От поручика до генерала
1
Закончившаяся война с Турцией стала первым настоящим испытанием юного Долгорукова. Испытанием, в котором пришлось узнать многое: отупляющую тяжесть многоверстных маршей и сладость расслабляющего натруженное тело отдыха, труднопереносимую жажду и приятную прохладу глотка чистой воды, восторженное чувство одержанных побед и парализующий волю унизительный страх, неизбежной смерти.
Войдя в этот противоречивый и кровавый водоворот фактически мальчишкой, князь вышел из него мужчиной, узнавшим не только военную службу, но и цену жизни. Он повзрослел, возмужал, стал рассудительней в разговорах, сдержан в поступках.
А вскоре подоспела новая война, на которую Василий отправился, едва успев встретить вернувшегося из ссылки отца.
Двенадцатого августа 1741 года в Петербурге был обнародован манифест о вступлении империи в противоборство со Швецией, объявившей войну России тремя неделями раньше.
Долгоруков был не сведущ в тонкостях политической борьбы и закулисных интриг, приведших два государства, враждовавших еще со времен Петра Великого, к началу боевых действий. Поэтому он поддерживал общее мнение офицеров полка о том, что главной причиной начинавшейся войны явилось стремление шведов силой изменить условия Нейштадского мира[3].
Командовать армией императрица назначила 64-летнего генерал-губернатора Лифляндии генерал-фельдмаршала графа Петра Петровича Ласси, ирландца по происхождению, но давно и со славой служившего российскому престолу, увенчавшего свое имя многими звучными викториями.
Решительный Ласси провел быстрое сосредоточение войск в наиболее опасных для нападения со стороны шведов местах — Петербурге, Кронштадте, Выборге, Прибалтике — и, взяв под личную команду 25-тысячный корпус, сразу повел его к Вильсманстраду.
Привыкший действовать скоро, фельдмаршал, сделав несколько стремительных переходов, двадцать второго августа приблизился к неприятелю и смело атаковал его на подступах к крепости.
Противостоял Ласси шведский генерал Врангель. Чтобы быстрее прикрыть Вильсманстрад, он шел к крепости налегке — без пушек, обозов, приказав солдатам оставить в лагере не только шинели, но даже мундиры, чтобы удобнее было маршировать. К Вильсманстраду он подошел уже вечером и на следующий день выстроил батальоны перед крепостью, растянув 3-тысячный отряд в одну линию с таким расчетом, чтобы края его упирались в берега бухты Саймы, не давая русским возможности обойти себя с флангов. Кроме того, Врангель поставил на небольшой возвышенности батарею, перетащив на нее несколько орудий из крепости.
Сражение началось обоюдной артиллерийской канонадой, после чего Ласси атаковал неприятеля на правом фланге, двинув вперед два гренадерских полка с целью захватить вражескую батарею. Однако сильный пушечный огонь остановил наступающих, а брошенная в атаку шведская пехота отбросила гренадер назад, смяла две линии и ворвалась на русскую батарею. Правда, замешкавшись на ней, шведы прекратили наступление, что дало возможность гренадерам перестроить свои ряды и, получив подкрепление от пехотных полков, снова пойти в атаку.
Поручик Долгоруков подошел со своим батальоном к батарее на расстояние выстрела, повторяя солдатам команды старших офицеров, сделал три залпа и бросился в штыковую атаку. Шведы не выдержали удара, оставили захваченные пушки невредимыми и побежали назад.
— За мной, ребята! — закричал вдохновенно Долгоруков и одним из первых ринулся вслед за неприятелем.
Смешавшись с отступавшими шведами, русские солдаты ворвались за палисад и взяли валы.
Столь же удачным оказался натиск полков Ласси на левом фланге, где шведы также не выдержали сокрушительного удара и стали отступать к Вильсманстраду, надеясь укрыться за его мощными стенами. Но Ласси атаку не остановил, напротив, усилил ее резервными батальонами, и на плечах бегущего неприятеля солдаты ворвались в крепость.
Несмотря на поражение в открытом поле, гарнизон оказал упорное сопротивление, и бой на узких улочках Вильсманстрада шел до самого вечера.
Перебегая от дома к дому, бросая в окна дымящие фитилями гранаты, Долгоруков вместе с несколькими солдатами своей роты продвигался вперед, когда выскочившие неожиданно из-за угла кирпичного дома три шведа дали залп почти в упор.
Долгоруков даже не успел понять, что находился на волоске от смерти — свистнув около уха, пуля попала в горло шедшего за его спиной солдата. А в потное лицо поручика ударила лишь едкая струя сгоревшего при выстреле пороха.
