И голос жив, без судорог молчальных,
В делах распоряжусь я поминальных,
Как это должно добрым христианам.
........................................................
О, смерть, проклятое созданье!
Сурова ты без оправданья,
Похитив ту, в ком жизнь моя.
Из лучших с лучшей расставанье!
Но знай, пребудет воздаянье —
И над тобой есть Судия.
Уверен я, что никогда
Тебе не делала вреда
В поступках, в мыслях, ни в навете
Та, что любого зла чужда,
И незаслуженна беда,
Так есть ли справедливость в свете?
Я не по праву обездолен,
Жить без наследства приневолен,
Мне предназначенного честно,
И вот — безрадостен и болен,
И мне лишь смертный путь дозволен,
И думать о душе уместно.
Но думать как, с чего начать,
Где для прощанья силы взять —
Сознанье мутно, думы вялы,
Когда б о смерти рассуждать
Без мысли — вот бы благодать,
Тогда бы, верно, легче стало.
«Перечень вещей» продолжает бытовую традицию — десятки предметов, от одежды до книг и домашней утвари, представляющих собой небольшой справочник по средневековому быту, прилежно рифмованный на протяжении почти тысячи строк. Пьер де Отвиль, избранный королём поэтов, написал свою «трилогию» в сороковых годах XV века — и, казалось, сделав из завещания аллегорическую поэму с вставными гимнами и ораториями, с диалогами и перечнями, нанизав это произведение на нить популярного сюжета, украсив его риторическими экзерсисами, снабдив разные части произведения и горечью, и иронией, и красочными описаниями сцен повседневной жизни, он полностью исчерпал возможности жанра.
«Завет» и «Завещание» Франсуа Вийона (или, в более распространённой версии, «Малое завещание» и «Большое завещание»*), тем не менее, расширяют границы стихотворного завещания до масштабного автопортрета на фоне эпохи. Здесь воскрешается и собственно автобиографическая традиция (в отличие, например, от многих стихов Рютбёфа, претензия которых на автобиографичность подвергается сомнению), и становится более строгим — а вместе с тем пародийным — следование формальной структуре настоящих завещаний, многократно увеличивается количество литературных цитат и аллюзий. Но главное, пожалуй, в обновлении темы — это изменение поэтического языка, а также стилистическое и ритмическое разнообразие, преобладание включённых в текст баллад и иных вставок над формальной канвой, — что отчасти, наверное, и способствовало популярности произведения Вийона среди малочувствительных к крупным поэтическим формам потомков. По существу, поэтическое завещание перестаёт быть жанром, разрастаясь до авторского сборника, заветом автора становится всё его творчество, складывающееся в особый текст с продуманной композицией — в отличие от множества аналогичных сборников других поэтов той эпохи, которые осмысливались именно как всякая смесь («Удачи и злоключения» Жана Ренье, «Деяния и писания Жана Молине», «Творения мэтра Алена Шартье» и т.п.). Но и здесь, разумеется, не без предшественников: например, и некоторые стихи Вийона, и две поэмы Пьера де Отвиля, и стихи Алена Шартье, наряду с произведениями нескольких десятков других поэтов, были объединены в середине XV века в сборник «Сад любезности и риторический цвет», который представлял собой своего рода коллективный аллегорический роман, придуманный и местами дописанный составителями независимо от авторов.
Доводя сюжет до его пределов, вырываясь за эти границы, Вийон убивает завещания как жанр — но оставляет необозримый простор для стилизаций. Когда тема собственно поэтического завещания в рамках средневековой культуры оказывается полностью выеденной, её заполняют аллегории разной степени серьёзности: от резкого политического памфлета («Завещание войны»* Жана Молине) или социальной сатиры вперемешку с бытовой иронией («Завещание мулицы»* Анри Бода) — и до полностью шутовских текстов (анонимные «Отказная Винозная»*, или написанное Хансом дю Галафом «Завещание мэтра Пьера де Кенье»). Эта последняя, пародийная линия, будет продолжаться и весь XVI, да и XVII век, представляя собой ставшее модным ренессансное высмеивание и окончательную инструментализацию темы (возможно автобиографическое «Завещание Раго, благородного и достойного мужа»*, сатирические «Житие, жуткий конец и Завещание Гусёнка», «Завещание Лютера», «Завещание Трибуле», заветы Александра Великого, Люцифера, Гордыни, Масленицы, Мазарини и т.д.) — параллельно с множеством потешных завещаний в текстах фарсов. То же самое касается и стихотворного пародирования многих других официальных документов и высказываний — проповедей, указов и наставлений.
