демпинг и использование принудительного труда для производства дешевой советской продукции. В ответ в конце октября СНК СССР принял постановление «Об экономических взаимоотношениях со странами, устанавливающими особый ограничительный режим для торговли с Союзом ССР»[1587].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об экономических взаимоотношениях со странами, устанавливающими особый ограничительный режим для торговли с Союзом ССР»
20 октября 1930
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 375. Л. 12]
В соответствии с этим постановлением советские внешнеторговые предприятия прекратили закупки во Франции. Вряд ли было случайным это совпадение во времени указанных событий и их последовательность. Торговый конфликт в сочетании с делом «Промпартии» привел дипломатические отношения двух стран к кризису, поставил их на грань разрыва[1588]. Очень скоро, однако, этот кризис был преодолен, и весной 1931 г. начались переговоры о заключении пакта о ненападении, торговом соглашении, кредитах и заказах. 29 июля Сталин сделал сообщение на Политбюро «О торговых переговорах с Францией», по итогам обсуждения которого была намечена конкретная программа переговоров и условия достижения договоренностей. Условия были достаточно жесткими: «Впредь до удовлетворения наших требований по экспорту крупные заказы во Франции не размещать. Переговоры по закупке отдельных товаров во Франции связать с одновременной запродажей наших экспортных товаров»[1589]. Разногласия с Францией были преодолены, сближение двух государств вскоре приобрело зримые контуры, их взаимоотношения стали развиваться по восходящей линии. 11 декабря 1933 г. Литвинов уведомил полпреда во Франции В.С. Довгалевского: «Мы взяли твердый курс на сближение с Францией»[1590]. В январе 1934 г. в Париже был подписан советско-французский торговый договор. 17 января Политбюро приняло решение о введении его в действие «немедленно»[1591].
Отношения двух стран продолжат развиваться по восходящей. 2 мая 1935 г. был подписан советско-французский договор о взаимопомощи сроком на пять лет. Стороны обязывались оказывать друг другу немедленную помощь и поддержку в случае неспровоцированной агрессии против СССР или Франции. Сталин лично инструктировал главу советской делегации на переговорах в Париже[1592]. В мае того же года был подписан советско-чехословацкий договор о взаимной помощи, который предусматривал оказание согласованной помощи Чехословакии со стороны СССР и Франции.
Начавшаяся гражданская война в Испании, провал англо-французской политики невмешательства, к которой первоначально присоединился Советский Союз, стали важнейшим фактором в ряду тех, которые обеспечили охлаждение советско-французских отношений в 1936–1937 гг. Причем настолько, что 19 ноября 1937 г. Политбюро решило отклонить предложение наркома иностранных дел Литвинова о приглашении министра иностранных дел Франции приехать с визитом в СССР. «Мы не понимаем, для чего, собственно сейчас нужна поездка Дельбоса в Москву», — так зафиксировал протокол решение Политбюро[1593].
Записка М.М. Литвинова И.В. Сталину о приезде министра иностранных дел Франции И. Дельбоса в Москву с резолюцией И.В. Сталина
17 ноября 1937
Резолюция — автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 583. Л. 31]
Столь продуктивно развивавшиеся отношения были отброшены далеко назад. Сомнения в искренности намерений французской стороны выражали представители дипломатического и военного ведомства СССР — замнаркома иностранных дел В. Потемкин и нарком обороны К.Е. Ворошилов[1594]. Соображения Ворошилова особенно важны в контексте надвигавшихся событий. Ведь переговоры о военном взаимодействии, так неудачно завершившиеся в 1939 г., начались еще в конце 1936 г. и уже тогда, на первой стадии, были столь же малопродуктивны, как и на последней. Об этой предыстории несостоявшегося в 1939 г. англо-франко-советского альянса большинство читателей этой книги, вероятнее всего, не имеют никакого представления.
Максим Максимович Литвинов
1927
[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 19]
Описанные выше эсхатологические настроения советского руководства, ожидавшего неминуемой интервенции, отразили и документы личного происхождения советских вождей, и официальные решения и декларации. В марте 1931 г. VI съезд Советов СССР заявил, что все факты свидетельствуют «о подготовке империалистических сил к прямой вооруженной интервенции против Советского Союза»[1595]. Доступные сегодня архивы Политбюро, надо сказать, не содержат документов, на основании которых могли быть сделаны выводы о грозившей СССР в этот период интервенции со стороны Великобритании, Франции или других государств. Так что решения советского руководства, направленные на осмысление внешних угроз и купирование возникавших здесь рисков, в значительной мере предопределялись именно общими эсхатологическими установками большевизма о неизбежности военного столкновения с миром капитала. Именно они, а не конкретные свидетельства внешних угроз очень часто оказывали определяющее воздействие на оперативный анализ текущей обстановки.
Для предотвращения внешней угрозы в начале 1930-х гг. советские дипломатические усилия сконцентрировались на подписании двусторонних договоров. В 1932 г. были подписаны (а позднее и пролонгированы) договоры о ненападении с Финляндией, Латвией, Эстонией, Польшей, Францией. В 1933 г. были установлены дипломатические отношения СССР с США и Испанией, с Италией подписан договор о дружбе и ненападении. В июне 1934 г. были установлены дипломатические отношения с Румынией, хотя СССР так и не признал факт инкорпорации в ее состав Бессарабии после развала Российской империи. Тогда же были оформлены дипотношения с Венгрией, Чехословакией и Болгарией, в 1935-м — с Бельгией, Люксембургом, Колумбией. Нормализация двусторонних отношений с целым рядом ведущих государств мира стала фундаментом для построения основ участия СССР и в коллективных международных форматах.
Советское руководство постаралось использовать их для артикуляции и проведения собственной политики. На рубеже 1920–1930-х гг. Сталин опасался, что Польша может создать блок балтийских государств (Эстония, Латвия, Финляндия), «имея в виду войну с СССР»[1596]. Эту угрозу он постарается отвести, достигнув определенной договоренности на региональном уровне.
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову об обороне СССР и другим вопросам
1 сентября 1930
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 134–140]
Читатель, вероятно, обратил внимание на отсутствие в составе враждебного блока Литвы и это не случайно. Литва в этот период занимала особое место во внешней политике Москвы в западном приграничье, базируясь на представлениях о взаимной враждебности Польши и Литвы, в основе которой лежала аннексия Вильно и Виленского края, совершенная Польшей в 1920 г. Советское руководство делало ставку на поддержание антипольского курса Литвы, что должно было блокировать перспективу создания большого польско-прибалтийского союза, направленного против СССР[1597].
С целью минимизировать возникающие риски советское руководство приняло решение о проведении серии переговоров, в ходе которых была достигнута желаемая цель: 9 февраля 1929 г. в Москве было подписано соглашение между СССР, Польшей, Румынией, Эстонией, Латвией, а затем Турцией, Ираном и Литвой о досрочном (немедленном) введении в действие так называемого пакта Бриана — Келлога от 27 августа 1928 г. Пакт был назван по именам министров иностранных дел Франции и Великобритании, усилиями которых был инициирован этот мирный процесс. Существом пакта должны были стать договоренности об отказе от войны как орудии политики. «Московский протокол», «протокол Литвинова» — такие звучные названия получит этот международный документ, обозначивший новое значимое место Москвы в международной политике этого времени. Но опасений Сталина подписание этих документов не развеет. В сентябре 1930 г. в письме к Молотову Сталин определит содержание угроз, исходящих с этого направления, и назовет средства купировать такого рода риски. «Чтобы обеспечить наш отпор и поляко-румынам, и балтийцам», следовало, по мнению Сталина, обеспечить в случае войны развертывание на 40–50 дивизий больше, «чем при нынешней нашей установке» [1598].
Читателю, вероятно, будет небезынтересно узнать, что уже в 1930 г. европейские элиты вплотную занялись вопросом о создании Европейской федерации (Пан-Европы). С таким предложением к правительствам европейских государств — членов Лиги Наций в мае 1930 г. обратился министр иностранных дел Франции Бриан. Как это ни странно покажется сегодня, но Союз ССР, пусть не сразу и не в самой корректной форме, получил в апреле 1931 г. от генсека Лиги Наций приглашение присоединиться к работе Комиссии по изучению вопроса о Европейском союзе. Политбюро несколько раз обсуждало этот вопрос. Одно из постановлений звучало так: «Принять участие в комиссии Пан-Европы». Обсуждаться на Политбюро станут состав советских представителей в Лиге Наций и содержание их выступлений по этому вопросу[1599].
До практических шагов, как мы понимаем, тогда дело не дошло, но и сегодня не может не вызвать удивления готовность, пусть во многом и декларативная, капиталистической Европы и коммунистического Союза ССР сесть за общий стол для переговоров по вопросу о Европейской федерации!
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об участии СССР в комиссии Пан-Европы»
10 апреля 1931
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 393. Л. 20]
В это же время по линии Лиги Наций активизируются переговоры о всеобщем разоружении. 17 февраля 1931 г. ее генсек направил письмо в адрес наркома иностранных дел СССР, в котором сообщил резолюцию Совета Лиги Наций. Эта резолюция приглашала правительства европейских стран представить сведения о состоянии вооруженных сил с целью информировать участников предстоящей конференции по разоружению[1600]. Советское руководство самым серьезным образом отнеслось к участию в этих переговорах. Решением Политбюро 20 апреля была создана специальная комиссия под председательством наркома обороны Ворошилова. По итогам работы комиссии были подготовлены соответствующие предложения. В октябре Литвинов направил в Лигу Наций ответное письмо, содержавшее запрошенные сведения о штатной численности вооруженных сил, количестве военных кораблей и бюджете РККА, и сообщил о готовности СССР присоединиться к предложению о перемирии в вооружениях сроком на один год[1601]. Вряд ли сегодня вызовет удивление тот факт, что, как выяснили историки, бюджет, представленный Союзом ССР в Лигу Наций, содержал искаженную информацию[1602]. В начале января 1932 г. Политбюро утвердило и состав делегации, направленной в Женеву на конференцию по разоружению, и проект директив «с поправками т. Сталина». Центральным пунктом проекта было предложение «полного разоружения» [1603].
Литвинов сделал это предложение в адрес «уважаемой публики» 2 февраля в полном соответствии со сталинской директивой. Преувеличивать устремления советского руководства в этом направлении, однако, не стоит. Декларация о полном разоружении явно носила пропагандистский характер. Уже 1 апреля 1932 г. Политбюро на своем заседании с участием Сталина приняло более реалистичные директивы для советской делегации на этой конференции. Делегации было предписано высказываться и голосовать «против финского предложения о международном соглашении о демилитаризированных зонах, указывая на нецелесообразность общего решения вопроса» и отдавая предпочтение двусторонним соглашениям; «против отмены обязательной воинской повинности»; а также «не соглашаться на сокращение срока военной службы»; «не поддерживать предложение о запрещении строительства крепостей и укрепленных районов» и т. д. [1604]
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о готовности СССР вступить в Лигу Наций и условиях вступления
19 декабря 1933
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 510. Л. 25–25 об.]