Механически, не думая, Василий направил заученным движением ствол ружья на ближнего к нему шведа и нажал на курок. Швед был готов сделать выпад штыком, но замер, завороженно глядя на блестящее перед глазами колечко дульного среза. Выстрел полыхнул пламенем прямо в лицо. Тяжелая пуля проломила приплюснутый нос и разворотила белокурый затылок, сорвав с головы суконную шляпу. Швед ударился боком в кирпичную стену и, оставляя на ней кровавый след, медленно сполз на землю.
Двух других шведов, пытавшихся защититься ружьями, солдаты уложили на месте, насадив их на штыки, словно сено на вилы.
Долгоруков на несколько мгновений задержался, разглядывая поверженного им врага, затем перешагнул через растянувшееся на пути бездыханное тело и побежал догонять ушедших вперед солдат.
Обозленные упорным сопротивлением гарнизона, солдаты пощады не знали — стреляли, рубили и кололи всех, кто попадался на пути, даже простых жителей: стариков и молодых, мужчин и женщин.
К 7 часам вечера крепость была окончательно взята и подвергнута обычному в подобных случаях разграблению. Часть войск Ласси послал в погоню за отступавшими вражескими батальонами, однако спустившаяся на землю ночь помогла шведам оторваться от преследования.
Несмотря на впечатляющую победу под Вильсманстрадом, Ласси не смог развить наступление, поскольку произошедший двадцать пятого ноября дворцовый переворот временно остановил набиравшую обороты машину войны. Императрица Елизавета Петровна согласилась на перемирие, русские войска ушли на зимние квартиры к Выборгу, а дипломатические представители двух государств сели за стол переговоров, которые, впрочем, закончились довольно быстро.
Видя, что шведы по-прежнему настаивают на пересмотре статей Нейштадского мира, Россия прервала негоциацию, и двадцать восьмого февраля 1742 года Ласси получил приказ из Петербурга:
«Начать воинские действия противу неприятеля, дабы оными неприятель к прямому желаемого мира склонению принужден быть мог».
Собрав по весне 38-тысячную армию, седьмого июня фельдмаршал начал новое наступление. Выступив из Выборга, колонны быстро прошли вдоль берега Финского залива к Фридрихсгамму и через две недели встретились у реки Вираоки со шведами.
Баталия закончилась еще одним разгромом королевских полков, а отличившийся в этом бою умелыми действиями и личной отвагой поручик Долгоруков был представлен к чину секунд-майора.
На этот раз Ласси никто не мешал наступать, и он продолжил преследование неприятеля. Чтобы развязать себе руки и ускорить движение армии, фельдмаршал оставил под охраной тяжелый обоз, взяв с собой только боеприпасы и продовольствие на десять дней, спешно продвинулся к Мендолаксу и двадцать пятого июня повел полки в атаку.
Неприятель сосредоточил у города на хорошо подготовленных и укрепленных позициях 19 пехотных и 7 кавалерийских шведских и финских полков, надеясь не только остановить приближающееся русское войско, но и отбросить назад. Однако искусный полководческий дар Ласси и храбрость его офицеров и солдат оказались сильнее всех укреплений. Шведы в очередной раз были разбиты и отошли к Фридрихсгамму, который затем, как и Мендолакс, сдался на милость победителей.
Достигнутые в 1742 году победы позволили фельдмаршалу закрепить господствующее положение на театре военных действий и в следующем году. Один за другим капитулировали Борго, Нейшлот и Таваст. А в жарком августе, проведя умелый обходной маневр у Гельсингфорса, Ласси зашел шведам в тыл и отрезал главные силы от коммуникации с Або. Положение неприятеля стало безвыходным, и двадцать четвертого сентября шведско-финское войско капитулировало. Столица Финляндского княжества Гельсингфорс сдался без боя.
Проявив похвальное добросердечие к поверженному неприятелю, Ласси расформировал и распустил по домам солдат финских полков, а разоруженных шведов отправил на галерах через Балтийское море на родину.
Дипломаты обоих государств — генерал-аншеф граф Александр Румянцев и бароны Седеркройц и Нолькен — собрались в Або, сев за стол переговоров, которые опять стали затягиваться. Чтобы ускорить негоциацию, фельдмаршал посадил в начале июня 1743 года на сотню галер девять пехотных полков и вышел в море, имея целью выбросить десант на шведских берегах. Но на пути к Скандинавии пришло известие о подписании шестнадцатого июня в Або мирных кондиций.
Галеры с десантом вернулись назад, а шведы, не желая и дальше испытывать судьбу, седьмого августа подписали трактат, по которому королевство еще раз признало незыблемость условий Нейштадского мира. Кроме того, по новому договору к России отошла часть Восточной Финляндии — Кюменегодская губерния — и весь бассейн реки Кюми с городами Фридрихсгаммом, Вильсманстрадом и Нейшлотом.
