Вместо предисловия
Прилагают фотографии деятелей литературы к данным о них; воспоминания мои — фотографии: материал для литературоведа-историка; не одушевлен я желаньем тряхнуть стариной иль расправиться с ней; что и как было, — вот жест записания.
Биография выныривает, поскольку у воспоминаний есть мыслящий субъект их; описание прыщиков собственного носа не интересует автора, [в описываемый период грешащего гипертрофией абстракций, определявших стиль живых отношений; отсюда и необходимость в силуэтах идейного мира автора (того времени); «хороши» они были иль «плохи», — не мне судить.]
Оценок тут нет.
[Силуэты взглядов скроены мной из цитат, имеющих почти 25-летнюю давность; ссылки на книги и на страницы, — увы, — ничто для зло-читателя; и тут он будет утверждать: «Выдумываете!» С 1908 года с меня, точно с трупа, снимают гипсовые маски; живой человек упразднен; маски вывешены в антикварных музеях; «Андрею Белому полагается так полагать» доминирует над «Андрей Белый так полагает».
Читатель, не прочитавший всего меня, лучше, чем я, знает мой мир идей: так было, так будет!]
В предлагаемых воспоминаниях я не критикую идеологий литературных спутников: у них есть свои книги; идеологии их изучаемы на материале им (и) написанного; не привожу и долгих диалогов: разговоры свои не записывал я; у меня слаба память на слово; я помню жест, смысл, интонацию и действие их на меня.
Что помню, то и описываю.
За 30 лет менялись мои отношения к Блоку, Брюсову, Иванову, Мережковскому, Метнеру, Эллису, Эртелю и другим. В рассыпанном материале писем, заметок, статей, дневниковых записей найдешь что угодно о каждом: от субъективной хвалы до пристрастной ярости; таким оценкам на час — грош цена. Приходится исправлять грехи переоценки или недооценки и в печатном тексте; в «Начале века» стараюсь я стереть пристрастную полемику с Брюсовым эпохи «Воспоминаний о Блоке» и пристрастную романтизацию самого Блока, данную в «Воспоминаниях». В письмах, набросках, в ряде пропавших дневниковых записей о Сологубе, Брюсове, Блоке и прочих много разбросано субъективной дряни, которую автор уже не может предать огню за неимением этой «дряни». Но этим заявлением о том, что импрессиям дня он не придает цены, аннулирует значимость его субъективных мнений о том или другом на протяжении 30 лет. Приготовляя к печати «Начало века», автор показом стиля отношений к современникам доказывает: стиль его отношений — диалектика, живой, текучий процесс, превышающий «да» или «нет», сказанный современникам по прямому проводу.
[Сказав это, я отвечаю и на слухи, доходящие до меня: от времени до времени мне передают, будто кто-то (много есть литературных спекулянтиков) показывает из-под полы какие-то де письма мои или другие материалы с резкими мнениями о моих литературных собратьях. Проверять слухи после этого моего заявления не имею намерения. Лишь скажу: писем с оценками никому из заведомых спекулянтов я не писал уже лет 15; а черновой материал с набросками неоднократно у меня пропадал (ведя переменный образ жизни, я разбрасывал свои бумаги); мои письма, заметки можно было бы подобрать и на улице; им — грош цена после сказанного здесь; найдя утраченную рукопись, не «воры» возвращают ее по принадлежности. Но и на «чох» показа из-под полы — не наздра(в) — ствуешься.
Повторяю: в 31-ом году значимо лишь то, что я думаю о писателях в «Начале века», а не в каких-то там письмах или в чем еще.]
Автор
Кучино. 18 декабря. 30 года.
ВведениеЗадание воспоминаний
«Начало века» — продолжение книги «На рубеже». Фон воспоминаний — идейные течения моей молодости; и — быт эпохи; в «На рубеже» исходная точка — конфликт двух столетий в душе подростков, отбор идей и протест, родивший течение, именовавшееся символизмом.
Я попытаюсь нарисовать картину сознанья символистов и неувязку, которая обнаружилась среди них, внешне объединенных, внутренне раздираемых противоречиями; мне пришлось принять участие в выработке платформ символизма и иметь отношения к видным деятелям искусства моего времени; как и в «На рубеже», я включаю в воспоминания и биографию самоопределения — сырой материал для историка, литературоведа, физиолога творчества, социолога, а не оценку прошлого; дефект моего сырья — в том, что оно собрано на одном лишь участке; положительная сторона: собранное суть факты.
Я — подаю; не я — сужу.
Залп скороспелых суждений — не для литературоведения, которое интересует — симптом, а не штампы: «истина» и «ложь»; история переоценок с отмывом транзитных виз на право прохода в ближайшую пятилетку; «пьяный дикарь» — таков в десятилетиях был штамп на имени «Шекспир»; «гений» — так штамповали… Кукольника;1 нагар столетий лег густым слоем на краски русских икон; заклепали в тяжелое золото пропорции, изучаемые ныне всем миром; и показывали на копоть лицевого провала, зияющего из оловянной брони.
Суеверов не осеняло правильное отношение к не известной никому живописи: отодрать золотой штамп, отмыть нагар.
Джотто и Дюрер в трактовке тем следовали предрассудкам времени; оспаривать их глаз в «науке видеть» — переть против рожна; стоящее в глубине времен отражается в нас с достаточной объективностью; мы видим и стихотворное мастерство, и гражданское мужество в монахе Данте;2 и мы не поддадимся логическим заблуждениям Кампанеллы на том основании, что он — первый поставил нас перед картиной социалистической жизни [Утопия Кампанеллы: «Солнечный город»3].
Явления же вчерашнего дня мы подвергаем абстрактному ригоризму, накладывая копоть хулы или золото прославления; коли не топим, то тащим: за уши; химик Оствальд в интересной статье вскрыл зерно правды в старом взгляде на процессы горения, опровергнутом французом Лавуазье; критик-варвар, француз, заявил, что цель крупного немецкого химика — лягнуть Францию. Мысль Оствальда ясна: в свете закона сохранения энергии и забракованная Лавуазье аналитическая «теория флогистона», и синтетический взгляд на процессы горения — теза и антитеза в синтезе современности.
Литературным деятелям вчерашнего дня наряду со справедливыми нападками на них приходится иметь дело и с копытом, бьющим стариков и бьющим в барабаны перед всем сильным; «Личарды» господствующей тенденции стоят в позе обвинителей; вспоминая иных из них в их вчерашних деяниях, вспоминаешь слова, которые я обронил 23 года назад в фельетоне, озаглавленном «Люди с левым устремлением»: «Что такое человек с левым устремлением в обыкновенное — т. е. не революционное [Фельетон написан в 1907 году, в эпоху реакции, в газете, чуть ли не ежедневно закрывавшейся Гершельманом4 и пытавшейся воскресать под названиями: „День“, „Час“ и т. д. (так что не помню, в „Дне“ ли, в „Часе“ ли он напечатан)] — время? Дай бог ему… подойти к Чехову… Он взлетает в артезианской струе»; я развиваю мысль: артезианская струя, вырываясь наружу, бьет и грязью; «Он… косно летит вверх и влево… В нем развивается левый пафос… Он… летит… обгоняя на ходу и Штирнера, и Бакунина… Так Иван Иванович становится мистическим анархистом… Он пересек все оттенки… от фиолетового до красного… И Иван Иванович чернеет… Левое устремление провалило… за горизонт. Если он взойдет… то только справа. Он опишет, как солнце, круг… Иван Иванович… будьте по-правее… и хотя бы социализм не ругайте…» («Арабески», 336–338. 907 год)5.