Результатом усилий советского руководства стало едва ли не триумфальное вступление Союза ССР на международную арену. Получив по инициативе Франции приглашение Союзу ССР вступить в Лигу Наций, 19 декабря 1933 г. Политбюро приняло решение: «СССР согласен на известных условиях вступить в Лигу Наций». Этим же постановлением фиксировалось решение заключить в рамках Лиги Наций «региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии». Возможными участниками этого соглашения были названы Бельгия, Франция, Чехословакия, Польша, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия, при том, что обязательным советское руководство считало участие Франции и Польши. Идея этого так называемого Восточного пакта реализована не будет[1605].
В сентябре 1934 г. СССР был принят в Лигу Наций, избран членом Совета Лиги. Советское руководство постаралось использовать эту международную площадку для проведения политики коллективной безопасности. Сталин позднее объяснил причины вступления в Лигу Наций. На XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 г. он сказал: «Наша страна вступила в Лигу Наций, исходя из того, что, несмотря на ее слабость, она все же может пригодиться как место разоблачения агрессоров и как некоторый, хотя и слабый, инструмент мира, могущий тормозить развитие войны»[1606]. Относился к Лиге Наций Сталин как к инструменту советской внешней политики. В сентябре 1935 г. он заявил: «Если мы вошли в Лигу, то это еще не значит, что мы должны быть послушными ее членами… Если мы не будем время от времени встряхивать лигонацовский навоз, мы не сумеем использовать Лигу в интересах СССР» [1607].
Первые успехи на международной арене породили у Сталина уверенность в правильности собственных оценок тенденций международного развития, которые, однако, не всегда отличались прогностической точностью. 2 сентября 1935 г. с юга он направил письмо Молотову и Кагановичу по поводу сомнений Наркомата иностранных дел в возможности экспорта в Италию из СССР из-за конфликта в Абиссинии: «Я думаю, что сомнения Наркоминдела проистекают из непонимания международной обстановки. Конфликт идет не столько между Италией и Абиссинией, сколько между Францией, с одной стороны, и Англией — с другой. Старой Антанты нет уже больше. Вместо нее складываются две Антанты: Антанта Италии и Франции, с одной стороны, и Антанта Англии и Германии — с другой. Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР… Нам выгодно, что[бы] драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой»[1608].
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу и В.М. Молотову об экспорте хлеба в Италию и конфликте между Италией и Францией
2 сентября 1935
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 89. Л. 2–2 об.]
В начале 1930-х гг. Сталин и Молотов вырабатывают специфический язык, используя который советские лидеры станут представлять советскому и зарубежному общественному мнению позиции страны на внешнеполитической арене. Многие из публичных выступлений станут выдерживаться в определенной тональности.
В марте 1929 г., прочитав опубликованный в «Правде» доклад Ворошилова на 2-й областной ленинградской партконференции, где давалась оценка международной ситуации, хозяйственного строительства, резко критиковались «правые уклонисты», Сталин направил ему записку: «Мировой вождь, едри его мать. Читал твой доклад — попало всем, мать их туда». Ошалевший Ворошилов переспросил: «Ты лучше скажи, провалился я на все 100 % или только на 75 %». Сталин успокоил и поощрил соратника: «Хороший, принципиальный доклад. Всем гуверам, чемберленам и бухариным попало по заднице»[1609].
В январе 1933 г., ознакомившись с заключительной частью доклада Молотова на 3-й сессии ЦИК СССР 6-го созыва, Сталин направил ему одобрительную записку: «Сегодня я читал международную часть. Вышло хорошо. Уверенно-пренебрежительный тон в отношении великих держав, вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся «держав», — очень хорошо. Пусть кушают» [1610].
Внутренние «нестроения» в СССР эпохи «большого скачка» на рубеже 1920–1930-х гг. подогревали опасения советского руководства о возможности внешнего вторжения. В феврале 1930 г. Сталин ответил на вопросы слушателей Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова. В их числе был и такой: «Какое влияние ликвидация кулачества как класса и обострение классовой борьбы у нас, экономический кризис и подъем революционной волны в капиталистических странах могут иметь на длительность [мирной] «передышки»»? Сталин ответит: «Перечисленные вами средства и условия могут значительно сократить сроки «передышки»»[1611]. В марте нарком обороны Ворошилов в письме своему заместителю Я.Б. Гамарнику признал, что «внешнее положение Советского Союза к весне 1930 г. складывается далеко неблагоприятно. Ложная информация… о нашем внутреннем положении в связи с коллективизацией сельского хозяйства, раздутые до невероятных размеров сплетни о гонениях на религию в СССР, надежды на кулака, на крестьянские волнения и т. д. и т. п. разжигают страсти в некоторых крайних кругах милитаристов. Острейший экономический кризис в Польше и Румынии и общая неустойчивость политического положения внутри капиталистических стран вообще создают благоприятную обстановку для военных авантюр»[1612]. В письме Молотову от 1 сентября 1930 г. Сталин выразил уверенность: «Поляки наверняка создают (если уже не создали) блок балтийских (Эстония, Латвия, Финляндия) государств, имея в виду войну с СССР. Я думаю, что пока они не создадут этот блок, они воевать с СССР не станут, — стало быть, как только обеспечат блок, — начнут воевать (повод найдут)» [1613].
Очередная волна «военной тревоги» накрыла советское руководство и послужила причиной того, что Сталин выступил инициатором мирных усилий Союза ССР на польском направлении. Польше, как уже имел возможность убедиться читатель, в советском военном планировании в этот период отводилось место главного военного противника. Находясь в отпуске на юге, 30 августа 1931 г. Сталин писал в Москву Кагановичу: «Почему не сообщаете ничего о польском проекте пакта (о ненападении)..? Дело это очень важное, почти решающее (на ближайшие 2–3 года), вопрос о мире… Обратите на это дело серьезное внимание, пусть ПБ возьмет его под специальное наблюдение и постарается довести его до конца всеми допустимыми мерами. Было бы смешно, если бы мы поддались в этом деле общемещанскому поветрию антиполонизма, забыв хотя бы на минуту о коренных интересах революции и социалистического строительства»[1614]. Получив польский проект, Сталин распорядился начать переговоры; в очередном письме Кагановичу 7 сентября он подверг критике руководство Наркомата иностранных дел за «грубую ошибку, для ликвидации которой необходимо более или менее продолжительное время»[1615]. 20 сентября Политбюро обязало «НКИД в 2-декадный срок представить в Политбюро свои соображения»[1616]. 20 ноября Литвинову было предписано «сегодня же, или, в крайнем случае, завтра, начать формальные переговоры… о заключении пакта ненападения»[1617].
Записка И.В. Сталина К.Е. Ворошилову о его докладе на 2-й областной ленинградской партконференции
14 марта 1929
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 38. Л. 38]
Записка К.Е. Ворошилова о его докладе и ответ И.В. Сталина
Не ранее 14 марта 1929
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 39. Л. 43–43 об.]
Сталин в эти дни решил полностью сосредоточить польские дела в своих руках, будучи, видимо, не удовлетворен тем, как решает вопросы профильное ведомство. 26 ноября 1931 г., заслушав вопрос «О Польше», Политбюро создало специальную комиссию «по советско-польским делам». В нее вошли два представителя Политбюро (Сталин и Молотов) и два руководителя Наркомата иностранных дел (Литвинов и Сто-моняков) [1618].
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову о международной части его доклада на 3-й сессии ЦИК СССР IV созыва
[Январь 1933]
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 197]
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о переговорах с министром иностранных дел Польши С. Патеком по вопросу заключения пакта о ненападении
20 ноября 1931
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 435. Л. 3]
Этой частной перестройкой сферы управления «внешними сношениями» дело не ограничилось. За четыре дня до этого, 22 ноября, решением Политбюро, между прочим, была создана другая — общая, если можно так выразиться, комиссия Политбюро по внешнеполитическим вопросам, наделенная широчайшими, хотя и не очень ясно определенными полномочиями. В нее вошли исключительно члены Политбюро — Сталин, Молотов, Каганович, к которым через месяц присоединился Орджоникидзе[1619]. В современной литературе отмечается, что к концу 1931 г. «окончательно сложился триумвират Генерального секретаря — руководителя Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК — руководителя Оргбюро и Секретариата и Председателя СНК СССР, которым принадлежало решающее слово в принятии внешнеполитических решений»[1620]. Позволим себе высказать уточняющее предположение, что уже в это время многочисленные комиссии по внешнеполитическим вопросам создавались не в качестве инструмента принятия коллективных решений, а играли роль совещательного органа для выработки такого решения одним единственным руководителем — Сталиным. Только совещаться набиравший все большую силу вождь намеревался с узким кругом приближенных лиц. Приведенный выше пример решения вопроса с пактом о ненападении с Польшей, как нам кажется, достаточно ясно об этом свидетельствует.
В это же время происходит еще одно заметное событие в процессе перестройки управления внешнеполитической активностью. Сталин предложил создать Бюро международной информации. 1 апреля 1932 г. Политбюро заслушало этот вопрос, докладчиком по которому значился именно Сталин, и приняло соответствующее решение. В отличие от аналогичных структур Наркомата иностранных дел, существовавших в 1920-е гг., БМИ станет работать под персональным наблюдением Сталина и в структуре партийного аппарата ЦК. Сердцевиной экспертно-аналитической работы Бюро являлось изучение положения на местах, куда направлялись «разъездные корреспонденты», имевшие «специальные связи». Каждая такая поездка должна была проводиться по согласованию со Сталиным, причем в ходе таких поездок осуществлялась и параллельная Наркоминделу теневая дипломатическая деятельность[1621]. Очевидным представляется рост недоверия Сталина к «красным дипломатам», стягивание и сосредоточение ряда важнейших функций в «личном секретариате» Сталина. Нарком иностранных дел Г.В. Чичерин в августе 1928 г. в письме В.М. Молотову прямо описал систему управления внешней политикой, сложившейся к концу 1920-х, и порекомендовал: «Я должен вообще заметить, что положение будет нормальным и здоровым тогда, когда во главе внешней политики будет лицо из внутреннего круга руководящих товарищей» [1622].
К концу 1930-х гг. Наркоминдел повторил траекторию развития всех институтов советской государственности, окончательно превратившись в одну из комиссий с совещательными и исполнительскими функциями при группе партийных деятелей, а, точнее, при возглавлявшем эту группу Сталине. 14 апреля 1937 г. было принято постановление, согласно которому решено «В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова» [1623].
В.М. Молотов, И.В. Сталин и М.М. Литвинов на Красной площади
1936
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1475. Л. 10]
Проект постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)» Автограф И.В. Сталина
14 апреля 1937
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1145. Л. 53–64]
Таким образом, Сталин вывел рассмотрение наиболее важных вопросов из-под процедур коллективного функционирования Политбюро, которые и без того становились все более формальными, и сконцентрировал их решение в руках узкой группы лиц, беспрекословно подчинявшихся его воле. Немало поспособствали этому процессу чистки, которые Сталин провел в 1937–1938 гг. в том числе и в Наркомате иностранных дел, как и по всей стране. В годы Большого террора они достигли своего пика, начавшись в реальности еще в середине 1920-х. Тогда наркоминдел Г.В. Чичерин в переписке со своим заместителем Л.М. Караханом не раз описывал ситуацию в наркомате в нелицеприятных выражениях. В апреле 1924 г. он писал: «В центре всего чистка. Рабочие тройки чистят нерабочие ячейки. Происходят ужасные вещи. Впрочем, идем во все инстанции, чистка за чисткой, борьба и борьба. Все это расстраивает до крайности». В июне тому же адресату Чичерин высказался еще прямее: «Тройка «от Сталина» решает все», в августе: «Вы не сознаете, насколько все переместилось. Теперь наиболее сильны люди, не любящие красивых наружностей и хороших сигар» [1624].