Русская армия со славой вернулась на зимние квартиры, а Василий Долгоруков за проявленные в боях бесстрашие и доблесть был в очередной раз повышен в чине.
2
Получив отпуск из армии, 21-летний премьер-майор Долгоруков приехал на побывку в Москву, где его с нетерпением ждал вернувшийся из заточения отец.
В один из вечеров, когда слуги закончили прибирать со стола тарелки с остатками ужина, князь Михаил Владимирович встал со своего места, подошел в сыну, обнял за широкие плечи и сказал рассудительным тоном:
— Выслушай меня, князь Василий, внимательно и ответь чистосердечно… Ты уже не зеленый юноша, каким оставался в моей памяти с прошлых лет. Вижу, пообтерся в этой жизни. Людей повидал, себя показал, честь нашу долгоруковскую не уронил. Пришло время становиться зрелым мужем.
Князь сделал паузу, словно подбирая нужные слова, и добавил как-то буднично:
— Женить тебя хочу… И поскорее… Чтобы успеть детей твоих увидеть… Матушка наша, Евдокия Юрьевна — царство ей небесное! — не дожила до такого дня, так я дожить должен. А там, в царстве Божьем, коль встречу ее — расскажу.
На глаза князя навернулась старческая слеза, и он, смутившись своей слабости, торопливо стал искать в карманах шлафрока платок.
Не ожидавший от отца этих слов, Василий поначалу растерялся, долго молчал, не зная, что ответить. Потом выдавил негромко и покорно:
— Против вашей воли, батюшка, я не пойду.
Снова помолчал, затем спросил еще тише:
— А невеста кем будет?
Утерев тоскующую слезу, Михаил Владимирович спрятал платок в карман, ответил тоном заговорщика:
— Невесту я тебе уже присмотрел… Дочка князя Василия Ивановича Волынского — Настасья! Девка справная, здоровая и лицом пригожа.
— А сам-то князь знает о вашей задумке?
Опасавшийся, что сын может заупрямиться, Михаил Владимирович вздохнул с облегчением и сказал, хитро прищурив глаз:
— Мы с князем это дело давно обговорили. Он согласен!
— Ну а невеста?
— Думаю, тоже. О тебе она наслышана, при упоминании твоем краснеет смущенно… Да и ей время настало жениха подобрать.
Михаил Владимирович, шаркая по полу домашними туфлями, неторопливо прошелся по комнате, снова подошел к сыну и добавил затаенным голосом:
— В приданое за свою Настасью князь Василий Иванович отдает, между прочим, два имения — Полуэктово и Губайлово… Имения большие, крепкие, так что жить будете без нужды… Ну так ты согласен?
— Против вашей воли, батюшка, не пойду, — снова повторил Василий. — Я согласен!..
Смотрины молодым устроили через неделю. И когда Василий явился в семейство Волынских — в новом из хорошего зеленого сукна мундире, в белоснежном завитом парике, начищенный, ухоженный, слегка пахнущий духами, — княжна Анастасия, заалев бархатными щечками, враз была сражена молодцеватым видом бравого офицера. За столом сидела рядом с женихом, потупив глаза в счастливом смущении.
Со свадьбой тянуть не стали: обвенчали молодых и отправили на «медовый месяц» в Полуэктово.
Расположенное в ста верстах от Москвы, в живописном месте у реки Озерни, Волынское-Полуэктово было старинным русским селом, ведшим свою историю еще с XV века, когда внук знаменитого князя Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского Полуэкт Борисович получил земли у Рузы в свою вотчину. После преждевременной смерти Полуэкта Борисовича, погибшего в 1436 году под Белевом в одном из сражений с крымскими татарами, имение переходило из рук в руки его наследников, пока в 1698 году им не завладел князь Василий Иванович.
Столь же живописным было и другое дарение князя — подмосковное село Знаменское-Губайлово, раскинувшееся на берегу реки Сходни.
Молодая чета Долгоруковых времени зря не теряла, купаясь в восторженном и страстном очаровании любви, растянувшегося на несколько недель «медового месяца». И когда князь Василий покидал молодую жену, чтобы вернуться в полк, она, поцеловав его в щеку, шепнула на ухо, что понесла своего первенца.
— Коль сын родится, назови в честь батюшки моего — Михаилом, — ответил обрадованный таким сюрпризом Василий, стиснув Анастасию в крепких объятьях.
