Четверг, 28 июля 2016 года
Хотя что значит исковерканная жизнь? По сравнению с чем? С выдуманной цепочкой событий, альтернативной судьбой? Но это только гипотезы, выдумки, фикция. Когда человек падает, он падает, и, если кажется, что все могло обернуться иначе, оно не могло обернуться иначе. Только то, что происходит, происходит. Только та жизнь, которая есть, есть. Мне кажется, это самое очевидное из всего, что я в жизни написал, а понимается это с трудом, потому что мы приучены и вынуждены все время делать выбор, и, выбрав одно, тем самым отказываемся от другого, но невыбранные варианты никуда не деваются, живут рядом в тени нас. Если бы папа не начал пить, он, возможно, был бы еще жив и увидел всех своих внуков. Но он начал пить. Если бы та женщина из Мальмё не влюбилась в немецкого солдата, она бы не бросила своих детей, не боролась дальше всю жизнь с чувством вины и не мучилась оттого, что жизнь прожита вполовину. Но она влюбилась, сбежала от детей и больше никогда их не видела. Слова «примириться с судьбой» как раз об этом, о понимании, что жизнь получается, какая получается, ничего переделать нельзя, от нас остается только тот след, который остался, когда человек умер и втянул за собой лестницу. Меня эта мысль утешает. Мы стараемся изо всех сил. И даже тот, кто плохо старается, не может расстараться сильнее. Единицы из нас смогут назвать конкретное событие, сделанный выбор и сказать — он изменил всю мою жизнь. Сведенборг мог бы, и та женщина из Мальмё тоже. Мой двоюродный дед по материнской линии тоже мог бы: он уехал в Америку и начал все с нуля. А вот его брат, мой родной дед, уже не смог бы так сказать. И я не могу. Моя жизнь — результат бесчисленных решений по мелким вопросам, совершенно обычным, решений правильных и неправильных; причем я редко делаю выбор осознанно, в сложные моменты чаще позволяю чувствам брать верх, а какими мотивами они вызваны, рассудок не видит, в первый момент во всяком случае, и, только если дать ему время и насытить опытом, рассудок увидит за эмоциями побуждения. В системе наших представлений о жизни мы считаем саморефлексию делом хорошим, дескать, отдавая себе отчет в своих действиях, мы сможем поступать правильно и жить, как нам хотелось бы. Но чем лучше мы отдаем себе отчет в своих действиях, тем выше шанс, что мы не сделаем того, что делаем. Оценив последствия, мы не ринемся вперед очертя голову, а замрем на месте. «And t hus the native hue of resolution / Is sicklied o’er with the pale cast of thought»[2] — как говорит Гамлет в известном монологе «Быть или не быть». Но ирония жизни в том, что тут две части: в одной человек не может думать, а только действует, а во второй он думает, но действовать не в состоянии. Так получилось и с той женщиной, которой я в следующем предложении вновь передам «я» рассказчика: когда-то она сделала выбор, руководствуясь чувствами, и потратила остаток жизни в попытках разобраться, как бы все сложилось, прими она другое решение, и был ли у нее на самом деле выбор. Не знаю, что оказалось важнее для меня в тот вечер в Доме молодежи — что я увидела его или он меня. Когда мы обручились, я сказала себе, что послушалась сердца. Я упивалась этой формулой, влюбилась в нее почти как в Ивара. И еще девчонки наши деревенские, мысль, что они ахнут, тоже окрыляла. Я смотрела на Ивара, но почему я впечатлялась с такой силой, почему голова кружилась от радости, это другая история.
Маме он не понравился. Свое мнение она выражала предельно ясно. Но было уже поздно.
В тот вечер на танцах ничего не произошло. Он взглянул на меня еще раз-другой, и все. Но я как проснулась наутро, так ни о чем другом больше не думала. Мне рассказали, что он расспрашивал обо мне. И я о нем расспросила. Оказалось, живет в деревне дальше, вглубь фьорда. Весной и летом подряжается строить дома по всей округе аж до Бергена. Осенью и зимой, когда такой работы нет, ходит в море на рыболовном судне, оно стоит в Бюландет. Мать умерла, живет с отцом и двумя братьями, они как раз все вместе и работают на стройках и в море. Был помолвлен, но свадьба расстроилась. Не дурак выпить. И вот он положил на меня глаз! Да я чуть не лопнула, так меня разбирало. Взрослый, настоящий мужик. А я всего два года после конфирмации[3].
Шли недели, ничего не происходило. Но я знала, что он задумал и как объявится. В июне коров перегонят на летнее пастбище, и мы со старшей сестрой переселимся на сэтер[4]. Домик стоит далеко от хуторов и высоко в горах. А рядом другие такие же домишки, и во всех девчонки-коровницы. Где девчата, там и парни. Я прикинула, что если он захочет со мной свидеться, а в этом я не сомневалась, то придет на сэтер.
Лето в Западной Норвегии не чета здешнему. Там летний день ограждают горы и насыщают глубиной, а тутошние летние денечки открытые, широкие, разлапые, но не только в том дело: дома лето буйно-зеленое, если можно так выразиться, а тут, на равнинах Сконе, зелень сухая, с желтым, белым и светло-коричневым подбоем, а до́ма в Вестланде зелень влажная, пышная, темная. А ночи здесь темные, там — светлые.
