Четвертый попутчик, лежа на верхней полке, с интересом наблюдал за происходящим.
— Ты чего разлегся? Давай слезай и плати.
— А сколько с меня? — поинтересовался пассажир.
— Сам называй половину. Только учти, попробуешь зажать — заберем все.
Человек приветливо взглянул на Леху:
— Я-то не совру. А ты возьмешь половину? Иначе фарту не будет, ребята знают, — спрыгивая с полки, четвертый пассажир подмигнул спутникам бригадира.
— Слово, — ответил Леха, окидывая взглядом потрепанные джинсы и еще более потрепанный чемоданчик, доставаемый с багажной полки.
Человек открыл чемодан, извлек из него сменную рубашку, шерстяные носки, складную удочку, Библию и, наконец, кошелек. Из кошелька он вытащил монетку и протянул Лехе.
— Что это? — спросил бригадир.
— Это десять эскудо, португальская денежка.
Леха кивнул ребятам, те без лишних слов похлопали фраера по карманам и развели руками. Бригадир швырнул монетку в раскрытый чемодан и повернулся, чтобы уйти.
— А слово? — лучезарно улыбаясь, спросил человек.
— Что слово?
— Ты обещал взять половину? Бери.
Каталы недоумевающе посмотрели на странного пассажира. Тот пожал плечами:
— Мне-то что. Тебе же с ребятами фарту не будет. Вдруг пруха возьмет и кончится? И что вам тогда этот поезд?
— Во дает, чудила, — не выдержал один из нефтяников. Однако бригада молчала, сообразив, что происходит что-то неладное.
— Прикинь, Леха, видать, не фраер, — пробормотал напарник.
— Почем курс твоей паскуды? — спросил Леха.
— Девяносто семь копеек за десять — на вчерашний день.
Помолчав секунду Леха Шалый выругался и произнес:
— Ну что ж, мужик, ты выиграл. Штуку возьмешь?
— Нет, спасибо, Алексей, каждому свое. Я не в обиде. Вот просьба небольшая к тебе есть.
— Ну, говори.
— Видишь ли, мне не очень надо в Киев. То есть я не спешу. Давай я сойду с вами, ты меня покормишь ужином, а завтра посадишь на следующий поезд. Идет?
— Ты о чем, в натуре, говоришь?
— Я правда не спешу. А вот выпить и перекусить не помешает. Кстати, подарок примешь от меня?
— Какой подарок? — Леха Шалый снова ничего не понимал.
— Да вот эту книжку. Возьми.
Леха растерянно повертел в руках Библию и покачал головой:
— Тебе нужнее. Мне некогда такие книжки читать.
— Я ее и так наизусть помню. Так что тебе нужнее, тем более что там про тебя написано.
— Ты съехал, что ли?
— Ну давай проверим. Если ты, конечно, не очень торопишься. Раскрой наугад.
Бригадир катал Леха Шалый, немало повидавший на своем веку, послушно раскрыл книгу:
— Ну?
— Какой номер страницы?
— Ну, 222.
— А, это Второзаконие, — сказал человек и на минуту задумался. — Вот, скажем, стих 66. Проверяй.
Каталы склонились над Библией. Не меняя интонации, странный пассажир продекламировал:
— «Жизнь твоя будет висеть пред тобою и будешь трепетать ночью и днем и не будешь уверен в жизни твоей…»
Леха не сразу нашелся, что сказать, молчали и подельники. Наконец бригадир спросил:
— Поп какой-нибудь?
— Ну, не совсем. Я клирик, хотя это неважно. Так как насчет просьбы, договорились?
— Ну пойдем, коли не шутишь.
Каталы и Клирик сошли в Рязани.
Затем был ужин в ресторане. Клирик с удовольствием пил коньяк, оказавшись к тому же мастером неназойливой беседы. Леха с ребятами единодушно отметили важное качество, нечасто встречающееся в людях: «Никакого напряга».
— Переночуешь у меня на хате, — сказал Леха. — А завтра посажу на поезд. Ну и штуку все-таки возьми…
— Идет, — коротко ответил Клирик.