Но вернемся к советско-польским отношениям. Советско-польский договор о ненападении был подписан в 1932 г. на пять лет. В сентябре 1938 г. в советско-польских отношениях произошел скачок напряжения в прямой связи с завершающей фазой судьбоносного Судетского кризиса. 23 сентября НКИД сделал заявление в адрес польского правительства в связи с сообщениями о подготовке Польшей агрессии против Чехословакии, в котором содержалось предупреждение о возможности денонсации советско-польского пакта о ненападении от 25 июля 1932 г. в случае агрессии Польши против Чехословакии[1625]. Состоявшиеся переговоры завершились подписанием коммюнике, в котором оба правительства сочли необходимым заявить, что они «воодушевлены стремлением к лояльному соблюдению всех положений означенного соглашения». Конфликт был урегулирован, но осадок, как говорится, остался[1626].
Польша, как известно, воспользовавшись результатами «Мюнхенского сговора», которым был «разрешен» Судетский кризис, все-таки поучаствовала в разделе Чехословакии, аннексировав Тешинскую область. Советское правительство своих угроз в действие, однако, не привело.
Говоря о советско-польских отношениях, нельзя не напомнить, что для советского руководства после польско-советской войны оставалась актуальной проблема территориального размежевания с Польшей. 18 декабря 1924 г., согласившись с целесообразностью переговоров с Польшей, Политбюро приняло решение «не отказываться от принципа исправления границ между СССР и Польшей»[1627].
Эта принципиальная установка большевистского ареопага, сформулированная задолго до установления полновластия Сталина, и стала, судя по всему, основанием для решений, принятых в августе-сентябре 1939 г., речь о которых еще впереди. Скрытый до поры до времени ревизионизм в отношении восточных территорий Польши проявлялся довольно длительное время лишь в использовавшейся терминологии — Западная Украина и Западная Белоруссия. А документы Политбюро, как и, добавим, документы Сталина, не позволяют считать, что в руководстве СССР существовало общее воззрение или план продвижения к цели «освобождения» прилегающих к СССР территорий. Следует, вероятно, согласиться с высказанным уже ранее мнением, что ноты «ревизионизма» и «коммунистической экспансии» следует рассматривать, главным образом, в качестве отблеска большевистской идеологемы, определявшей видение границ СССР с капиталистическими странами как преходящего явления[1628]. Нельзя, однако, отрицать и того, что реваншистская составляющая также имела место. Устремления советского руководства к пересмотру западных границ свое концентрированное выражение нашли в этот период в отказе признать аннексию Румынией Бессарабии, ранее входившей в состав Российской империи. Впрочем, и это обстоятельство, совсем не скрываемое, не помешало найти форму урегулирования межгосударственных отношений.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о ведении переговоров с Польшей
18 декабря 1924
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 65. Л. 2–2 об.]
В тесной взаимосвязи с польским направлением осуществлялось взаимодействие с так называемыми лимитрофами, к числу которых советское руководство относило и другие государства, возникшие на «окраинных» территориях бывшей Российской империи: Латвия, Литва, Эстония, Финляндия, Румыния. Взаимная враждебность была доминантой восприятия советским руководством ближнего западного зарубежья настолько, что, как мы видели, большинство этих стран фигурировали в качестве противника в стратегическом и оперативном военном планировании советского военно-политического руководства. Той же монетой Советам платило в большинстве своем и политическое руководство сопредельных государств.
Советско-польские переговоры о заключении пакта о ненападении повлекли за собой шаги в отношении и других «лимитрофов». 1 июля 1933 г. в Лондоне была подписана многосторонняя конвенция об определении агрессии. Подписантами являлись СССР, Польша, Румыния, Латвия и Эстония. 4 июля идентичный документ подписали СССР, Турция и страны Малой Антанты (Чехословакия, Югославия и Румыния), 5 июля конвенцию подписали СССР и Литва. Через год к первой из названных конвенций присоединилась Финляндия. Лондонские конвенции станут своеобразным ответом восточноевропейских государств на подписание в марте того же года «Пакта четырех держав» (Англия, Франция, Германия и Италия), направленного фактически на демонтаж Версальской системы[1629].
Одним из основных направлений внешнеполитической активности являлось взаимодействие с США. В марте 1929 г. 31-м президентом США стал Г. Гувер. В 1918–1923 гг. он возглавлял Американскую администрацию помощи (AРA), которая оказывала продовольственную помощь европейским странам, в том числе и Советской России. Чичерин настоятельно рекомендовал Сталину отметить инаугурацию американского президента в соответствии с общепринятыми стандартами, опубликовав в советской прессе серию статей. Соображения Чичерина «насчет Гувера и АРА» Сталин назвал совершенно правильными, но обратил его внимание, что этот момент был уже использован «в известном экспозе Литвинова на IV сессии ЦИК СССР. Там, прямо сказано: «Мы не забываем, что в трудную для нас годину голода американский народ оказал нам щедрую помощь в лице организации АРА, возглавляющейся тогда будущим президентом САСШ г[осподи]ном Гувером». Я думаю, что этого пока достаточно. Боюсь, что частое повторение или грубое подчеркивание этого момента может дать лишь обратные результаты»[1630].
В начале 1930-х гг. Сталин в письме к Кагановичу сформулировал и далее исходил из представления о том, что «старания САСШ направлены на то, чтобы опустошить нашу валютную кассу и подорвать в корне наше валютное положение, а САСШ теперь — главная сила в финансовом мире и главный наш враг, — стало быть надо беречь валюту не только для 31 года, но и для будущих лет» [1631].
Это осознание не отменяло потребностей взаимодействия с США, прежде всего в финансово-экономической области. Поэтому усилия советской дипломатии были направлены на установление дипломатических отношений с «главной силой в финансовом мире». В октябре 1933 г. президент США Ф. Рузвельт и председатель ЦИК СССР М.И. Калинин обменялись посланиями, затем в ноябре США заявили о признании Союза ССР, и были установлены дипломатические отношения. В январе 1934 г. американский Минфин отменил дискриминационные меры против советского импорта. На начавшихся торговых переговорах советское руководство поставило вопрос о предоставлении долгосрочного кредита, американская сторона предложила краткосрочный характер кредитования. 13 июля 1935 г. был подписан первый советско-американский торговый договор (о таможенных тарифах). Этим событиям предшествовала полоса экономического взаимодействия советских внешнеторговых организаций с американским бизнесом, в рамках которого в конце 1920-х — начале 1930-х гг. через закупки американской техники и технологий, конвейерных линий и целых заводов в значительной мере и осуществлялась сталинская индустриализация.
Публичная позиция советского руководства, однако, оставалась демонстративно решительной во многих ситуациях. «Мы не боимся разрыва с Америкой», — заявил Сталин в одном из писем[1632]. Вполне возможно, что эта готовность рвать формальные отношения на дипломатическом фронте подогревались позитивным опытом прямого взаимодействия с хозяйствующими субъектами, сложившимся вне зависимости от политического истеблишмента США.
Сталин, внимательно наблюдая за развитием международных отношений, в эти годы не раз высказывал уверенность в нарастании англо-американских противоречий. В 1928 г. он подчеркнул, что «из ряда противоречий, имеющихся в лагере капиталистов, основным противоречием стало противоречие между капитализмом американским и капитализмом английским»[1633]. Весной 1929 г. он указал на «рост антагонизма между Америкой и Англией»[1634]. Летом 1930-го он подтвердил свой вывод двухлетней давности: «И в области вывоза готовых товаров, и в области вывоза капитала борьба идет главным образом между САСШ и Англией… Главная арена борьбы — Южная Америка, Китай, колонии и доминионы старых империалистических государств. Перевес сил в этой борьбе — причем перевес определенный, — на стороне САСШ»[1635]. Поиск возможностей использовать это противоречие для усиления внешнеполитических позиций СССР станет для Сталина одним из важнейших направлений внешнеполитической деятельности.
И.В. Сталин за работой
1936
Фотограф Ф. Кислов
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 20]
Одним из важных партнеров СССР на рубеже 1920–1930-х гг. ненадолго стала муссолиниевская Италия, но не по политическим, а экономическим основаниям. В августе 1930 г. было подписано соглашение о закупках продукции итальянской промышленности, причем на условиях взаимного благоприятствования[1636]. Этот договор Сталин считал очень важным. В письме Молотову он писал: «Договор с Италией — плюс. За ней потянется Германия»[1637]. К числу важнейших событий, произошедших в 1930-е гг. на международной арене, следует отнести вторжение Италии в Абиссинию (Эфиопию) в 1935 г. и двухлетнюю итало-эфиопскую войну, завершившуюся созданием колонии «Итальянская Восточная Африка». Верный своему принципу «как следует понаблюсти», на который мы обратили внимание читателя в первой главе этой книги, Сталин будет воздерживаться от резких внешнеполитических акций, стремясь оставить свободными руки для любых политических маневров. В октябре 1935 г. Политбюро начало давать вполне определенные инструкции советским представителям в Лиге Наций, где был поставлен вопрос об агрессии Италии против Эфиопии: «Ни в коем случае не заостряйте выступления», «Не проявляйте большей ретивости в санкциях, чем другие страны». Причем Литвинову было предписано сохранять по этим вопросам «по возможности контакт с Францией»[1638]. Когда в январе 1936-го речь в Лиге Наций зашла о введении против Италии нефтяных санкций, советское руководство постарается избежать их введения[1639]. На просьбу Эфиопии помочь военными инструкторами и оружием, направленную СССР в декабре 1935 г., последовал отказ Политбюро, мотивацией которого было: «нам самим не хватает»[1640].
