ал даже сам кардинал. Видели бы вы всех матушек и сестер в их белых одеяниях: одна за одной они входили в часовню и преклоняли колено перед распятием, кланяясь так низко, что едва не касались пола. Грейс сказала мне впоследствии, что никогда этого не забудет. То есть во время церемонии наступил такой момент, когда нам обеим показалось, будто Бог снизошел с небес и теперь находится совсем рядом с нами».
Грейс было около четырнадцати лет, когда из Рейвенхилла ее перевели в Стивенс-Скул в Джермантауне — частное учебное заведение для девочек, основанное еще в годы гражданской войны некой мисс Сюзи Стивенс. Рассказывали, будто вышеупомянутая барышня без чувств упала с лестницы, услышав, что ее жених погиб на войне, и поэтому, прикованная к инвалидной коляске, посвятила остаток своих дней образованию юных особ. Когда Грейс появилась в школе, там все еще сохранилась лестница мисс Стивенс — главенствующий элемент еще одного старого, с дубовой обшивкой стен особняка, который был превращен в школу с особым акцентом на хорошие манеры. Старую конюшню в задней части внутреннего двора приспособили под учебный салон, где девочкам преподавались тонкости этикета: как, например, подать гостям чай и как убрать затем чашки.
Грейс закончила в Стивенс-Скул курс средней школы, и именно в последние четыре школьных года она начала встречаться с мальчиками. Поначалу ее ожидал довольно скромный успех. «Был такой период между четырнадцатью и шестнадцатью годами, — вспоминала позже ее мать, — когда внешне она ровно ничего из себя не представляла: вечно хихикающая девчонка с писклявым, слегка гнусавым голоском. У нее всегда были проблемы с носом. От этого ее голос звучал как-то по-особенному. А так как она любила покушать, то это не преминуло сказаться на ее весе. Кроме того, Грейс страдала близорукостью и вынуждена была носить очки».
Грейс рано созрела и выглядела старше своих лет, однако ей сильно недоставало уверенности в себе. «В детстве я была ужасно застенчивой, — вспоминала она позднее, — и настолько боялась людей, что была готова забиться в угол, чтобы только меня не видели. Я была такая неприметная, что меня приходилось снова и снова представлять одним и тем же людям, прежде чем меня наконец начинали узнавать. Я не производила ровно никакого впечатления». Грейс писала эти горькие воспоминания в 1974 году, в возрасте сорока девяти лет, будучи самой знаменитой из женщин, признанной во всем мире образцом хладнокровия и самообладания. Однако боль тех лет все еще давала о себе знать. Несмотря на всю ее красоту и внешнее спокойствие, в глубине души княгини сохранилась все та же неуверенность в себе, какая омрачала ее детские годы. Казалось, будто внутри нее все еще жила неуклюжая маленькая дурнушка, которую никто не хотел замечать.
В подростковом возрасте Грейс особенно переживала насчет своего бюста, который, по ее убеждению, был недостаточно велик. «У нее сложился на этот счет комплекс, — вспоминает одна из ее школьных подружек. — Она то и дело массировала грудь, полагая, что от этого она увеличится».
Плоскогрудая, полноватая и в очках, «в те годы Грейс никак не тянула на звание первой красавицы», как вспоминает Мак Амистер по прозвищу Джим Мясник, который знал Грейс по Оушн-Сити в Нью-Джерси, где у Келли имелся загородный дом. Мать Грейс выразилась куда прямолинейнее: «Ну кому могла понравиться наша Грейси?!»
В то время Ма Келли по-своему жалела свою застенчивую и неуклюжую четырнадцатилетнюю дочь. Она вспоминала Грейс замкнутым, каким-то даже неприкаянным ребенком, который требовал куда больше возни и забот, нежели ее шумные и уверенные в себе сестры и брат. Однако позднее Ма Келли начала задаваться вопросом: а не стали ли уловки Грейс, к которым та, будучи гадким утенком, прибегала, чтобы привлечь к себе внимание, залогом ее успеха во взрослой жизни?
«Мне всегда хотелось оберегать Грейс, — вспоминала Ма Келли. — Наверно, она привлекала мужчин к себе тем же самым, что и меня. Каждый мужчина, который знал ее, начиная с пятнадцати лет… хотел взять ее под крыло».
«Даже добившись успеха, в расцвете красоты Грейс Келли обладала редким даром делать так, чтобы окружающие возились с ней, — объяснила как-то раз ее сестра Лизанна. — Все искренне верили, что она нуждается в помощи, хотя на самом деле это ей совершенно не было нужно. Ей вообще не требовалось никакой помощи. Просто она производила такое впечатление».
Полет фантазии, увлекавший малышку Грейс в безопасный мир грез и кукол, никогда не иссякал.
