ИЗ ЦИКЛА «СКАЗКИ ЮЖНОАМЕРИКАНСКИХ ИНДЕЙЦЕВ»
Лягушка и качели
Как-то раз лягушка плюнула, и получился мир. Он был немного кривой в левую сторону. Тогда лягушка поскребла под передней левой лапкой и кинула комок на правую сторону мира. Так появился бог Пруха, но был он столь силен и тяжел, что мир тут же стал крениться в правую сторону. Тогда лягушка поскребла под правой задней лапкой и кинула комок на левый край. Так появился бог Непруха, который тут же убил лягушку. Возможное равновесие было нарушено. Боги Пруха и Непруха стали качаться на краях мира, как на качелях, — в надежде одолеть друг друга. Но силы их были практически равны, тогда бог Пруха отрезал свой пенис и бросил его на центр мира. Из его пениса родилась прекраснейшая из богинь — Мур-ка. Она помогла победить Непруху и восстановить равновесие. Бог Непруха тоже оторвал себе пенис и пытался создать себе помощницу, но Мур-ка схватила его пенис на лету ртом и проглотила его. Бог Пруха хотел в знак благодарности взять ее в жены, но у Прухи уже не было пениса. Мур-ка ему отказала, и вместо жены бога она стала покровительницей прекрасных, умных и смелых женщин. Им она всегда помогает. А боги с тех пор бесполы.
Почему мировая лепешка стала круглой
У Мур-ки, покровительницы всех смелых женщин, было четыре груди. Одна — красного золота, другая — белого серебра, а две — простые, про запас. Однажды, когда Пруха с Непрухой снова решили взять ее в жены, она, зная про их увечность, сорвала сильными руками серебряную грудь и швырнула в лицо Непрухе, потом теми же сильными руками сорвала золотую грудь и швырнула в лицо Прухе. От этого поступка мужественной и смелой женщины в небе появились Луна и Солнце.
Людей тогда еще не было. Не было животных, растений. По пустой мировой лепешке целый день Пруха гонял Непруху. Но вот наступала ночь — и тут уже Непруха гонял Пруху. Мур-ка сидела в центре мира. Проглоченный в спешке пенис Непрухи набухал в ней и вот однажды из ее прекрасного тела на волю вышла новая Мировая Лягушка. Мировая Лягушка родила Мировую Мышь, а уже та населила мир насекомыми. Но насекомым было нечего есть в этом пустом плоском мире, и потому все они погибли. Тогда Мур-ка пожалела их и бросила на небо. Так появились звезды. Если бы Мур-ка пожалела их днем, звезды появлялись бы днем. Но дни смелая и мудрая Мур-ка посвящала разговорам с новой Мировой Лягушкой.
Через несколько сотен тысяч лет после сотворения Луны и Солнца (годы тогда никто не считал — они летели, как лепестки цветущего кактуса, на восток) Пруха и Непруха снова решили взять в жены Мур-ку, но передумали и поделили между собой Мировую Мышь и Мировую Лягушку.
Непруха разрезал Мировую Мышь на множество мелких кусочков и слепил из них змей, москитов, непроходимые болота и сварливых женщин. Пруха, со слезами скорби на глазах, убил новую Мировую Лягушку. Из ее конечностей он сделал растения, из глаз — озера и реки, из языка — лаву, из печени — горы и холмы, из кожи нарезал животных и птиц, из сердца налепил женщин, из мозга — настрогал мужчин. И мировая лепешка не была больше пустой и плоской. Под тяжестью людей, животных и гор она начала по краям сворачиваться, подобно соломенной подстилке, пока не стала круглой, как детская калебаса. Непруха мечтает высосать из нее все соки.
Почему женщины рожают детей
Раньше люди племени хераярви появлялись из кукурузных зерен. Младенцы росли на большом поле, возделываемом невидимыми речными жителями, а когда приходило им время падать на землю, приходили разные люди и выбирали себе ребенка. Приходили мужчины, женщины, одинокие, парами и даже большими семьями. Один раз пришла убогая старушка, но не смогла удержать упавшего ей в руки перезрелого младенца и уронила его на землю. Ударившись о землю, младенец сперва ничего не понял, а потом уже превратился в нетопыря.
Нетопырь-младенец поселился на кукурузном поле, и жители деревни забыли дорогу туда. Тогда одна женщина попробовала зачать от своего мужа. Зачатие прошло удачно, и через девять месяцев она сама родила младенца. Этот младенец был куда крепче и качественнее тех, что вышли из кукурузных зерен, и с тех пор хераярви рожают себе детей самостоятельно. А кукурузное поле свернули в трубочку, как соломенную подстилку, и пустили на растопку. Теперь на его месте стоит еще одна деревня.
Почему женщины мочатся сидя
Раньше и мужчины, и женщины мочились сидя. Это было очень удобно. Но однажды покровительница прекрасных, умных и смелых женщин Мур-ка взялась объяснять молодым девушкам, что мужчины должны вести себя уважительно с ними.
— Что они должны делать? — спросили юные девушки.
— Они должны стоять в вашем присутствии и садиться только с вашего разрешения, — объяснила им Мур-ка.
А надо заметить, что в те времена справление нужды не считалось чем-то постыдным. Никто не стеснялся чужих глаз — мужчины и женщины собирались в кружок и дружно мочились, испив много матэ.
Однако молодые девушки, которые послушались прекрасную Мур-ку, начали требовать, чтобы мужчины не смели больше садиться с ними рядом. Теперь, если мужчине нужно было помочиться, он должен был отвернуться к стене или дереву и делать это стоя. Так он проявлял уважение к девушкам.
Привилегия женщин — мочиться сидя — сохранилась и до наших дней.
Почему растения не ходят
Раньше растения ходили по земле, как животные и люди. Поэтому для того, чтобы собрать сладкие плоды, индейцам приходилось ловить дерево. Мужчина закидывал петлю на самую прочную ветку, упирался ногами в землю и удерживал дерево, пока женщина лазала по нему и собирала плоды.
Однажды мужчина из племени нагайо не удержал веревку и дерево умчалось прочь, унося на себе женщину. Женщина стала женой этого дерева, но вскоре умерла от голода, так как не могла питаться плодами собственного мужа.
Узнав об этом нагайи объявили деревьям войну. Они ловили их и вкапывали в наказание в землю. Чтобы деревья не погибли, Пруха дал им корни. С тех пор деревья больше не передвигаются с места на место. И если индеец находит в лесу дупло с медом, он может вернуться к нему завтра — дерево никуда от него не убежит.
Ксения Рождественская
* * *
Милый мой, любовь моя. Как мне хорошо с тобой. Как я люблю трогать тебя, целовать, быть с тобой, ты не представляешь.
Милый мой, сердце мое. Ты спрашиваешь — о чем я думаю, когда вот так молчу. Неужели ты не знаешь? Я думаю о тебе. Я вспоминаю, как мы познакомились, я думаю о том, что так хорошо, как с тобой, мне никогда не было и никогда уже, видимо, не будет. Помнишь, тогда, в самом начале, ты сказал: я не хочу знать, как тебя зовут, и ты не спрашивай меня. «Нам не нужно имен», — сказал ты. Да, нам не нужно имен, чтобы любить друг друга, но иногда я так хочу назвать тебя, сказать тебе… Господи, как я люблю твое имя, как оно похоже на тебя, как бы мне хотелось поговорить с тобой о тебе, обо мне, о том, как мне без тебя черно и пусто, о том, что будет с нами. Как жаль, что ты не хочешь ничего слушать. Ты боишься, я знаю. Ты боишься, что я, как и многие женщины, которых ты любил, ошибусь, скажу что-то не то, что-то не так. А еще больше ты боишься, что все, что я скажу, будет правильным. Будет правдой. Что ты тогда будешь делать…
Мой единственный, счастье мое, все те твои женщины ничего не понимали в любви. Но ты не хочешь ничего слушать, и я буду молчать, пока молчать. Стану говорить глупости, болтать о пустяках: о том, что я купила вчера новый будильник, потому что старый почти не звонит, а если звонит, то тихо-тихо, чтобы никого не разбудить… или о том, что неделю назад я встретила на улице ывшего одноклассника, когда-то у нас был роман, смешно вспомнить… я только не признаюсь тебе, что он-то мне и рассказал, кто ты на самом деле. «Уходи от него немедленно, ты будешь несчастной всю жизнь, всю свою дурацкую и, учти, очень короткую жизнь», — просил он. И так обиделся, когда я засмеялась в ответ…
Или, хочешь, я буду рассказывать тебе свои сны. Вот сегодня мне снилось, что я просыпаюсь рядом с тобой, а ты говоришь: я хочу тебя, немедленно, немедленно, сейчас, один раз, последний — а я еще сонная, еще не понимаю, где я? почему «последний»? И вот ты поворачиваешься ко мне — и вдруг съеживаешься, становишься маленькой страшной тряпичной куколкой с разведенными руками — у тряпичных кукол никогда не опускаются руки… я беру эту куклу — тебя — в руки, а тело твое, эта грязная розовая тряпка, вдруг рвется, и оттуда — из тебя — падают куски поролона. И я вскакиваю, собираю с одеяла куски сердца твоего, пальцем пытаясь обратно их запихнуть, обратно… бегу к столу, открываю ящики, придерживая тебя, приговаривая: потерпи, потерпи… Наконец нахожу подушечку с булавками, беру булавку, втыкаю в тебя, чтобы не вываливались больше у тебя из груди поролоновые кубики, ты как будто вздрагиваешь, а я шепчу: вот сейчас, сейчас я все зашью, только найду иголку, сейчас, подожди немножко, потерпи… и вдруг понимаю, что я делаю. Куколки, булавочки. Сердце поролоновое.
Нет, не буду я тебе рассказывать об этом. Буду вот так лежать и молчать. И смотреть в потолок. Может быть, когда-нибудь, когда я не смогу больше терпеть — а это случится, счастье мое, и очень скоро, — может быть, тогда я все-таки назову твое имя. Как положено, трижды. И буду смотреть, как ты съеживаешься, сморщиваешься, превращаешься в страшное существо из моего сна, с руками, навсегда разведенными в стороны, с поролоном внутри. А может, в черный камень, как в том кино, которое я тайком от тебя смотрела у подруги. А может, ты ни во что не превратишься, останешься таким, каким я знаю тебя и люблю, — темноликим неулыбчивым карликом с глазами, тускло горящими красным. Ты осмотришь мне в лицо голодным, страшным взглядом, и попятишься, и вскрикнешь скрипуче: Черт бы побрал тебя, проклятая девка! Узнала! Узнала!!
А я улыбнусь тебе и скажу: Вот и ступай к себе в ад.
Румпельштильцхен
Румпельштильцхен
Любовь моя, Румпельштильцхен.
СКАЗКА ПРО СЫРКОВУЮ МАССУ С ИЗЮМОМ. 23% ЖИРНОСТИ
Ну, например, сырковая масса, в холодильнике, темно, как появилась — не помнит, помнит только, что сначала крутило и било, потом запеленали, несли, покачивалась, потом заснула. Проснулась — вокруг все темное, гудит что-то, и холодно, холодно. И со всех сторон стиснута чем-то, ни встать, ни позу поменять. Вокруг переговариваются. «А скажите, какой у вас срок годности?» — «У меня до июня 2003 года, а у вас?» — «Ах, какая вы здоровая пища! А я уже что-то чувствую не то, в боку покалывает, знаете, и что-то уже дня два на воздухе не был…» — «Да, то ли дело раньше…»
Массе, допустим, известен срок ее годности, допустим. Три дня в сухом прохладном месте, да. Очевидно. 23% жирности. Она робко пытается вступить в беседу, не видя соседей, но говорить особенно не о чем. Здешние новости ее не очень занимают.