Так я писал 23 года назад; среди символистов и людей к ним приставших была тенденция преодолевать символизм одновременным бегством и в анархическую общественность, и в мистический соллипсизм; Георгий Чулков напечатал манифест о «стоустом вопле» мистического анархизма; Сергей Городецкий сказал: «Всякий поэт мистический анархист: как же иначе?»6 «Как же иначе» прогремело в качестве аргументации «левого» когда-то уклона в символизме; пока не явился в самом уклоне уклон — «наилевейший», себя объявивший «символизмом третьей волны», которого вдохновителем был провозглашен бытовик-натуралист, Борис Зайцев, — Виктором Стражевым; апологет наилевейших, почтеннейший дядя, Сергей Голоушев («Сергей Глаголь»), жалел нас: «Вы старички!» Мне было 26 лет. Голоушеву около пятидесяти.
Я дернул фельетоном об Иване Ивановиче, человеке «левых устремлений»; мне открылась вечная истина о «левых» заскоках во всяком течении, преодолевающем нечто на деле, а не на словах; и я писал: «Инфракрасные эстеты с инфракрасными общественниками, занимаясь постройкой новых небес, планет и душ… восходят справа. Они пятнают Гете, Пушкина… как пятнают Маркса… Иван Иванович, скорее проходите мимо… Ближе нам Белинский, Писарев… Довольно с нас левых устремлений» («Арабески», стр. 341. 907 год)7.
В 906 году я познал левое устремление, в котором вчерашние правые преодолевали нас, левых; немного позднее — постиг я и «правый уклон» в символизме: в картине проталкивания «пассеистических» ревизий Гумилева и «прекрасной ясности» Кузмина8 с Валерием Брюсовым; и нам, «весовцам», наш «вождь» угрожал слияньем… со Струве и Кизеветтером9.
Теперь, на другом плацдарме, наблюдаю я изученное явление: «левую чехарду» вчерашних еще не марксистов, а сегодня уже «мистических» марксистов, объявляющих «нюх» пролетария критерием критики; и узнаю знакомца; жив, жив курилка, Иван Иванович, имеющий «нюхи» — сегодня пролетарский, вчера — нюх на богача, прикармливавшего его в газете; кто бы сказал лет 20 назад, что в армии тогдашних сотрудников желтой прессы откроются столькие «пролетарские» нюхи?
В 903 году мой знакомец, Иван Иванович, клеветал на меня — посетителям «Художественного кружка»; в 910 году я ощущал во рту сладковатый привкус от его лести, вызывающий, однако, колики в желудке; льстя, он учил искажать то, чему обучился у меня же: в период травли; встречая его теперь в усилиях меня вынюхать по-пролетарски, — заливаюсь смехом; и он стал «диалектиком», высказывающим выученную назубок вытяжку — не из Гегеля и не из Энгельса.
Между знанием назубок «о» чем-либо и овладением — бездна; и Дарвин изложим в три минуты; и с Дарвином на кончике языка дойдешь до… Овидиевых метаморфоз.
Диалектика — там, где владеешь изменением смыслового оттенка и где слова — не «божки»; она там, где понимают, что есть «реализмы», от которых бежит диалектик; как-то: «реализм» Фомы Аквинского.
Почему похвальное в одном случае зазорно в другом? Почему Энгельсу в идеалистической схеме Гегеля разрешено видеть симптом зреющей под ней реалистической мысли? А мне не разрешено в линии дионисовых культов, борющихся с Олимпом, видеть наступление на Олимп динамизма, позднее перерожденного в диалектику Аристотеля, который был в одной из фаз мысли Греции кристаллизатором зреющей научной мысли, как стал он же позднее кристаллизатором средневекового склероза; отцы диалектического материализма видели в Гераклите «мистические темноты» и здоровую тенденцию будущего, не боясь метафор языка и понимая процессы рожденья понятий из мифов; темнота темноте — рознь; темнота от засора мысли не темнота от обилия не переваренного научно сырья; и в «метаморфозе богов» может лежать семя учения Гете: о метаморфозе позвоночной кости.
Я буду говорить о том, как я и мои друзья, будучи юношами, унюхивали символы при помощи логики, химии и социологии; Брюсов изучал Спинозу; я — Менделеева; Эллис — Энгельса и Маркса; я буду говорить о том, почему мы, универсанты, не убоялись слов, поняв, что смыслы диалектичны, что от «реализма» Фомы сбежишь, пожалуй, в «идеализм» Гегеля.
Там, где не диалектик ляпает штампами «истина», «ложь», диалектик разглядывает корни заблуждений в истине и корни истины в заблуждении; он понимает: [и «идеалист» Гегель близок подчас мысли Ленина.]
Азбучные истины, о которых стыдно писать, становятся «мистикой», как скоро студент-естественник, Борис Бугаев, интересуясь метаморфозой образов и понятий друг в друге, разглядывает древние культы как символизации эмбрионального в них закона эквивалентов; или как скоро он, одушевленный разглядом корней заблуждений в истине, оперирует с энергетическими понятиями так, как оперировал бы грек: и говорит о «боге» Дионисе, о котором так много рассказано и филологами, и Ницше, и профессором Зелинским, и Роде.
Почему же не предположить: суть проблем, выдвинутых символистами, людьми с высшим образованием, — в разгляде метаморфозы образа в понятие (и — обратно), вне которой образ и понятие как метафизические реальности пусты; и лишь процесс, их сцепляющий в метаморфозу, — наполнен содержанием; ведь переоценка понятий и образов прошлого — основа их поворота вспять; что искусства, культы и быты — для них опытный материал, а не регалии культа; в их фольклоризме, как в средстве, — проблема расчистки сознанья в борьбе со штампом; почему не предположить: теоретику символизма «in statu nascendi»10 в 1901 и 1902 годах дороги и история символизма, и задача самообразования, а не «радения»; отсюда: интерес к мифам и культам; интерес к способам символизации в ранних фазах более поздних идей.
С первых страниц этой книги подчеркиваю: зарисовываемое мной — попытка осмыслить юношеское «credo»; до 901 года моя биография — утопание в быте отцовских квартир «Бореньки», «Бори» и, наконец, — Бугаева, Бориса: «студента»; первое десятилетие литературной деятельности скрещает во мне «Белого» с «Бугаевым», «ученика» с «учащим», «студента» с «лектором»; это есть — жизнь в идеях и понятиях, в большей степени, чем личная жизнь; социальные связи, чтение, тактика, дружбы и ссоры, согласия и несогласия — определяют «credo»; я вижу себя «двуногой идеей», раскаленной спором; ошибки мои — идеологический ригоризм.