Распрощались с ребятами, и бригадир повел Клирика домой. Шли через парк; Леха, будучи в прекрасном настроении, стал излагать свою любимую мысль о том, что пруха всегда исходит от Бога. Клирик согласился, что этот тезис будет посильнее онтологического доказательства Ансельма Кентерберийского.
Когда до дома оставалось метров сто, Леха Шалый вдруг ощутил резкую боль в затылке и потерял сознание. Он пришел в себя, когда уже светало. Несмотря на страшную боль, прежде всего обшарил карманы и убедился, что они пусты. Не осталось ничего — ни пистолета, ни денег, ни документов. По словам Лехи, рядом лежал лишь скомканный листочек, вырванный из Библии. Простым карандашом были подчеркнуты два стиха из Второзакония.
66. Жизнь твоя будет висеть пред тобою и будешь трепетать ночью и днем и не будешь уверен в жизни твоей.
67. От трепета сердца твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь видеть глазами твоими, утром ты скажешь: «о, если бы пришел вечер!», а вечером скажешь: «о, если бы наступило утро!»
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ
История была рассказана господином Жеромом Кюйсмансом, гражданином Бельгии.
По словам месье Жерома, он стоял в очереди в Пулковском аэропорту для прохождения таможенного досмотра, когда к нему подошел человек и с приятной улыбкой, характерной больше для Америки, чем для России, предложил вместе с женой пройти для проверки документов в отдельное помещение. Еще по пути Жером Кюйсманс успел подумать, что и среди русских чиновников есть люди, неплохо владеющие французским.
В таможенном помещении оказалось два стула и дверь в соседнюю комнату. Именно туда и удалился чиновник, попросив билеты и паспорта. Вскоре он вернул билеты и документы супруге Кюйсманса, а ее мужа попросил еще пару минут подождать. Месье Кюйсманс заметил, что уже начинается посадка, но в ответ таможенник рассмеялся и заверил, что «самолет без нас не улетит».
Однако самолет улетел без Жерома Кюйсманса и его прекрасной половины, что выяснилось лишь через час, когда возмущенный бельгиец, открыв дверь, обнаружил, что ведет она не в соседнюю комнату, а в коридор с множеством других дверей. Выяснилось также, что, в отличие от поддельного, настоящие таможенники, равно как и милиционеры, по-французски не говорят.
Таким образом Клирику удалось выиграть драгоценное время: запрос в Брюссельский аэропорт пришел через полчаса после посадки.
Прошло несколько месяцев, бельгиец забыл о своих неприятностях, а историю с таможенником рассказывал скорее как забавную, придумав даже эффектную концовку в виде афоризма: «Бойся русского, который всем своим видом вызывает доверие».
Реальная концовка оказалась, однако, несколько иной. В один прекрасный день, выходя из дому, бельгиец столкнулся нос к носу с пулковским псевдотаможенником. Пока в голове у бедняги лихорадочно прокручивались варианты поведения — бежать, спокойно пройти мимо, возмутиться, позвать на помощь, поздороваться, — Клирик вежливо поздоровался сам:
— Благодарю вас, месье, за предоставленную возможность увидеть вашу страну. Она мне понравилась более многих других.
Кюйсманс отметил блестящие успехи в произношении.
— Я возвращаю вам ваш паспорт и приношу извинения за доставленные неудобства. Поверьте, если бы не вы, мои неудобства могли бы быть гораздо более существенными.
— Не ожидал, по правде говоря, вас увидеть, — ответил все еще растерянный Жером.
— Да, хороший повод поразмышлять, чем случайные встречи отличаются от неслучайных. Деньги за билет, если вы не возражаете, я верну вам завтра.
Клирик посторонился, давая возможность месье Кюйсмансу пройти. Тот почему-то медлил.
— Вы, может быть, не верите, что завтра я верну вам долг?
— Да кто вас знает, — ответил Жером, наконец-то придя в себя.
