Капитан снова сел на ступеньку.
— Он бы вас добил да ушел, только бельишко ему ваше показалось дорогим, подумал, что вы не из простых будете. Решил пану доставить, ведь если что, то и во дворе вас можно добить, правда?
— Правда, — согласился Трубецкой.
— Так что у вас получилось, князь? Как вышло, что вы…
— Не знаю. Не помню почти ничего из событий последних дней.
— Это вы сейчас о чем разговариваете? — Ротмистр снова попытался пристроиться поудобнее. — Я же ни черта не понимаю в этом бормотании… Можно по-человечески говорить?
— Князь мне сообщил, что не знает, как оказался возле дороги в беспамятстве и раздетым, — пояснил капитан, не обидевшись на «бормотание». — А я даже и представить себе не могу…
— А чего тут представлять? — Связанный веревками крест-накрест ротмистр попытался пожать плечами. — Послали подпоручика с письмом или рапортом, а какой из пехоты наездник? Так, насмешка одна. Еще Петр Великий велел пехотным офицерам перед кавалеристами на коне не ездить, дабы позора не было… Конь понес, или сам пустил его подпоручик в галоп, головкой об ветку ударился или скинуло его веткой на землю. Лишился чувств, а проходивший мимо добрый человек с него все ценное снял, а добить — пожалел. Или не успел, спугнул кто-то. Обычное дело на войне, не так ли?
— Вполне, — согласился капитан. — Это все объясняет. Но не разрешает для меня одной важной загадки. Для нашего князя важной… Был его сиятельство в мундире или в партикулярном платье?
— Какая разница? — спросил Трубецкой.
— Большая, ваша светлость, — протянул Чуев. — Еще какая! Капитан намекает, что если ты был в гражданском платье, то, стало быть, ты не пленный. А если ты офицер, да не в мундире, то получается, что ты лазутчик, и, стало быть, немедленный расстрел для тебя — лучший выход. Я верно понял вас, капитан?
— Абсолютно. Я бы и сам не сформулировал точнее.
— Конечно, я был в мундире, — быстро сказал Трубецкой, дрогнув голосом.
Должен же он испугаться такой перспективы — быть обвиненным в шпионаже. Он офицер и надеется на должное к нему отношение, а тут вдруг…
— Да бросьте, капитан! — Ротмистр поморщился, словно услышал несусветную глупость. — Посудите сами, какой из князя лазутчик? Сколько вам годков, князь?
— В августе двадцать девятого двадцать два исполнится…
— Ну… взрослый совсем… — с разочарованием протянул ротмистр. — Только и в двадцать два года толку из него в разведке или дозоре не будет. Он только третьего дня подпоручиком стал, это ж каким бездельником нужно быть, чтобы к такому возрасту хотя бы поручика не выслужить, да еще в гвардии, да с титулом! В мундире был, как бог свят — в мундире!
— Может быть, и так. Только сейчас, формально, он не в мундире. Я, если честно, вообще не имею права его задерживать или допрашивать, пока у меня нет доказательств или явного подозрения… Так что вполне могу отпустить князя… — Капитан сделал паузу. — Отпустить князя погостить у пана Комарницкого. Дворянин окажет услугу дворянину, приютит его в столь страшный для России час… Сыновья пана Комарницкого уже готовятся к отъезду.
— Вы не посмеете! — воскликнул Трубецкой, очень натурально срываясь почти в истерику. — Не может офицер императорской армии…
— А скажите мне, подпоручик, вы слышали об испанской гверилье? — неожиданно сменил тему капитан.
— Да, слышал, но какое это имеет отношение…
— Самое прямое, князь, самое прямое. Когда простой испанский дворянин… или даже простолюдин, а то и крестьянин нападает на проезжающего француза, похищает его, а потом в глуши лесной или в пещере выкалывает ему глаза, сдирает кожу, отрубает пальцы, распарывает живот… Вызывает ли это у наших благородных противников… а ваших союзников — британцев — возмущение? Призывают ли они испанцев к порядку и законному ведению войны? Нет. Они принимают предводителей банд у себя в штабах, офицеры пожимают им руки, если эти предводители дворяне, снабжают их деньгами и оружием… Император Российский потребовал прекратить это варварство? Нет. Так почему я должен возмущаться тем, что угнетаемые вами народы восстали против своих поработителей и мстят им… Как могут мстят.
Француз вздохнул:
— Я могу, конечно, попытаться облегчить вашу участь…
— Как благородный человек… Вы же дворянин? — спросил Трубецкой.
— Нет, я из лавочников, а что? — холодно усмехнулся капитан.
— Но вы же офицер…
Француз указал рукой куда-то на запад:
— Вот там — Вильно. Город до сих пор пропитан гарью от сожженных русскими войсками складов. Ради бога, вы имеете право уничтожить свои припасы, дабы они не попали в руки врагу. Но для вас сейчас важно не это, важно то, что там — не просто Вильно, там цивилизация, там война ведется по законам и правилам, там пленных угощают табаком, обеспечивают ночлегом и питанием. Там ваши раненые получают уход и заботу от французских лекарей. А тут… Тут дичь и глушь. Пустыня. Здесь властвуют законы жестоких сказок и жутких легенд. Здесь кошмар более реален, чем астрономия и физика… Тут в дебрях обитают людоеды и великаны, в омутах прячутся чудовища, тут милый добрый крестьянин в одно мгновение может превратиться в волка — только повернитесь к нему спиной. Здесь жизнь человека стоит ровно столько, сколько он может заставить уплатить, не больше. Либо вы сразите оборотня мечом, либо он сожрет вас… — Капитан засмеялся. — Вы же не прекрасная дама, ради которой я должен… просто обязан вступить в битву с тремя людоедами…
— Очень забавная трактовка чести солдата, — вмешался ротмистр. — Просто слезы на глаза наворачиваются. Так и обнял бы вас да поплакал бы всласть на вашей груди… Чего вы хотите?
