Однако пока у подножия гор, там, где раскинулся лес, по-прежнему царила тьма. Властвовала она и в долине, укутанной густым туманом, который клубился, словно дым от костров.
Тем временем в небе начинали формироваться облака — розовые, полупрозрачные; им пока еще было очень далеко до величественных пышных белых замков, которые будут царствовать в небе днем. Пока еще безбрежно-голубое небо было чистым, оно словно с нетерпением ожидало солнца, неторопливо поднимавшегося из-за Сьерры. Пинсон слышал, как за его спиной постепенно пробуждается деревня. Вот застучали копыта — это Эмилио выводил из загона ослов. Засвистел, подзывая пса, Франциско, загремела горшками Хасинта…
Пинсон ждал второго чуда, регулярно случавшегося каждое утро. Окутывавший долину туман начинал постепенно рассеиваться; его напоминавшие дымы костров клубы сгущались над бесчисленными низинками, и потому казалось, что их становится все больше — сотни, тысячи, что они обложили, словно осадная армия, какой-то гигантский сгусток темноты, незаметно приобретающий форму города. Еще один миг — и из мрака вырвался шпиль собора Святого Иакова, а за ним и крыша с мощными контрфорсами. Белоснежный мрамор ярко сверкал на солнце, и несколько мгновений казалось, что собор висит в воздухе над туманом, будто ниспосланное Всевышним видение Царствия Небесного.
Видение растаяло. Показались и другие здания: заурядные, ничем не примечательные домишки, которые можно встретить везде в испанской глуши — они словно нивелировали величие собора. Ощущение сопричастности Божьему чуду исчезло так же быстро, как и появилось. Как по мановению волшебной палочки дивный град снова превратился в скучный провинциальный городок.
Пинсон почувствовал шеей первые горячие прикосновения солнечных лучей. Представший перед ним пейзаж, еще недавно казавшийся акварельным наброском, приобрел солидность и четкость написанной маслом картины. Долина превратилась в шахматную доску, на которой аккуратные квадратики пшеничных полей перемежались с фруктовыми садами. Изумительный аромат зарождающегося дня быстро вытеснили куда более прозаичные едкие запахи компоста, навоза и чернозема. Пинсон вздохнул. Впереди его ждал еще один знойный день, столь типичный для андалусского лета.
Он думал, как это часто случалось в последнее время, о Рауле, вновь и вновь возвращаясь к тому дню, когда он отправился в Барселону накануне мятежа. Что изменилось бы, отправься он в казарму к сыну? Смог бы он предупредить Рауля об опасности? Уговорить его уехать? Смог бы он сделать хоть что-нибудь, что спасло бы сыну жизнь? Пинсон знал, что Рауль никогда в жизни не совершил бы бесчестного поступка, знал, и все же продолжал мечтать. Он тосковал по сыну. Страшно тосковал.
Беда заключалась в том, что у Пинсона было время на встречу с Раулем, но он уклонился от нее. Как же он сейчас об этом сожалел! После беседы с советским генералом Пинсон никак не мог избавиться от ощущения, что он словно извалялся в грязи. Что он ответил бы сыну, если бы тот спросил его о войне? Пинсон сгорел бы со стыда. Тогда он был слишком занят политическими играми. И ради чего?
Ему вспомнился день, когда он похоронил жену. Он очень любил ее. Мануэла страдала близорукостью и была немного рассеянной. Ее сбил трамвай. Пинсон с десятилетним Раулем отвез тело Мануэлы в Андалусию, чтобы похоронить ее среди холмов, которые ей так нравились. После похорон, стоя с сыном у ее могилы, он посмотрел в несчастное лицо Рауля, который храбрился изо всех сил, на его залитую ярким солнечным светом курточку и поклялся покойной жене, что вырастит сына честным и принципиальным. Таким, каким она хотела видеть Рауля. Мануэла, как и Пинсон, мечтала о другой, новой Испании. Пинсон пообещал ей, что его сын станет образцовым гражданином этой страны будущего.
Задача оказалась очень непростой, ведь он, Пинсон, был человеком занятым. В первые годы он организовал работу так, чтобы как можно больше находиться дома и заодно отслеживать учебу сына. Деканат постепенно привык к такому его режиму. Летело время. Пинсон брал отпуска так, чтобы они совпадали с каникулами сына. Вместе они изъездили Испанию вдоль и поперек. Они осматривали памятники старины и лазали по горам родной Андалусии. В конце концов сын и отец стали друзьями.
После поступления в университет Рауль присоединился к студенческому кружку радикалов. Там и нашел себе жену. Постепенно отдалился от отца. Пинсон три года не видел Рауля. Воссоединение произошло жарким летом, которое, казалось, никогда не кончится. Последнее предвоенное лето. Они прожили месяц в семейном гнезде — андалусской усадьбе. Можно было подумать, что сын и отец никогда не разлучались. Пинсон полюбил свою невестку Юлию и внука Томаса. С удивлением и радостью он обнаружил, что все надежды, которые он возлагал на сына, исполнились. Каждое утро, пока Юлия играла с Томасом на лужайке, Пинсон и Рауль устраивались на веранде дома и спорили о преимуществах социализма по сравнению с анархизмом. Утреннее солнце алело на вьющихся волосах Рауля и поблескивало в его васильковых глазах.
