[11] с его ненавистными интимностями, я отделяла себя от здешней жизни, чтобы сохранить свои собственные тайны. Прошли годы, прежде чем я узнала презираемый мною ученый термин, определяющий то, чем я, увы, некогда являлась. Я привожу его на страницах моей книги лишь для полной и окончательной ясности. Гермафродит.
В то время я могла бы перечислить всех царей из египетской династии Птолемеев, сообщив года их правления, легко отличала Плиния Старшего от Плиния Младшего по двум строчкам их произведений, к двенадцати годам неплохо знала греческий — но при этом не знала, что у девочки-подростка начинаются ежемесячные недомогания, а мальчику в одну прекрасную ночь суждено проснуться после сладострастного сна, ощутив на бедрах и простынях «млеко мечты». Я знала всех древних авторов, но не знала ни одного мужчины из современного мира. Нас держали подальше от них, почитавшихся злыми хищниками; наше девичье убежище огородили высокими монастырскими стенами. У меня было множество любимых героинь из самых захватывающих романов, но не имелось ни матери, ни сестры, ни доброй кузины, чтобы рассказать о том, что необходимо знать всякой отроковице. Короче говоря, весы, на которых я взвешивала саму себя, совсем разладились. Их некому было настроить или хоть немного выравнять, пока я не узнала (вернее, услышала) свой окончательный диагноз: мужчина, женщина, ведьма.
Что я, двадцатилетняя, могла сделать, когда мне вынесли такой непонятный приговор? Да и вынесли его мои спасители (кем, как не спасителями, могла я считать их тогда?), главной из которых оказалась Себастьяна д'Азур — ведьма, утверждавшая, что я тоже являюсь отродьем ведьмы. Еще хуже оказались ее присные: священник отец Луи и его любовница Мадлен — призраки, инкуб и суккуб. Они явились ко мне прежде Себастьяны, дабы показать мне доказательства моего уродства, мое отличие от остальных людей. Mon Dieu,[12] что это было!.. Enfine, когда я наконец узнала, кто я на самом деле, это открытие уже не имело для меня особого значения. Честное слово. Ибо я чувствовала себя проклятой. Если раньше у меня был единственный мир, где я могла искать свой путь, то теперь появился еще один — мир теней.
И вот — через десять лет после моего «открытия», когда я начала знакомиться с иным, потусторонним миром, — я сидела рядом с Каликсто и воистину тонула. Я ощущала себя заблудшей и потерянной, как никогда.
Присев рядом, Каликсто положил свои руки на мои, словно вместе мы смогли бы развязать упрямые узлы. Сердце мое колотилось как бешеное. Вскоре наши руки соединились в странной игре, в которой смешались ухаживание и борьба, и я почувствовала еще большее смущение. Было непонятно, кто кого держит, но, если честно, это я не отпускала руки Каликсто. Я пыталась понять необычные чувства, возникавшие, когда мои пальцы соприкасались с его ладонями. Я гладила их, трогала перепонку, соединяющую указательный палец с большим, нажимала на затвердевшие бугорки кожи под костяшками на его пальцах и наслаждалась изумительным теплом тыльной стороны его рук.
Кэл стиснул мне ладонь — возможно, он хотел высвободиться, — и это показалось мне чем-то вроде приветствия. Однако моя ладонь выскользнула из его руки. Ох, как же я не любнла это мужское обращение «на равных», эти грубые рукопожатия!.. Но в данном случае ритуал, который должен был меня ободрить, выполнил еще одну важную роль: он привел меня в чувство. Я быстро пришла в себя и смогла пробормотать:
— Каликсто. Это испанское имя?
Юноша улыбнулся, но не ответил. Вместо этого он снова взял в руки веревку и спросил на не совсем чистом английском, подсказавшем, что моя догадка верна:
— Зачем тревожиться про веревку… о веревке с узлами? В ней… в них нет никакой пользы, то есть проку.
Голос звучал приятно, он был глубоким, хотя еще не стал окончательно мужским. По его тону я поняла, что мальчик смущается, не будучи до конца уверен, правильно ли говорит.
Я кивнула — что никак не походило на ответ — и с глупым видом стала смотреть, как Каликсто, вооружившись каким-то стальным инструментом, который я незадолго до того видела прикрепленным к мачте, развязал узлы буквально в два счета — легко, словно развязывал шнурки на ботинках. Этот инструмент, как мне объяснил мой добровольный помощник, служил для сращивания канатов: игла длиной в локоть или даже аршин. Когда он работал, я смотрела не на его руки, которые двигались чересчур быстро, а на его лицо. Мы сидели плечом к плечу, и солнце падало на него под углом, но я не могла разглядеть на его подбородке ни малейших следов щетины. Это стало еще одним поводом для зависти, для опьяняющего безрассудного желания стать такой же. Это желание смешалось со страстным вожделением, толкавшим меня в объятия этого юноши. Я не сомневалась в том, что щетина у него должна быть. У меня, например, она была. Правда, такая же незаметная и светлая, как у Каликсто, но все равно мне приходилось ее тщательно сбривать, когда я одевалась женщиной.
— Вот, — проговорил он, вручая мне кусок веревки без единого узелка.