«Когда ей было восемь, девять, десять, — вспоминает Элис Годфри, — мы любили сидеть, часами рассматривая «Эсквайр» или другой попавшийся под руку журнал. Мы переворачивали страницы, и Грейс, как водится, сочиняла всякие истории:
— Ага, а это будет мой дом, а это моя машина. Вот это мой муж, а это мои дети, а это… ой, это то место, куда мы отправимся провести медовый месяц…»
И хотя уверенность Грейс в себе временами изменяла ей, фантазировать она всегда умела с редкой убедительностью. Зимой 1940–1941 годов, в возрасте одиннадцати лет, Грейс отправилась на дневное представление русского балета и пришла в восторг, увидев Игоря Юскевича — Барышникова тех дней. После спектакля она твердо решила, что станет прима-балериной. Грейс начала брать уроки и занималась балетом до тех пор, пока ей не сказали, что она слишком высока. И тогда Грейс с неменьшим энтузиазмом переключилась на бальные танцы. Мари Фрисби, ее новая закадычная подружка, с которой она познакомилась в Стивенс-Скул, вспоминает, как Грейс с упреком звонила ей из класса современного танца, в который они обе записались: «Я особо не интересовалась танцами. И помню, как однажды, в субботу утром, меня разбудил звонок Грейс.
— Мари, куда ты пропала? Мы же с тобой договорились!»
С раннего возраста Грейс принимала участие в драматических спектаклях. Пройдя этап ученичества в ролях ангелочка или пастушка во время рейвенхиллских рождественских постановок, она наконец поднялась до роли Пречистой Девы Марии. Однако истинная страсть Грейс к актерскому искусству начала со всей силой проявляться именно в те годы, когда она была гадким утенком, — после того как девочка обнаружила, что на сцене она способна перевоплотиться в кого угодно, что было недоступно ей в реальной жизни. Эту искру высекло в ней посещение спектакля «Лицедеев старой школы», небольшой самодеятельной труппы из Ист-Фоллз. Грейс примчалась домой после спектакля, в котором, между прочим, был занят ее дядя по материнской линии Мидж Майер, и тотчас сообщила отцу, что намерена стать актрисой.
На Джека Келли это желание не произвело ровно никакого впечатления. «Он просто пристально посмотрел на меня из-за письменного стола, — вспоминала позднее Грейс, — а затем произнес: «Ну ладно, Грейси, если ты этого хочешь…»
«Лицедеи старой школы» были одной из многих крохотных трупп, состоящих из энтузиастов сцены, которые как грибы после дождя множились в Филадельфии в 30–40 годы. В Ист-Фоллз они приспособили под театр старое школьное здание, и именно на непритязательном, однако вполне функциональном фоне этой «старой школы» и состоялся в 1941 году дебют Грейс Келли. Тогда ей было двенадцать. «Я вспоминаю свое первое выступление на сцене как нечто приятное, — вспоминала Грейс десяток лет спустя, уже находясь в Голливуде. — Приятно было чувствовать отклик аудитории».
Спектакль назывался «Не корми зверей», и режиссер-постановщик Рут Эммерт была поражена профессионализмом Грейс. Юная актриса всегда вовремя являлась на репетиции и хорошо помнила все свои реплики. А кроме того, она охотно соглашалась время от времени подвергать заметному опустошению материнский гардероб, если самодеятельная труппа остро нуждалась в костюмах и реквизите.
К тринадцати-четырнадцати годам Грейс успела превратиться в небольшую звезду. Несмотря на юный возраст, она стала одним из столпов труппы «Лицедеи старой школы» и носилась на велосипеде вниз с холма на репетиции с той же одержимостью, с какой Келл отдавался гребле. Юноша постепенно начал одерживать первые победы. Для Грей эквивалентом успеха брата были ведущие роли в школьных спектаклях. Она играла Катарину в «Укрощении строптивой», была непревзойденным Питером Пэном, а также блистала в танцевальном классе. Однажды она заставила всю школу буквально окаменеть от изумления, исполняя — и к тому же босиком — странную, довольно эротическую интерпретацию ритуального танца огня, полную порывистых движений и мимики.
Ее однокашники не испытывали ни малейшего сомнения насчет ее актерского и танцевального дарования. Дневник ее последнего года в школе в разделе «Предсказания» содержал для его хозяйки следующие повороты судьбы: «знаменитая звезда радио и кино» (хотя это вовсе не означает, что друзья считали ее задавакой или кривлякой).
«В ней действительно была искра божья, — вспоминает Джейн Портер, учившаяся в Стивенс-Скул несколькими классами ниже. — С ней нельзя было соскучиться!»
Когда Джейн Портер переступила порог Стивенс-Скул, ей сказали, что Грейс будет выступать в роли ее «старшей сестры». Старшие девочки брали новоприбывших под свою опеку, и Грейс выполняла порученное ей дело с особым рвением. «Она была из немногих девушек, у которых имелись свои машины, — вспоминает Джейн, — с откидным верхом. У Грейс был, если не ошибаюсь, «плимут» голубого цвета и несся, аж дух захватывало. Каждый день мы ездили на хоккейные тренировки… А так как я была ее «младшей сестренкой», она просто говорила мне: «Ну-ка живее, Джейн!»
Джейн Портер до сих пор с ужасом вспоминает, как Грейс резво брала с места в карьер: прыгнув на спинку водительского сиденья, она управляла своим «плимутом» ногами. Шалости бывшей монастырской воспитанницы приобрели теперь свойственный юности привкус бесшабашности. Грейс оказалась в центре шумной компании девчонок-модниц, которые так же, как и она, ужасно любили посмеяться и жить не могли без развлечений. Обычно они встречались в субботу утром за молочным коктейлем и мороженым в Джермантауне, в баре «Молочница».