Проект постановления Политбюро ЦК ВКП(б) о нефтяных санкциях, переговорах с Румынией и кредите Ирану
15 января 1936
Подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 556. Л. 25]
«Дело явным образом идет к новой войне». Внешнеполитические развилки второй половины 1930-х гг
В 1920-х гг., как мы видели, внешняя политика СССР была направлена на сотрудничество с Германией. Вплоть до прихода Гитлера к власти Германия оставалась важнейшим внешнеэкономическим партнером СССР. 24 июня 1931 г. подписанием советско-германского протокола будет продлен Берлинский договор 1926 г. о дружбе и нейтралитете. 15 июля 1932 г. было подписано новое советско-германское соглашение об общих условиях поставок товаров, регулировавшее вопросы заключения и исполнения договоров. Соглашением также предусматривалось предоставление кредитов СССР для размещения советских заказов в Германии[1641]. Доля Германии в советском импорте с 23,7 % в 1930 выросла до 46,52 % в 1932 г.[1642] Советское руководство расценивало отношения с Германией «как успех мирной политики Советского правительства, направленный против блокады и интервенции, как результат роста экономической и политической мощи Советского Союза…»[1643] Важность торгово-экономических отношений с Германией подчеркивается тем фактом, что Сталин лично давал установки советской печати о том, как правильно освещать внутригерманские дела. По его сообщению «Об освещении в печати экономического положения в Германии» Политбюро 5 августа 1931 г. рекомендовало редакциям «Известий» и «Правды» «давать сообщения об экономическом положении и кризисе в Германии в более умеренном тоне»[1644].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об освещении в печати экономического положения в Германии»
5 августа 1931
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 413. Л. 3]
При этом советское руководство стремилось влиять на внутриполитические дела в Германии, осуществлять прямое управление Коммунистической партией Германии и ее фракцией в германском рейхстаге. Одно из инструктивных писем такого рода Сталин направил Кагановичу в августе 1932 г.[1645] Накануне внеочередных ноябрьских 1933 г. выборов в Германии в рейхстаг Сталин призвал Исполком Коминтерна и Компартию Германии создать единый фронт с социал-демократическими рабочими «в смысле перечеркивания фашистских списков». Но при этом речь не шла о сотрудничестве с Социал-демократической партией Германии[1646]. На всем протяжении существования советской власти социал-демократия будет оставаться то врагом, то оппонентом Коммунистической партии Советского Союза, разорвавшей свои связи с ней в 1917–1919 гг. По линии Коминтерна руководство ВКП(б) длительное время ориентировало компартии на борьбу с социал-демократами как главным врагом. Дело дошло до третирования социал-демократов как «социал-фашистов». Раскол левого движения в электоральном цикле в Германии облегчил приход к власти национал-социалистов. Политическая ошибка, совершенная Сталиным, коренится в следовании установкам Ленина и партии большевиков в целом на размежевание с социал-демократами и их подавление.
После прихода нацистов к власти в Германии закончилась эпоха Рапалло, и отношения двух стран приобрели остроту и враждебность. Выход Германии из Лиги Наций и конференции по разоружению ясно обозначили угрожающие тенденции развития ситуации на этом направлении, что и станет важнейшей причиной выработки Сталиным курса на сближение с Францией и Польшей. Политика советского руководства будет определенным образом трансформирована и направлена на устранение германской угрозы и создание союза коммунистов со всеми левыми силами против фашизма (тактика «народного фронта»).
Тем не менее в мае 1933 г. Гитлер пролонгировал действие Берлинского торгово-экономического договора с СССР 1926 г. В декабре 1936 г. был подписан советско-германский торговый договор. Объемы торговых взаимоотношений, однако, существенно сократятся по сравнению с 1920-ми годами.
Сталин не раз давал ясную и четкую оценку «национал-социализма как самой дикой формы шовинизма». В проведении политики на международной арене Сталин занял, однако, более сдержанную позицию и проводил прагматичную политику, которая мало чем отличалась от политики других европейских государств во взаимоотношениях с набиравшей силу Германией. Высказавшись описанным выше образом в письме Кагановичу и Молотову в сентябре 1935 г., Сталин при этом рекомендовал «не делать в нашей печати истерического шума», очевидно, имея в виду, что следует продолжать поддерживать межгосударственные отношения[1647]. Сталин контролировал не только содержание дипломатических акций, но и тональность выступлений советской прессы о Германии[1648]. В 1935 г. Германия восстановила всеобщую воинскую повинность, в нарушение международных обязательств приступила к неприкрытой ремилитаризации. Весной 1936 г. германские войска заняли демилитаризованную Рейнскую зону и вышли на границу с Францией. В этой связи 17 марта Советский Союз в Лиге Наций заявил о готовности поддержать любые ответные действия Лиги Наций[1649]. Этот советский демарш остался без ответа.
И на этом направлении внешней политики Сталин стремился сохранить свободу рук и маневра. В сентябре 1936 г. на съезде национал-социалистической партии Германии в Нюрнберге прозвучали грубые антисоветские выпады. Нарком иностранных дел Литвинов поддержал предложения полпреда в Берлине Я. Сурица дать резкий ответ. Политбюро решило «Отклонить предложение тт. Литвинова и Сурица о посылке ноты протеста германскому правительству по поводу выступлений Гитлера и других на Нюрнбергском съезде». Вероятно, следует согласиться с выводом, прозвучавшим в современной историографии о том, что даже в период борьбы за коллективную безопасность Сталин занимал осторожную и прагматичную позицию и стремился сохранить «открытыми двери» для эвентуального соглашения и даже сотрудничества с национал-социалистической Германией[1650].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об отклонении предложения о посылке ноты протеста германскому правительству по поводу выступлений Гитлера и записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу, И.В. Сталину и В.М. Молотову
20 сентября 1936
Резолюция — автограф И.В. Сталина, подпись — автограф М.М. Литвинова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 564. Л. 105, 106–109]
Придет время, и Сталин отодвинет идеологические различия в сторону в стремлении добиться для своей страны ощутимых материальных преференций.
В 1936–1937 гг. Германия, Италия, Япония подписали ряд двусторонних военно-политических соглашений. Их сближение завершилось объединением этих трех государств в рамках так называемого Антикоминтерновского пакта. Его участники обязались информировать друг друга о деятельности Коминтерна и совместными усилиями вести против него борьбу. Международная ситуация приобретала все более угрожающие Советскому Союзу очертания, а Германия выдвинулась на первое место среди внешних угроз по западному контуру советских границ.
Важнейшим эпизодом мировой политики стала гражданская война в Испании, начавшаяся с мятежа испанских военных против законно избранного, социалистического по своему составу, республиканского правительства. Анализ последовавших событий оказал серьезное влияние на внутреннюю и внешнюю политику советского руководства. Первоначально, в августе 1936 г., Политбюро приняло решение присоединиться к соглашению о «невмешательстве» в испанские дела, иницированному Великобританией и Францией. В связи с неэффективностью деятельности Комитета по невмешательству и прямой военной и экономической поддержкой, оказанной мятежникам со стороны Германии, Италии, Португалии, Сталин принял решение об оказании прямой поддержки законному республиканскому правительству. 16 октября 1936 г. он направил в ЦК компартии Испании письмо, в котором обозначил готовность оказывать «посильную помощь революционным массам Испании» [1651].
Причем, советское руководство не ставило непосредственной задачи радикализации политики республиканского правительства или тем более ее «советизации». Сталин поддержал позицию Исполкома Коминтерна, рекомендовавшего руководству испанской компартии «избегать всякие мероприятия, способные подорвать сплоченность народного фронта в борьбе против мятежников… не сходить с позиций демократического режима… не входить в правительство, так как таким образом легче сохранить единство народного фронта». На проекте этой директивы, направленной ему Димитровым, Сталин написал: «Правильно»[1652].
Письмо И.В. Сталина в ЦК КП Испании о готовности помочь Испании в борьбе с фашистскими реакционерами
16 октября 1936
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 318. Л. 7–8]
Помощь испанским республиканцам по стечению обстоятельств буквально через пару дней перестанет быть совсем уж бескорыстной. На основе обращения, полученного от министра труда Испанской Республики Франсиско Ларго Кабальеро, Политбюро 19 октября 1936 г. решило «…ответить испанскому правительству, что мы готовы принять на хранение золотой запас и что мы согласны на отправку этого золотого запаса на наших возвращающихся из испанских портов судах»[1653]. Общий вес испанского золота, переправленного в СССР, составил 510 т на сумму 518 млн долларов по курсу того времени[1654]. Под залог отправленного в СССР золота республиканскому правительству были открыты в европейских банках кредитные линии, использование которых позволяло делать закупки вооружения, прежде всего советского. Причем СССР останется едва ли не единственной страной, которая обеспечивала республиканскому правительству поставки, необходимые для ведения вооруженной борьбы. Советское руководство продолжало поддерживать поставки советского оружия до начала 1939 г., хотя стратегически война республиканцами была проиграна уже к началу осени предшествующего года.
Гражданская война в Испании завершилась в 1939 г. поражением республиканцев. В ее ходе родился получивший повсеместное распространение термин «пятая колонна», которым с тех пор обозначается внутренний противник, действующий в интересах или по прямому сговору с противником внешним. Угроза со стороны «пятой колонны» внутри СССР станет обостренно восприниматься сталинским руководством как вполне реальная, что повлечет за собой ужесточение внутренней политики.
Одной из целей участия СССР в испанском конфликте, вероятно, являлось установление практического взаимодействия на международной арене с Францией и Великобританией. Неудача взаимодействия с будущими союзниками по антигитлеровской коалиции на испанском направлении в рамках Комитета по невмешательству, подозрения в попустительстве по отношению к франкистам и их германо-итало-португальским партнерам, судя по всему, сыграли значительную роль в росте недоверия (и так немалого) по отношению к ним со стороны Сталина. Исчерпание надежд на создание эффективной системы коллективной безопасности в Европе, судя по всему, заставило Сталина снять англо-французские шоры и допустить любые внешнеполитические комбинации для достижения своих внешнеполитических целей. Их сердцевиной было обеспечение безопасности СССР так, как это понимал сам Сталин и его ближайшее окружение. Все это сыграло важную роль в провале англо-франко-советских переговоров 1939 г. и, наоборот, в успехе проходивших параллельно германо-советских переговоров.
Ключевое значение имели события 1938 г. в Европе, которые ясно обозначали нарастание кризиса в международных отношениях. 12 марта 1938 г. германские войска вошли на территорию Австрии, австрийская армия капитулировала, и 14 марта Гитлер подписал акт об «объединении» Австрии с Германским рейхом. На состоявшемся вскоре плебисците более 99 % населения обеих стран проголосовало за объединение. Так состоялся печально знаменитый «аншлюс» Австрии. Великобритания и Франция, являвшиеся гарантами независимости Австрии, не предприняли практических шагов по обеспечению этой независимости и исполнения данных ими гарантий. 17 марта Советское правительство в «Известиях» опубликовало заявление о готовности «участвовать в коллективных действиях… которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бойни». Советский демарш повиснет в воздухе.
В апреле начал формироваться, а в сентябре достиг апогея уже упоминавшийся Судетский кризис, в основе которого лежало устремление Гитлера к «воссоединению» населенных немцами земель в рамках единого государства, чем и объяснялись германские устремления в отношении Судетской области Чехословакии. В самый его разгар Сталин высказался однозначно за оказание со стороны СССР необходимой помощи Чехословакии. СССР заявило о готовности вступить в войну на стороне Чехословакии в случае нападения на нее Германии. Политбюро приняло соответствующее постановление и утвердило проект ответа на запрос президента Чехословакии Э. Бенеша. Политбюро утвердило также текст ответа на телеграмму полпреда в Праге С. Александровского, передавшего в Москву вопросы чехословацкой стороны: «На вопрос Бенеша, окажет ли СССР согласно договору немедленную и действительную помощь Чехословакии, если Франция останется ей верной и также окажет помощь, можете дать от имени Правительства Советского Союза утвердительный ответ»[1655].