Впрочем, служить в гарнизонных войсках князю пришлось недолго — в 1745 году он был произведен в подполковники и благодаря солидной семейной протекции назначен адъютантом к своему дяде — генерал-фельдмаршалу князю Василию Владимировичу, также бывшему ссыльному, которому вступившая на престол Елизавета Петровна вернула прежний чин и назначила президентом Военной коллегии. Особых хлопот служба Долгорукову не доставляла, но закончилась уже через несколько месяцев. Дядя был дряхлым стариком и, едва отметив в январе 1746 года свой семьдесят девятый год рождения, в следующем месяце скончался.
На поминках брата, сидя за столом рядом с сыном, погрустневший князь Михаил Владимирович сказал ему вполголоса:
— Не знаю, кого государыня назначит президентом коллегии, только ты, князь Василий, подавай рапорт. Просись в полк.
И хмуро потыкав вилкой в остывшее жаркое, добавил, увидев непонимающий взгляд сына:
— Долгоруковы всегда служили России и… Долгоруковым. Потому негоже тебе быть на побегушках у прочих.
Он жестом приказал прислуживающему лакею наполнить рюмки, поднял свою и прежним негромким печальным голосом произнес:
— Дядя твой, царство ему небесное, фельдмаршалом умер… Хочу, чтобы и ты, князь Василий, до таких чинов дослужился. Но не в кабинетах дворцовых, а на поле брани, обороняя державу… За это и пью!..
Вняв совету отца, Долгоруков-младший подал рапорт и в 1747 году, произведенный в полковники, стал командиром Тобольского пехотного полка, которым командовал последующие восемь лет, приведя за это время полк в образцовое состояние. Солдаты и офицеры были справно обмундированы, на проводимых смотрах показывали хорошую выучку, умелое владение оружием, меткую стрельбу. Особой жестокости в обучении рекрут князь не проявлял, но был строг и требователен. И если, поддавшись эмоциям, горячился, наказывая нерадивых, то затем быстро отходил и даже чувствовал некоторую неловкость.
Искусное командование полком не осталось без высочайшего внимания, и двадцать пятого декабря 1755 года благоволившая Долгоруковым императрица Елизавета Петровна пожаловала 33-летнему полковнику чин генерал-майора.
Дома, одетый в новенький мундир, Василий Михайлович долго разглядывал себя в большом зеркале, а потом подумал с тоскливой грустью: «Жаль только, что батюшка не дожил до этого дня…»[4]
3
К началу войны с Пруссией, объявленной в сентябре 1756 года, генерал-майор Василий Долгоруков служил в Санкт-Петербургской дивизии.
Привыкший с молодых лет к ратному делу, он даже обрадовался началу новой войны — появилась возможность еще раз показать свою отвагу на поле брани. Но теперь в качестве командира целой бригады, состоящей из Новгородского, Псковского и Вятского пехотных полков, которую ему доверили в командование в ноябре.
Впрочем, к предстоящим кровопролитным сражениям русская армия была не готова: некомплект личного состава в полках доходил до 12 тысяч человек; в кавалерии не хватало хороших верховых лошадей и пришлось ставить под седло лошадей из обоза; не удалось также своевременно перевооружить полки новым стрелковым оружием, и большинство солдат имели ружья старого образца. К тому же для создания отдельного Обсервационного корпуса, которым командовал генерал-аншеф граф Петр Шувалов, из каждого армейского полка взяли по 420 солдат и офицеров.
Назначенный главнокомандующим армией генерал-фельдмаршал Степан Федорович Апраксин, встревоженный скверным состоянием вверенных ему войск, несколько раз писал в Петербург о многочисленных недостатках, но в ответ получал от Конференции[5] прежние приказы, иногда изрядно удивлявшие его своей несерьезностью. Так, на просьбы о скорейшей присылке рекрутов для должного укомплектования полков фельдмаршалу предложили поставить в строй всех офицерских денщиков.
Узнав об этом, Долгоруков недоумевающе рассмеялся:
— Какие из них солдаты? Они ж привыкли более прислуживать, чем воевать!..
Но Апраксину было не до смеха. Попав в жесткую зависимость от Конференции, он должен был согласовывать с ней все свои планы и приказы войскам. Лишенный инициативы командующий превратился фактически в простого исполнителя чужой воли. Но при этом — что важно подчеркнуть! — оставался главным ответчиком в случае неудачи.
Зима и весна 1757 года прошли в медленном сосредоточении сил, и лишь в мае фельдмаршал двинул армию в Восточную Пруссию.
Произошедшие к этому времени перестановки в командном составе коснулись и Долгорукова, который получил под начало несколько полков, входивших в бригаду генерал-поручика князя Александра Голицына.
Несмотря на все усилия генералов и офицеров ускорить движение колонн, отягощенные огромными обозами полки двигались крайне медленно, проходя за день каких-нибудь 12–13 верст. И в Пруссию передовые части армии вступили лишь в начале августа.