Личная биография — провал биографии; быт понятий проваливает ряд художественных заданий.
О том, что меня раскаляло и перекаляло, я хочу рассказать страницами этой книги.
Высказывания 902–910 годов — фрагменты черновика к книге, не увидавшей света, или — дневник студента; теория символизма — тема дневника; стержень ее сковался в университете; она — в разгляде многообразия допустимых оформлений и в правилах владения оформлениями; краски, стиль подачи материала менялись в 910, 912, 916 годах; мысль оставалась тою же.
С 901 до 911 года нет изменений в методе говорить о методах; но с 901 до 911 года краски «оперения» гаснут: мажор переходит в минор; «аллегро» в «анданте»; пульс жизни мысли бьется слабей в тисках повторов: себя самого; диалектическая спираль, свернувшись в круг, поймана в тенета не преодоленного догматизма.
Единственный догмат юношеского мировоззрения провозглашает борьбу символизма с «догматом»; и этот лозунг я начинаю ощущать: «догматом»; я ощущаю абстрактность в борьбе с догмами; борясь с инерцией рутины, я упускаю из вида инерцию прямолинейного и равномерного движения; [Физика различает два рода инерции: инерцию покоя и инерцию движения] абстрактная правота уживается с конкретной ложью; конкретная правота есть абстрактная правота; плюс: поправочный коэффициент на каждый случай; я ощущаю свою терминологию бедной поправками; мой критический смысл выглядит в высказывании наивно; появляются оспаривающие друг друга «Белые» — в Белом: компания их: мистик, кантианец, поэт, стиховед, оккультист, скептик, индивидуалист, коллективист, анархист и социалист — таким выгляжу я извне; [неправда вкралась между мною и словом, меня отделяющим от тех, с кем мне положено быть, и соединяющим с теми, от кого я далек; эмпириокритицйст Валентинов мне говорит: «Вы проповедуете социализм под флагом символизма». Блок и Иванов отказываются от меня.
«Казусы» сопровождают все мои выявления; правильность теории оказывается неприложимой в конкретном деле; и я становлюсь собственным мифом.]
Вход в литературу в 1901 году и выход из нее во внутреннем «нет», сказанном соратникам по оружию в 1912 году, и сопровождаемый разрывами «дружб», обусловлен идеологическими исканиями; ярок мой литературный оптимизм 901–902 годов; мрачно мое «нет», сказанное в 912 году «литературщине», из-под которой я не вижу будущего русской литературе; так поднимается тема «кризиса».
Свертываются светлые перспективы «Золота в лазури»; звучат темы «Пепла» и «Урны» — книг, в которых я ставлю над собою крест как над литератором; на кресте же — эпиграф:
Блок, Брюсов, Мережковский, Иванов, — попеременно друзья и враги, — выглядят мне на этом абстрактном отрезке жизни эмблематическими актерами в моей драме. [Я переживаю кризис коллектива, без которого литературная борьба за «credo» — лишь сон.]
Символисты и декаденты
[Кризис, пережитой мной, не был кризисом символизма во мне: кризисом — из-за символизма; тяготел в коллектив, к которому я примкнул, разорвав с традицией детства и отрочества; все базировал я на связи с людьми: с Мережковскими в 1902 году, с Блоком в 1903-ем, с Вячеславом Ивановым в 1904-ом; мой пафос: преодолеть отъединенность эстетства и дурной наследственности феномена-листической культуры, символизму предшествующей; бессознательная в отцах, в детях осознавалась она как чувство гибели.]
Считал и декадентство синонимом символизма; декаденты — те, кто себя ощущал над провалом культуры без возможности перепрыга; для декадента крылья — крылья воздухоплавателя, Лилиенталя, доказавшего своею гибелью невозможность авиации… за несколько лет до открытия воздушных путей. Декаденты и символисты осознали необходимость вылета из культуры; декаденты не видели осуществимости к вылету; символисты — делали, так сказать, авиационные пробы.
Декадент — Бодлер; символист — Ницше; символ для первого — соответствие двух рядов; символ для последнего — пересечение рядов: в новом качестве.
Так виделось юноше, мне, соотношение между символизмом и декадентством.
[Мироощущение декадента прекрасно выразил Брюсов:
Сознанием падения исчерпывает себя декадентство. [Юный Блок поднимает для меня, юноши, голос символиста, когда, обращаясь к товарищам, велит:
…Вместе свяжем руки, —
Отлетим в лазурь.13
Связь рук — в каком смысле и с кем? Тут — подана проблема символизма без «декадентства»; отделенность переживается как детская болезнь роста; не воскресший в символизме декадент становится скептиком-снобом вроде Франса, иль святошей с перепугу (Верлен, Гюисманс), или словесником, подменяющим вопрос «как жить» вопросом «как писать»; таким видится поздней Валерий Брюсов (эпохи 1910–1916 годов).]
Декадентов, поставленных в необходимость осознать кризис старого мира, я не считаю упадочниками; смех мещан над Бодлером напоминает смех отца-сифилитика над наследственным сифилитиком, сыном, имеющим мужество показать свои язвы отцу.
Таково мое отношение к Бодлеру, Верлену, Рэмбо, но не… к Маллармэ, силившемуся дотолкнуть декадентство до символизма; в русских символистах, явившихся на смену французским, я вижу шаг: от скепсиса к оздоровлению; так я гляжу на Брюсова; он — старший в опыте кризиса, но отставший в опыте осознания новых форм жизни, подавленный гибелью «Лилиенталей» культуры; мы с Блоком осязаем себя братьями Райтами, борцами за авиацию.
Нас называли «символистами второй волны»; для меня это название значило: «символисты», но не «декаденты».
Лозунг Брюсова и Бальмонта «мгновение принадлежит мне» обнажал «тайное» феноменалистической философии Спенсера.
Так путник посредине луга,
Куда бы он ни кинул взор,
Всегда пребудет в центре круга,
И будет замкнут кругозор.
[Вытекающая из феноменализма музеология, — вот чем звучали мне строки Брюсова:
Замкнутость «Я» — склероз декадентства на символизме; [в 1900 году я объявлял отцу: «Мир есть мое представление» (— «Как же так, Боренька?»); под миром же я разумел «мир квартир» средневысшей интеллигенции.]
В 901 году мне делалось грустно за Брюсова, когда я читал:
В безжизненном мире живу:
Живыми лишь думы остались.
Я волил разрыва границ познания, борясь за безграничность его, за преодоление «Я» в «мы», за организацию «СО-»: сознания, сочувствия и соволия.
Личность в моем понимании в индивидуализме включалась в соборность; я изучал виды соборностей (церкви, братства, коллектива, коммуны и т. д.); я понимал понятия индивидуума в терминах философии Риккерта, называвшего «индивидуумом» только неразложимый комплекс (предметов, чисел и личностей), отмеченный стилем.