— Правды. Всего лишь правды. Честного и правдивого ответа на каждый мой вопрос.
— Предательства?
— Почему предательства? — оскорбился капитан. — Вы просите меня о помощи, я, чтобы вам ее оказать, должен вырвать вас из рук местных жителей, потом доставить вас в Вильно, там написать рапорт об обстоятельствах, заставивших меня прервать разведку. Я не имею права не выполнить приказ, а он у меня однозначный — получить сведения, как можно более подробные, о русской армии. Значит, чтобы у меня появилось время на ваше спасение, вы должны компенсировать мне мои усилия…
— Я совсем не чувствую своих рук и ног, — пожаловался Трубецкой. — Члены мои затекли, мне холодно. Вы хотите что-то узнать от меня?
Трубецкой посмотрел на Чуева и перешел на французский:
— Вы хотите от меня предательства и измены? Так и ведите себя соответственно. Я знаю очень многое, но вы не знаете, что именно, какими тайнами и сведениями я владею. Начав пытки…
Француз сделал протестующий жест.
— Хорошо, позволив пытки, вы рискуете не получить от меня того, что я открыл бы вам по доброй воле. Эти мальчишки не являются большими специалистами…
— Их дядька, Збышек, прекрасно это умеет, — сказал капитан.
Трубецкой вздрогнул, но продолжил ровным голосом:
— Даже если так, то добровольно я скажу больше, чем под принуждением и в муках. Я просто забуду многие подробности…
— И что мне гарантирует вашу искренность? Вы готовы нарушить присягу…
— Я не успел принять присягу.
— Что?
— Вам же сказал ротмистр, что я только третьего дня стал подпоручик. И должен был вместе с тремя товарищами быть приведен к присяге, но не успел. На походе бывает всякое. Так что о нарушении присяги можно забыть.
— Ловко это у вас выходит… Но так вы можете и свое слово легко обойти?
— А вы — свое?
Француз захохотал.
— Ладно, вы меня уговорили.
— Еще нет, — возразил Трубецкой. — Я требую, чтобы ротмистр также не был отдан под пытки. И чтобы, в конце концов, вы стали обращаться с нами, как следует обращаться с офицерами. Снять с нас путы, дать мне какую-нибудь одежду, накормить.
— Меня посетила иллюзия, что это вы сейчас имеете право диктовать мне условия. Но вы правы. Дайте мне слово, что вы не попытаетесь бежать… и пусть такое же слово мне даст ваш приятель ротмистр… Благородное слово благородного человека — и я поверю.
— А вы дадите мне слово передать нас после допроса в Вильно?
— Сейчас мы говорим о вас и вашей дальнейшей судьбе. Вы готовы дать мне слово?
— Да, — не задумываясь, ответил Трубецкой. — Я даю вам слово не пытаться бежать от вас и честно ответить на ваши вопросы, каких бы тайн они ни касались.
Обещание свое Трубецкой произнес по-русски, так, чтобы его понял гусар. Тот очень естественным образом вспыхнул, чертыхнулся, обозвал князя барчуком и неженкой, но, когда Трубецкой повторил то, о чем они разговаривали с капитаном, замолчал, потом тряхнул головой.
— И пусть табаку дадут, — потребовал ротмистр. — И водки, если есть. Или хотя бы сивухи.
— Вы даете мне слово офицера? — спросил капитан.
— Да, я даю вам честное слово офицера, что не стану бежать от вас и расскажу все, что знаю. Но вы, в свою очередь, не отдадите нас…
Француз достал из кармана мундира складной нож и разрезал веревки вначале на ротмистре, а потом на Трубецком.
Руки Трубецкого бессильно упали. Он их все еще не чувствовал. Лежал на земле, извиваясь как червь и надеясь, что сейчас придет боль, а за ней… за ней он сможет управлять этим телом. Он поймет наконец, что может… что завладел им полностью, и теперь…
Поляки с оружием на изготовку приблизились к ним. Два штуцера и пистолет. Старик держал саблю в правой руке, а громадный кавалерийский пистолет прошлого века — в левой. Правая щека его дергалась, казалось, что он вот-вот зарычит или завоет.
— Как бы они на вас не бросились, господин капитан, — с тревогой в голосе сказал Чуев.
— Не бросятся, мы с ними давно знакомы, я кормлю их с руки, — уверенно, но тихо, так, чтобы поляки не услышали, ответил капитан и добавил уже громче, во всеуслышание: — Сейчас вам помогут войти в дом. Особых изысков не обещаю, уж не обессудьте. Но беседа у нас будет долгая и, надеюсь, приятная.
Он ошибся.