— Князь Ермаков, — произнёс Зарубин. Его голос был низким, хрипловатым, лишённым всяких интонаций. — Слыхал. Штурмовик. Берлин брал. А теперь, слышу, в Томске своего царька завёл. Щербатовых мальца. Зачем пожаловал? Сибирь делить? Или Москву вспомнить?
Он говорил прямо, грубо, без церемоний. Солдат с солдатом. Это, по крайней мере, избавляло от лицемерия. Я шагнул к столу, опираясь на трость, глядя ему в глаза. Времени на дипломатию не было.
— Узнали, значит?
— Сложно не узнать. Слишком много о вас говорили на фронте, чтобы ни разу о вас не услышать.
— Зарубин, ваши люди воюют с населением. Толпа взбешена. Не знаю, что ты наделал за это время, но твои методы довели город до точки кипения. Они обвиняют тебя во всех грехах. Твои двадцать штыков там — горошина против тарана. Если не выведешь их сейчас, через полчаса от них мокрого места не останется. А дальше — бунт по всему городу. Твои казармы выдержат штурм? Надолго ли хватит твоей дисциплины, когда по ту сторону стен будут их родные, их соседи?
Зарубин не дрогнул. Только его челюсти сжались чуть сильнее. Полковник за его спиной побледнел. Адъютант замер с карандашом над блокнотом.
— Мятежники, — глухо прорычал генерал. — Бунтовщики. Порядок нужно наводить железом. Совет — сборище болтунов и предателей. Они саботируют оборону, распускают слухи. Мои солдаты знают свой долг. Умрут, но не отступят.
— Умрут зря! — в голосе моём прозвучала ярость, которую я уже не сдерживал. — Умрут за твою гордыню и глупость! Ты думаешь, ты здесь царь и бог? Ты всего лишь генерал в городе, который тонет в дерьме гражданской войны. Твои солдаты — последнее, что у тебя есть. И ты готов бросить их на растерзание толпе? Чтобы доказать что? Что ты смелый? После этого тебе никто служить не будет. Никто! Ты сам подпишешь себе приговор. Выведи их. Немедленно. Отдай приказ отступить в казармы. Дай толпе остыть. Покажи хоть тень разума, а не тупого упрямства!
В кабинете повисла гробовая тишина. Полковник сглотнул с таким шумом, что это прозвучало, как выстрел. Адъютант не дышал. Зарубин смотрел на меня. Его маленькие глазки буравили меня, пытаясь найти слабину, обман, политическую игру. Я не отводил взгляда. Я не играл. Я говорил правду солдата солдату. Правду о том, что его власть, держащаяся на страхе, висит на волоске, и что эти двадцать человек на площади — не просто пешки. Это лакмусовая бумажка его собственной силы и разума.
Прошло несколько вечных секунд. Затем Зарубин резко кивнул адъютанту.
— Приказ по полевому телефону на пост у Думы. Немедленно отступать в казармы. Без провокаций. Без стрельбы, если не атакуют. Отступать строем. Быстро. — Он повернулся ко мне, и в его взгляде, помимо злобы и недоверия, мелькнуло что-то ещё — тень понимания, солдатского расчёта. — Доволен, князь? Теперь скажи, зачем ты действительно сюда приперся? С малым отрядом? Не за тем же, чтобы спасать моих солдат от разъярённой черни.
Я тяжело опустился на стул, давая отдохнуть ногам. Первая часть была сделана. Большую кровь, возможно, удалось предотвратить.
— Я пришёл, Зарубин, — сказал я, глядя на красный круг на карте, — чтобы предложить тебе выбор. Ты можешь остаться здесь маленьким царьком, которого рано или поздно сомнут либо свои же, либо Долгорукие с Волконскими, когда они разберутся в Москве и потянутся за сибирским хлебом и пушками. А можешь стать частью чего-то большего. Частью Сибири, которая хочет выжить и сохранить себя в этом аду. У нас есть законный претендент. Пётр Щербатов. И у нас есть шанс. Малый, но шанс. Твои солдаты, твои заводы, твоя железная воля — они нужны не для террора в одном городе. Они нужны, чтобы попытаться остановить всю эту вакханалию. Выбор за тобой, генерал.