Личность (или «а» комплекса «abed») изживаема не как «а», а суммой отношений, развертываемых от каждого к каждому (в «ab» — одно, в «bacd» — другое); «индивидуум» для меня был личностью, расширенной коллективом и взятой в коллективе; «персонализм» и «индивидуализм» становились понятиями полярными; личность, отъединенную от коллектива, — считал я личиной; в статье «Маски»17 я вскрывал трагедию декадентства как «персонализма»; символизм связывал я с соборным индивидуализмом.
Но такую соборность противополагал я механическому ее пониманию.
Отношение Блока и меня к Сологубу, Бальмонту, Брюсову сперва — отношения почтения издалека; задержь относилась к противоборствованию идее коллектива; «Я» немыслимы без «мы».
С 1905 года стерлись контуры, отделявшие символистов первой «волны» от «второй»; во мне — разрывом с Блоком и союзом из тактики с Брюсовым; в Блоке — близостью с Чулковым, Городецким и Вячеславом Ивановым.
И Брюсов меняет позиции: он проявляет организаторский талант, отдаляясь от Бальмонта; ряду моих лозунгов он говорит «да» в статье «Священная жертва»18, отрекаясь от соллипсизма.
Но в первой встрече он мне скорее — попутчик, чем явный союзник.
В 901–902–903 годах я подчеркивал связь с Блоком и отъединенность от Брюсова в кружке, названном «Арго», мы считали себя аргонавтами, плывшими от «декадентства» к поискам новой коммуны: по-новому «жить», а не «писать», — лозунг, соединявший нас.
Из ячейки искателей я протягивался к голосам, утверждавшим новую жизнь; таким голосом был и голос Meрежковского, пока не вскрылась фельетонная церковность казавшихся издали революционных стремлений; таким голосом был голос юного Блока, приглашавшего нас «связывать руки»; разочаровавшись в обоих, я внял роговому фальцетто Брюсова, звавшего в фалангу борцов; если не за жизнь, то «хоть» за искусство.
Мысли о символизме как жизненном пути, осуществляемом в коллективе, сменились мыслями о «литературной школе», разрабатывающей методологию.
Не закрываю глаз на свои промахи; но пребываю в недоумении: символисты перескочили через символизм; историки новейшей русской литературы отметили в символизме на 80 % то, с чем я боролся, не отметив того, что я защищал; я боролся с музейной редукцией вправо, боролся с «мистическим анархизмом», гипертрофирующим в символизме мистику; эти наросты и фигурируют в качестве мифов о символизме 1) у квазисимволистов, 2) у квазиизобличителей; распространяются пародии на символизм: субъективно-иллюзионистические сюсюки об «искусстве для искусства»; символизм же — выдвигает лозунг «искусство — не только искусство»; под флагом символизма доселе плавает в сознаниях «мистический анархизм».
Обрываю себя; спрашиваю: мои представления — рисуют ли символизм? Они рисуют нечто, пережитое как опыт детства; пытаюсь себя убедить словами обо мне: меня считают же, черт подери, символистом; кроме того: о символизме я много писал с дней молодости.
Написанное обойдено глубоким молчанием, если оно не подано в искажениях; читали Чулкова; читали исследовательские труды Валерия Брюсова под формой критических заметок; теории символизма в них нет; читали и «К звездам» В. Иванова;19 там умные мысли об очень многом не ориентированы вокруг символизма, заставляя предполагать в авторе — филолога, богослова, литературоведа, интересующегося и… символизмом; сумма всех этих не моих воззрений облекает меня в андерсеновское «царское платье», в котором порою я чувствую пренеловко себя; а когда я вспоминаю о том, чем я, собственно, волновался, то получаю письма: вы-де сдали позиции («чулковские» некогда).
Касаясь эпохи 901–910 годов, я буду порой прерывать воспоминания о личностях воспоминаниями о силуэтах, составленных из взглядов того времени субъекта воспоминаний, не потому, что они были безупречны, а потому, что они были таковы, каковы были; [я ведь касаюсь эпохи боев за символизм, — боев, сопровождаемых разрывом с друзьями и создававших мне после каждого выхода очередного номера «Весов» отряды врагов за цель: размежеваться с псевдосимволистами;] и я не могу довольствоваться указанием: мне быть «мистическим соборником» по Вячеславу Иванову, рыцарем «Дамы» по Блоку или стать Г. И. Чулковым, с которым я люто боролся; с ним ныне я в добрых отношениях; и я готов просить у него прощение за несправедливую жестокость полемики с ним; но от существа ее не отказываюсь: он, ныне не символист, создал некогда миф о символизме, последствия которого через 25 лет — сказываются… на мне.
Ему-то — ничего; мне-то — каково!
Вот почему свою книгу я снабжаю и показом идейного паспорта: эпохи окончания университета; побуждают нападки справа: я мимикрирую материалиста; допустим, я — плут; все же: не такой наивный, чтоб верить, что мне поверят; нападки основаны на невежестве; к показу побуждает и ирония слева: «А как… с „антропософией“?». Оная сплетена с естествознанием Гете; об этом я распространился в своей книге о Гете;20 отсылаю к ней: там показано — «как».
В благосклонном отзыве на книгу «На рубеже» (см. в «На литературном посту»)21 я разглядел улыбку: пока автор рисует «Бореньку», гимназиста, или «студента Бугаева», — он ясен; иное будет, когда он коснется «Белого», утонувшего в мистике. Был период сосуществования «Белого» и «студента» (900–903 годы)! В нем и «Белый» приготовлял анилин; и «студент» лаборатории «в небеса запускал ананасом»,22 оба срослись, являя двухголовое существо.
То — аллегория; была одна голова, озабоченная проблемой увязки стремлений в картине проекций, строящих пространственную фигуру по законам логики, а не мистики; вставала проблема, как такая фигура возможна; именно: как возможно скрестить науку, искусство, философию в цельное мировоззрение; «художник» в Бугаеве колебал точность лабораторных занятий; и — лопались склянки, ломался термометр, рассеянно превращенный в палочку для помешивания; художественному же «нутру» Белого делалось неповадно от проблем логики, которыми его Бугаев просаживал; живой темперамент сказывался не только в стихах о «кентаврах», загалопировавших в его стихотворной строке с полотен импрессиониста Штука, но и в попытке формулировать действие закона эквивалентов в эстетике: [наблюдение, свойственное естествознанию, переносилось в сферу: изучения колоритов зари — по годам, чтобы открыть закон господства разных закатных типов; пожимали плечами, когда я, бросив «кентавров», заводил речь о «плотности энергии», — понятии, введенном в науку моим учителем, Умовым; «мы имеем возможность говорить об обратном отношении между количеством и плотностью материала художественного произведения и плотностью энергии»23, — писал я в 906 году; и Брюсов, Блок, Иванов, «филологи» по образованию, не понимали степени живости для меня этих понятий; такие мысли — продолжение мыслей 900–901 годов, развитых в статье «Формы искусства»; статья напечатана в декабрьском номере «Мира искусства» за 1902 год; на нее обратили внимание «старики»: математик Бугаев и профессор Кирпичников; она осталась чужда — Брюсову, Иванову, Блоку.]