Всего в течение шести месяцев СССР 10 раз официально заявлял о готовности оказать поддержку Чехословакии. Кроме того, по четыре раза соответствующие уведомления в конфиденциальном порядке получали Франция и Чехословакия, трижды — Великобритания[1656]. Неготовность Франции выполнить точно такие же обязательства и отказ Польши пропустить советские войска через свою территорию развяжут Гитлеру руки. «Строгий нейтралитет», означавший отказ в пропуске советских войск через свою территорию, займут и прибалтийские государства[1657]. Судетский кризис найдет свое разрешение в рамках так называемого Мюнхенского сговора Великобритании, Франции, Германии, Италии, который привел к разделу Чехословакии. 1 октября части вермахта пересекли границу Чехословакии и к 10 октября заняли территорию всей Судетской области. В тот же день Чехословакия приняла ультиматум Польши об уступке ей Тешинской области, которую польские войска заняли уже на следующий день. В начале ноября Первый Венский арбитраж отделил от Чехословакии в пользу Венгрии ряд территорий Словакии и Подкарпатской Руси. Именно эти события и стали подлинным прологом Второй мировой войны[1658]. Советский Союз при этом оказался изолирован от участия в решении судьбоносной для Европы проблемы. Подписание советско-германского пакта в августе 1939 г. стало в значительной мере вторичным результатом запущенного годом ранее процесса. Прецедент раздела территории суверенного государства в межвоенный период в центре Европы был создан и автором этого прецедента был не Сталин. Процесс дестабилизации Европы и эфемерный характер усилий обеспечения коллективной безопасности заставил советское руководство продолжить поиск способов обеспечения собственной безопасности вновь на путях двусторонних договоренностей. При этом обеспечение собственной безопасности совсем не исключало, как мы увидим, и стремления советского руководства к территориальным приобретениям, которые, помимо соображений безопасности, в значительной степени оценивались через призму восстановления особым образом понимаемой исторической справедливости.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об оказании СССР помощи Чехословакии и утверждении ответа на письмо президента Чехословакии Э. Бенеша по этому вопросу
20 сентября 1938
Подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова, Л.М. Кагановича, К.Е. Ворошилова, Н.И. Ежова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 592. Л. 46]
Иосиф Виссарионович Сталин
1930-е
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 19 об.]
В то же самое время резкое нарастание роста напряженности будет иметь место в непосредственной близости от границ СССР. Объектом внешнего давления окажется Литва. Германия будет добиваться преференций разного рода для немецкого меньшинства в Мемельском крае, а Польша требовать отказа от Вильно и Виленского края.
В марте Литва получила польский ультиматум из 14 пунктов. Польша добивалась установления дипломатических отношений, от чего в предшествующий период отказывалась Литва из-за оккупации Польшей в 1920 г. Вильно и Виленского края. Установление дипотношений означало бы признание Литвой аннексии Вильно. Нелишне напомнить, что упоминание Вильно был внесен в конституцию Литовской Республики в качестве столицы. Соответственно Польша требовала исключения из конституции этого пункта, подписания конвенции о гарантиях польскому национальному меньшинству в Литве, предоставления льгот в Клайпеде (Мемеле), свободы польскому транзиту и др., в случае отказа Польша угрожала применить силу. 18 марта, то есть на следующий день после начала событий, Москва выступила с заявлением, что Советский Союз заинтересован в сохранении независимости Литвы и выступает против развязывания войны. Великобритания и Франция выступили с аналогичными заявлениями. Польша смягчила содержание ультиматума, ограничившись требованием установить дипотношения и открыть границы для передвижения и связи. Уже на следующий день литовское правительство приняло условия польского ультиматума[1659].
Не успеет обозначиться перспектива урегулирования польско-литовского кризиса, как Литва подвергнется дипломатической атаке со стороны Германии. 25 марта Литва получила от Германии перечень из 11 претензий к ее действиям в Мемельском крае, нарушавшим так называемый Мемельский статут, права и свободы местного немецкого населения. Мюнхенское «урегулирование» развязало руки Германии, которая не замедлила продемонстрировать малым странам Восточной Европы, «кто в этом флигеле европейского дома хозяин». 5 октября Литва получила напоминание о необходимости решения вопросов в Мемельском крае, не оставлявшее сомнений в устремлениях Германии на востоке.
И хотя Советский Союз не имел общей границы с Литвой, как и в случае с Чехословакией, судьба этого государства чрезвычайно заботила советское руководство, ибо утрата ею фактической или, тем более, формально-юридической независимости означала переход в качественно новую фазу формирования на западных границах СССР блока недружественных государств. 19 ноября временный поверенный в делах СССР в Германии Г.А. Астахов, сообщая в Москву о германских устремлениях на литовском направлении и их перспективах, подчеркивал: «Остается невыясненным, ограничатся ли немцы захватом Мемеля, или вопрос стоит о Литве в целом»[1660].
Как выяснится довольно скоро, вопрос стоял не только о Литве. Осенью 1938 г. напряжение возникло на неожиданном — польском — направлении. К этому времени Польша была связана с Германией Декларацией о неприменении силы, имевшей характер договора, а также и польско-германским экономическим соглашением. Но и над Польшей начали сгущаться тучи. Сближение Польши с Германией, очевидные устремления Великобритании и Франции по умиротворению Германии, видимо, дали основание Гитлеру рассчитывать на большее. 24 октября Германия предложила Польше согласиться с включением Данцига в свой состав, разрешить постройку экстерриториальных железной и шоссейной дорог, а также вступить в Антикоминтерновский пакт. В ноябре 1938 г. Политбюро одобрит продление советско-польского договора о ненападении от 1932 г.[1661] Сближение Германии и Польши, происходившее на протяжении 1930-х гг. и сопровождавшееся яркими демонстративными акциями, вызывало растущее беспокойство советского руководства, поэтому пролонгация польско-советского договора, видимо, представлялась Кремлю важным фактором обеспечения безопасности границ Союза ССР. Теми же соображениями, судя по всему, руководствовались и польские лидеры в условиях назревавшего германо-польского конфликта, решение по которому польскому руководству еще предстояло выработать. В свою завершающую фазу восточноевропейский кризис вступит в следующем 1939 г. …
Со времен Гражданской войны турецкий вопрос был одним из центральных в европейском послевоенном урегулировании. Он оставался одним из центров внимания со стороны руководства СССР, а отношения с Турецкой Республикой с течением времени приобретали все более важное значение для европейской и ближневосточной политики Москвы. В декабре 1925 г. был подписан советско-турецкий договор, в соответствии с которым стороны обязались соблюдать нейтралитет по отношению друг к другу в случае военного конфликта с третьей стороной, воздерживаться от нападения друг на друга и от участия в союзах, направленных друг против друга, и т. д. В декабре 1929 г. этот договор был пролонгирован, в марте 1931 г. на принципах наибольшего благоприятствования подписан договор о торговле и мореплавании.
Турция, между прочим, являлась одним из первых направлений советского экспорта высокотехнологичного оборудования. В 1932 г. советское правительство предоставило Турции кредит в размере 8 млн американских долларов для приобретения в СССР новейших машин и промышленного оборудования. Этому будет предшествовать подписание в 1931 г. советско-турецкого торгового договора, который расширял возможности, имевшиеся по договору 1927 г. Впрочем, преувеличивать успехи советской внешнеэкономической деятельности на турецком направлении не стоит. Советский экспорт из Турции в СССР в апреле — июне 1938 г. составлял лишь 2,16 % от общих показателей, а импорт из СССР — 1,96 %[1662].
В конце 1934 г. начались не слишком «внятные» консультации сторон по вопросу о подписании двустороннего пакта о взаимной помощи. Советская дипломатия считала Анкару инициатором этих переговоров. Так, во всяком случае, будет представлять эту ситуацию наркому иностранных дел СССР М.М. Литвинову полпред СССР в Анкаре. Согласно этому сообщению, министр иностранных дел Турции Т. Арас сделал такое предложение полпреду СССР в Турции Л.М. Карахану. Согласно этому пакту, «в случае нападения на проливы мы помогаем Турции защищать их, а в случае нападения на нас турки закрывают Проливы, и мы помогаем защищать их».
В июне — июле 1936 г. в г. Монтре (Швейцария) состоялись переговоры и по их итогам была подписана новая конвенция о режиме черноморских проливов (Босфор и Дарданеллы). Как докладывал в Москву полпред СССР в Анкаре, 12 июня, за десять дней до их начала, Турция устами своего министра иностранных дел Т. Араса «коснется пакта о взаимопомощи» и даже предложит часть советского флота «держать в Смирне (Измире) или на другой базе, так как эффективность его помощи будет больше на подступах к Дарданеллам». Очевидно, что эти консультации имели целью заручиться поддержкой Москвы на переговорах в Монтре[1663]. Содержание и ход этих консультаций в течение 1934 — первой половине 1936 г. остаются не вполне проясненными и требуют дальнейших исследований. Как бы там ни было, в ходе переговоров в Монтре Литвинов направил Сталину шифротелеграмму, в которой убеждал того в том, что ему удалось добиться гарантий, что советские корабли никогда не получат отказа в проходе через черноморские проливы. Сталин оставил ироничную пометку на этой шифровке: «ха-ха». Он выразил тем самым, вероятно, недоверие к турецкой благожелательности по отношению к интересам СССР, а заодно и к пафосу победной реляции Литвинова[1664].
Конвенция о проливах в Монтре была подписана 20 июля 1936 г. В ней подтверждался принцип свободы мореплавания, она ограничила проход в Черное море военных кораблей нечерноморских держав по общему тоннажу и максимальному водоизмещению одного корабля, срокам пребывания в Черном море. По завершении конференции Литвинов признал, что советская делегация «не полностью, но в весьма значительной степени этих своих целей добилась»[1665]. В течение нескольких месяцев после конференции велись переговоры о двустороннем соглашении между СССР и Турцией, пока 28 октября 1936 г. турецкий посол не сделал официальное заявление в Москве Литвинову о том, что конвенция Монтре достаточно обеспечивает интересы СССР и Турции, а новое соглашение, выходящее за пределы этой конвенции или базирующееся на какой-либо ее части, было бы неуместно и нецелесообразно и, во всяком случае, преждевременно. В специальной литературе среди причин этого отказа Турции подчеркивается важная роль Великобритании, видевшей в советско-турецком союзе угрозу своим стратегическим интересам в восточном Средиземноморье. Именно консультации с Лондоном и его давление во многом и привели к отказу Турции от соглашения с СССР. Естественными и справедливыми стоит признать и опасения Турции быть втянутой в войну в случае вооруженного конфликта с участием СССР[1666]. Невероятной эта перспектива во второй половине 1930-х гг. не выглядела. Такую же позицию, как мы увидим, занял и Сталин, который откажется от предложенного ему подписания соответствующего соглашения с Китаем, из опасения быть втянутым в войну с Японией.
Телеграмма М.М. Литвинова в Политбюро ЦК ВКП(б) о ходе переговоров в Монтре и режиме черноморских проливов с пометками И.В. Сталина
2 июля 1936
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 214. Л. 18–19]
Подписание «конвенции Монтре» не устранило обеспокоенности Москвы, «не полностью» удовлетворенной состоянием безопасности южных рубежей Союза ССР, что в значительной степени зависело от позиции Турции в назревавшем переделе мира. Новый тур весьма значимых советско-турецких переговоров состоялся уже после начала Второй мировой войны. Случилось это после ухода в ноябре 1938 г. в мир иной основателя и первого президента Турецкой республики Кемаля Ататюрка, который не уставал заверять северного соседа в вечной дружбе. Новый президент Турции И. Иненю продолжил эту линию декларативных заявлений о дружбе, ставших частью политико-дипломатического ритуала.