— Да будет тебе, мой мальчик, — добродушно говорил Пинсон, — пойми, я не имею ничего против доктрины свободной воли, но если ты хочешь, чтобы рабочий класс сокрушил силы реакции, ему потребуется централизованная система, основанная на безоговорочном признании всеми воли большинства. Только при этом условии рабочий класс может рассчитывать на победу.
— Но, папа, если ты создашь подобную систему, что она будет собой представлять? Новый вид тирании с новой элитой! И где в ней предусматривается свобода для рабочего класса? И вообще, есть ли в такой системе место свободе?
Несмотря на расхождения в политических взглядах, Пинсон чувствовал, что еще никогда не был настолько близок с сыном. В Рауле он узнавал широту души своей покойной супруги и ее неискоренимый идеализм. Только сейчас он понял, что сын вырос и теперь перед ним сидит уже взрослый независимый человек. Он, Пинсон, всю свою жизнь был кабинетным революционером, а сын предпочитал словам дело. Странно. Как же так получилось? Может, дело в том, что Пинсон втайне сам всегда мечтал стать таким, каким теперь был Рауль? Так или иначе, но теперь он любил сына еще больше.
Пинсон вздохнул. Пора возвращаться домой. Скоро проснется Томас. Внук займется своими игрушками, а Лупита начнет готовить завтрак. Пинсон знал, что надо идти, но продолжал неподвижно сидеть. Сегодня даже рассвету оказалось не под силу вернуть ему бодрость духа. Вчера, когда почтальон принес вечерние газеты, Пинсону достаточно было бегло просмотреть заголовки, чтобы угасшая боль вернулась и принялась терзать его с прежней силой. Опыта Пинсону было не занимать, и он с легкостью читал между строк горькую правду, сокрытую за избитыми лозунгами и формулировками, которые он когда-то сам утверждал, находясь на посту министра средств массовой информации. По всему было видно, что войска Республики терпят поражение.
«Наши части, отважно отражая атаки противника, мужественно удерживают позиции», — кричали заголовки. Значит, фалангисты пошли в контрнаступление. Блестящий ход генерала Посаса — атака в направлении Эбро, которая должна была застать врага врасплох и выбить Франко из Каталонии, — не увенчалась успехом. А какие на нее возлагали надежды! Победа воодушевила бы павших духом европейских сторонников свободной Испании, убедила бы их встать на сторону Республики. Война проиграна. Шансы на победу практически нулевые. Надеяться на возможность договориться с франкистами? В таком положении? Пинсон тяжело вздохнул. Что теперь будет? Республиканские части отойдут на исходные позиции, а потом начнут сдавать и их. Несмотря на то что Республика не может себе позволить новых потерь, их не избежать. Будут новые жертвы, и прокаленная солнцем земля Испании снова окажется залита потоками крови. Будет повторяться то, что случилось при Брунете, Хараме, Бельчите и Теруэле. Впрочем, разница все-таки есть. Нынешнее поражение отличается от предыдущих тем, что сил на дальнейшее сопротивление больше не осталось. Коммунисты высосали республику досуха, разбазарив последние остатки денег и положив кучу народа. Они бездумно растратили то немногое, что имелось.
Пинсон содрогнулся, представив тела убитых, лежащие у берегов Эбро. У всех трупов было одно и то же лицо — лицо Рауля. Бывшего министра терзали муки совести. Боль, которую они причиняли, никак не хотела хотя бы немного утихнуть. Порой ему удавалось забыть о ней, но вскоре она снова возвращалась. И чему тут удивляться? Это он, Пинсон, во всем виноват. Для решения сиюминутных задач он слишком часто забывал о принципах, слишком часто шел на компромиссы. Это и привело к гибели сына. С тем же успехом Пинсон со своими коллегами из кабинета министров мог приставить пистолет к голове Рауля и нажать на спусковой крючок. Пинсон не был христианином. С равной степенью пренебрежения относясь ко всем религиям, он не до конца утратил веру в Бога и в глубине души понимал, что совершил грех. Даже нет, не так, он не воспрепятствовал его совершению, что куда хуже.
Осознание этого буквально парализовало его. Ведь сотворенное им зло перечеркивало то хорошее, что он сделал за всю свою жизнь. Он сам обрек себя на вечные муки. Его обаяние, его представления о чести и достоинстве, его способности, ум, изысканные манеры, привлекательность не значили ровным счетом ничего. Ведь что на другой чаше весов? Его невольное соучастие в убийстве собственного сына.
Он попытался сбежать, скрыться в этой глуши. Но как скрыться от демонов, ежесекундно терзающих его душу?
Неожиданно Пинсон почувствовал, что за ним наблюдают. У подножия скалы стоял крепко сбитый приземистый человек в берете и, задрав голову, смотрел на бывшего министра. Одет он был как селянин, но явно не из крестьян. Куртка из овчины до колен, а поверх нее крест-накрест — патронташ. На широком поясе висели три ручные гранаты, рядом с ними в сыромятных ножнах здоровенный охотничий нож. С другого бока к поясу крепилась кобура, из которой торчала рукоять револьвера. Незнакомец поправил винтовку на плече. Затем, проведя рукой по заросшей щетиной щеке, он принялся теребить заскорузлыми пальцами висевший на шее свисток, будто бы ломая голову, дунуть в него или нет.