Инициалы, или буквицы, — художественно оформленные заглавные буквы, возможно, встречались уже в рукописях VIII в. Во всяком случае, манускрипты второй половины IX и X в. демонстрируют сложившиеся формы инициалов, перераставших иногда в сложные полихромные композиции из условных изображений цветов, рыб и борющихся животных. Наиболее сложны «историзованные» инициалы, в которые вплетены фигуры святых, епископов, евангелистов, императоров. Букву Е подчас составляет человек с удочкой, в букву О может быть вписан садовник с мотыгой.
Для обособления отдельных частей (глав) книги использовались концовки и заставки в виде линий, плетеного орнамента, П-образных рамочек или арок. Особенно сложный декор украшал так называемые евангельские каноны — таблицы, отмечавшие совпадающие стихи в разных евангелиях. Они обрамлялись изображением колонн с причудливыми капителями, на которых покоились арки; орнамент — растительный, животный или геометрический — изобиловал символами: можно было встретить розетку (знак солнца) или павлина (знак жизни).
Некоторые рукописи (их называют лицевыми или иллюминованными) украшены миниатюрами, которые зографы размещали то среди текста, то на отдельных листах. Эти миниатюры могли выполнять служебную задачу, иллюстрируя или даже разъясняя текст, но некоторые из них имели независимые художественные или даже социальные функции: таковы, например, портреты императоров и знатных лиц, по заказу которых были выполнены иллюминованные рукописи.
Миниатюра — памятник византийской живописи и источник для изучения истории византийского искусства. Миниатюра вместе с тем позволяет познакомиться со многими сторонами быта, которые невосстановимы по письменным источникам, — с одеждой, мебелью, орудиями труда. Очень богаты такими бытовыми и историческими подробностями лицевые манускрипты псалтири, проповедей
Григория Богослова, «Восьмикнижия», некоторых научных сочинений. А кроме того, миниатюра важна для истории самой книги.
Конечно, византийские миниатюры более стереотипны, чем книжные иллюстрации, созданные в западных скрипториях. Униформизм централизованного государства налагал свою печать и на искусство книжных мастеров. Стилистические приемы и иконографические принципы варьируют здесь весьма незначительно. Но все-таки варьируют! Все-таки книга оказывается более свободной от влияния традиционных стереотипов, нежели гораздо более бросающиеся в глаза и потому более «официальные» мозаика или икона. Стилистическое своеобразие книжных миниатюр позволяет подчас отделить рукописи, созданные в константинопольских мастерских, от произведений провинциальных переписчиков и хрисографов.
Византийская книга с ее миниатюрами, инициалами, заставками коренным образом отличается от античного манускрипта. Общее впечатление от античного свитка — непрерывность, нерасчлененность, единство всего текста. Слова переписаны монотонным унциалом и не отделены друг от друга. Киноварные значки, инициалы и миниатюры отсутствуют (античность знала книги с рисунками, но это были либо научные книги с пояснительными чертежами, либо «альбомы», где текст служил дополнением к разворачивающейся серии портретов или композиций на тему эпоса). Заставка-«коронис» помещалась только в начале свитка, и все его страницы словно сливались в бесконечную линию. Византийская книга более «индивидуализирована», раздроблена. Лист кодекса живет своей обособленной жизнью: он может стать полем для иллюстрации, обрамленной к тому же декоративной рамкой, которая отчетливо вычленяет миниатюру из ее окружения. Лист дробится киноварными значками, линейками, инициалами, наконец, самой неровностью минускульного письма.
Такова византийская книга. Чтобы читать ее и тем более переписывать, нужно было быть грамотным, нужно было овладеть минимумом знаний. И в средние века, как раньше или позже, эти знания давала школа. Вот почему от книги мы естественно перейдем к византийской школе.
Глава 2ОТ БУКВЫ ДО ЗНАНИЯ
Книга — немой наставник и кладовая знаний, дремлющих до времени и готовых, подобно доброму джинну, явиться на помощь тому, кто овладел тайной волшебства. Ибо разве не волшебство — искусство чтения? Разве не вызывало оно суеверный страх еще у современников Гомера, державших в памяти 48 книг «Илиады» и «Одиссеи»? Из условных значков, из ограниченного набора букв алфавита, складываются сложнейшие научные понятия, административные распоряжения, любовная лирика и моральные наставления. Но, чтобы овладеть волшебством чтения и увидеть за свитком и кодексом сумму заложенной в них информации, овладеть их содержанием, надо учиться.
И византийцы учились. И у них были школы и учителя.
Греческое слово «схолэ» означает прежде всего досуг, праздность, отдых, но вместе с тем и ученую беседу па досуге, умственный труд, учебные занятия. Схолиями мы по сей день называем толкования, комментарии. От слова «схолэ» произошло и слово «школа», и адекватные слова в латинском и в новых языках (school, Schule, *cole).
В сравнении с обитателями Западной Европы византийцы казались грамотеями: живший на рубеже XII–XIII вв. Никита Хониат рассказывает, что крестоносцы потешались над привычкой греков писать и над тем, что они носили с собой тростниковые перья и чернильницы.
Насколько широко было распространено в Византии элементарное образование? Ответить на этот вопрос непросто, ибо никаких статистических данных не существует. Иногда обращают внимание на то, что большинство героев житийной литературы, даже выходцы из семей ремесленников и земледельцев, умеют читать и писать. Но было бы рискованным абсолютизировать эти данные, которые могли быть навеяны литературным стереотипом. В стране оставалось немало неграмотных. Действительно, 43-я новелла императора Льва VI (886–912) требует, чтобы в городах при составлении документов не привлекались неграмотные свидетели, но не считает возможным применять этот принцип к сельской местности, где, по словам законодателя, воспитание и образование не нашли достаточного места и грамотных людей недостаточно. И точно так же правовед XII в. Вальсамон жалуется, что за пределами «царственного города», Константинополя, немного людей, знающих грамоту. Кресты среди подписей на деловых документах — не редкость (и среди них кресты монахов). Неграмотных монахов упоминают монастырские уставы. Но более того — и на высоком административном посту можно было встретить необразованного человека: таков, например, Подарон, один из высших морских командиров конца IX в. Так как он был неграмотным, император Лев VI распорядился, чтобы специальный судья помогал Подарону разбирать тяжбы между моряками. Об императоре Михаиле II (820–829) говорили, что другой успеет прочитать целую книгу, прежде чем он разберет буквы собственного имени. В VIII в. даже к епископу предъявлялись минимальные требования: согласно 2-му правилу VII Вселенского собора 787 г., епископ должен был непременно знать псалтирь; что же касается остальных книг Писания, то удовлетворялись общим с ними знакомством. В XI в. Михаил Пселл издевался над каким-то священником, который именовал себя грамматиком и нотарием, — это название подходило ему так же, как черным эфиопам эпитет «серебристые». Да, в юности этот человек ходил в школу, но не для того, чтобы учиться, а только для того, чтобы причинять неприятности тем, кто его обучал.
Самое отношение к знанию было двойственным. С одной стороны, сохранялось раннехристианское, аскетическое, враждебное отношение к мудрости мира сего, к мудрости ложной, языческой, бесполезной для «спасения» человека. Излишние знания, казалось, ведут к суемудрию, гордости, к ереси, наконец. Монашеский идеал простеца, юродивого, вызывающего насмешки окружающих, но вместе с тем провидца, которому бог позволил коснуться высших тайн и истин, был распространен в византийской литературе, и герои агиографических памятников прославляются подчас за то, что они не дотронулись и кончиком пальца до светской, или, как говорили в Византии, «внешней», «за дверьми расположенной», образованности.
А с другой стороны, знания были ценностью. «Апедевсия» (необразованность) служила предметом насмешек. Над людьми, не умевшими правильно выразить свою мысль, постоянно потешались, а византийские литераторы, особенно с XI столетия, гордились своими знаниями, своей образованностью.
Обучение начиналось в начальной школе. Любопытный памятник, датируемый 300–310 гг., — Греко-латинский разговорник, так называемый Hermeneumata Pseudodositheana — позволяет представить школьный день мальчика в эпоху поздней Римской империи. Он встает рано, умывается, приветствует отца и мать и отправляется на занятия. Он уходит без завтрака — ни греки, ни римляне не ели с утра. Его провожает в школу «педагог» — этим словом, буквально означающим «ведущий ребенка», греки называли раба-дядьку. Педагог несет письменные принадлежности — таблички, стиль и линейку. Занятия продолжаются до обеда; мальчик возвращается домой, съедает хлеб, маслины, сыр, несколько сушеных фиг, орехи и возвращается к учителю. И снова — до вечера.
Римская общественная школа выглядела жалкой: лавка, отделенная от улицы занавесью, где человек тридцать учеников рассаживались на скамеечках вокруг «магистра», восседающего на стуле («кафедре»). Учитель получал ничтожное жалование и принадлежал к одной из самых низких общественных категорий.
Византийская элементарная школа немногим отличалась от позднеримской. Ученики (иные из них босиком) прибегали в школу утром по зову била: вероятно, с ними уже не было раба-дядьки, и свои школьные принадлежности (таблички, стиль) они приносили сами. Сидели они на скамеечках или прямо на земле, подстелив овчину, а таблички держали на коленях.
Методы преподавания также оставались старыми. Византийская школа давала прежде всего навыки чтения: сперва запоминали буквы, затем слоги, наконец — целые слова. Слоги, слова и тексты читали хором и заучивали наизусть. Трудность заключалась, помимо прочего, в том, что к византийскому времени произношение греческих слов не всегда соответствовало начертанию: звук «и», например, обозначался на письме различными буквами (йота, эта) и несколькими сочетаниями гласных (омикрон + йота, эпсилон + йота). При переходе к чтению текстов появлялись новые трудности, ибо