Тони, как всегда доходчиво, изложил свою теорию. Но у меня появилось возражение по части ее применения.
– Как я понимаю, завтра мы наедимся, – сказал я. – И исколемся остролистом, торчащим из венков Марджери, которая так хочет воссоздать атмосферу. Но если волны времени действительно существуют и нечто из прошлого может путешествовать к нам по этим волнам, то при чем здесь неизбежное несварение желудка?
Тони рассмеялся.
– Ни при чем. Но, возможно, если мы как можно точнее воссоздадим условия, в которых люди проводили рождественскую ночь, веселясь, объедаясь и танцуя, то мы сможем создать благоприятные для передачи волны.
– И над этим ты сейчас работаешь? – спросил я.
– Более или менее. Я создал прибор… Но пока, насколько мы с Марджери знаем, нет никаких результатов. Впрочем… мой шофер отчетливо слышал кое-что из прошлого, когда прибор работал.
– И что же?
На секунду Тони задумался.
– Позволь мне промолчать, – сказал он. – Потому что скоро я покажу тебе прибор, и ты сам выяснишь, удастся ли что-нибудь почувствовать. Если я тебе расскажу, что случилось с моим шофером, это может подействовать на твое воображение.
– Но если что-то приходит из прошлого, – сказал я, – то, наверное, это должны ощущать все?
– Не обязательно. Здесь играет роль человеческий фактор. Некоторые люди слышат писк летучей мыши, а другие – нет. Некоторые люди видят призраков или духов, что суть одно и то же, но большинство людей – нет. То есть точно так же, как низкочастотные звуковые волны улавливают лишь немногие, а не большинство, так и волны времени способны принимать далеко не все. Те, кому это дано, видят или слышат что-то из прошлого, другие – увы. Но когда мы создадим приборы получше, без сомнений, временные волны будут доступны всем.
Должен признаться, что все это звучало странно, и я последовал за Тони в его кабинет, не испытывая особых ожиданий. Посреди комнаты стоял большой прибор, который я воспринял как нагромождение проводов, колесиков, цилиндров и батарей. Тони повернул ручку здесь, подкрутил винт там и наконец потянул рычаг. Раздался треск, немного похожий на тот, что издают рентгеновские аппараты, а затем – мягкий гул.
– Работает, – удовлетворенно кивнул Тони. – Теперь слушай внимательно.
Мы молча сидели несколько минут. Потом я отчетливо услышал голос Тони:
– Теперь слушай внимательно.
Я не сомневался, что он зачем-то повторил свое указание, но голосом более низким и мягким, чем в первый раз.
– Да, слушаю, – сказал я.
Он вскочил.
– Ха! Ты что-то слышал?
– Ты второй раз сказал: «Теперь слушай внимательно».
– Нет, я сказал это лишь раз. Интересно, интересно… чрезвычайно интересно! Вот теперь я расскажу тебе о моем шофере. Он пришел сюда, когда прибор работал, и неожиданно сказал: «Сэр, я сделал это в прошлый понедельник». Я спросил его, что он имеет в виду, и ответ был поразительный! Он думал, что я попросил его заказать новые покрышки, хотя разговор об этом у нас был неделей раньше.
– Но это безумие, – сказал я. – Твой шофер услышал то, что ты сказал неделю назад, а я услышал то, что ты сказал две минуты назад. А ты? Ты ничего не слышал в обоих случаях?
– Даже шепота. Но это не безумие. Я только нащупываю путь, и, конечно, прибор – грубое, примитивное приспособление, плохо настроенное и отрегулированное. Но я на верном пути.
– Объясни мне это как-нибудь! – воскликнул я.
Он рассмеялся.
– Прежде чем я скажу хоть две фразы, ты утратишь всякое представление, о чем я говорю. Лучше давай попробуем еще раз.
Мы просидели еще полчаса; прибор трещал и гудел, но на этот раз безрезультатно. Потом пришло время переодеваться к ужину, и мы спустились вниз.
Вечер прошел спокойно, и на следующее утро я проснулся после долгого, глубокого сна с убеждением, что сновидения мои были очень яркими, но ни одного из них я не запомнил. Единственное, я знал, что в моих снах были веселье, какое-то движение и смех, но даже эти отрывочные воспоминания – совершенно беспредметные – быстро покинули сознание. Зато я подумал о том, что сегодня Рождество и наше натужное веселье неизбежно. Это мрачное предчувствие в полной мере оправдалось: шумные развлечения сменяли друг друга с головокружительной быстротой. Мы падали на льду, украшали рождественскую ель, пели песни и играли в игры с наряженными ребятишками из деревни. Праздничный вихрь утих только часам к семи. Дети заскользили домой по льду, перекидываясь снежками. Марджери поднялась к себе в спальню, чтобы прилечь, Тони улизнул к своему прибору, а я остался в кресле у камина до ужина.
Внезапно мое внимание привлекло белое пятно, зашевелившееся в дальнем конце зала, где прежде было темно. Я пытался было всмотреться, но пятно исчезло – упорхнуло как бабочка, растаяв в тени. Одновременно до меня долетел аромат лаванды, и пока я размышлял, откуда он взялся, аромат тоже исчез. Потом моего уха коснулась едва различимая музыкальная нота, похожая на треньканье скрипичной струны… Все это были какие-то неясные впечатления – эхо впечатлений, как их можно было бы назвать.
