И в центре этого пьяного ада восседал он — Кудеяр. Огромный, как медведь, в меховой безрукавке поверх грязной тельняшки. Рыжая борода лопатой. На поясе — пара наганов, за спиной — та самая кривая турецкая сабля. Он сидел на брошенном седле, как на троне, и одной рукой держал за волосы девушку лет шестнадцати, сидевшую у его ног. Девушка была мертвенно-бледна, глаза огромные, полные ужаса. Кудеяр что-то хрипло говорил ей, тыча пальцем в костёр, и громко смеялся над её страхом. Потом взял со снега бутылку самогона, отпил и плеснул остатки девушке в лицо. Она вскрикнула, а бандиты загоготали.
Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Не от страха. От ненависти. Такую сволочь нужно было уничтожать, как бешеную собаку. Жалко тратить пулю. Жалко даже нож. Но приказы есть приказы. Я кивнул Гусеву.
Тот жестом раздал задания. Четверо лучших стрелков, включая его самого, поползли в обход, к костру. Их задача — убрать часовых у женщин и обеспечить им прикрытие. Остальные шестеро, включая меня, — сосредоточиться на бандитах вокруг костра. Особый приказ: Кудеяра брать живым, если возможно. Его публичная казнь в Омске могла стать отличным уроком для других желающих поживиться на хаосе.
Мы залегли в снег, в пятидесяти шагах от костра. Бандиты ничего не замечали. Они были слишком пьяны, слишком уверены в своей безопасности. Часовые у женщин переминались с ноги на ногу, курили, поглядывая на пленниц с тупым вожделением. Один даже подошёл к рыдающей девчонке и пнул её ногой, требуя замолчать. Это была их последняя ошибка.
Гусев свистнул, как снегирь. Это был сигнал. Всё произошло мгновенно. Четыре почти бесшумных выстрела из обрезов — и оба часовых, а также двое бандитов, сидевших ближе всего к женщинам, рухнули на снег. Одновременно наши шесть винтовок выплюнули огонь в кучку пьяных у костра. Я целился в крупного бандита с пулемётной лентой через плечо — он упал, даже не вскрикнув, сражённый в висок. Ещё трое свалились сразу, сражённые меткими выстрелами моих ветеранов. На поляне воцарилась доля секунды мёртвой тишины, нарушаемой только треском костра. Затем всё взорвалось.
— Тревога! Штурмовики! — заорал кто-то, хватаясь за винтовку.
— Окружили! Бей их!
— Мать вашу!
Бандиты, кто трезвее, бросились к повозкам, к сложенному оружию. Кто-то побежал к лошадям. Поднялась неразбериха, паника. Пьяные орали, мешаясь под ногами. В этот момент мы бросили гранаты. Не обычные, а дымовые — трофейные немецкие. Они грохнули почти одновременно, окутав костёр и ближайшие повозки густым, едким белым дымом, смешанным с искрами и пламенем. Бандиты закашлялись, ослепли, начали метаться, стреляя куда попало, попадая больше по своим.
— Вперёд! — скомандовал я, вскидывая карабин. — Без пощады!
Мы рванули к костру, стреляя на ходу. Мои штурмовики, прошедшие ад городских боёв в Европе, работали чётко, хладнокровно. Они не бежали в лоб, а двигались короткими перебежками, используя повозки, деревья, кучи снега как укрытие. Каждый выстрел — почти наверняка в цель. Бандиты, не привыкшие к такой дисциплине и скорости, гибли, как мухи. Кто-то пытался сопротивляться, отстреливаясь из-за повозок, но их тут же подавляли метким огнём или забрасывали гранатами. Кто-то бросал оружие и бежал в лес, но там их настигали пули. Скоро поляна превратилась в ад. Дым, пламя, крики раненых, рёв гибнущих лошадей, запах крови и пороха.
Я искал Кудеяра. Он исчез в первые секунды боя. Потом заметил его — здоровенная фигура метнулась к краю поляны, к привязанным лошадям. Он отчаянно рубил саблей поводья, пытаясь вскочить в седло. Рядом с ним вертелся парнишка-бандит, что-то крича.
— Гусев! Рыжий! — крикнул я, целясь.
Но Гусев был уже ближе. Он выскочил из-за горящей повозки, как призрак в белом халате, и бросился наперерез. Кудеяр, увидев его, дико заорал и взмахнул саблей. Удар был страшный, с размаху. Но Гусев, опытный рубака, не стал принимать его. Он резко прыгнул в сторону, сабля просвистела в воздухе, и в тот же миг приклад карабина Гусева со всей силы обрушился Кудеяру на запястье. Раздался хруст кости. Сабля с выбитой рукоятью упала в снег. Кудеяр взревел от боли и ярости и бросился на Гусева голыми руками, пытаясь схватить в медвежьи объятия. Но Гусев был быстрее и ловчее. Он отскочил, нанёс удар ногой в колено, и когда Кудеяр, охнув, согнулся, прикладом в висок. Атаман рухнул на колени, закачался. Гусев прыгнул ему на спину, обхватил шею локтем и сжал — приём удушения. Кудеяр бился, как рыба на берегу, пытаясь стряхнуть с себя цепкого бойца, но тщетно. Его лицо посинело, глаза полезли на лоб. Парнишка-бандит бросился на помощь атаману с ножом, но я выстрелил ему в грудь почти в упор. Парень упал, не успев вскрикнуть.