Методично занимая попадавшиеся на пути города и селения, русское войско держало направление на крепость Кенигсберг, которую прикрывала 40-тысячная армия прусского фельдмаршала Иоганна Левальда.
Левальд был опытным полководцем, с помощью кавалерийских разъездов и лазутчиков внимательно следил за продвижением Апраксина, и когда тот приблизился к деревне Гросс-Егерсдорф, бросил вперед 40 эскадронов кавалерии, чтобы выявить силы и точное местоположение неприятеля и окончательно определить план задуманного, сражения. А план был достаточно прост — сперва атаковать левый фланг русских, а затем нанести сокрушающий удар по центру.
Проведенная Левальдом рекогносцировка насторожила русских генералов. Многие из них считали, что пруссаки готовы к атаке, и предложили Апраксину развернуть армию в боевой порядок.
— Левальд намерен на нас напасть уже в ближайший день-два, — говорил, хмурясь, командир 2-й дивизии генерал-аншеф Василий Лопухин. — И ежели мы по-прежнему продолжим маршировать, то станем легкой добычей его многочисленной кавалерии.
Лопухина поддержали другие генералы, также опасавшиеся внезапной атаки пруссаков. Однако ему возразил командир 1-й дивизии генерал-аншеф Вилим Фермор.
— Мне думается, господа, что Левальд вводит нас в заблуждение. Место, в котором расположились наши армии, менее всего подходит для сражения: густые леса, овраги и ручьи не дают возможности хорошо управлять войсками. А без должного управления викторий не бывает.
Не остался в стороне от обсуждения и генерал Долгоруков.
— О виктории еще рано спорить, — вставил он свое слово. — Прежде надобно сойтись с неприятелем… Но держать нити баталии в своих руках, а не отдавать их пруссакам.
И чтобы придать сказанному больший вес, добавил, обведя рукой сидевших на лавках генералов:
— Генералитет второй дивизии полностью разделяет мнение нашего предводителя.
Обуреваемый сомнениями Апраксин все-таки послушал Фермора, продолжавшего настаивать, что Левальд сделал отвлекающий маневр и, вместо того чтобы перестроить войска для грядущего сражения, решил продолжать движение.
Девятнадцатого августа, в четвертом часу утра, при Гросс-Егерсдорфе был пробит генерал-марш. Пока полки и обозы выстраивались в колонны, авангард уже ушел вперед. И в это время с форпостов прискакали нарочные, сообщившие, что, воспользовавшись густым туманом, прусское войско тремя колоннами быстро приближается.
Апраксину пришлось остановить начавшийся марш и спешно перестраиваться для сражения. Авангарду он приказал построиться перед вражеским флангом, 2-й дивизии Лопухина стать перед фронтом, а 1-й дивизии Фермора — рядом с ней. В резерве — в тылу 2-й дивизии, за лесом — была поставлена бригада генерал-майора Петра Румянцева, одним из полков которой командовал Долгоруков.
С самого начала сражение стало развиваться в пользу пруссаков. Использовав в полной мере фактор неожиданности, Левальд обрушил на русские полки сильнейший артиллерийский огонь, а затем провел мощную кавалерийскую атаку. Решительное наступление двадцати батальонов генерала Христофора фон Донау в стык между дивизиями Лопухина и Фермора принесло ожидаемый успех — опрокинув конных гренадер и кирасир, смяв 1-й гренадерский полк, неприятель прорвался в тыл русским.
Вторая дивизия сражалась стойко, но, обойденная врагом и осыпаемая ядрами, несла огромные потери — в некоторых полках осталось не более четверти командного состава. Погибли в бою командир дивизии генерал-аншеф Василий Лопухин, генерал-поручик Иван Зыбин, бригадир Василий Капнист, были ранены генералы Юрий и Матвей Ливены, Матвей Толстой, Александр Вильбоа, Иван фон Веймарн, Даниил де Боскет, бригадир Петр Племяников.
Наседая на правый фланг, пруссаки разбили 2-й гренадерский и Нарвский полки. Не выдержав яростного напора неприятеля, весь фланг стал отступать, что поставило центр в критическое положение.
Однако теснимые противником, поредевшие батальоны продолжали отчаянно сражаться. Именно это упорство позволило изменить ситуацию — брошенная в атаку на левом фланге прусская кавалерия наткнулась на Бутырский и Апшеронский полки, была разбита и обращена в бегство.
Несмотря на тяжелейшее положение, в котором оказались русские дивизии, бригада Румянцева по-прежнему стояла в резерве без движения. Потерявший уверенность Апраксин словно забыл о ее существовании, хотя ввод в бой свежих полков мог изменить ход сражения.
