[5], Англия восторженно приветствовала его в 1650-м: «Это прекрасный тонизирующий напиток, одобренный врачами».
Как и все новое и прекрасное, популяризация чая столкнулась с сопротивлением. К ярым противникам чая принадлежал Генри Сэвил[6], который назвал сам процесс употребления напитка грязным обычаем. Джонас Хенвей («Очерк о чае», 1756) в вину напитку поставил низкорослость: заявил, что после употребления чая мужчины теряют в росте и привлекательности, а женщины – свою красоту[7]. Сначала цена (примерно 15–16 шиллингов за фунт) мешала популяризации чая и превратила его потребление в «привилегию высокого обращения и развлечения, предназначенных для принцев и вельмож». Однако назло подобным препонам обычай пить чай распространился с удивительной быстротой. В первой половине XVIII в. лондонские кофейни на самом деле превратились в чайные, в места, посещаемые такими остряками, как, например, Джозеф Аддисон[8] и Ричард Стил[9], приятно проводившими время за «чайным блюдцем». Напиток очень скоро превратился в жизненную необходимость, а стало быть – облагался налогом. В этой связи мы напоминаем о том, сколь важную роль это сыграло в современной истории. Американская колония отказывалась выступать против метрополии, пока человеческое терпение не дало сбой под тяжестью налогов, которыми обложили чай. Американская независимость ведет отсчет с того момента, когда ящики с чаем побросали в воды Бостонской гавани[10].
Во вкусе чая присутствует неуловимый шарм, который делает его неотразимым и достойным идеализации. Западные юмористы тут же начали смешивать благоухание своих мыслей с его ароматом. В нем не было ни надменности вина, ни самоуверенности кофе, ни жеманной невинности какао. Уже в 1711 г. «Спектейтор» писал: «По этой причине особым образом мне хотелось бы порекомендовать свои размышления всем приличным семьям, которые, отложив дела, каждое утро уделяют час времени чаю и хлебу с маслом, и на полном серьезе посоветовать ради их благополучия приказывать пунктуально подавать себе эту газету и сделать ее составной частью чаепития». Сэмюэл Джонсон[11] описывал себя как «стойкого и бесстыдного любителя выпить чаю, который за двадцать лет разбавлял свою еду только настоем этого обворожительного растения, который развлекает себя чаем по вечерам, чаем утешает себя в полночь и с чаем встречает утро».
Чарлз Лэм[12], открытый сторонник чая, озвучил истинную ноту, которую уловил в чаизме, когда написал, что величайшее наслаждение из известных ему – это сделать доброе дело, но тайно, и узнать об этом случайно. Чаизм – это искусство скрывать красоту, которую ты можешь обнаружить, или предположить, что никогда не осмелишься ее открыть. А еще это возвышенный секрет умения посмеяться над собой, спокойно и без купюр, чем, собственно, и является юмор сам по себе: философской улыбкой. В этом смысле всех истинных юмористов можно было бы назвать чайными философами – Теккерея, к примеру, и, конечно, Шекспира[13]. Поэты эпохи декаданса (когда мир не находился в эпохе декаданса?) через свой протест против материализма открыли дорогу к чаизму. Возможно, в наши дни это превратилось в скромное созерцание несовершенства, в котором Запад и Восток смогут взаимно утешиться.
Даосисты утверждают, что во времена великого начала Не-Начал Дух и Материя встретились в смертельной схватке. В конце концов, Желтая империя отпраздновала свой триумф над Шуюном, демоном темноты и подземелья. В смертельной агонии этот колосс ударился головой о солнечный свод и разбил вдребезги нефритовый голубой купол. Звезды сдвинулись со своих мест, Луна бесцельно бродила по пустынным расщелинам ночи. В отчаянии желтый император попытался починить небеса[14], но все было напрасно. И тут на краю Восточного моря появилась королева, с хвостом дракона и в ослепительных огненных доспехах, божественная Ниука, голову которой украшали рога. В котле она сварила пятицветную радугу и восстановила китайское небо. Но также известно, что Ниука забыла заделать две крохотные трещины в голубом небесном своде. Это стало началом дуализма в любви – две души перемещаются в пространстве и не могут обрести покой, пока не найдут друг друга и не дополнят Вселенную. Каждый заново строит свои небеса надежды и мира.
Небо современного человечества действительно разбито в циклопической битве за богатство и власть. Мир пробирается на ощупь во тьме эгоизма и пошлости. Нечистая совесть покупает знания, добро совершают ради выгоды. Восток и Запад, как два дракона, которых бросили в бурное море, тщетно стараются добыть жемчужину жизни. Нам опять нужна Ниука, чтобы преодолеть великое опустошение; мы ждем великого Аватара. А пока давайте сделаем глоток чаю. Закатное солнце освещает бамбуковые заросли, фонтаны сладко журчат, шелест сосен отзывается в шуме нашего чайника. Давайте помечтаем об исчезновении и задержимся среди прекрасной глупости вещей.