Действовать на советское руководство эти заверения в вечной дружбе с течением временем стали меньше. Выйдя в январе 1937 г. на подписание нового торгового договора, Политбюро поставило в задачу дня добиваться «возможных улучшений» по образцу последних договоров Союза ССР с другими странами; также будет поставлена задача добиться «платежного нетто-баланса», то есть равенства в стоимостном выражении ввоза и вывоза товаров во внешней торговле двух стран[1667].
Докладная записка М.М. Литвинова И.В. Сталину о кредите Турции с резолюцией И.В. Сталина
9 декабря 1937
Резолюция — автограф И.В. Сталина, подписи — автографы В.М. Молотова, Н.И. Ежова, К.Е. Ворошилова, М.М. Литвинова
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 584. Л. 11–12]
В повестку дня заседаний Политбюро вопросы «о Турции» попадали редко. В марте 1937 г. Политбюро отклонило «предложение Турции о предоставлении 100-миллионного кредита», в декабре того же года — просьбу Турции о дополучении «770 тыс. зол. ам. долларов в счет 8-миллионного кредита»[1668].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об отклонении предложения Турции о продаже ей самолетов
31 января 1937
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 568. Л. 161]
Заблокированным окажется и военно-техническое сотрудничество. В конце января 1937 г. Политбюро решило «отклонить предложение Турции и продаже ей самолетов истребителей и бомбардировщиков новейшего типа… Разъяснить при этом, что самолеты новейшего типа нам нужны самим, а предложить Турции самолеты несовременных типов мы не считаем целесообразным»[1669].
Встреча Молотова и Литвинова в июле 1937 г. с министрами иностранных дел и внутренних дел Турции Арасом и Каем не оставили следов коллективного обсуждения высшего органа политического управления Союза ССР.
В практической политике в середине 1930-х гг. турецкие лидеры, судя по всему, избрали тактику лавирования между англо-французским и германо-итальянским блоками. Очень скоро им, как, впрочем, и советским руководителям, пришлось сделать свой выбор, находясь в драматических обстоятельствах начавшейся войны, поначалу квалифицировавшейся всеми наблюдателями как «европейская». Об этом мы расскажем в следующей главе этой книги.
«Угроза миру, созданная на Дальнем Востоке»
Важнейшим направлением внешней политики СССР надолго стало дальневосточное, а его сердцевиной — взаимоотношения с Китаем. Советское руководство, встав на путь реализации сталинской концепции построения социализма в одной стране, не отказалось, однако, от идеи стимулировать развитие революционных движений в других странах с целью обеспечить их переход к социализму, подорвать мировую колониальную систему. Большевистское руководство обратило свой взор на Восток после многочисленных неудач «революций» на Западе.
С середины 1927 г. Сталин фактически взял курс на разрыв компартии Китая с Гоминьданом и на организацию компартией вооруженных выступлений против всех группировок Гоминьдана. Был выдвинут лозунг создания советов, а советский опыт в этот период казался Сталину вполне применимым и в Китае, несмотря на очевидные социально-экономические различия двух стран. Вскоре была сформулирована установка на создание крупных и стабильных советских территориальных баз и соединений китайской Красной армии в Центральном и Южном Китае. Как отмечается в специальной литературе, ряд таких вооруженных выступлений был санкционирован Политбюро ЦК ВКП(б), как и курс на насаждение советов в целом[1670]. «Соответствующие директивы уже даны Коминтерном нашим китайским товарищам, — говорил Сталин на объединенном заседании ИККИ и ИКК 27 сентября 1927 г. — Мы об этом не кричим, мы этого не афишируем в печати… Пусть наши китайские товарищи проводят сами дело насаждения советов в Китае»[1671].
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову об отношениях СССР с Англией, Китаем, о революционном движении в Маньчжурии, возможном исключении Н.И. Бухарина из Политбюро
7 октября 1929
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 106–107 об.]
В октябре 1929 г. Сталин написал Молотову: «…мне кажется, что пора нам перейти на точку зрения организации повстанческого революционного движения в Маньчжурии. Отдельные отряды… для выполнения отдельных эпизодического характера заданий — дело, конечно, хорошее, но это не то. Теперь надо пойти на большее. Нам нужно организовать две двухполковые бригады главным образом из китайцев, снабдить их всем необходимым (артиллерия, пулеметы и т. п.), поставить во главе бригад китайцев и пустить их в Маньчжурию, дав им задание: поднять восстание в маньчжурских войсках, присоединить к себе надежных солдат… развернуться в дивизии, занять Харбин и, набравшись сил… установить революционную власть (погромить помещиков, привлечь крестьян, создать советы в городах и деревнях и т. п.). Это необходимо» [1672].
В это время Сталин занял ключевое место в определении курса развития советско-китайских отношений и советской политики на этом направлении вообще. Из руководства ИККИ были вытеснены Н.И. Бухарин, «правые» и «примиренцы к ним». После марта 1928 г. прекратила работу Китайская комиссия Политбюро, последовательно сокращалось количество его заседаний, на которых рассматривались китайские вопросы. Регулярные обсуждения второй половины 1920-х гг. ушли в прошлое. В 1930 г. такой вопрос был заслушан единожды, в 1931 г. — ни разу. В исторической литературе высказано мнение, что такое «самоотстранение» Политбюро от принятия протоколировавшихся постановлений отразило в том числе стремление советского руководства не оставлять документальных свидетельств своих действий после серии провалов политики в Китае в 1927 г.[1673] Не только Политбюро, но и Исполком Коминтерна, начиная с сентября 1931 г. и вплоть до VII конгресса Коминтерна (июль — август 1935 г.) не принял ни одной развернутой резолюции о задачах КПК[1674]. Сталин сосредоточил в своих руках всю работу на китайском направлении.
Едва ли не в последний раз к коллективному формату обсуждения Сталин вернулся в момент обострения советско-китайских отношений. «Разрешение всех вопросов, касающихся советско-китайского конфликта» было поручено в начале декабря 1929 г. комиссии Политбюро в составе трех его членов — Сталина, Рыкова, Ворошилова и двух руководителей наркоминдела — Литвинова и Карахана[1675]. Кризис, который предстояло разрешить комиссии, разразился летом 1929 г. Одним из узлов нарастания напряженности советско-китайских отношений стала КВЖД. Находившаяся в собственности СССР, она была объектом притязаний со стороны китайского правительства. В июле 1929 г. Китай предпринял попытку аннексировать КВЖД. Сталин пересмотрел свои подходы предшествующего времени, решив отстаивать интересы СССР вооруженным путем. В октябре состоялся довольно масштабный военный конфликт, в ходе которого части Красной армии нанесли поражение китайским войскам на территории Маньчжурии[1676]. Таким образом, первое в межвоенный период крупное военное столкновение с враждебным Союзу ССР капиталистическим миром произошло не на Западе, а на Востоке. Попытку вмешательства Запада в советско-китайские дела советские руководители, как сообщил Сталин Молотову в письме от 5 декабря 1929 г., «довольно грубо отбрили …Пусть знают большевиков!»[1677] За два дня до этого Совнаркому СССР были вручены заявления правительств США, Франции и Великобритании, в которых выражалась надежда на то, что «Китай и Россия воздержатся или откажутся от враждебных мер и сочтут возможным прийти между собой в ближайшее время к соглашению о разрешении мирными средствами всех вопросов», являющихся предметом конфликта. В тот же день Политбюро рассмотрело ответ, который включит в себя, в частности, такой пассаж: «Советское правительство не может не выразить своего изумления, что Правительство Соединенных Штатов Америки, которое по собственному желанию не находится ни в каких официальных отношениях с Правительством Советского Союза, находит возможным обращаться к нему с советами и указаниями» [1678].
Еще в рамках санкционированного им «советского движения» в Китае, с переменным успехом развивавшегося до конца 1931 г., Сталин начал пересматривать свои подходы к перспективам «советизации» Китая. В немалой степени этому поспособствовал ультралевый курс, который в это время проводило Политбюро КПК. Он заключался в повсеместном проведении стачек, организации восстаний, штурма крупных городов силами китайской Красной армии с тем, чтобы вызвать «взрыв» мировой войны, а вслед за тем и мировой революции, которая и должна была обеспечить победу революции в Китае[1679]. Это покажется Сталину чрезмерным. В письме к Молотову 13 августа 1930 г. Сталин сообщал: «Крен китайцев фантастичен и опасен. Всеобщее восстание в Китае в данной обстановке — чепуха. Организация совправительства есть курс на восстание, но не во всем Китае, а там, где есть шансы на успех. Китайцы уже наглупили, поторопившись с захватом Чанша. Теперь они хотят наглупить во всем Китае. Этого нельзя допустить»[1680].
В июле 1930 г., руководствуясь решением бюро делегации ВКП(б) в ИККИ, согласованным со Сталиным, Исполком Коминтерна принял резолюцию «по китайскому вопросу» и направил в ЦК КПК телеграмму, текст которой был утвержден на заседании Политбюро 25 августа 1930 г. В ней китайским товарищам рекомендовалось «решительно отвергнуть» планы организации вооруженных восстаний в крупнейших городах, а призывы рабочих к вооруженным восстаниям будут названы «вреднейшим авантюризмом». Советские руководители призвали Политбюро КПК «решительно отвергнуть такие планы». Вместо «авантюристических путчей» предлагалась «немедленная мобилизация всей партии, всех революционных рабочих на самую энергичную, кропотливую работу… по разложению милитаристических армий… по организации экономических и политических массовых боев пролетариата — забастовок, демонстраций и проч.», при этом требовалось популяризировать Советское правительство[1681].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об утверждении проекта ответа на обращение Америки, Англии и Франции к СССР и Китаю
3 декабря 1929
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 813. Л. 116, 117–119]
Поражение «советского движения» в 1932–1935 гг., выразившееся в утрате основных советских баз в Центральном и Южном Китае, в конечном итоге привело к изменению политики Москвы на китайском направлении. Сталин поддержал смену курса по китайскому вопросу в направлении формирования политики «единого антиимпериалистического фронта». Ознакомившись с пространным проектом директивы ИККИ секретариату китайской компартии, направленным ему Димитровым в июле 1936 г., Сталин наложил короткую резолюцию: «За»[1682].
Георгий Михайлович Димитров
1935
[РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 272]
В значительной степени смену политических установок простимулировало японское вторжение в Китай, последовавшее в 1937 г. вслед за установлением в 1931 г. марионеточного режима в Маньчжурии. 19 января 1937 г. Сталин принял генерального секретаря Исполкома Коминтерна Димитрова в Кремле в присутствии Молотова и секретарей ЦК и во время этой встречи подтвердил «курс на поддержку всех мероприятий Гоминьдана и нанк[инского] правит[ельства], направленных на прекращение гражд[анской] войны и объединение всех сил кит[айского] народа в борьбе против японской агрессии».
