Собрание ритмов, духовных, панегиричных, моральных и светских…". Ксендзу не по душе, что это стихи, он их не понимает, но ценность томика возрастает, когда ксендз видит, что издали его братья Залуские[20].
Из-за неплотно прикрытых дверей слышен голос старосты, какой-то неожиданно покорный:
- Ашер, золотой мой, болячка эта жизни мне не дает, пальчик болит, сделай хоть что-нибудь, дорогуша.
И тут же слышится другой голос, низкий, с еврейским акцентом:
- А я мил'с'даря откажусь лечить. Мил'с'дарь не должен был пить вина и не есть мяса, тем более, красного, а вы доктора не слушаете, вот оно и болит, и болеть будет. А силой лечить я не собираюсь.
- Ну, ну не обижайся, не твои ведь пальчики, а мои… Вот же медик чертов…
Разговор затихает вдали, похоже, эти двое прошли в глубину дома.
3
Об Ашере Рубине и его мрачных мыслях
Ашер Рубин выходит из дома старосты и направляется в сторону рынка. Небо к вечеру распогодилось, и теперь горит миллион звезд, вот только свет их холодный, и он сводит на землю, сюда, в Рогатин, заморозок, первый этой осени. Рубин подтягивает полы своего черного шерстяного пальто и окутывается ними – высокий и худой он походит на вертикальную черточку. В городе тихо и холодно. Где-то в окнах тлеют слабенькие огоньки, но их едва видно, и кажутся иллюзией, их легко спутать со следом солнца на радужке глаза, что остался там после более ясных дней, и память о них возвращается, цепляясь за все предметы, на которые смотришь. Рубина очень интересует то, что мы видим под веками, и ему хотелось бы знать, откуда это берется. А не от загрязнений ли на глазном яблоке? Или же глаз, это нечто вроде laterna magica, который он сам видел в Италии.
Мысль, будто бы все то, что он сейчас замечает: темнота, пронизанная резкими точками звезд над Рогатином, очертания домов – маленьких и согнувшихся, глыба замка и недалекая остроконечная башня костела, нечеткие огоньки – словно призраки, как-то наискось, словно бы в знак протеста выстреленный в небо колодезный журавль, а может и то, что слышит: шорох воды где-то внизу а еще легонький скрип сжатых морозом листьев, что все это является порождениями в его голове – мысль эта порождает в докторе дрожь возбуждения. А что если все это мы себе лишь воображаем? А что если каждый все видит иначе? Так ли одинаково воспринимается всеми, скажем, зеленый цвет? А вдруг это только название "зеленый", которой, словно краской, мы покрываем совершенно различные восприятия и так о них и сообщаем, хотя в реальности каждый видит совершенно иное? Имеется ли какой-нибудь способ, чтобы это проверить? А что было бы, если бы по-настоящему открыть глаза? Если бы каким-то чудом узреть, то истинное, что нас окружает? Вот что бы это было?
К Ашеру частенько приходят подобные мысли, и тогда его охватывает страх.
Начинают лаять собаки, слышны возбужденные мужские голоса, крики: это, наверное, где-то на рынке, возле постоялого двора. Медик входит в пространство между еврейскими домами, справа от него огромная, темная глыба синагоги. От реки, снизу, доходит запах воды. Рынок разделяет две группы разделенных, враждебных одна другой рогатинских евреев.
И вот кого они ждут? – размышляет Рубин. – Кто должен прибыть и спасти мир?
И одни, и другие. Те, верные Талмуду, сжатые в Рогатине буквально в нескольких домах, словно в осажденной крепости, и те еретики, отщепенцы, к которым в глубине души медик испытывает еще более глубокое отвращение, вечно погруженные в мистических пустословиях, суеверные и примитивные, обвешанные амулетами, с хитрыми и таинственными усмешечками, как у старика Шора. Эти веруют в Мессию болящего, такого, что пал ниже всего, который уже пришел почти что сотню лет назад. Мир ууже был спасен, хотя на первый взгляд это и не видно, а знающие, что это именно так, ссылаются на Исайю. Они не соблюдают шабат и изменяют мужьям и женам – грехи эти для одних непонятны, для других банальны, так что ради них нечего себе ломать голову. Их дома в верхней части рынка стоят так близко один к другому, что кажется, будто бы фасады сливаются, образуя единую последовательность, крепкую и единую, словно кордон.
Именно туда Ашер и направляется.
Ну а рогатинский раввин, жадный деспот, вечно разрешающий какие-то мелкие, абсурдные делишки, частенько вызывает его и на другую сторону. Ашера Рубина он, вроде как, и не слишком ценит, потому что тот в синагогу ходит редко, одевается не по-еврейски, а только как-то ни в ту, ни в другую сторону, во всем черном, в скромном сюртуке, а еще он носит старую итальянскую шляпу, по которой все его в местечке и узнают. У раввина дома имеется больной мальчик, ноги ему вывернуло, и Ашер не может ему помочь. Собственно говоря, он даже желает ему смерти, чтобы страдания ни в чем не повинного ребенка побыстрее закончились. Только лишь по причине этого мальчонки в нем имеется хоть сколько-то сочувствия раввину, ибо человек тот малодушный и тщеславный.