Весь круг идей о символизме — кристаллизация мыслей, выношенных в университете, — [между занятием химией, сочинением об оврагах и изучением Вундта, Гельмгольца, Оствальда, Спенсера и т. д. Были другие интересы — к Метерлинку и Рэйсбруку, что ж, — Якова Беме любил же… Энгельс.]24
В эту эпоху зарисовывались контуры теории символизма в дневнике, который я вел; он — утрачен; но он — источник позднейших фрагментов; в них вкраплены мысли, жившие систематически в плане ненаписанного философского кирпича.
Если эти фрагменты дать в вытяжке цитат, — контур теории не вызывает сомнений; и ясна роль естествознания в ней; оно — в проблеме стиха, ставшей камнем преткновения для «филологов»-формалистов.
Подавая схему воззрений, не склонен ее защищать или разоблачать, а склонен показать: стиль сырья; то, что есть, а не то, что сфантазировано; в вязи «цитат» из высказанного четверть века назад мой «ответ» и на — «приспособляетесь», и на иронию слева: «А как увязан „Белый“ со студентом-естественником?» [Я цитирую себя только из двух моих книг: «Символизм» и «Арабески», являющих главным образом перепечатку журнальных статей, написанных в 1902–1909 годах; в сносках я буду обозначать «Ар.» — «Арабески» и «С.» — «Символизм», с указанием страниц и с указанием года написания статей].25
Студент «Бугаев» в проблеме мировоззрения
«Действительность многогранна»;1 стремление к многогранности «полагает… установление порядка и границ между отдельными дисциплинами»;2 «легко спорить об объектах познания… Важно уяснить целесообразность в порядке познания»;3 порядок — не метафизический: «мы видели крах метафизики»;4 «догматическая философия погибла до Канта»; 5 «злоупотребление отвлеченными понятиями… — неизбежно в догматизме, если не обращать внимания на способ возникновения и употребления их»; 6 «смена философских систем есть смена терминологии»;7 но мы можем видеть и «красоту высоких заблуждений», — например: у Канта, у Гегеля.
В статьях 904 года метафизический догматизм отклонен; чем он заменен?
«Основою… положительных сведений о действительности мы считаем точную науку»;9 «история науки рисует… картину… выпадения из философии…; научная индукция… уверенно… врезается в расплывчатые границы… априоризма… Для философии наступает роковой момент. Она оказывается без объектов» 9.
Так говорю я в 1904 году.
«Научный метод превратился в многие методы: возникли частные логики наук»; 10 «оставаясь на точке зрения частной науки, мы не получим объективного соотношения между различными научными методами»; 11 «вопрос о методе подчиняет научное толкование… теории знания»; 12 «точность наук в группах связей»; 13 но эти группы — «ряд параллельных, непересекающихся линий»; u «частные логики наук требуют общелогического обоснования»; 15 вне его и «догматы научных мировоззрений… суть утопические фантазии…; они не говорят ясным языком»; 16 «философия… является… в новой роли… Она устанавливает правильное соотношение между науками»; 17 без «критицизма лучшие бы из нас задохнулись…» 18.
«Рассудок ручается только за правильность выведенного, а не за действительность»; 19 «исторически смысл знаний менялся»;20 «вчерашний предел перестает быть пределом…; молекула-атом-ион» 21 [С. 12. 904.2 С. 13. 904.3 С. 13. 904. 4 С. 94. 909. 5 С. 21. 904. 6 С. 22. 904. 7 С. 103. 909. 8 С. 51. 909. 9 С. 12–19. 904. 1 °C. 51. 909. 11 С. 12–19. 904. 12 С. 12–19. 904. 13 С. 55. 909. u С. 55. 909. 15 С. 54. 909. 16 С. 55. 909. 17 С. 12–19. 904. 18 С. 21. 904. 19 С, статья: «Критицизм и символизм».2 °C. 56. 909.21 С. 55. 909] — стадии расширения пределов материи; статике противополагается диалектика становленья понятий; «винегрет… из предельных методологических понятий… ведет к гетерономии каждого»22.
Дается отпор и подстановке служебных понятий под общелогические: «смешны… решения проблемы причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы…; ведь тут объясненье целого… ее частью; сказать, что причина есть сила, — сказать, будто единица равна своей трети»; 23 «соединение науки и философии в нечто однородно смешанное — только словесно»;24 «принципы метода образуют частную логику науки…; но частных логик много»;25 «мировоззренье не может лежать ни в основе частной науки, ни в ее выводе; мировоззрение не может лежать и в основе системы наук»;26 «некоторое время научным мировоззрением считалась система наук…; но частные науки развивались независимо от системы… Система распадалась за системой…»;27 «Кряж „синтетической философии“ распался» 28, — говорю я о Спенсере; «в позитивизме как системе наук… 29 открывается характер научного мировоззрения как… догматического»;30 «нужно быть многострунным» 31.
Отклонив систему наук позитивизма, я отклоняю и попытки строить мировоззрение на данных частных наук.
«Пытались… в центре научного мировоззрения поставить выводы одной из частных наук (химии, физики, механики), принятых за основную»;32 «философию… превращали в историю… психологию и даже термодинамику… Ответы были ответами методологическими»33.
Отклонив догматизм, метафизику, позитивизм, механицизм, я разбираю психологические мировоззрения моего времени.
Когда под базой психологии берут психофизиологию, то подставляют понятие о пределе; «понятие о бессознательном… понятие о предельном… оперируя в психологии с понятиями о сознательном и бессознательном, мы оперируем с понятиями соотносительными»; «Крайний вывод… соллипсизм. Это выясняет Шуппе…» 35.
[22 С. 55. 909. 23 С. 55. 909. 24 С. 23. 904. 25 С. 53. 909. 26 С. 54. 909. 27 С. 51. 909. 28 С. 909. 29 См. сочинения Спенсера: «Основные начала», «Основание биологии», «Основание психологии», «Основание социологии», «Опыты». 3 °C. 22. 904. 31 С. 30. 904. 32 С. 50–53. 909. 33 С. 50–53. 909. 34 С. 35. 904. 35 С. 44. 904].
В статье 1904 года «О границах психологии» я даю краткий разгляд позиций волюнтаризма, психофизики фехнера, сенсуализма и параллелизма, признаваемого мной недостаточным, ибо «внутренний» ряд в этой позиции остается лишь «постулатом эмпирической психологии», а «раскрытие постулата лежит… за пределами психологии»;36 но и запредельное «психологии» я отвергаю, как-то: рациональную, невозможность которой еще доказал Кант, и спиритуалистическую: «бедные психологи-спиритуалисты»3.
Так «основные проблемы… возникающие в психологии… выносятся из ее области»; «психология… оказалась… химерой»; 39 границы ее, «во-первых… предельные механические понятия и, во-вторых, познавательные формы» 40.