В целях достижения этого «объединения» Сталин отказался от идеи «советизации» и рекомендовал запросить китайский ЦК, «не находит ли [он] уже своевременным перейти от советской системы к системе народно-революционного управления со всеми вытекающими из этого выводами»[1683]. 21 августа 1937 г. СССР и Китай подписали пакт о ненападении. Это случилось через полтора месяца после начала прямого японского вторжения в Китай. Сталин таким образом способствовал легитимизации вставшего на ноги в Китае гоминьдановского режима, закрыв глаза на антикоммунизм руководителя Гоминьдана Чан Кайши. Димитров в своем дневнике в декабре 1936 г. зафиксировал, как именно вмешательство Сталина, судя по всему, предотвратило расправу над Чан Кайши, захваченного восставшими в Сиани армейскими частями. Такой исход конфликта Сталин назовет самой большой пользой, «которую можно было оказать Японии». Тогда в кремлевском кабинете Сталина был согласован текст телеграммы в КПК о необходимости мирного решения возникшего конфликта[1684].
В ноябре 1937 г. Сталин принял в Кремле трех членов ЦК КПК, в ходе которой вновь была подчеркнута целесообразность умеренных лозунгов, указывалось, что задачей КПК является «ее вливание в общенациональную войну» против Японии, «за независимость китайского народа», «за свободный Китай против японских завоевателей». Предостерег Сталин китайских товарищей и от стремления забегать вперед, ставя вопрос о некапиталистическом пути развития, «ведь капитализм в Китае развивается». «Сейчас, — сказал Сталин, — самое главное война, а не аграрная революция, не конфискация земли». Лишь когда война закончится, тогда встанет вопрос, «каким образом им [китайцам] воевать между собой». Значительную часть разговора Сталин посвятил анализу международной обстановки: «Ни Англия, ни Америка не хотят, чтобы Китай победил… Победа Китая окажет свое воздействие на Индию, Индокитай и др. Они хотят, чтобы в результате войны Япония ослабла, но [в то же время они] не допустят, чтобы Китай встал на ноги. Им хочется в лице Японии иметь цепную собаку для того, чтобы пугать Китай, как раньше царскую Россию, но [в то же время] не хотят, чтобы эта собака сама съела свою жертву»[1685].
И.В. Сталин за трибуной
1937
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 20 об.]
Постановление ЦК ВКП(б) о переводе исполкомом Красного Креста СССР 100 тысяч долларов китайскому Красному Кресту с правкой И.В. Сталина
17 декабря 1937
Правка — автограф И.В. Сталина, подписи — автографы И.В. Сталина, В.М. Молотова, А.А. Андреева, А.И. Микояна, Н.И. Ежова, Л.М. Кагановича
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 584. Л. 34]
Сталин, конечно, не ограничится «методической» помощью китайским товарищам. По доступным сегодня документам, компартия Китая получила из СССР по разным каналам в период антияпонской войны в 1937, 1938, 1940 и 1941 гг. 3 852 394 ам. дол. [1686]
Одновременно Сталин оказывал материальную поддержку не только коммунистам, но и режиму Чан Кайши, подталкивая его к практическим шагам по созданию единого (с участием коммунистов) национального антияпонского фронта. СССР после подписания договора о ненападении открыло Китаю кредитную линию на 50 млн долларов для закупки советской военной техники, боеприпасов и снаряжения, при этом была сделана оговорка, согласно которой четвертая или пятая часть поставок должна была выделяться вооруженным соединениям коммунистов. Всего в 1938–1939 гг. китайское правительство получило займов на 250 млн ам. дол., советским вооружением в первые годы войны были обеспечены 24 дивизии [1687].
Под пристальным вниманием Москвы находились и руководящие кадры КПК. На VII конгрессе Коминтерна прозвучало имя Мао Дзэдуна в числе имен выдающихся деятелей коммунистического движения, Чжоу Эньлая в период его пребывания в Москве в апреле — августе 1930 г. несколько раз примет Молотов и однажды Сталин. В исторической литературе отмечается, что Москва активно способствовала выдвижению Мао Дзэдуна в число ведущих фигур в руководстве КПК и китайской Красной армии[1688].
В этом контексте читателю должно стать понятно, почему японское направление, тесно переплетаясь с китайским, заняло одно из ключевых мест во внешней политике СССР с сентября 1931 г., когда она совершила вторжение в Китай и оккупировала его северо-восточные провинции (Маньчжурию). Созданное на территории Маньчжурии марионеточное государство Маньчжоу-Го стало плацдармом для японских экспансионистских устремлений на континенте. Уже тогда советское руководство имело в виду угрозы безопасности, формировавшиеся в этом регионе мира. Им придавалось не меньшее значение, чем политике безопасности на европейском направлении, где множественность центров силы создавало большее пространство для внешнеполитических маневров. После вторжения Японии в Маньчжурию Советское правительство заявило о невмешательстве в конфликт, подчеркнув, что «проводит строгую политику мира и мирных отношений. Оно придает большое значение сохранению и укреплению существующих отношений с Японией. Оно придерживается политики строгого невмешательства в конфликты между разными странами»[1689]. В ноябре 1931 г. Сталин написал Ворошилову: «Дела с Японией сложные, серьезные. Япония задумала захватить не только Маньчжурию, но, видимо, и Пекин с прилегающими районами… Более того, не исключено и даже вероятно, что она протянет руку к нашему Дальвосту и, возможно, к Монголии… Если мы не займемся сейчас же организацией ряда серьезных предупредительных мер военного и невоенного характера, — то японцы смогут осуществить свой план» [1690].
Письмо И.В. Сталина К.Е. Ворошилову о положении в Маньчжурии и советско-японских отношениях
27 ноября 1931
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 38. Л. 48–51]
Климент Ефремович Ворошилов
1930-е
[Из открытых источников]
Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу о положении в Монголии, взаимоотношениях города и деревни и поведении С.М. Эйзенштейна
4 июня 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 99. Л. 49–52]
В этом контексте становится понятной нервная реакция советского руководства на события, происходившие в Монголии, граничившей с Маньчжоу-Го. Там весной 1932 г. началось антиправительственное восстание[1691]. 16 марта Политбюро создало специальную Монгольскую комиссию во главе с наркомом обороны Ворошиловым[1692].
16 мая оно заслушало вопрос «О Монголии» и приняло решение о корректировке политического курса в этой стране. Монгольское руководство было подвергнуто критике за слепое копирование политики советской власти в СССР. Монгольским «союзникам» Москвы было предложено отказаться от коллективизации, ликвидации частной торговли, то есть проводить политику, «соответствующую буржуазно-демократической республике»[1693]. Дело дойдет до того, что в момент обострения внутриполитической обстановки в Монголии в начале июня 1932 г. члены Политбюро, остававшиеся в Москве, запросят мнение Сталина о вводе советских войск в Монголию. 4 июня Сталин порекомендует: «Самое бы лучшее — обойтись без ввода войск. Нельзя смешивать Монголию с Казакстаном или Бурятией. Главное — надо заставить монгольское правительство изменить политический курс в корне… Конечно, если положение в Урге безнадежно (в чем я сомневаюсь…), — можно пойти на ввод бурят-монгольских частей, но на эту штуку как временную меру можно пойти лишь в самом крайнем случае, имея при этом в виду, что ввод войск есть второстепенная и дополнительная мера к главной мере — к изменению политического курса»[1694].
Отсутствие прямой санкции Сталина не позволило реализовать планы военного вторжения в Монголию. Преувеличивать независимость монгольского руководства и степень толерантности Сталина по отношению к монгольскому сателлиту, однако, не стоит. Еще в ноябре 1930-го, заслушав вопрос «О Монголии», Политбюро приняло решение «считать абсолютно необходимым посылку специального представителя ИККИ в Монголию для руководства ЦК Монгольской Нар. Рев. партии»[1695]. В конце 1930-х гг. каток Большого террора с участием «специальных» советских представителей докатился из Советского Союза и до его восточного сателлита. «Великие репрессии» — под таким названием вошли эти события в общественное сознание современной Монголии[1696].
Но вернемся к вопросу, который заботил Сталина намного больше, ведь экспансионизм Японии приобретал глобальный характер, выплескиваясь в непосредственной близости от советских границ. В упоминавшихся выше директивах советской делегации на переговорах в Женеве на конференции по разоружению, принятых с поправками Сталина на заседании Политбюро 8 января 1932 г., последним 18-м пунктом было записано: «В политических выступлениях делегация при каждом удобном моменте обязательно обращает внимание конференции на угрозу миру, созданную на Дальнем Востоке, угрозу, опрокидывающую всякую возможность разоружения или какого бы то ни было сокращения вооружения»[1697].
Сразу после оккупации Маньчжурии Японией СССР поставил вопрос в Лиге Наций о принятии против агрессора санкций вплоть до военных акций, выражая готовность принять в них участие своими вооруженными силами[1698]. Не будучи поддержан западными державами, в 1932 г. Сталин начал активно выстраивать линию переговоров СССР с Японией по ряду вопросов. Так, в письме Кагановичу в начале июня 1932 г. он поручил заявить о готовности «изучать вопрос о формальном признании» Маньчжоу-Го[1699]. Ставили этот вопрос перед советским руководством и японские дипломатические представители. Сталин понимал: «…японцы рассчитывают поссорить нас с Китаем или с Маньчжурией: если признаем Маньчжурию — рассоримся с Китаем, если откажемся признать — рассоримся с Маньчж[урским] пр[авительств]ом». Каганович ознакомил членов советского руководства, остававшихся в Москве, с рекомендациями Сталина, и Политбюро приняло постановление, которое почти дословно их воспроизводило: «Совпра в настоящее время изучает вопрос о формальном признании Манчжуго, а также в связи с этим и факт непризнания Манчжуго со стороны Японии. По изучению вопроса, каковое изучение, к сожалению, тормозится уходом в отпуск в летнее время членов ЦИК, без которых нельзя принять решения по этому вопросу, — мы сообщим о результатах. Совпра в принципе никогда не отвергало и не отвергает признания Манчжуго де-юре, но практически такие вопросы не решаются сразу…» Этот ответ поручалось одновременно довести до сведения маньчжурского и японского правительств[1700].
Письмо И.В. Сталина К.Е. Ворошилову об обороне Дальнего Востока
30 июля 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 38. Л. 76–77]
Япония признала Маньчжоу-Го 16 сентября, но Сталин вел дипломатические игры с Японией вокруг признания ее сателлита достаточно продолжительное время. И хотя Советский Союз пошел на признание этого государства одним из первых, де-факто это случилось не слишком скоро — 23 марта 1935 г. Причем к этому моменту Лига Наций отказалась признать Маньчжоу-Го, а Япония вышла из состава Лиги. Так что умиротворение агрессора встало в повестку дня как практическая задача на Востоке раньше, чем на Западе. Признание Союзом ССР Маньчжоу-Го де-юре состоялось 13 апреля 1941 г. в прямой связи с подписанием пакта о ненападении с Японией, о чем речь еще впереди. Сателлит Японии был признан 23 государствами из 80 существовавших на тот момент, что является более значительным результатом, чем тот, которого удалось тогда достичь Монголии.
К «серьезным предупредительным мерам невоенного характера» без сомнения следует отнести усилия Сталина по ускорению подписания пакта о ненападении с Польшей, о чем было рассказано выше. Польша, как мы помним, на западном театре виделась советскому руководству в эти годы главным военным противником Советского Союза, и купирование рисков военного столкновения на Западе в момент обострения на Востоке представлялось Сталину необходимым элементом политики обеспечения безопасности.