Я приняла ее так, чтобы моя благодарность не слишком бросалась в глаза. Женщина бы не скрывала чувств, но мужчина должен вести себя сдержанно.
— Так… Просто захотелось чем-то себя занять, — пожала плечами я.
— Теперь можно развлечься завязыванием. Вязать легче, чем…
— Развязывать, si, — подсказала я слово, сопроводив его испанским «да», но при этом отрицательно покачала головой. Я хотела дать понять, что знаю испанский не слишком хорошо.
Правда, в школе я прочла «Дон-Кихота», но в моем распоряжении был очень хороший словарь и добрая сотня свечей. Разговаривать по-испански мне доводилось очень редко, даже в Сент-Огастине, где я зарабатывала на жизнь переводами с множества языков — тут пригодились и моя ученость, и Ремесло, а в особенности один отвар, подходящий для данной цели.
— Вот, — произнес Каликсто. Он снова положил руки поверх моих и придвинулся ближе: если раньше мы сидели плечом к плечу, то теперь соприкасались бедрами. — Примерно так.
Я постаралась унять дрожь своих слишком больших и ненавистных мне из-за этого рук, задержав дыхание, однако это не слишком-то помогло. Через минуту я уже дрожала всем телом и судорожно ловила ртом воздух, как выброшенная на песок рыба. Тогда я постаралась на чем-то сосредоточиться. У нас, людей книжных и педантичных, это порой хорошо получается. Я постаралась сосредоточиться на своем рукоделии — вернее, на обеих своих руках. Поскольку руки Каликсто лежали на моих, все наши двенадцать пальцев сразу пытались теперь завязать уж не знаю какой узел. Ах да, сосредоточиться мне все-таки удалось, дрожь стихла, дыхание стало ровнее. В итоге мне все-таки удалось завязать некий узел, напоминавший не то чалму, не то тюрбан. Позже я не раз вязала его. Это был своего рода сувенир, приятный и одновременно напоминавший, что ради Каликсто мне пришлось пойти на убийство.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Теперь бы я тысячу миль моря отдал
за сажень бесплодной земли.
Каликсто. Рожденный на Кубе, он вырос в море. Мать его умерла, когда мальчику пошел всего-навсего десятый год, а поскольку отец повадился заливать горе ромом, прославившим сей остров, сын приучился обходиться без посторонней помощи, которую ему не могли оказать ни братья и сестры, ни остальные родственники. Благоразумие подсказало ему как можно скорее покинуть Гавану на борту какого-нибудь судна, и он нанялся на китобойную шхуну, приписанную к некой гавани к югу от Бостона. На шхуне юноша кое-как научился английскому, хотя ко времени нашей встречи на реке Сент-Джон говорил все еще плоховато.
Эти сведения (но ни словом больше) я вытянула из Каликсто на борту «Эсперансы», пока мы сидели рядом, завязывая тот самый турецкий узел.
— Гавана, — повторила я заинтересованным тоном. — Ты там живешь?
— Я живу здесь, — ответил он и постучал по палубе твердой босой пяткой.
Там, в трюме, где под низким потолком витал стойкий аромат свежеспиленного дерева вперемешку с запахами пота, рома и спермы, висел его гамак.
— И давно ли… — пробормотала я, желая спросить, сколько времени Каликсто провел на борту «Эсперансы». Я никак не могла взять в толк, почему юноша говорит, что живет в море, словно здесь его постоянное место.
Однако юнга не понял мой вопрос и ответил невпопад:
— В Саванну.
Тогда я попробовала зайти с другой стороны.
— Ну а потом куда?
Каликсто ответил, что по прибытии в порт собирается наняться на другое судно, так как капитан «Эсперансы» не намерен в ближайшее время покидать Саванну. Так у меня зародилась надежда, что вскоре моя мечта сбудется: мне вдруг ужасно захотелось, чтобы Кэл сопровождал меня в путешествии на юг до самой Гаваны. Точнее, чтобы я поплыла вместе с ним. Так или иначе, вскоре нам действительно пришлось вместе бросить вызов судьбе — вследствие совершенно непредвиденных обстоятельств.
Из Саванны мы отплыли на борту «Афея». Я вновь с готовностью заплатила притворством и звонкой монетой, а недавний юнга достиг того же, поклявшись соблюдать трезвость, усердно трудиться в соответствии со своим возрастом и честно выполнять возложенные на него обязанности. Во всяком случае, таковы были слова новоиспеченного стюарда с почтительными манерами, когда он пришел наниматься на новое судно, держа под мышкой Библию. Кажется, ему пообещали заплатить не то три, не то пять долларов. Я рассталась с суммой в несколько раз большей, но согласилась бы отдать все, что имею, за право покинуть берега Джорджии в обществе этого юноши.
«Афей» был обыкновенной двухмачтовой шхуной, пришедшей из порта Мистик в штате Коннектикут и направлявшейся в Гавану с грузом кукурузы и других товаров, чтобы на Кубе принять на борт кофе и бочонки мелассы, то есть черной патоки, получаемой при переработке сахарного тростника. В Саванну шхуна зашла для того, чтобы высадить на берег двух провинившихся матросов дурного нрава. К счастью, мы прибыли в порт практически одновременно с «Афеем». Еще большей удачей нам показалось то, что на шхуне не хватало двоих моряков для пополнени