II. Школы чая
Чай нуждается в руке мастера, который выведет на свет его самые благородные качества и превратит в произведение искусства. Есть чай хороший и плохой, как есть шедевры и копии, оригиналы и подделки. Не существует какого-то единого рецепта для приготовления совершенного чая, как не существует правил для создания гениального произведения живописи. Каждая подготовка листьев обладает своей индивидуальностью, особым родством с водой и жаром, воспоминаниями, передаваемыми по наследству, своей манерой поведать историю. В чае всегда должна присутствовать истинная красота, хоть мы особо и не страдаем от того, что общество упорно не желает признавать этот простой и фундаментальный закон для искусства и для жизни. Ли Цинчжао, китайский поэт эпохи Сун (960–1279), с печалью отмечал, что современный мир уродуют три прискорбные тенденции: когда талантливую молодежь портят неправильным образованием; когда происходит деградация изящной живописи из-за вульгарного восхищения ею, когда неправильно приготовленный прекрасный чай превращается в помои[15].
У чая, как и у искусства, есть свои периоды и свои школы. В его эволюции можно грубо выделить три основных этапа: вареный чай, взбитый и заваренный. Наши современники принадлежат к последней школе. Эти несколько методик оценки напитка определяют дух эпохи, когда они превалировали. Всю жизнь нас сопровождает экспрессия, неосознанные действия всегда выдают наши глубинные мысли. Конфуций говорил, что «человек ничего не скроет». Возможно, мы слишком часто приоткрываем себя в мелочах, потому что в нас нет ничего такого, что стоит скрывать, истинно великого. Мелким происшествиям повседневности или комментариям о расовых идеалах придается такое же значение, как высшим достижениям философии или поэзии. Различия в выборе любимых сортов говорят о групповых предпочтениях разных эпох и разных национальностей в Европе. Точно так же чай-идеалы характеризуют разные настроения в культуре Востока. Плиточный чай, который варили, порошковый, который взбивали, и листовой, который заваривали, – все это отчетливый след эмоционального всплеска китайских императорских династий Тан, Сун и Мин. Если воспользоваться терминологией классификации искусства, вызывавшей в свое время многочисленные нарекания, мы могли бы соответственно выделить три школы чая: классическую, романтическую и натуралистическую.
Чай, как растение, происходит из южных районов Китая и издавна был хорошо известен местным ботаникам и целителям. О нем упоминают классики разных эпох, которые высоко ценили чай за способность снимать усталость, услаждать душу, укреплять волю, а также восстанавливать зрение. Его, настоянный, принимали не только определенными порциями внутрь, но очень часто использовали в виде примочек, чтобы облегчить ревматические боли. Даосисты считали чай важным ингредиентом эликсира бессмертия. Буддисты широко использовали его против сонливости во время своих многочасовых медитаций.
К IV–V вв. чай становится любимым напитком обитателей долины реки Янцзы. Примерно в то же время для его обозначения появляется дошедший до наших времен иероглиф «ча», явное искажение классического «тоу». В стихах поэтов южных династий мы находим следы их пылкого обожания «напитка из текучего нефрита». В то время императоры пользовались редкими рецептами приготовления чайного листа для награждения своих высокопоставленных министров в знак признания их особых заслуг, но способ употребления чая тогда поражал своим примитивизмом: сначала листья распаривали, затем толкли в ступе, формировали из них лепешку, а потом варили вместе с рисом, имбирем, солью, апельсиновыми корками, специями, молоком, а иногда даже репчатым луком![16] Такой обычай сохранился до наших дней среди тибетцев и различных монгольских племен, которые готовят из этих ингредиентов весьма специфический на вкус сироп. Традиция класть в чай ломтики лимона пришла от китайских караванщиков и жива до сих пор.
Потребовался гений династии Тан, чтобы избавить чай от приземленного статуса и привести к окончательной идеализации. В середине VIII в. с поэтом Лу Юем[17] у нас явился первый апостол чая. Он родился во времена, когда буддизм, даосизм и конфуцианство пытались прийти к взаимному синтезу. Пантеистический символизм тех времен настоятельно требовал появления личности, которая сумела бы отразить Вселенную в индивидуальности. В чайной церемонии поэт Лу Юй увидел те же самые гармонию и порядок, что пронизывают все существующее в мире. После того как в своем знаменитом произведении он сформулировал чайный канон, с того момента он был признан богом-покровителем китайских торговцев чаем.