Таков первый абзац мировоззрителя «Белого», проповедываемый им и в 1904 году, и в 1909 году в статьях, а ранее (в 1901 и в 1902 годах) проповедуемый в университете, товарищам: Суслову, Петровскому, Владимирову, Печковскому и многим другим, — проповедуемый дружески расположенному семейству Соловьевых, горячо принимавших «поэта» Борю и холодновато относившихся к «Бориным теориям»; отец мой, горячо споря, порой безусловно соглашаясь, относился приязненно к мировоззрительному строительству своего сына, не подозревая в нем «художника», не подозревая и «мистики» в отклонении позитивизма, крайностей механицизма, историзма, психологизма и плюрализма.
[Вероятно, «мистика» и проблема трансцендентности влетели в Белого с «черного хода», ибо парадный вход — «бутафория».
Увы, — ее нет: высказываемые истины естественны для естественника; ими были «заражены» не одни символисты; их исповедовали сотни «студентов», читавших Милля, Спенсера, Вундта, Оствальда, Фехнера, Гельмгольца, как я, штудировавших историю индуктивных наук, как я; и интересовавшихся соотношением естествознания и философии, как я, — например, сын профессора медицины А. Б. Фохта, Борис Фохт, окончивший в эти годы естественный факультет и изучавший Канта на филологическом, с которым у меня бывали схватки и у которого я впоследствии учился тому, как штудировать Канта: с комментариями.]
[36 Там же. 37 С. 41. 904. 38 С. 47. 904. 39 С. 48. 904. 40. С. 44. 904].
Проблема критического мировоззрения волновала меня в эпоху изучения естествознания, она же волновала и в эпоху пребывания моего на филологическом факультете; волновала позднее, определяя встречи с кружком молодых философов — Фохтом, Кубицким, Гордоном, Гессеном, Яковенко, Шпеттом и сколькими, вызывая недоумение, недружелюбие со стороны Брюсова, Мережковского, Иванова, Блока; Брюсов предпочитал в разговорах со мной философии литературу; с Блоком при всем желании было невозможно вести философский спор; в Иванове я старался опрокинуть «реалистическую» концепцию символизма не потому, что она «реалистична», а потому, что его реализм был для меня «метафизическим реализмом».
[Почему же соединялся с ним? Философская оправа на Иванове, филологе, тончайше воспринимавшем «стили» и понимавшем искусство, выглядела «дышлом»; она делалась неопасной мне; его сила и меткость не в философии, а в историзме. Теоретизируя, — он сбивался; но он высказывал тончайшие и глубочайшие истины о символизме, ставя их на исторический фундамент; в моей «теории» он был — отдел, озаглавленный «История символизма»; необходим был Брюсов в другом отделе, озаглавленном: «Символизм и литературные школы».]
В теоретических интересах я был одинок, [и когда говорил врагам «мы», — то разумел себя и надетые на правой руке фикцию «литературоведчества» Брюсова или — «мы — с Брюсовым», на левой — фикцию «исторических экскурсов»; или — «мы — с Ивановым»; я поступал, как напуганный ночной тьмою еврей, показывающий вооруженным разбойникам надетые на руки: шапку и ермолку.
Это было — нелепо, наивно и гордо; оказалось же — непрактичным: в сумме шишек на моем лбу от критических тумаков я ощупываю и те, которые относимы к Брюсову, и те, которые относимы к Иванову.]
Теория знания, или… «Великан Риза»?
«Законы вещества, устанавливаемые… химией и физикой… модели, сосредоточивающие внимание на требованиях, которые мы должны предъявлять изучению формальных принципов»; 1 «указание на массу как на энергию сопротивления равнозначно указанию на динамический базис всякого учения о массе»;2 «законы сохранения вещества… следствия закона сохранения энергии»;3 «современные энергетики пытаются даже формы познания вывести из энергетических процессов»; 4 «Рилъ определил причинность как вид энергетического процесса»;5 «закон эквивалентов нашел бы свое выражение в формальной эстетике»6 [1 С. 182. 906. 2 С. 183. 906. 3 182. 906].
Так говорит естественник; гносеолог в нем понимает: данные механического мировоззрения — модели; пользоваться ими надо с большой осторожностью; так что: хотя «в термодинамике не обойтись без понятия энергии»7, но это «понятие — определенно лишь в той области, где с этим понятием связано понятие о механической работе»8 оно, «вынесенное за пределы частной науки, становится… совершенно не ясным»? критика основоположений механики ставит его в отношение подчинения к теории знания: «механические и динамические понятия оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа»; 10 «переход этих понятий… механики к понятиям гносеологическим стоит в связи с расширением каузальной проблемы»11.
Но критика основоположений всякой «науки ставит науку в отношение подчинения к теории познания» 12 вне ее и научная систематика есть «систематика… незнания»;13 ее формулы, практически не раскрытые в жизненном смысле, — отношения, протекающие между неизвестными величинами, или «винегрет из… методических понятий»; 14 «частные логики… требуют общелогического обоснования»15, или — вскрытия многосмыслия отвлеченных понятий в жизненную осмысленность их:
«Теория знания есть введение ко всякого рода миросозерцаниям»; 16 «критическая философия имеет дело с основными проблемами познания»; 17 «она занимает независимое место в ряду прочих наук»; 18 «не против точного смысла научного знания направлено жало…; против иных способов расширения знания»; 19 «само знание становится предметом»;20 «познание — знание о знании» 21.
Что здесь мистического?
В 906, 907, 908 годах Александр Блок и Вячеслав Иванов упрекали «мистика» в отвлеченном рационализме и в безуханной неблагодатности его мыслей о символизме; из «Золотого руна», штаб-квартиры мистических анархистов, летели стрелы Генриха Тастевена по его адресу.
[4 С. 23. 904. 5 С. 31. 904. 6 С. 187. 906. 7 С. 187. 906. 8 С. 187. 906. 9 С. 52. 909. 1 °C. 43. 904. 11 С. 44. 904. 12 С. 55. 909. 13 С. 56. 909. и С. 55. 909. 15 С. 54. 909. 16 С. 54. 909. 17 С. 56. 909. 18 С. 57. 909. 19 С. 57. 909. 2 °C. 57. 909. 21 С. 57. 907].
Был ли рационалистом я?
Рационализм в первые годы начала столетия был представлен рядом школ, берущих начало в Канте: Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель с одной стороны, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон, Христиансен — с другой рационализировали до крайности трансцендентальный идеализм Канта; отношение к Канту было экзаменом на право быть принятым в общество «порядочно» мыслящих; для этого надо было усидчиво преодолевать некую понятийную гимнастику, заменяющую мировоззрение овладением приемами схоластических головоломок, как-то; знать, чем форма отличается от «формы формы» и почему «форма формы формы» равна «форме формы» 22.
[22 Этими уточнениями занимались последователи ученика Риккерта, профессора Ласка]
В 1905 году я писал против идеализма и рационализма: «Переоценка ценностей… выразилась в бунте против узкого материализма и натурализма… Но… не к рационализму, не… к идеализму призывала новая литературная школа»; в этом-то «но не…» и была загвоздка для понимания моих тогдашних идей; «но» предполагало какое-то «хотя — однако»; «хотя» — относилось к условному допущению метода в отмежеванной ему сфере; «однако» — относилось к отрицанию реальности за методическим смыслом; «но не», — на нем спотыкались: товарищи символисты и «враги» — идеалисты, рационалисты, механицисты, позитивисты, наивные материалисты, метафизические реалисты и теософы; они смешивали в молодом символисте две проблемы: овладения языком, т. е. умением говорить при случае как идеалист, как метафизик, как механицист, как материалист, как теософ, и оценки языка как определяющего мировоззрения; я учился у идеалистов: они были склонными порою меня счесть своим, видя меня оперирующим их понятиями; глупые люди и доселе видят в моих естественнонаучных интересах лишь желание примазаться к… Молешотту; это доказали иные из читателей книги «На рубеже».