Представленная в этой книге подборка не претендует на восстановление непрерывной литературной традиции написания стихотворных завещаний: если в некоторых случаях прямое влияние одного текста на другой общепризнано (Жеан Бодель и Адам де ла Аль, Эсташ Дешан и Франсуа Вийон), в других о возможности такого влияния остаётся только догадываться (аррасцы XIII века и бургундцы или парижане XIV–XV вв.). Скорее, речь идёт о вариациях на тему, которая оставалась популярной во Франции на протяжение всего средневековья — вариациях достаточно вольных, дающих простор для искажений, перевёртышей, послушных имитаций или литературных игр. Завершается подборка условной границей средневековья, рубежом XV и XVI веков: всё, что следует затем, уже связано с прежней традицией лишь формально.
Ярослав Старцев
ПРОЩАНИЯ И ЗАВЕЩАНИЯ XIII–XV веков
Жеан Бодель из АррасаПРОЩАНИЯ
Страданье темой выбираю.
Словами вдосталь поиграю —
И боль переведу в слова.
Ведь я рассудок не теряю,
Как скорбной плотью ни страдаю —
Господня воля такова.
Всевышний подыграл сперва,
Да свой удар зачёл за два,[5]
И я позора не скрываю:[6]
Пока не прокляла молва —
Шлю то, чем наврежу едва:[7]
Друзьям поклоны посылаю.
Поклон прощальный напервой
Тому, кто прямо под рукой,[8]
Кого хвалить сильней пристало:
Жеан Боске, прощусь с тобой!
И в холод помню я, и в зной
Что от тебя мне перепало.
Коль я, таясь, рыдал немало,
На то причин, увы, хватало:
У боли урожай двойной.
Сам не явлюсь к вам, как бывало,
Посланцем сердце побежало —
Здоровой части нет другой.
Негоже сердцу подлым быть
И близких не благодарить —
Им отправляю свой поклон.
Родством привык я дорожить,
Родни вассалом крепким слыть,
И быть не в тягость, не в урон.
Я, верно, буду искуплён
Решивши всё, чем наделён
Во славу Божью раздарить.
Я нынче Богом приведён
К тому, что мне назначил Он:
Как скорбь и гордость разделить?
Симон д'Изер, не жалко слов
Хвалить вас без обиняков,
Вы — всех достоинств воплощенье.
И каждый подтвердить готов —
Девиза «Буду первым!» зов
Взбодрит того, кто жил в презреньи.
Я ныне — болести владенье,
И гнет силён, и истощенье,
Как видно, мой удел таков.
Но сердцу — горечь и мученье
Расстаться с вами — в сокрушеньи
Скажу: прощай и будь здоров!
Скорбя, поклон свой сердце шлёт
Тем, кто призрел среди невзгод —
И Бодуэну Зутемону,
Чье сердце добротой цветёт,
К благим деяниям влечёт —
Встречал ли в нём когда препону?
Любезен клерку и барону,
Не знай же никогда урону!
Господь пускай тебя возьмёт
Под райских древ благую крону —
И прочих, сострадавших стону
Того, кто жив, как ни гниёт!
Тибо ле Пьер, пошлю тебе я
Поклон, приблизиться не смея —
Фортуна вниз меня стремит.
Повсюду гнать готовы в шею,
Таюсь, крадусь я как умею,
О нет, не бедность мне претит,
Недуг — и тот не в счёт, забыт,
Беда, что мой позор открыт —
Быть на виду всего больнее!
Господь всеблаг, и Он решит,
Что искупленья стоит стыд:
Два ада кряду — что страшнее?
Бретель! Хотел бы я иного,
Да шанса нету никакого:
Пора со светом расставаться.
Господь казнит меня сурово —
И боль, и гниль, и гной, и снова —
К себе противно прикасаться.
Что ж, по обочинам скитаться?
Что проку гневом распаляться,
Всевышний, верно, ждёт другого:
Ему служить, ему поддаться,
А с телом в пору распрощаться.
Я сдался — партия готова.
Боль, что на сердце мне стекает,
И плоть заразой разлагает,
Чьей властью мягким становлюсь!
Покамест времени хватает —
Вибер ла Саль пускай внимает
Тебе, я сам не доберусь.
Вибер, забыть я не боюсь
Точёный облик твой, клянусь,
Он струпьев, ран и язв не знает.
С тобой за стол я не сажусь —
Здоровью не соседка гнусь,
Что прокажённо ковыляет.
Васт Юкедье, вам навсегда