Прислушиваясь к долетавшим из-за леса разрывам и крикам, Долгоруков нервно расхаживал перед своим полком, не понимая, почему до сих пор нет приказа о наступлении. И, пытаясь узнать о причине задержки, даже послал к Румянцеву офицера. Но тот вернулся ни с чем.
— Господин генерал сказал, что нет приказа командующего, — виновато развел руки нарочный.
— Да что ж он медлит, старый черт! — выругался, не сдержавшись, по адресу Апраксина Долгоруков. — Ведь перебьют пруссаки наших, если промедлим с подкреплением!
Его услышали ближние ряды солдат, недовольно зароптали, встревоженно переглядываясь.
Румянцев тоже мысленно материл Апраксина за медлительность, а потом — на свой страх и риск! — решил двинуть бригаду вперед.
— Давно бы так! — одобрил его действия Долгоруков и, оставив с небольшим прикрытием пушки и обоз, пошел впереди полка к лесу.
Лес был густой, болотистый, поросший высокими кустарниками и засыпанный толстым ковром; пожухлых прошлогодних листьев. Продравшись кое-как сквозь зеленеющие заросли, полки вышли на опушку, торопливо построились, а затем, соединившись с остатками Нарвского и 2-го гренадерского полков, сделали дружный ружейный залп по врагу и ринулись в штыковую атаку.
Не обращая внимания на посвистывавшие у головы пули, размахивая зажатой в руке шпагой, Долгоруков шагал вперед, стараясь удержать шеренги полка в надлежащем строю. Но рвавшиеся в бой солдаты оттеснили своего командира, лихо врезавшись в первую линию неприятеля.
Лязг металла, возгласы раненых, вздымавшиеся повсюду штыки и приклады, искаженные ненавистью лица людей, ржанье лошадей, треск ружейных выстрелов, клубы пороховых дымов — все смешалось в яростной рукопашной схватке, бурлящей жуткими страстями и живущей по своим безжалостным законам. Попав в эту кровавую круговерть, оглохший от разрывов и воплей Долгоруков потерял чувство времени и пространства — вместе со своими солдатами кричал, колол шпагой чужие мундиры, топтал, двигаясь вперед, чьи-то тела.
Подход бригады Румянцева оказал решающее воздействие на исход сражения. Первая линия неприятеля не выдержала, попятилась назад и попала под огонь второй линии — из-за густого порохового дыма, висевшего словно туман над землей, эта линия приняла отступающие батальоны за полки Румянцева. Начавшаяся в прусских рядах неразбериха быстро превратилась в панику, и судьба сражения была решена.
Потери разгромленного в этом сражении Левальда были значительны — 2,5 тысячи человек убитыми и 5 тысяч ранеными. Но и Апраксину победа обошлась недешево. 1,5 тысячи убитых и 4,5 тысячи раненых солдат и офицеров — такой оказалась цена нерешительности фельдмаршала.
Топча сапогами зеленую траву, смертельно уставший; внутренне опустошенный, Долгоруков медленно брел по полю, устланному сотнями окровавленных тел.
Он не видел искаженных предсмертными гримасами лиц убитых, но заметил расплющенную пулю, застрявшую в медной пуговице какого-то гренадера.
Он не слышал надрывных стонов истекавших кровью раненых, но услышал доносившееся откуда-то скрипучее стрекотанье кузнечика.
Он аккуратно обходил попадавшиеся на пути небольшие камни и безразлично перешагивал через лежавших вповалку на земле людей.
Он знал, что неприятель разбит, но не было сил радоваться.
Он просто не мог поверить, что уцелел в этой сумасшедшей мясорубке.
А вечером, когда закончились отпевание и похороны погибших офицеров и солдат его полка, приказал денщику подать водки и крепко напился…
Потерпев поражение под Гросс-Егерсдорфом, пруссаки стали отступать к Кенигсбергу, но Апраксин, против ожидания, не стал их преследовать. Испытывая острую нехватку продовольствия, он двадцать восьмого августа повернул полки в Курляндию и Лифляндию, чтобы стать там на зимние квартиры. А в отправленной в Петербург реляции пояснил свое решение:
«Суровость времени и недостаток в здешней земле провианта и фуража, равно как изнуренная совсем кавалерия и изнемогшая пехота, суть важнейшими причинами, кои меня побудили для соблюдения вверенной мне армии, принять резолюцию чрез реку Неман перебраться и к своим границам приблизиться».