Клирик пожал плечами, улыбнулся, затем сказал что-то на незнакомом языке. Жером автоматически переспросил: «Что?»
— Каждому воздается по вере его…
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ
История представляет собой сбивчивый рассказ, записанный со слов Татьяны Тетериной, школьной учительницы.
«Познакомились мы, когда я возила свой класс в Пушкинские Горы. Ехали в автобусе вместе от Пскова, он был с рюкзаком. Спросил, нет ли чего-нибудь почитать. Ну, я честно сказала: только учебники, вот „Органическая химия“ за 9-10-й класс. А он говорит: „Ну что ж, давайте“. И читал внимательно всю дорогу. Под конец я уже не выдержала и спрашиваю: неужели интересно? А он и говорит: „Интересно, но кое-что не совсем понятно“. — „Что же вам непонятно?“ — спрашиваю. Оказывается, его заинтересовал термин „сублимация“. Я вдруг ни с того ни с сего стала ему объяснять. Он слушает, как будто бы очень заинтересованно, а потом спрашивает: „Скажите, девушка, вот тут мне еще одно замечательное слово попалось — крекинг; оно имеет отношение к сублимации?“ Я отвечаю, что нет, а он мне: „Очень жаль“.
Вот. Потом в Михайловском еще виделись. Потом, уже в Питере, он мне позвонил. Или я ему позвонила, точно не помню. Я вдруг сообразила, что крекинг и сублимация из неорганической химии, и в той книжке, что он читал, этого быть не могло».
Более подробно о встрече с Клириком Татьяна рассказала на следующий день.
«В Пушкинских Горах, где я была на экскурсии, там рядом со Святогорским монастырем есть Пушкинский центр, новое здание. Я хотела оттуда позвонить, а милиционер у входа говорит: „Телефон только местный“. Я стою в растерянности, не знаю, что делать. А он, видимо, издалека меня заметил и направился ко мне. Ну, думаю, сейчас начнет говорить, про то, как волосы развеваются на ветру или про стройные ножки. Он подходит и говорит: „А знаете ли вы, девушка, что в Михайловском и окрестных селах до сих пор проживают внебрачные потомки Пушкина? Александру Сергеевичу, говорят, случалось полюбить молодую крестьянку“. — „Все может быть, — отвечаю, — ну и что?“ — „Ничего. Вы посмотрите на того милиционера“.
Я оглядываюсь, смотрю — действительно, небольшого роста, смуглый, волосы волнистые, можно даже сказать, кудрявые. Я поневоле улыбаюсь, а он спрашивает: „А знаете, почему я догадался?“ — „Что ж, говорю, есть определенное сходство“. — „Сходства мало, есть и доказательство“. — „И какое же доказательство?“ — спрашиваю. „А вы посмотрите, что он делает?“ Я говорю: „Ничего не делает, апельсин ест“. — „Верно, — говорит Клирик (я сначала ослышалась, думала, что он Кирилл), — ест апельсин, и притом не первый“. Я пожимаю плечами: „Ну и что?“ — „Как что, это и есть главное доказательство“. Я, конечно, смотрю на него с недоумением, а он продолжает: „Позвольте, если вы не в курсе, напомнить вам, прекрасная девушка, одну историю из старых записных книжек Вяземского. Поэт Вяземский приводит один забавный казус, связанный как раз с тем, что солнце нашей поэзии необыкновенно любило апельсины. И вот однажды, зная эту слабость, графиня Воронцова — а дело было в Одессе — решила устроить розыгрыш. Сговорившись с гостями, она велела слугам аккуратно удалить из апельсинов содержимое, так, чтобы это не бросалось в глаза. Дело было исполнено в точности. И вот начинается ужин, разливают шампанское, гости в предвкушении розыгрыша. Пушкин выпивает бокал, тянется, по обыкновению, к апельсину, берет его в руки — и хохот гостей можно себе представить. Но, как известно, Александр Сергеевич был мастером экспромта и ничуть не растерялся. Взглянув на апельсиновую кожуру, он тут же продекламировал: