Колонна выехала из распадка и вышла на финишную прямую – уже был виден аэродром с рядами модулей пересыльного пункта. Миновав шлагбаум импровизированного КПП, колонна вошла в расположение пункта постоянной дислокации.
Ротный принял доклады подчиненных командиров, отдал какие-то распоряжения и сел на обочине возле БТРа. Бойцы неторопливо выгружались, чтобы после приема пищи и короткого отдыха выдвинуться обратно. Лейтенант Латаев продолжал одиноко сидеть на броне, пока к нему не подошел ротный. Старший лейтенант подергал его за штанину и сухо скомандовал:
– К машине. Приехали.
Сергей спрыгнул вниз, жестом остановил собирающегося уходить ротного и попросил:
– Петрович, построй людей. Пожалуйста.
Старший лейтенант, как будто догадавшись, для чего это необходимо, остановил проходящего мимо сержанта и распорядился:
– Быстренько, вот тут в две шеренги.
Сержант тут же лениво продублировал протяжным голосом:
– Рота, строиться…
В полной тишине, нарушаемой только бряцаньем оружия, бойцы неторопливо построились, и десятки холодных взглядов устремились на Латаева. У Сергея на глаза навернулись слезы, но он нашел в себе силы и произнес:
– Мужики, извините меня, пожалуйста, я не знаю, что на меня нашло… Знаете ведь… я ведь никогда…
Его прервал оживленный гомон, пробежавший по строю, и по обрывкам фраз Сергей понял, что его простили. Повеселевший ротный пожал ему руку и сказал:
– Видать, рано ты, Сергей Иванович, себя отпускником почувствовал. Напрягись. И расслабься, только когда выползешь из самолета в Ташкенте.
– Есть, – небрежно козырнул обрадованный Сергей: – Только вот не повезло на этот раз. Подвела интуиция, влипли слегка.
– Как знать, как знать, – прервал его незнакомый голос за спиной. – Извините, товарищ старший лейтенант, – это вмешался прапорщик с пересыльного пункта. – Только что сообщили… Почтовый вертолет разбился при взлете. Редуктор заклинило. Шесть «двухсотых», включая экипаж. Так что везунчик вы, товарищ лейтенант. Вы ведь с ним должны были прилететь?
Чья-то невидимая и твердая рука продолжала вести его как по написанному…
* * *
Николай Харитонович, сидя за рабочим столом, перечитывал очередной подготовленный кусок романа. Прошло уже почти три месяца с тех пор, как началась эта странная работа над не менее странным произведением. За это время Бессонов понял, что написанные им отрывки приходили к нему не в порядке очередности развития сюжета, поэтому их приходилось составлять и состыковывать, как мозаику. Эту работу приняла на себя жена Ольга.
Большая часть романа находилась сейчас на прочтении у Кудеярова, и сегодня он должен был вынести свой критический вердикт. По всей видимости, дело шло к концу, оставалось несколько провалов в сюжете, которые необходимо было восполнить. Окончание было уже готово.
Бессонов перечитал рукопись, выдвинул верхний ящик стола и достал оттуда суровую нитку и шило. Затем выровнял кипу листов, аккуратно зажал их струбциной в специальный станок и принялся старательно прошивать. Кудеяров должен был появиться с минуты на минуту. Николай Харитонович сильно волновался: мнение Кудеярова для него много значило, причем такое волнение после написания произведения он испытывал впервые.
Чтобы не оставаться наедине со своими мыслями, Николай Харитонович пошел на кухню сварить кофе себе и ожидаемому другу. Писатель погромыхал дверцами кухонного шкафа, нашёл молоты кофе, насыпал его в турку, добавил воду, поставил наполненную посудину на плиту и стал ждать заветного момента, когда ее содержимое наконец закипит. Заветный момент наступил под звуки дверного звонка. Бессонов стал нетерпеливо перебирать на месте ногами, пытаясь сделать выбор: бежать ли ему открывать дверь либо дождаться полного завершения процесса приготовления кофе? Выбрал второе. К моменту, когда готовый кофе был разлит в маленькие фарфоровые чашечки, дверной звонок уже заливался непрерывной трелью. Поспешно шаркая ногами, Бессонов кинулся открывать дверь.
– Ф-фу, напугал. А я думал, что с тобой что-то произошло, – это были первые слова Кудеярова, сказанные им вместо приветствия. Он сделал шаг вперед и догадливо произнес:
– А-а, ты кофе готовил, оказывается!
– Угу, – лаконично ответил Бессонов и так же поспешно зашаркал обратно на кухню.
Когда он внес чашки с кофе в свой кабинет, Кудеяров сидел в кресле и держал в руках только что сшитый Бессоновым отрывок романа. Тот, что был на прочтении, очевидно, лежал в кожаной папке друга. Николай Харитонович протянул ему чашку с кофе и, прихлебнув из своей, стал выжидательно смотреть на друга, по выражению лица пытаясь определить его мнение о прочитанном. Кудеяров же, понимая, чего от него ожидают, не торопясь, сделал глоток ароматного напитка и, подражая выражению лица медицинского светила, наконец произнёс:
– Ну-с, больной, что я вам могу сказать… – но не выдержав, выпалил: – Коля, это гениально! Откуда это у тебя родилось? Прямо «Война и мир» двадцатого века. И эти фразы, военная лексика, терминология… Откуда это взялось?.. Кстати, что такое «двухсотый»?
– «Двухсотый» – это погибший, а почему это именно слово, так я и сам не знаю. Как это… «этимология данного слова» мне неведома.
– Написано очень здорово! Только есть некоторые критические замечания, – начал было Кудеяров: – Короче говоря, Коля, ярко, емко, глубоко. Только…
– Что «только»? – взволнованный Бессонов попытался прервать его, но был остановлен жестом руки.
Кудеяров продолжил:
– Есть два «но», – и после паузы добавил: – Первое это то, что имеются некоторые моменты, ну… натянутые, что ли…, например, там у тебя смелый и отважный лейтенант Латаев вдруг проявляет неожиданную трусость. Разве так может быть? Мне кажется, что этот эпизод надо убрать или изменить.
– Знаешь, Володя, – Бессонов задумчиво взял себя одной рукой за подбородок. – Самое удивительное, что после этого романа у меня самого психология и мышление стали как у фронтовика. Мне иногда кажется, что я сам прошел эту войну… Поэтому вот что я хочу сказать… Смелость – это не талант и не врожденное качество, как талант у художника. Если он умеет рисовать, то умеет – это всегда. А смелость это иное. Это внутреннее состояние человека в данной конкретной ситуации, поддерживаемое волевыми качествами. Все трудности в армии, порой искусственно создаваемые, имеют одну цель: воспитать волевые качества, а значит, и смелость тоже. Но бывают моменты, когда воля оказывается сломленной на какое-то время, а порой и навсегда. Как бы это тебе объяснить… Ну, например, если я тебе крикну в лицо, ты ведь не испугаешься? Нет. А если подкрадусь неожиданно сзади?
– Ладно, Коля, не буду спорить о том, чего не знаю, но тебя могут не понять…
– А мне наплевать, поймут меня или нет. Теперь давай свое второе «но».
Кудеяров замялся, не решаясь приступить к ответу. Похоже, второе «но» было существенней. Владимир Алексеевич с трудом преодолел нерешительность: – Николай, вот то, что ты написал сейчас, не опубликуют – ты ведь это понимаешь? Сам посуди, как может советский солдат убивать мирных жителей? Да еще явно в не освободительной войне?.. Согласен, ты все показал реалистично: и внутренний мир героя, и взаимоотношения фронтовика в мирной жизни, в обществе тех, кто не знает, что такое смерть друзей, живет сытно и благополучно. Циничное «я тебя туда не посылал» будет жить в веках. И законов мирной жизни фронтовик уже никогда не постигнет. Так что, Коля, хоть и прав ты, но не думай даже о публикации. Более того, не вздумай эту рукопись кому-то еще показывать – смешают с дерьмом и отправят жить за сто первый километр.
Кудеяров умолк, и в кабинете повисло тягостное молчание. Бессонов сник, хотя и раньше понимал, что, скорее всего, так и будет, но надеялся все же на связи и помощь друга. Кудеяров достал из заднего кармана брюк плоскую фляжку и протянул ее Николаю. Тот взял было ее, но затем отрицательно покачал головой, и протянул обратно. Кудеяров равнодушно пожал плечами, отвернул пробку и приложился к горлышку.
Молчание длилось целую вечность. Кудеяров нерешительно кашлянул, чтобы хоть как-то прервать затянувшуюся паузу, и затем произнес:
– Коля, ты все же пиши. Времена меняются, а талант требует выхода. Если Господь дал тебе это, то даже не важно, когда это прочитают – важно, чтобы было написано.
Кудеяров потянулся к своей кожаной папке, достал рукопись и выложил ее на стол. Погладил стопку листов и еще раз сказал:
– Ты пиши, Коля, пиши обязательно. Это когда-нибудь оценят, не могут не оценить, – надел плащ и не то вопросительно, не то утвердительно добавил: – Я пошел.
Бессонов молча кивнул и тоже поднялся, чтобы проводить друга. В прихожей, так же молча пожав друг другу руки, друзья попрощались, и дверь за Кудеяровым закрылась.
После этого разговора Бессонов, скорее всего, напился бы, но вдруг почувствовал, как внутри знакомо начала сжиматься невидимая пружина. Николай Харитонович лихорадочно стал готовить чистые листы бумаги. Теперь, как только Бессонов начинал чувствовать такой прилив эмоций, он уже знал, что за этим последует, и успевал приготовить все необходимое. Перед глазами начали вставать знакомые пейзажи и уже ставшие родными лица героев романа. Рука быстро побежала по бумаге, корявым и неразборчивым почерком выводя строки последнего, недостающего эпизода. Для Бессонова все окружающее исчезло, он был там, в горах, среди своих друзей, без которых уже не мыслил своего существования…
Неожиданно какофония глухих разрывов и свист пуль сменились странными и мелодичными звуками. Дым горящего кишлака рассеялся, и его сменил яркий, но не слепящий свет. Напряжение боя сменилось легкостью и ощущением безбрежного счастья. «Что это? Начало нового романа?» – подумал Николай Харитонович, но ответа не было. Писатель Бессонов Николай Харитонович умер.
* * *
Сергей шел по родному городу и улыбался. Ничего особенного не произошло, душа светилась просто от осознания того, что он идет по родному городу и его, старшего лейтенанта Латаева, война закончилась. Секунды и минуты вновь растянулись в месяцы и годы, а значит, впереди лежала долгая и счастливая жизнь. Он шел по проспекту, с интересом разглядывая рекламные щиты и вывески. Многое здесь изменилось с тех пор, как он отсюда уехал. Тогда, много лет назад, он покину