— Чёрт с тобой, но у меня есть одно требование, — Зарубин посмотрел мне в глаза. — На месте ты сидеть меня не заставишь.
— Конечно, — хитро улыбнулся я.
Глава 4
Город, принявший нас после коротких переговоров с Зарубиным, дышал настороженно. Казармы опустели — большую часть гарнизона генерал увел на запад, к Уралу, где появились сообщения о волнениях. Мы остались с жалкими тремя ротами томских ополченцев, двумя сотнями казаков и горсткой моих ветеранов. Силы — кот наплакал, а ответственность — как за целую армию. Омск был ключом к Сибири, и потерять его значило похоронить все мои начинания.
Именно в такой момент ко мне привели старика. Его под руки вели два ополченца — мужик шатался, лицо в синяках, валенки порваны в клочья, а в глазах стоял тупой, животный ужас. Он упал на колени прямо в грязь перед крыльцом губернаторского дома, где мы устроили временный штаб, и завыл, протягивая ко мне руки, словно к иконе.
— Ваше сиятельство… Спасите… Всех перебили… — хрипло выдохнул он, и из его рта вырвался кровавый пузырь.
Один из ополченцев, местный парень, пояснил:
— Из деревни Сосновки, князь. В пятидесяти верстах отсюда. Приполз пешком, говорит, ночью банда нагрянула…
Старик, захлебываясь слезами и кровью, начал рассказывать. Картина вырисовывалась страшная, знакомая по лихолетью войны, но оттого не менее отвратительная. Деревню Сосновку атаковали на рассвете. Не солдаты, не опричники — шайка оборванцев на конях, под чёрным знаменем с вышитым черепом. Впереди скакал атаман — здоровенный детина с окладистой рыжей бородой, в лисьей шапке и с кривой турецкой саблей наголо. Звали его, по словам старика, Кудеяром. Бандиты ворвались в деревню с гиканьем, стреляя в воздух. Начался кошмар. Они требовали еды, водки, тёплых вещей. Но главное — женщин. Старик, сбивчиво, с надрывом, описал, как Кудеяр лично зарубил его сына, когда тот попытался заслонить жену. Как выволокли на снег девушек и молодых баб, раздели их, начали насиловать прямо у крыльца сельской управы. Как подожгли амбары с последним зерном, угнали весь скот. Как повесили на воротах священника за то, что тот пытался вступиться. Деревня вырезана почти подчистую. Уцелели лишь те, кто успел спрятаться в лесу или, как этот старик, был принят за мёртвого под грудой тел.
— Говорит, атаман хвастался, — добавил ополченец, бледнея, — что скоро сам Омск возьмёт… Что князьям в Москве не до нас, а он тут царь и бог…
Таких «Кудеяров» в смуте плодилось, как гнили на ране. Отбросы войны, дезертиры, уголовники, почуявшие безнаказанность. Они как саранча налетали на беззащитные деревни, грабили, насиловали, убивали, подрывая последние остатки порядка и веры в то, что хоть кто-то способен их защитить. Этот рыжий ублюдок не просто убивал людей — он убивал саму идею Сибири, за которую мы пытались бороться. Он был гнойником, который нужно было выжечь калёным железом, и немедленно.
— Знаем мы этого Кудеяра, — мрачно проговорил атаман Щукин, чертя ножом по карте борозду от Сосновки к лесу. — Беглый каторжник, ещё с войны. Говорят, под Самарой целую деревню вырезал за то, что не дали хлеба. Опричники ловили, да ушёл в степи. Теперь вот объявился. Людей у него — отряд конный, человек сорок. Без пушек, но с пулемётом «Максим», говорят, снятым с разбитого броневика. Логово — где-то здесь, — он ткнул в заштрихованный участок леса возле старицы реки. — Место глухое, болота кругом. Лобовой атакой не возьмёшь — завязнешь, а они из-за деревьев как уток перестреляют.