Ожидавшие дальнейшего наступления на противника члены Конференции были крайне возмущены таким поведением Апраксина. А по столице верткими змеями поползли злые слухи об измене фельдмаршала, подкупленного якобы прусским королем Фридрихом II. В конце концов на состоявшемся седьмого октября заседании Конференции канцлер Бестужев-Рюмин, поддержанный братьями Шуваловыми, высказался за немедленную смену главнокомандующего и предание его суду.
В середине октября Апраксин получил приказ покинуть армию. А в январе 1758 года в Нарву, где он остановился, приехал начальник Тайной канцелярий генерал-аншеф граф Александр Шувалов, одно имя которого наводило страх на всю Россию. Он арестовал фельдмаршала по обвинению в государственной измене, отправил в тюрьму, из которой Степан Федорович уже не вышел.
Причем его внезапная смерть осталась окутанной таинственным покровом загадочности. По одной версии, Апраксин, не выдержав жестоких пыток, умер от разрыва сердца на допросе. По другой — избавиться от мук и позора ему помогла дочь — княгиня Елена Степановна Куракина, сумевшая передать отцу в тюрьму яд.
По предложению Конференции, новым главнокомандующим Елизавета Петровна назначила генерал-аншефа Вилима Фермера.
Включенная в состав 1-й дивизии бригада Долгорукова, состоявшая из Новогородского, Вятского и Псковского полков, зимовала на побережье Виндавы во Фрауенбурге. К смене командующих Василий Михайлович отнесся бесстрастно, поскольку ни первого, ни второго не считал достойными такой чести полководцами. Решение государыни он не осуждал, тем более что пятого января 1758 года она в очередной раз оказала ему свое благоволение, отметив боевые заслуги в минувшей кампании пожалованием звания генерал-поручика.
Начав новую кампанию в январе, войска Фермера взяли крепость Кенигсберг и заняли всю Восточную Пруссию. Однако для надежного удержания завоеванной территории следовало покорить еще одну сильную крепость — Кюстрин, осаду которой русские войска начали в первые дни августа.
В результате десятидневной методичной бомбардировки крепость получила значительные повреждения, но главное — от возникших больших пожаров в ней сгорели заготовленные для прусской армии огромные запасы зерна и сена — более 600 тысяч четвертей.
— Тем временем двенадцатого августа к Кюстрину подошли главные силы короля Фридриха II. Чтобы не распылять армию на два фронта, Фермор, сняв осаду, отвел полки на правый берег Одера, где и занял удобную позицию у деревни Цорндорф.
Спустя два дня здесь, у Цорндорфа, произошло очередное столкновение двух армий, закончившееся на этот раз без видимого успеха противоборствующих сторон.
Опытный полководец Фридрих провел удачный маневр и, обойдя позицию Фермора, зашел ему в тыл, сразу поставив русские войска в невыгодное положение — под убийственным огнем размещенной на ближайших высотах неприятельской артиллерии Фермор был вынужден перестраивать полки таким образом, чтобы развернуть их в тыл, который теперь стал фронтом. Новая позиция оказалась крайне неудобной — пересекавшие ее овраги мешали слаженности действий полков, расположенных слишком плотно и несших поэтому огромные потери. Падавшее в середину батальона ядро, словно косой, срезало десятки стоявших плечо к плечу солдат.
Начав наступление на противника, Фридрих применил свой излюбленный прием — косую атаку. Удар наносился сначала по правому флангу, смяв который войска затем обрушивались на центр сразу с двух сторон — с фронта и фланга. У Фермора на правом фланге находилось 17 тысяч штыков и сабель, а Фридрих послал в атаку 23 тысячи.
Поначалу русской кавалерии удалось разбить неприятельский авангард и даже захватить 26 пушек, но пруссаки силами 46 эскадронов кавалерии нанесли главный удар, принесший Фридриху ощутимый успех, — русская конница была рассеяна, а атакованная с фронта, фланга и тыла пехота не выдержала страшной сечи и, отбиваясь из последних сил от наседавшего врага, стали отходить.
Предчувствуя скорую победу, Фридрих нанес новый удар — теперь по левому флангу. Но тут у Фермора стояли отборные войска — кирасиры, которые не только выдержали сокрушительный натиск пруссаков, но и, перейдя в контратаку, изрубили два неприятельских полка. Их нападение было столь стремительное и отважное, что сам король Фридрих едва не был убит, а его адъютант попал в плен.
Забрезжившая было у Фермора надежда на благоприятный исход баталии вскоре, однако, рассеялась — брошенной на помощь пехоте кавалерии удалось отразить атаку кирасир.
Сражение продолжалось до 7 часов вечера, но ни одна из сторон так и не смогла отпраздновать победу — обе армии сохранили первоначальные позиции и опять понесли большие потери. Особенно чувствительными, они оказались среди русского генералитета — из двадцати одного генерала, начавших баталию, к концу ее в строю остались только пять, остальные были либо убиты, либо ранены, либо попали в плен.