Военные меры в этом направлении начали прорабатываться еще до вторжения Японии в Маньчжурию, поскольку ее военные приготовления и рост экспансионизма не оставляли сомнений в ее устремлениях. Еще в июне 1931 г. нарком обороны Ворошилов в письме своему первому заместителю Я.Б. Гамарнику назвал важнейшей задачей «подработать вопрос о защите Д[альнего] В[остока] и Севера», где кроме береговой обороны надлежало «строить надводный, а главное подводный флот»[1701]. В июле 1932 г. в письме Ворошилову Сталин подчеркнул роль авиации в обеспечении безопасности региона: «Шесть бомбовозов для Дальвоста — пустяк. Надо послать туда не менее 50–60 ТБ-3 и это сделать надо поскорее. Без этого оборона Дальвоста — пустая фраза»[1702].
В прямой связи с экспансией Японии на Дальнем Востоке следует рассматривать решение советского руководства о создании Морских сил Дальнего Востока, принятое Политбюро 30 апреля 1932 г. (в 1935 г. переименованы в Тихоокеанский флот). В связи с переброской во Владивосток подводных лодок в июне 1932 г. Сталин в письме Г.К. Орджоникидзе заявил: «Японцы конечно (конечно!) готовятся к войне с СССР, и нам надо быть готовыми (обязательно!) ко всему»[1703].
Письмо И.В. Сталина Г.К. Орджоникидзе о переброске подводных лодок во Владивосток и подготовке Японии к войне
18 июня 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 11. Д. 779. Л. 46–48]
Отношения с Японией, Китаем и США виделись Сталиным в качестве комплексной проблемы. Отвечая 28 июня 1932 г. на коллективное письмо членов Политбюро к нему, Сталин согласился с их мнением о том, что в отношении гоминьдановского правительства в Нанкине «нужна сдержанность, но политику сдержанности нужно проводить так, чтобы не получилось отталкивание нанкинцев в объятия Японии. Этот вопрос, как и вопрос о наших отношениях с Америкой, имеет прямое отношение к вопросу о нападении Японии на СССР. Если Япония благодаря нашей излишней сдержанности и грубости к китайцам заполучит в свое распоряжение нанкинцев и создаст единый фронт с ними, а от Америки получит нейтралитет, — нападение Японии на СССР будет ускорено и обеспечено»[1704].
СССР вступил в переговоры с Японией и о подписании пакта о ненападении, о чем также идет речь в процитированном выше письме Сталина соратникам: «Мы должны давить на Японию перспективой сближения СССР с Нанкином и Америкой, чтобы заставить их поторопиться с заключением пакта с СССР»[1705]. Сохранившиеся документы Сталина говорят о том, что в первой половине 1930-х гг. он раздумывал о возможности коллективных усилий по обеспечению мира на Дальнем Востоке по образцу тех мер, которые реализовывались советским руководством на европейской арене. В письме к Кагановичу от 10 августа 1934 г. он затронул вопрос о советско-американских переговорах и рекомендовал: «Мы могли бы пойти на некоторые уступки Рузвельту. Имейте в виду, что соглашение с Рузвельтом может облегчить нам проведение восточного регионального пакта со всеми вытекающими последствиями, так и борьбу с Японией, что для нас очень важно»[1706].
Японская сторона отказалась всерьез рассматривать перспективу подписания с СССР пакта о ненападении. Боестолкновения советских и японских частей у озера Хасан очень скоро продемонстрируют почему. В марте 1936 г. СССР подписал протокол о союзных отношениях с Монголией, согласно которому в случае военного нападения на территорию СССР или МНР со стороны третьего государства оба правительства обязуются «оказать друг другу всяческую, в том числе и военную помощь»[1707]. Под третьим государством, без сомнения, имелась в виду именно Япония и/или ее сателлит Маньчжоу-Го. Этот акт должен был стать еще одним средством принуждения Японии к миру.
Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову, Л.М. Кагановичу, К.Е. Ворошилову и Г.К. Орджоникидзе о дипломатических переговорах и советско-японских отношениях
28 июня 1932
Автограф И.В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 77. Л. 110–111]
В ноябре 1936 г. Япония и Германия подписали Антикоминтерновский пакт. При этом японская дипломатия по всем каналам стремилась убедить советское руководство, что борьба с Коминтерном не является борьбой против СССР[1708].
В июле 1937 г. японская армия начала «большую» войну в Китае, Юго-Восточной Азии, на Тихом океане. Как уже сообщалось выше, с целью локализации экспансионистских устремлений Японии в августе 1937 г. СССР подписал договор о ненападении с Китаем. Советская сторона сделала это, реализуя стратегию Сталина, намеченную в письме соратникам от 28 июня 1932 г. В нем, помимо прочего, Сталин предписывал смягчить директиву наркому иностранных дел Литвинову, «сказав, что СССР… не будет возражать против немедленного восстановления отношений без всяких условий, после чего пакт о ненападении придет как естественный результат восстановления отношений»[1709].
Сталин отказался при этом заключить военно-оборонительный союз с Китаем, подписав соответствующий договор, как того добивался председатель Гоминьдана Чан Кай-ши. Это означало бы втянуть СССР в войну против Японии. Договор с Китаем о ненападении был подписан после того, как провалились попытки заключения Тихоокеанского регионального пакта, идею которого выдвинуло австралийское правительство и активно продвигал СССР, но она не нашла поддержки в США и Великобритании[1710]. СССР предоставил Китаю льготные кредиты и в их счет направил оружие и боевую технику для вооружения 20 дивизий[1711]. На встрече с Сунь Фо — посланцем Чан Кайши Сталин заверил: «Мы поможем вам всем, чем можем»[1712]. В 1938 г. в Китай были направлены 5 тыс. советских военных специалистов[1713]. Сопротивление Китая японской экспансии в значительной мере было обеспечено финансово-экономической и военно-технической помощью со стороны СССР.
Сталин не обманулся в своих ожиданиях. Рост напряженности во взаимоотношениях с Японией проявился в июле — августе 1938 г., когда состоялось вторжение японских войск на советскую территорию у озера Хасан, отбитое частями РККА. «Инциденту у высоты Чжангуфэн», как именовались эти события в Японии, предшествовали многочисленные нарушения советской границы в этом районе и провокации со стороны японских военных[1714]. Япония оспаривала принадлежность территории у озера Хасан Советскому Союзу, предъявив в течение июля советской стороне две ноты. Ввиду очевидной военной угрозы 28 июня 1938 г. по приказу наркома обороны в соответствии с ранее принятым постановлением ГВС РККА Особая Краснознаменная Дальневосточная армия РККА была преобразована в Краснознаменный Дальневосточный фронт под командованием маршала В.К. Блюхера.
29 июля японские войска начали атаки сопок Безымянная и Заозерная, принадлежность которых к СССР оспаривала Япония. К концу дня 31 июля сопки были захвачены. 1 августа Сталин от лица ГВС РККА провел по прямому проводу переговоры с Блюхером, в котором подверг резкой критике командование операцией. Зам. наркома обороны Л.З. Мехлис, командированный в зону боевых действий, 3 августа доложил в Москву, что Блюхер не способен выполнять обязанности командующего. Сталин принял решение об отстранении Блюхера и назначении командующим Г.М. Штерна. Наступление частей Дальневосточного фронта, начатое 6 августа, дало быстрые результаты: 10 августа японский посол в Москве предложил наркому иностранных дел Литвинову начать мирные переговоры. Уже на следующий день было заключено перемирие, а затем подтвержден советский суверенитет над спорными территориями на основании Хуньчуньского соглашения 1860 г., то есть того документа, к которому и апеллировала советская сторона накануне конфликта, отвечая на претензии японской стороны.
Василий Константинович Блюхер
1930-е
[Из открытых источников]
Справка о результатах проверки биографических данных В.К. Блюхера за период 1904–1917
26 августа 1938
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 365. Л. 171–191]
31 августа на заседании ГВС РККА были подведены итоги военных действий у озера Хасан и сделан вывод о том, что «события этих немногих дней обнаружили огромные недочеты в состоянии ДКфронта… Обнаружено, что Дальневосточный фронт к войне плохо подготовлен». В результате приказом наркома обороны Управление фронта было расформировано «в целях скорейшей ликвидации всех выявленных крупных недочетов в боевой подготовке и состоянии войсковых частей КДФ, замены негодного и дискредитировавшего себя в военном и политическом отношении командования…» Маршала В.К. Блюхера отстранили от командования, 22 октября арестовали. Он скончался в ходе следствия под пытками, задним числом его обвинили в шпионаже в пользу Японии.
Неудачная проба сил у озера Хасан не остановила Японию от поиска брешей в советской системе обороны, и через год произошел масштабный военный конфликт Монголии, с одной стороны, и Маньчжоу-Го — с другой. В этот конфликт были вовлечены на стороне своих сателлитов Советский Союз и Япония. Новая неудача японских военных во многом предопределила отказ японского руководства от вторжения на территорию СССР в период Второй мировой войны. Но об этом речь еще впереди.
Судя по всему, к концу 1930-х гг. для Сталина практически был исчерпан прежний внешнеполитический курс, построенный на принципах участия в создании и поддержании баланса сил на европейской арене. И если в Дальневосточном регионе пространство для маневрирования все еще сохранялось, то в Европе такие возможности стремительно сокращались. Подход Сталина (как и всех остальных представителей большевистского руководства) к принципам урегулирования международных споров был утилитарно-прагматическим, а отношение к международному праву таким же релятивистским, как к праву вообще. События 1938 г. на европейской арене подкрепят уверенность Сталина в справедливости своих оценок. При этом опыт иностранной интервенции, через которую Советская Россия прошла в годы Гражданской войны, оставался для сталинского руководства одним из краеугольных камней мировосприятия, оказывая значительное, а, временами определяющее влияние на принятие внешнеполитических решений. 27 июня 1930 г. в политическом отчете ЦК XVI съезду партии Сталин выразил советскую точку зрения на международное право и претензии Советской России к сложившимуся международному порядку. Он сказал: «Говорят о международном праве, о международных обязательствах. Но на основании какого международного права отсекли господа «союзники» от СССР Бессарабию и отдали ее в рабство румынским боярам? По каким международным обязательствам капиталисты и правительства Франции, Англии, Америки, Японии напали на СССР, интервенировали его, грабили его целых три года и разоряли его население? Если это называется международным правом и международным обязательством, то что же тогда называется грабежом? Не ясно ли, что, допустив эти грабительские акты, господа «союзники» лишили себя права ссылаться на международное право, на международные обязательства?»[1715]
Итоги межвоенного периода Сталин подвел в марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б): «Речь теперь идет о новом переделе мира… путем военных действий». Война уже идет «от Тяньцзина, Шанхая и Кантона через Абиссинию до Гибралтара»[1716]. Сталину предстояло найти место своей страны в сложившейся новой реальности и сделать выбор в пользу тех или иных стратегических решений на крутом вираже исторического процесса, в той драме, которая разворачивалась на глазах советского руководства и с его непосредственным участием в ближнем и дальнем зарубежье.
Руководствуясь своим прагматическим (или, если хотите, циническим) подходом, Сталин и станет решать вопросы безопасности Союза ССР, решив выстраивать буферные зоны вдоль советских западных границ и не забывая о материальных приобретениях.