Где-то недалеко обнаруживаются ее дальние родственники — уже давно лежащий творог и пакетик с изюмом, не вскрытый. Творог откровенно попахивает и вообще ведет себя по-хамски — ко всем пристает, рассказывает историю своей жизни, отпускает глупые шутки. Изюм молчит.
Вдруг вспыхивает солнце, освещая потеки воды на белой стене, ослепительно белые глыбы, блестящую фольгу, целый мир. Сырковую массу вынимают. Менять пеленки. Вероятно. Да. Некоторое время она находится где-то в огромном мире, она летит, свет режет ей глаза, тепло разъедает ее, она вздыхает, плавится, мучительно ощущает, как кто-то словно отнимает у нее часть души, отрезает от нее кусок, берет лучшее, что у нее есть. Головокружение, как после потери крови. Она как будто уменьшается, не в силах противостоять этому жестокому миру. Ну. Как-то так, да. Теряет сознание.
Очнувшись, она вновь оказывается в темноте. Слегка дрожит. Что-то изменилось в мире, одежда уже не сковывает ее, творог пахнет все сильнее, уже не комментирует истории соседей. Соевый соус, чтобы скоротать время, рассказывает ей, что в Китае есть казнь «тысяча кусочков» — это когда от кого-нибудь отрезают тысячу кусочков и, когда отрезают последний, ты умираешь. «А что такое „умираешь“?» — спрашивает масса. «Это когда заканчивается твой срок годности. Или когда вообще все заканчивается», — туманно отвечает соус. «А что такое Китай?» — спрашивает масса, мучаясь своей глупостью. «Это моя родина», — отвечает соевый соус и надолго замолкает.
Изредка вспыхивает свет, она закрывает глаза, пытаясь подготовиться к неизбежному, но всякий раз эта сила обходит ее. Исчезает кто-то из соседей. Сыр — он возвращается через некоторое время потрепанным, унылым, каким-то маленьким. Изюм — этот исчезает навсегда. Кто-то с нижних этажей — мимо мелькает огромное, кричащее «Морковку надо тебе в суп?» Массу передергивает.
Ее выносят на свет еще раз, снова полет, ощущение, что душа ее полностью в чьей-то власти, снова головокружение. Она опять теряет сознание. На этот раз ей удается очнуться быстро. Но она больше не чувствует себя собой. Как будто ее раздробили на тысячу кусочков, и 999 из них уже кончились, и остался только один, последний, маленький и одинокий в этом холодном темном мире.
Потом долгое время ничего не происходит, все спят, только сыр тихо спрашивает у нее: «Тебе не кажется, что с творогом что-то не то?» Ей кажется, но она не хочет говорить о родственнике ничего плохого. Не хочет. «Он, я думаю, умирает», — продолжает шептать сыр. Масса вздыхает, молчит. Через какое-то время она окликает творог, но тот не отзывается. Запах становится все сильнее. «Он умер», — говорит масса. Она не знает, что именно случилось с творогом, но слово «умер» кажется вполне подходящим. «Труп, господи, у нас тут труп! — сыр бьется в дверь, кричит все громче. — Вызовите кого-нибудь! Тут труп, слышите?»
Вспыхивает яркий свет, масса остатками глаз видит словно бы длинный тоннель, в конце которого — ослепительная белая фигура. Фигура протягивает к ней огромные руки, произносит огромным голосом: «Тут еще немножко осталось», — и наступает огромная, бесконечная, последняя чернота, но масса еще успевает понять, что это и есть «умираешь», это и есть «срок годности», это и есть «Китай».