Даже оформление книги производило сильное впечатление. Она представляла собой потрясающую фотографию Трокки в запыленной куртке: взъерошенные волосы, тонкое угловатое лицо с сильным подбородком и крупным носом, широкая, на первый взгляд, простодушная улыбка. Но глаза являли — или приоткрывали — чудовище. Хотя в них, в то же время, видна улыбка, они завлекают, околдовывают, гипнотизируют и, да, заводят в тупик. Таким я знал Трокки в 50-е годы в Париже и затем в Нью-Йорке, где он жил и работал над «Книгой Каина». Вот как Трокки описывает себя в «романе»:
Я тоже довольно высокий. Я был одет в тяжелый белый матросский свитер с высокой стойкой, и чувствовал, что угловатость моего лица — большой нос, острые скулы, глубоко посаженные глаза — смягчилась тенями, сгладилась — эффект наркотика — от своей обычной нервности.
Я познакомился с Трокки сразу после его первой парижской публикации в англоязычном журнале под интригующим названием «Мерлин». Его основали полдюжины писателей и поэтов — англичане, американцы, канадцы и южноафриканцы — и я попал в их число. Нам было от двадцати до двадцати пяти, и мы все, несмотря на географические и образовательные различия, очень серьезно верили в Литературу и Жизнь. Разумеется, мы очутились в Париже по причинам отчасти романтическим, но кое в чем мы отличались от так называемого Потерянного Поколения: мы были влюблены в Париж, однако политические реалии того времени были для нас превыше всего. Это была заря Атомной Эры, шла Холодная Война, мир разделился на лагери, вооруженные уже не обычным оружием, но оружием апокалипсиса. Ричард Никсон сидел в Вашингтоне, там же, где и Джо Маккарти, чьи неофициальные послы, Кон и Шайн, неистовствовали по всей Европе, сея страх и недоверие. Сталин был охвачен паранойей, но, как нам виделось, не без повода. И, самое главное, в самом разгаре были казавшиеся бесконечными корейские войны, высасывавшие из Америки все больше крови ее солдат.
Мы ни в коем разе не могли оставаться равнодушными, ибо равнодушие значило гибель души. В дебатах Камю и Сартра, раздиравших тогда европейский литературный истеблишмент, мы занимали однозначную позицию и были на стороне политического дуэлянта, а не беспристрастного философа. Мы ставили engagé выше non-engagé. Мы не просто отличались от наших окопавшихся в Париже старших товарищей, заполнявших в двадцатые годы кафе Монпарнаса, мы представляли собой полную противоположность — чистую литературу, в понимании Джойса или Гертруды Стайн; экспериментальную форму, как окончательную саму по себе, мы считали невозможной.
Первые номера «Мерлина» были книжечками объёмом не более шестидесяти четырех страниц, но каждый из них нес тяжесть времени начала Холодной Войны на своих щуплых плечах.
В той ситуации Трокки поразил меня, и, по-моему, всех остальных, показавшись наиболее талантливым и многообещающим автором, который, устрой мы выборочный опрос общественности, скорее всего, был бы избран Джойсом или Хемингуэем, или — наиболее вероятно — Оруэллом нашего поколения. Рядом с Трокки, бывшим всего на год-два старше нас, мы были младенцами в джунглях, ползающими в поисках знания или надежды на знание. Он же, напротив, был уверен в себе и в своих текстах. Успел жениться и развестись, отец двух прекрасных (хотя и брошенных им) дочек. Он же напечатал несколько рассказов и стихотворений, накладывал последние штрихи к своему первому роману «Молодой Адам», к которому проявляли интерес несколько британских и американских издательств. Этот экзистенциальный роман, жестокий, как и время его создания, был написан с той же позиции и наполнен той же страстью, которые стояли за созданием «Мерлина». Это было представление о том, что человек одинок, и хотя мы допускаем, что он не несет ответственности за то, что предопределено ему судьбой, это не значит, что он может, как рептилия старую кожу, сбросить с себя ответственность.
За годы существования «Мерлина» я сблизился с Трокки как ни с кем доселе из друзей или коллег. Мы постоянно обсуждали всякие темы, серьезные и фривольные, боролись за жизнь журнала в условиях вечного финансового голода, пускались в двусмысленные и безумные с точки зрения денег авантюры по публикации книг. Мы работали вместе, в полной гармонии и согласии.
Отчего же тогда, перечитывая «Книгу Каина» через тридцать с небольшим лет после ее первого американского издания, с одной стороны я испытываю радость, с другой — гнев?
Радость объясняется легко. В 1960 году Норман Мейлер, всегда скупой на комплименты конкурентам, написал о «Книге Каина»: «Она правдива, она отлично написана, она отважна. Я не удивлюсь, если даже через двадцать лет о ней будут говорить». Что же мы имеем, даже не через два, а три десятилетия спустя? Сколько книг способны выдержать разрушительное давление времени, груз своего же несовершенства, перемену читательских интересов и восприимчивости, вечную эволюцию политических реалий? Но «Книга Каина» выдержала всё это и, на удивление, благополучно. Её текст до сих пор не утратил свежести и актуальности. Метафоры выразительны и точны. Откройте произведение на любой странице:
«Лицо Фэй было более сдержанным. Свинячье? Скорее, как у мопса, чем у свиноматки. Ее немытые черные волосы падали на широкий меховой воротник. Сучка бультерьера желтой масти, ее лицо в своем теплом гнезде начало с пониманием шевелиться.»
«Но что-то ненастоящее прозвучало в его словах, прилипшее к ним словно морская уточка к корпусу корабля, усиливающаяся помеха.»
«Том Тир, кто за секунду до этого, передислоцировался на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на его глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомбленный город.»
«Джоди обожала пирожные. О на обожала пирожные, хмурый и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, ее привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки — будто свисающие крылья. Поначалу я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня.»
Прочие качества: Трокки развивал суровую тему наркотиков и жизни джанки с редкой правдивостью и искренностью. В ней отсутствует романтика, хотя несколько рецензентов уподобляли «Книгу Каина» произведениям Де Квинси и Бодлера. Наркоман сознаёт, что он «самый одинокий человек в мире». Честность перед самим собой — отличительная черта этого недвусмысленно автобиографичного романа: Трокки/Некки изолирован от мира. Аутсайдер по собственному выбору, но ещё и, в связи с наркотиками, по необходимости. Неистовый и непоколебимый Каин. Крот, роющийся под поверхностью «нормального мира», словно Сад, вечный homme révolté[1], и при том столь же жёсткий и безжалостный по отношению к себе, сколь к ненавистному ему буржуазному обществу.
Лишь убедительность книги поражает меня всё сильнее и острее, чем тридцать лет назад. Но раньше я настаивал на том, чтобы убрать из текста некоторую, если не самую значительную, её часть, и проиграл. Задача редактора — предлагать, а не диктовать, а разглагольствования занимали солидное место в существовании Трокки шестидесятых годов, когда он наезжал на мир, который избрал, и воевал с властями, чтобы не угодить за решётку. Подозреваю, что на самом деле Трокки получал удовольствие непосредственно от этой войны, поскольку она неустанно доказывала его самопровозглашенную роль человека андеграунда, отважного борца с заблудшей властью, современным де Садом, который убеждён, что слепые законы и несовершенные нравы эпохи не просто лицемерят, но и направлены конкретно против него.
Параллель с де Садом не так уж поверхностна. Как и «божественный маркиз» Трокки использовал свою «болезнь» — наркотики — в целях создания произведения искусства. Да, его выразительный опус до обидного мал по сравнению с обширным наследием Донатьена-Альфонса, но в отличие от сексуальной одержимости, наркотики ослабляют, вынуждают наркомана пятиться назад во времени и пространстве и, в конечном счёте, ведут к гибели не только его, но и тех, кто его окружает. В жизни Трокки было много печальных тому подтверждений. Эротические фантазии де Сада, совмещённые с его вечной ненавистью к обществу, всё сильнее и сильнее подстёгивали его красноречие и провокационность. Всё более глубокое погружение Трокки в мир наркотиков, которое он объяснял историческими и литературными прецедентами, как в то же время желательное и необходимое для его творческой и личностной реализации, подтачивало его уникальное литературное дарование. А оно и вправду было уникальным: у меня живо в памяти первое прочтение даже еще незаконченной рукописи «Молодого Адама» и удивлённый восторг перед стилем и содержанием, лёгкостью, с какой фразы и абзацы выскакивали из потрёпанной пишущей машинки Трокки. Творческое и самокритичное начала сосуществовали в абсолютной гармонии, в писательской убеждённости не было ни на йоту заносчивости. Этот талант Трокки в те дни также проявился в его произведениях и манифестах, напечатанных в «Мерлине». Даже романы-однодневки для поднимающей голову «Олимпия-Пресс» Мориса Жиродиаса, он строчил с потрясающей скоростью.
И какая разительная перемена, когда, спустя десять лет, будучи редактором «Гроув-Пресс» я работал над тем, что впоследствии стало «Книгой Каина», кстати, рабочее название было «Записки о становлении монстра», наблюдая, с каким болезненным усилием каждая страница, каждый абзац, каждое предложение втискивались в чистый лист. Поскольку деньги были для Трокки ежедневной головной болью и он дважды брал аванс, чего контрактом не предусматривалось, мы придумали договор, напоминающий начало романа, который мы с Трокки ценили превыше прочих: «Моллой» Сэмюэля Беккета. Отныне Трокки будут выдаваться небольшие «авансы» лишь при условии, что он принесёт несколько новых страниц. Но больше уже ничего не давалось Трокки легко: он, который ещё в своих ранних «мерлиновских» публикациях вознамерился повлиять на развитие мира, если даже не изменить его (у него хватало ума понять, что литературный журнал не способен изменить мир), теперь с самого утра носился в поисках финансов на торч — что само по себе полноценный ра