Мне до сих пор не хватает светлых летних ночей, как когда мы сидели на склоне за домом и смотрели на долину: в одном конце фьорд, в другом — стена гор. Небо до того белое, аж звезд не видно, и совестно уходить в такую ночь спать. И дождливых дней на сэтере мне не хватает, когда мы сидели в домике: разведем огонь и вяжем, или в карты играем, или просто в окно глядим. И теплых ясных дней, когда мы купались в яме в реке, задерешь голову, а там горы, белые вершины под темным небом, и мошкара пляшет в лучах солнца. В то лето я как увижу красоту или если что приятное случится, сразу об Иваре думала.
Когда мы укладывались спать, я подолгу лежала и вслушивалась в звуки, которые могли бы сопровождать его появление. Но только одиноко брякали в горах колокольчики коров и овец, да изредка птица звук какой подаст. Редкий вечер заиграет вдали скрипка или гармошка.
Лежа без сна и мечтая, я видела себя той девушкой, которая ждет его и принимает его.
Это была моя идентичность.
Очень привлекательный образ себя, гораздо привлекательнее моего обычного. К тому же цельный и не обремененный деталями; все, что было мной, устремилось в него и утонуло в нем.
Ивар пришел, конечно же.
Пришел вместе с приятелем, я расслышала их голоса издалека, снизу горы, ночь была из тех, когда звуки разносятся далеко. Потом раздались шаги за стеной, и один шикнул на другого.
Я улыбнулась.
Сестра на своей кровати повернула голову и уставилась на меня. Я приложила палец к губам. Она захихикала, я погрозила ей кулаком.
Они уже были в комнате под нами. Скрипнула лестница.
Все, пошли обратно, шепотом сказал один.
Второй, он стоял на лестнице, громко засмеялся. Это был Ивар.
Он поднялся на две ступеньки выше, и я увидела его голову над краем лестницы.
Юханна? — позвал он.
Я здесь, откликнулась я.
Сердце колотило по ребрам, как молотком. Как же оно колотилось!
Мы пошли к водопаду. Он почти ничего не говорил. А там обнял, резко и жарко, и я почувствовала прижатое ко мне твердое тело, это ощущение до сих пор не забылось.
Смуглый, молчаливый, опасный, думала я об Иваре.
На что мне смуглый, молчаливый и опасный, я не думала.
Долгими, бессонными вечерами на сэтере я мечтала, как он прижмется ко мне. До того доходило, что я могла встать и пойти к водопаду, белому сиянию в сероватой ночи.
Он пришел опять, и на этот раз поцеловал меня. Он выпил, сладковатый запах возбуждал.
На Ивана Купалу мы все собрались у костра на площадке у реки. Он схватил меня за руку и повел прочь от всех, я легла навзничь и приняла его. Потом во мне все горело от радости и стыда.
Я запятнала себя, как мне хотелось, и радовалась.
Вышла я за него тем же летом. Он построил новый дом рядом со старым родительским, и мы там поселились. У нас родилось трое детей, погодки. Ко мне он интерес утратил, к ним никогда не имел.
Многие так живут, вовсе не я одна. Но я была совсем молоденькая еще, не могла же дверь захлопнуться перед моим носом так рано?
Он пил, гордости не имел, зверел, если я говорила, что неплохо бы ему поискать заработок, пока нет постоянной работы. Я знала, что он любезничает с девушками и наверняка спит с ними. На его смуглость, светлые глазищи и пьяную разнузданность слетались многие. У него, правда, хватало такта устраивать все это за пределами нашей деревни.
Мне не с кем было поговорить, не к кому пойти — одна была совершенно. Нет, дети у меня были, но я срывалась на них, точно как мать на меня.
Сперва я старалась его понять. Понять и оправдать. Тогда я чего-то еще от него хотела, иногда получала, что хотела, и временами нам бывало хорошо, а потом мне уже ничего от него не хотелось, я просто терпела его, и все.
Десять с лишним лет это был мой единственный опыт любви.
Началось война, никак существенно не изменив нашу жизнь. В деревне появились немцы, в стороне от нее — лагерь для военнопленных. Ивар шоферил у немцев, в этом не было ничего такого, другие деревенские пошли к ним строить, крестьяне продавали им молоко, овощи и мясо, а рыбаки — рыбу. Язык был естественным барьером, так что с немцами он не якшался, в смысле — не приводил их в дом или не пил с ними после работы накоротке, за одним исключением.
Там был офицер, австриец, и он хорошо говорил по-норвежски, потому что в детстве приезжал сюда на лето, и они с Иваром не сказать подружились, но завели знакомство.
И однажды Ивар привез его на обед. Так я впервые увидела тебя, Александр. В кухонное окно. Грузовик остановился посреди двора, из него вылез, щурясь на солнце, ты — среднего роста, лет тридцати с небольшим, в немецкой военной форме, лысоватый, как выяснилось через несколько минут, когда ты снял фуражку, здороваясь со мной. Узкие губы, карие глаза, дружелюбное лицо. В толпе я бы не зацепилась за тебя взглядом, ты не из тех, на кого обращают внимание.