Через всю жизнь проходит знакомая картина: Степпун, Гессен, проф. Богдан Кистяковский мне говорят: «Тут вы мыслите как… риккертианец»; Мережковский в 1902 году заявляет студенту-естественнику: «Вы — наши, мы — ваши»; социал-демократ Валентинов видит в позиции «Эмблематики смысла» позицию, близкую к социализму; Георгий Чулков в 1905 году записывает и меня в «мистическую соборность»; Гончарова в 1902-ом записывает в теософа. И это оттого, что они видят во мне — «хотя»; «хотя» — означает: умение говорить как мистик, как идеалист, как позитивист и т. д.; смешивают средство, учебу, — с целью: с заданием критически вскрыть корни «языка»; разглядеть в нем заблуждение; и даже: увидеть в заблуждении искажение истины, подобное искажению ее в теории, забракованной Лавуазье.
Это «хотя — однако» — выявление в естественнике проблемы ножниц, о которой я говорю подробно в книге «На рубеже», жалуясь, что понимающий меня в науке отец приходил в ужас от «мистики» стихотворений, мною написанных; не понимающий этих стремлений литературный патрон, М. С. Соловьев, всемерно покровительствовал «художеству».
Это проистекало из усилий выработать собственную теорию знания, а не взять ее напрокат; изучая жаргон Канта, не делался кантианцем; изучив жаргон Владимира Соловьева, написал о его философии, что она «малоговорящая метафизика»23, хотя личность Соловьева чтил чрезвычайно.
Теория Канта для меня — «только проблема»;24 теория знания «отсутствует у Канта»;25 «теории знания как науки нет у него»; 26 у него же «выведение опыта из… предпосылок лишает объект знания предметной значимости: содержание выводится из формы… „Вещь в себе“… оказывается мыслимым понятием…; улетучивается… объективно данный материал…; бытие становится формой мысли»; 27 «тяжкая форма хронического незнания по пунктам есть предмет гордости нескольких теоретико-познавательных школ»;28 «Кант… был восьмым книжным шкафом своей библиотеки… Может ли книжный шкаф обладать личным творчеством»; 29 «из кантовского критицизма, отрицающего существенность познания, выход или в позитивизм, или к Гегелю» 30.
[23 См. «Арабески». Владимир Соловьев (силуэт). 24 С. 60. 909. 25 С. 59–60. 909. 26 С. 60. 909. 27 С. 69. 909.28 Ар. 213. 910. 29 С. 215. 910. 3 °C. 27. 904].
Позитивизм — отвергнут; Гегель — метафизичен; и я зову от Канта к постановке по-новому его проблем, чтобы с критицизмом как тенденцией встретились актуальные проблемы начала века; и жду от встречи новой теории знания: насквозь критической, насквозь жизненной; в ней не только возможно обоснование эстетики в логике, но и логики в эстетике; она должна вскрыть самое творчество как точную фантазию мысли.
Такая теория только — загадана; мое задание: сдвинуть ее с точки загаданности хотя бы на шаг.
Осуществление в усилиях поколений.
Здесь корень моего символизма: он — в мироощущении рубежа, в опыте понимания, что «несостоятельность научно-философских теорий в… оценке… бытия и необходимость подобной их оценки… побуждает перейти за пределы теорий»31, провозглашающих предел познанию и полагающих бытие в непознаваемом; вот где корень «потусторонности», аромат которой разливает мой литературный портрет (чуть было не сказал «памфлет»).
Не раз употребляю я термин «трансцендентный». В каком смысле? В смысле перехода границ ограниченного познанья — познанием же, а не верой; переход — куда? «За пределы… теорий… в области практического идеала» 32.
Я провозглашаю примат созидающего познания над познанием рефлектирующим и отражающим «тени вещей»; мой трансцендентизм — разрыв границ и переход в сферу жизни, — из двух расколотых половинок, объявляющих, каждая, себя в «здесь» и полагающих, каждая, другую — в «там»; он в соединении «кажущегося» запредельным с «кажущимся» внутрипредельным — в том, что ни «вне», (ни) «внутри», ибо самые «внутри», «вне», — миросозерцательный расщеп дуализма, пара автономий «психологии в себе» и «естествознания в себе», психологизма и наивного натурализма.
Мой «трансцендентизм» — 1/2 моего «имманентизма»; понимание символизма как имманентизма за пределами метафизики с ее «вещами», что термин «трансцендентный» фигурирует у меня лишь в смысле пропирания через искусственные рогатки, поставленные познавательными импотентами.
Я вижу, что «современная теория знания претерпевает кризис»;33 ее «единство оказалось метафизическим»; 34 «Кант пришел к необходимости теории познания»;35 и — только.
Вносится проблема борьбы за должную, не данную теорию знания и за путь науки, вырванной из механистических тисков, выдвигается вопрос о мысли: активное ли она начало или — пассивное отражение? Подчеркивается: действительность не данный конгломерат фактов, не отраженная номенклатура понятий, а совпадение бытия с поволенным познанием.
31 Ар. 104. 905.32 Ар. 104. 905.33 С. 62. 909.34 С. 99. 909.35 С. 60. 909.
Такая действительность «трансцендентная познавательному формализму, из своей „не жизни“ грезящему о жизни как о чем-то „потустороннем“ ему; деятельному познанию все имманентно: все — в „здесь“».
И мы «возвращаемся… к деятельности…; то, что творится, называем мы действительностями; действительности, воспринимаемые в законах, являют нам образ объективной действительности; мы узнаем в ней ту самую действительность, от которой уплыли по морю познания…; мы к ней вернулись…» 36.
Кругосветное путешествие от действительности как данного (тезы), сквозь отвлеченно-критическое распыление ее в формы (антитезы) к воссоединению ее с познанием критическим в действительность претворенную и должную (синтез-символ) называю я образно путешествием аргонавтов за «золотым руном», которое — действительность.
Так полагал я 25 лет назад: так ли положенное еретично и так ли оно «мистично»?
Беру случайно оказавшийся под руками номер «Литературной газеты» от 15-го июня 1930 года; глаза падают на статью Федора Гладкова; читаю: «вопрос об искусстве, — пишет Гладков, — есть… практический вопрос, а не вопрос теорий»; «искусство есть творчество жизни», — пишет он; «художник-диалектик не может ограничиться изображением объектов в себе, а анализирует развитие и изменение»; рефлексирующий художник, по Гладкову, «упирается в пресловутую „человеческую природу“ и дальше этой метафизики не в силах пойти» 37.