С приходом Тони все странности, происходившие вокруг меня, исчезли, и ни намека на них не появлялось до конца вечера. Мы ужинали, мы слушали по радио, как многоголосый рождественский хор поет «Доброго короля Вацлава», и мы с Марджери с тревогой смотрели на чашу для пунша. Она была огромной! Отталкивая половником маленькие красные яблочки, Тони черпал напиток и разливал в толстые стаканы.
Марджери сделала глоток.
– Дорогой, по-моему, здесь слишком много корицы и перца, – сказала она.
– Чепуха, это вкусно, – возразил Тони, попробовав. – Боже мой, интересно, они и правда пили это?
Марджери зевала, я зевал, мы все зевали, и наконец отправились спать. В конце концов, такое происходит всего раз в год.
Я мгновенно заснул – усталость сделала свое дело, но вскоре меня разбудил какой-то шум. Кто-то стучал в мою дверь, и мои мысли мгновенно вернулись к пуншу, который я предусмотрительно не стал пробовать. Моя первая мысль была – не заболели ли остальные?
На мое приглашение войти никто не отозвался, потом снова послышался стук, но теперь я понял, что это не стук в дверь, а шаги по дубовым доскам коридора. Они затихли вдали… и спустя короткое время снова возобновились.
Я сел в кровати и попытался объяснить это. Кто-то прошел мимо моей двери. Судя по шагам – трое, но, боже, кто они? Шаги были быстрыми и уверенными, и это говорило о том, что коридор освещен… Тут мне в голову пришла гениальная идея: открыть дверь и посмотреть. Не без мандража я включил свет в комнате и выглянул наружу. Но в коридоре было темно – хоть глаз выколи. Пока я стоял, снова послышались шаги – откуда-то из конца коридора. По мере приближения шаги становились громче; их сопровождал ясно различимый шорох платья. Из моей комнаты в коридор падал прямоугольник яркого света, и идущий должен был пересечь его, но сколько я ни всматривался, я никого не увидел.
Я был слишком заинтригован, чтобы испугаться, к тому же я осознал: невидимые мне люди, так легко идущие в темноте, полны веселья и доброжелательности.
Надев халат и тапочки, я направился к лестнице. Где-то здесь был выключатель, но я никак не мог его найти. А потом понял, что свет мне не требуется, поскольку снизу исходило неяркое свечение, словно там горели свечи.
Повернув за угол лестницы, я увидел источник этого света: в камине еще тлели угли. Но в холле никого не оказалось, хотя воздух был полон далеких голосов. Потом голоса внезапно были заглушены скрипичными нотами: сначала мой слух различил ритм, а потом мелодию – это был старинный напев «Сэр Роджер де Коверли». Музыка доносилась из зала, дверь которого была закрыта.
Я тихо прокрался через холл и, нащупав ручку, резко распахнул дверь. Наружу вырвалась вспышка света, а вместе с ней – громкий звук музыки. По центру, от двери до дальнего конца зала, протянулись две линии: мужчины с одной стороны, женщины с другой…
…и вдруг я понял, что смотрю в темноту. Одна-единственная вспышка света и звука, и – ничего.
Я с большим трудом добрался до своей комнаты, потому что свет, который я оставил включенным (дверь я оставил открытой) – в чем я был абсолютно уверен, – не горел. Думаю, замкнуло какой-то провод, потому что выключатель все еще оставался в прежнем положении.
На следующее утро я опоздал к завтраку. Тони уже перекусил и отправился к своему любимому прибору, но Марджери осталась, чтобы составить мне компанию.
– Прошлой ночью случилось нечто странное, – сказала она. – Когда горничная пришла в зал, чтобы зажечь камин, она обнаружила, что кресла сдвинуты к стенам, как будто помещение освобождали для танцев. Мы с Тони просыпались ночью, и нам показалось, что слышна музыка. Я хотела, чтобы Тони встал и посмотрел, что там происходит, а он хотел, чтобы пошла я. В итоге мы оба снова уснули.
– Это все пунш, – сказал я.
– Да, но даже ведро пунша не сдвинуло бы кресла, они такие тяжелые. Ты что-нибудь слышал?
Вошел Тони.
– Ха! Наконец спустился! – сказал он. – Знаешь, должно быть, вчера вечером я сделал абсурдную вещь. Я оставил прибор работать, вместо того чтобы выключить его. Должно быть, он работал, пока не произошло замыкания. Он потребляет чертовски много энергии.
– А отключился твой прибор совершенно неожиданно? – спросил я.
– Да, и все электричество в доме тоже. Прибор работал примерно до трех утра.
– Присядь, Тони, – сказал я. – Присядь и выслушай мою историю. Примерно в без четверти три прошлой ночью…
Пассажир
Однажды вечером во вторник, в октябре минувшего года, я ехал домой по Пикадилли, почерневшей от войны, сидя на крыше автобуса, направляющегося на запад. Оставалось несколько минут до одиннадцати, зрители еще не высыпали из театров, и здесь, наверху, я был в полном одиночестве. Вечер был прохладный, дул сильный юго-восточный ветер, все места внизу были заняты, и мне пришлось сесть на последнее сиденье рядом с лестницей: спинка хоть как-то защищала от порывов ветра.