Ашер уверен: раввину хотелось бы, чтобы Мессия был царем на белом коне, въезжающим в Иерусалим в золотых доспехах, быть может, с армией и воинами, которые вместе с ним возьмут власть в свои руки и введут в мире окончательный порядок. И чтобы он был похож на какого-нибудь знаменитого генерала. У господ мира сего он отберет власть, все народы поддадутся ему без сражения, цари станут платить ему дань, а над рекой Самбатион он встретит десять утерянных колен израилевых. Иерусалимский Храм в готовом виде спустят с неба, и в тот же самый день воскреснут те, что были похоронены в земле Израиля. Ашер усмехается про себя, вспоминая, что умершие за переделами Святой Земли, воскреснуть должны будут лишь через четыреста лет. Ребенком он в это верил, хотя это и казалось ему ужасно несправедливым.
Одни и другие обвиняют друг друга в самых тяжких грехах и ведут партизанскую войну. Что те, что другие – жалкие люди, размышляет медик. Собственно говоря, он уже мизантроп – странно, что стал врачом. По сути дела, люди его раздражают и разочаровывают.
Касательно же грехов, то о них он знает больше, чем кто-либо другой. Ведь грехи записываются на человеческом теле, как на пергаменте. И этот пергамент у отдельных людей мало чем различается, и грехи их удивительно похожи.
Пчелиный улей,
то есть дом и семейство рогатинских Шоров
В доме Шоров у рынка и еще в нескольких других – потому что семейство Шоров велико и разветвлено – продолжаются приготовления к свадьбе. Женится один из сыновей. У Элиши их пятеро, а еще дочка, самая старшая из всех детей. Первый сын – это Соломон, уже тридцатилетний мужчина, похожий на отца, серьезный и молчаливый. На него можно положиться, потому он пользуется всеобщим уважением. Его жена, которую называют Хайкеле, в отличие от большой Хаи, сестры Соломона, как раз ожидает очередного ребенка. Родом она из Валахии, ее красота привлекает взгляды даже сейчас, когда женщина беременна. Она сочиняет смешные песенки, которые сама же и поет. Еще она записывает рассказы для женщин. Натану, двадцативосьмилетний, с открытым, мягким лицом, хорошо удается торговля с турками, и он вечно в дороге; дела его идут хорошо, хотя мало кто знает, что это за сделки. В Рогатине он бывает редко, но на свадьбу приехал. Его супруга, дама, одетая богато и изысканно, родом из Литвы, и на рогатинскую родню поглядывает сверху. Унее высоко зачесанные буйные волосы и тесное платье. Экипаж, стоящий на дворе, принадлежит как раз им. Затем идет Иегуда, веселый и остроумный. С ним у семейства бывают неприятности, поскольку трудно сдержать в каких-то рамках его несдержанную натуру. Он одевается по польской моде и носит саблю. Братья называют его "казаком". Делами он занимается в Каменце - осуществляя снабжение крепости, что дает ему неплохие доходы. Жена его недавно умерла родами, дитя тоже не выжило; но из их союза осталась пара малолеток. Видно, что он высматривает себе новую пару, ну а свадьба для этого – самое подходящее событие. Ему нравится самая старшая доска Моше из Подгаец, ей сейчас четырнадцать, самый раз, чтобы идти замуж. А Моше человек достойный, весьма ученый, занимается каббалой, знает на память весь Зоар и способен "проникать тайны", что бы для Иегуды это не значило. Для него, говоря по правде, это не так важно как красота и ум девушки, которой отец-каббалист дал имя Малка, Царица. Самому младшему из сыновей Шора, Вольфу, семь лет. Его широкое, радостное, обсыпанное веснушками лицо всегда можно видеть возле отцовского.
Жених же – тот самый Исаак, которого ксендз Хмелёвсий назвал Иеремией. Ему шестнадцать лет, а помимо того, что он высокий и неуклюжий, обладает слишком многими отличительными чертами. Его будущая супруга, Фрейна, родом из Лянцкоруни[21] – это родственница Хирша, лянцкоруньского раввина, мужа Хаи, дочери Элиши Шора. Все здесь, в этом низком, зато обширном доме, представляют собой семью, их связывают родство, свойство, коммерческие отношения, займы, арендованные возы.
Ашер Рубин бывает здесь довольно часто. Его злвут к детям, но, бывает, и к Хае. У нее вечно всяческие необыкновенно таинственные болезни, с которыми он справиться может только лишь путем разговоров с больной. Вообще-то говоря, визиты у Хаи ему даже нравятся. Это единственное, о чем он мог бы так сказать. И, как правило, это Хая упирается на том, чтобы позвали Рубина, потому что в этом доме ни в какую медицину никто не верит. Они разговаривают, после чего недомогание проходит. Ингода медику кажется, что Хая – словно тот тритон который сам на себя разные цвета призывает, чтобы получше укрыться от нападающего или же показаться кем-то иным. А у Хаи то сыпь какая-то, то почему-то дышать не может, то из носа кровь пошла. Все верят, что это по причине духов, диббуков[22], демонов или же балакабен – хромых существ, что охраняют сокровища под землею. Заболевание ее всегда является знамением, и оно предшествует пророчествам. Тогда Ашера отсылают обратно. Больше им он не нужен.