Четверть века назад я волил преодоления природы как метафизической сущности, рожденной философией дуализма, с ее щепленьем вещей на «для себя» и «для нас».
Гладков приводит цитату из сочинений Плеханова: «Действительность нынешнего дня, — развивая своими собственными силами свое собственное содержание, выходит за свои пределы, переживая самое себя и создавая основу для действительности будущего, когда она, по прекрасному выражению Гегеля, оказывается в состоянии произвести волшебные слова, вызывающие образы будущего».
[36 С. «Эмблематика Смысла». 37 Ф. Гладков, «О диалектическом методе» («Лит. газ.», № 24)]
Четверть века назад, не читая Плеханова, но — Гегеля, Канта, Риккерта, Вундта и тех, чтение кого входило в круг тогдашнего философского самообразования, не соглашаясь с Кантом, Риккертом, Вундтом, я силился различать в понятиях о действительности «данное» и «должное»; и я понимал: и этимологически, и логически слово «действительность» связано со словом «действие». Лозунг выхождения из действительности — данной к должной — лозунг моего миросозерцания того времени; только вместо «мистического» слова «волшебный», нравящегося Плеханову, я употреблял иные слова: «Наше задание „мочь“, т. е. дерзать вступить в бой… с… прошлым»38, — в данном случае со склерозом остановившейся природы в нас; «Жизнь… борьба человека, ставшего богом, с… формой»;39 художник 40 — «творец вселенной»; в искусстве «символы… врастают в действительность»41, как ее типы; «художник — проповедник будущего»42, что значит, по Гегелю, Плеханову и следующему за ними Гладкову, — творец «волшебных» слов, ибо, с одной стороны, «искусство есть искусство жить», а не только писать; с другой стороны: «жить — значит уметь»44, не отдаваться природному быванию физиологических отправлений; уметь, а не «не уметь»: творить, или выходить за пределы положенного быванием.
Проблема «трансцензуса» для меня — в умении развивать: данное в должное; установленное канонами — в по-новому ставимое: с отбросом канонов; «трансцензус» — там, где есть процесс изменений, диалектически выводящий вещь из себя как тезы, полагающий ее вне себя как антитезу, чтобы в акте синтеза соединить положения «в себе» и «вне себя».
В этом корень «мистики» моего юношеского «трансцендентизма», о котором провопияла критика; он приближает меня… к Плеханову, которого я в эпоху моего приближения к нему не читал, как и к Энгельсу, пишущему: «Диалектика берет вещи и их умственное отражение главным образом в их взаимной связи, в их сцеплении, в их движении, в их возникновении, в их уничтожении» 45.
[38 Ар. 217–218. 910. 39 Ар. 217. 910. 40 Ар. 152. 906. 41 Ар. 403. 904. 42 Ар. 246. 909. 43 Ар. 908. 44 Ар. 217. 910. 45 Энгельс: «Развитие социализма»]
Я брал вещи, например «мифы», не только в их уничтожении в понятиях, но и в возникновении до понятий в качестве… познавательных символов; но я брал и «понятия» не только в их возникновении из мифов, но и в их лежании внутри мифа, ибо меня интересовала проблема взаимной связи вещей, о которой пишет Энгельс, что искание ее показательно в диалектике; проблему связи, соединения в конкретном синтезе — не только количественном или качественном, но качественно-количественном — я назвал проблемою символизма, а самую связь — символом.
Вероятно, «символ»-то и подгадил мне репутацию; подгадило «слово», взятое не в нюансах, диалектически развиваемых из него, а — в «фиге», которую они видели, читая мои книги, — вместо: моих книг.
Меня не слишком волновало задание дать законченную систему своих воззрений; и вовсе не волновало задание: взять «систему» напрокат у других; «Ваше мировоззрение?» — «Кантианец». Для скольких проблема мировоззрения решается признанием напрокат одного строя мыслей и отрицанием напрокат всех других строев мысли; [полагают: иметь мировоззрение — быть книгоношами, разносителями книг: Энгельса или Канта; я к «системам» не присоединялся; я знал: законченно систематизируется лишь строй мыслей, заканчивающий себя; обычно он падает под ударами далеко не системных взглядов, алогически возникающих где-то на стороне и алогически бьющих вдребезги логику «системы»;] разбитость систем философий — картина, стоявшая передо мной в эпоху мыслей о собственном мировоззрении; [я понял: ] мировоззрение — процесс вынашивания системы [Далее исправлено: которая есть агония, склероз. (Примеч. ред.)], [а не система; «система» — ] агония [в жизни мировоззрения, склероз его сердца.] Потенциалы к системе, [подгляды и образы к ней,] данные в афористической форме, динамизировали мое [философское] творчество в большей степени, чем системы, изучаемые с карандашиком [в руках для того, чтобы под слишком зализанным местом открыть алогическую яму; системы как опытное сырье, нужное для извлечения материалов, поддерживающих горения живо-мыслия, — одно; системы как флагманские корабли мировоззрительных странствий — другое; мое] мировоззрение, [не отработанное в систему и ныне,] имело лозунг борьбы с [о всякой] излишней систематичностью, которая виделась мне чем-то вроде протез для безногих; в мировоззрении я видел — путь, поступь, [собственные, живые ноги, годные для скачков, а не деревянные подпоры: к стоянию на месте в величии законченности; я знал: мировоззрение мое — ] мяч, бросаемый в руки следующим поколениям; [это была — наивная мысль, но мысль, полная кипения юности;] мировоззрение мое — [мировоззрительный] процесс, которого форма — движение, [мой взгляд на символизм — взгляд на процессы мировоззрительного пути, на фазы пути, могущие склеротизироваться, могущие стать системами; я] волил культуру пути, обнимающую и познание, и творчество.
[Если угодно, тут я был «мистик»; я верил в силу познания, строящую действительность; верил же я потому, что имел опыт силы, как бы пронизывающей уверенностью, что все поволенное, как должное, не может не стать действительным; задумываясь над химией рождения новых свойств вещества в производимых нами лабораторных опытах, переносил я «чудо» химизма, свойственное материи, и в мир идей; я думал: «По правилам рассудочной мысли, сумма двух ядов — яд; в действительности — отрицание ядов; не так ли и в других сферах? Кажущееся безумным, немыслимым, — не осуществится ли оно в некой химии творческого расплава?»
Романтизм юности делал ставку на этот расплав, на приподнятость переживаний почти до экстаза; а императив фанатика превращал сферу должного в творческое веление: «Да будет!» Вера в химию становилась верой в некую алхимию способностей, пригоняющую к последней черте; став на нее, я ждал чуда человеческой силы; часто потом эта вера в силу человека-творца ставила в положение синицы, поджигающей море, после чего следовал отчаянный крах надежд; и переживалось смешное положение обманутого, когда обнаруживалось, что поджигание морей — от меня улетающий журавль, в погоне за которым я из рук упускал «синицу» реальных возможностей; в поисках «партии» символистов, в борьбе воображенных мной «мы» с врагами, с которыми не стоило бороться, я выпустил возможность написать хорошо продуманную в голове книгу о символизме.]