Сретенский, прислонившись к печке, мрачно курил.
— Регулярные войска отправлять — глупость. Шум поднимем — уйдут. Да и отвлекать силы от Омска сейчас нельзя. Волконские могут в любой момент выслать разведку боем.
Я смотрел на карту, мысленно примеряя местность. Густой лес, болота, заснеженные поляны. Место для партизанской войны — идеальное. Но и для нашей задумки — тоже. Этот Кудеяр явно считал себя хозяином положения. Он только что разорил целую деревню, захватил трофеи, женщин. Наверняка сейчас пирует где-то в своём логове, чувствуя себя неуязвимым. Его нужно было бить не числом, а умением. И бить нагло, быстро, беспощадно.
— Гусев! — позвал я своего старого штурмовика. Он отозвался из угла, где чистил карабин. Его лицо со шрамом через щеку было непроницаемо. — Набирай группу. Только самых надёжных. Ветеранов штурмовиков. Десять человек. Без шинелей — в белых маскхалатах. На лыжи. Винтовки с глушителями из моих личных запасов, гранаты и ножи тоже с собой. Через час нужно быть готовыми.
— Атаман Кудеяр. Живым или мёртвым — без разницы. Главное — чтобы банда перестала существовать. Логово — где-то здесь. — Я ткнул пальцем в участок леса на карте. — Ищите следы, слушайте. Они только что вернулись с «делом», шумят, пьют. Не прозеваем.
Щукин хотел было предложить своих казаков, но я остановил его жестом.
— Конь в лесу — обуза. Шумный. Ваши казаки будут ждать здесь, — я показал на развилку дорог у выхода из леса. — Если кто вырвется из сетей — рубите. Никого не отпускать.
Операция началась с наступлением сумерек. Мороз крепчал, снег хрустел под лыжами, как битое стекло. Мы шли цепочкой, растянувшись на сотню саженей, белые маскхалаты сливались с заснеженным лесом. Гусев вёл нас безошибочно, как гончая по следу — он вырос в сибирской тайге и читал лес, как открытую книгу. Ветер дул нам в спину, унося звуки и запахи вперёд, что было плюсом. Но и от логова бандитов он тоже мог донести до нас шум или запах гари.
Следы нашли быстро. Сначала — глубокие борозды от саней, гружённых тюками. Потом — конский навоз, ещё свежий. Затем — обрывок красного платка, зацепившийся за колючую ветку ёли. И, наконец, едва уловимый запах дыма. Гусев поднял руку, и группа замерла. Он припал к снегу, прислушался, потом жестом позвал меня.
— Там, — прошептал он, указывая в сторону черневшей впереди старицы реки. — За излучиной. Слышите?
Я прислушался. Сквозь завывание ветра донёсся приглушённый смех, пьяный окрик, лай собак и… плач женщины. Словно подтверждая это, ветер донёс отвратительный запах жареного мяса, дешёвого самогона и человеческой немытой плоти.
Мы поползли вперёд, используя каждый бугорок, каждое дерево, каждую занесённую снегом промоину как укрытие. Выглянув из-за толстого ствола вековой сосны, я увидел картину, от которой кровь ударила в голову. На небольшой поляне у самой кромки льда старицы раскинулось временное становище. Несколько повозок, сбитых в кольцо. Посередине — большой костёр, над которым жарилась туша лошади или коровы. Вокруг костра — человек тридцать бандитов. Они сидели на брёвнах, на тюках, пили прямо из горлышка, громко орали похабные песни, играли в карты. Некоторые уже спали, раскинувшись прямо на снегу. На окраине поляны, под присмотром двух пьяных часовых, сидели связанные женщины — человек пять. Их платья были изорваны, лица заплаканы. Одна, совсем юная, судорожно рыдала, прижимая к груди что-то тёмное — тряпичную куклу или свёрток. Рядом валялись пустые бутылки, кости, какая-то тряпка.