Через минуту всё было кончено. Кудеяр, без сознания, тяжело дышал, лёжа лицом в снегу, скрученный ремнями. Гусев стоял над ним, вытирая окровавленный приклад карабина о шинель бандита. На поляне догорали повозки, валялись трупы бандитов. Мои ребята добивали раненых, которые не сдались — пощады таким не было. Другие освобождали женщины. Та девчонка, что рыдала, сидела на снегу, обняв свою тряпичную куклу, и смотрела на мёртвого часового широкими, ничего не понимающими глазами. Её мать, или старшая сестра, обнимала её, тихо плача.
— Потери? — спросил я у Гусева, подходя.
— Двое легко ранены. Пулями поцарапало. Банда уничтожена. Ушли, думаю, единицы. — Он пнул ногой бездыханное тело парнишки. — Этот хотел атамана спасти. Глупый.
Я подошёл к Кудеяру. Он пришёл в себя. Его маленькие, свиные глазки, полные бешеной злобы и страха, уставились на меня. Он пытался что-то сказать, но из перекошенного рта текла только слюна с кровью.
— Ваше сиятельство… — прохрипел он. — Я… сдаюсь… Ранен… По-рыцарски…
Я посмотрел на него, на его бороду, в которой застряли куски чьего-то мяса. На сапоги, испачканные кровью старика из Сосновки. На связанных женщин. И вспомнил слова старика: «Как повесили батюшку на воротах…».
— Рыцарски? — я наклонился к нему. — Ты свинья, Кудеяр. И свиней не убивают по-рыцарски. Их режут.
Я выхватил из ножен на поясе Гусева его боевой нож — тяжёлый, с широким лезвием, заточенным до бритвенной остроты. Кудеяр понял. Он забился, заорал что-то нечленораздельное, пытаясь вырваться. Но ремни держали крепко. Я подошёл сзади, схватил его за рыжую щетинистую шею…
На следующий день на центральной площади Омска собралась толпа. Люди пришли молча, с мрачными, испуганными лицами. Над площадью висел тяжёлый запах гари и чего-то ещё… металлического. На фоне ещё не разобранных баррикад стоял простой деревянный эшафот. На нём висела голова Кудеяра. Его лицо, застывшее в предсмертном гримасе ужаса и боли, было обращено к толпе. Рыжая борода слиплась от запекшейся крови. Рядом, на кольях, торчали головы ещё десятка бандитов из его шайки. А под эшафотом лежала груда отрубленных рук — тех, кто пытался бежать и был настигнут казаками Щукина, сидевшими в окружении.
— Граждане Омска! — мой голос, усиленный рупором, прокатился над замёрзшей площадью. — Вы видите конец тех, кто решил, что в смуте можно безнаказанно убивать, насиловать и грабить! Этот нелюдь и его шайка вырезали деревню Сосновка. Они думали, что им всё позволено. Они ошиблись. Пока над Сибирью реет знамя Петра Щербатова, закон и порядок будут защищены железом! Кто поднимет руку на беззащитных, кто захочет сеять хаос — ждёт та же участь! Я обещаю вам это как солдат и как регент императора!
Толпа молчала. Ни криков одобрения, ни ропота. Только тихий плач какой-то женщины с краю. Люди смотрели на головы, на колья, на мою фигуру на ступенях. В их глазах читалось многое: ужас, отвращение… но также и облегчение. И даже тень надежды. Они увидели, что есть сила, готовая покарать зло. Жестоко? Да.
Позже, в штабе, когда я с трудом отмывал руки от въевшейся крови, ко мне зашёл Зубов. Он был мрачен.
— Весть о Сосновке и… казни уже разошлась по округе. Крестьяне из соседних деревень пришли к коменданту. Принесли хлеб-соль. Говорят, спасибо. Но… — он помялся. — Говорят и другое. Что мы сами не лучше Кудеяра. Что вешаем головы, как степные ханы. Но и добровольцев прилично пришло. Есть фронтовики бывший, молодняка точно прилично.
Я взглянул на него. Усталость давила, как свинцовая плита. Боль в ноге ныла назойливо.
— Пусть говорят, Зубов. Главное, что они теперь знают: есть тот, кто может их защитить. И есть тот, кто покарает. В хаосе страх перед карой иногда сильнее веры в справедливость. А пока у нас нет времени на справедливость. У нас есть война. — Я повернулся к карте, где красные флажки Волконских уже подбирались к Уралу. — Добровольцев под ружьё. В городе объявляем добровольную мобилизацию. Всех вооружить и обеспечить насколько это возможно. У людей реквизировать длинноствольное оружие и заплатить серебром из моей личной казны. Чёрт с ними, с деньгами — оружие важнее. — я вздохнул. — Через две недели выступаем на Тюмень.
Глава 5
Очередное утро в Омске встретило меня холодом. В кабинете временного штаба — бывшей губернаторской приемной — пахло дешевым табаком, остывшим чаем и порохом. За окном грохотали повозки, подвозившие последние ящики с патронами к эшелонам, готовившимся к броску на Тюмень. Карта Западной Сибири, испещренная красными и синими пометками, лежала на столе, придавленная пустой флягой и недоеденным куском черного хлеба. Мышечная дрожь в поврежденной ноге, вечный спутник после московского теракта, настойчиво напоминала о себе, сливаясь с общим изнеможением. Каждая верста к Уралу отнимала силы, каждый новый город требовал гарнизона, которого у нас катастрофически не хватало. Мы растягивались, как смола на морозе, и трещины уже были видны невооруженным глазом. Мысль о возможной интервенции — англичан с севера, японцев с востока, или даже объединенного европейского контингента, жаждущего поживиться на руинах Империи, — висела тяжелым камнем. Такая угроза могла сплющить наши и без того шаткие позиции в мгновение ока.