Генерал-поручик Долгоруков командовал в этом сражении 4-й пехотной бригадой, испытавшей на себе всю мощь неприятельского огня.
В один из моментов боя очередной картечный залп прусской артиллерии, выбросившей тысячи свинцовых пуль, угодил как раз в то место, где находился генерал, отдававший приказание своим офицерам. Василий Михайлович едва успел заметить, как один за другим повалились на землю сраженные солдаты, и тут же почувствовал резкий удар — словно кто-то хлестнул его раскаленным прутом по левой ноге.
Долгоруков шагнул в сторону, но ставшая непослушной нога подвернулась, и он упал лицом в траву.
Кто-то из офицеров испуганно завопил:
— Генерала убило!
Но Долгоруков, ощупывая ладонью рану, из которой хлестала кровь, крикнул озлобленно:
— Чего орешь, дурак? Не видишь — в ногу ударило! Позови лучше лекаря!
И потерял сознание…
От Цорндорфа армия Фридриха отступила в Саксонию, а Фермор отвел свое войско к Лансбергу, откуда потом ушел на зимние квартиры.
Долгоруков несколько недель залечивал рану, оказавшуюся не слишком тяжелой, а когда поправился, получил назначение в Обсервационный корпус для приведения его в порядок после крупных потерь под Цорндорфом.
За это время в армию был назначен новый главнокомандующий — неудачливого Фермора сменил генерал-аншеф граф Петр Семенович Салтыков, которому вскоре также пришлось давать генеральную баталию.
Весной 1759 года Салтыков повел свою армию к берегам Одера, чтобы соединиться с союзными австрийскими войсками, которыми предводительствовал генерал Лаудон. Но вел ее осторожно, чтобы избежать преждевременного столкновения с прусским корпусом генерала Веделя.
Понимая, что против объединенных сил противника ему устоять будет трудно, Ведель попытался взять инициативу в свои руки и двенадцатого июля атаковал русские полки у деревни Пальциг, расположенной в десяти верстах от Одера.
Наступление корпуса развивалось удачно до тех пор, пока генерал не попал под разящий огонь русской артиллерии, остановившей эту решительную атаку. А Салтыков, совершив искусный обходной маневр, атаковал прусские бригады и разбил их поодиночке. Длившееся с 4 часов дня до заката сражение принесло россиянам полную победу. По самым точным подсчетам Ведель потерял 4269 человек убитыми, 1394 ранеными, 1200 пленными, а также 14 пушек, 4 знамени и 3 штандарта. У Салтыкова убитых было значительно меньше — 894 офицера и солдата, а вот количество раненых достигло 3903 человек.
Приведя армию в порядок, Петр Семенович продолжил движение к Одеру и у города Франкфурта соединился с 18-тысячным австрийским корпусом генерала Лаудона.
Жаждавший отомстить за поражение у Пальцига, король Фридрих II двинул свою 50-тысячную армию к Куннерсдорфу, предполагая напасть на союзные войска с тыла. Но укрепившаяся на удобных позициях 70-тысячная русско-австрийская армия, располагавшая 250 орудиями, встретила неприятеля в полной готовности.
Сражение произошло первого августа. В полдень прусские батареи открыли плотный огонь по левому флангу армии, которым командовал генерал-поручик Александр Голицын, а затем брошенная в атаку пехота выбила русских из окопов и захватила 70 пушек, получив возможность обстреливать продольным огнем главные силы армии.
Видя отступление Голицына, Салтыков приказал генерал-поручику Петру Панину двинуть свои полки. И пока Сибирский, Низовский, Азовский, Угличский и Киевский полки сдерживали натиск пехоты, союзная кавалерия генералов Петра Румянцева и барона Лаудона стремительной атакой во фланг опрокинула прусские эскадроны принца Евгения Вюртембергского.
Попытка Фридриха прорваться одной колонной в тыл союзников также закончилась неудачей. Поначалу генерал Зейдлиц провел свои эскадроны через пруды восточнее Кунерсдорфа и атаковал русские окопы, где расположились Псковский, Невский, Казанский и два гренадерских полка, однако его атака была хладнокровно расстреляна артиллерийским огнем батарей Магнуса Берга. А вступившие затем в дело полки генералов Василия Долгорукова и Александра Вильбоа, подкрепленные артиллерией генерала Корнелия Бороздина, завершили разгром неприятеля, обратив его в бегство.
Преследуемые до Одера союзными войсками, потерявшие во время сражения только убитыми свыше 17 тысяч человек, пруссаки оставили победителям 26 знамен, 172 орудия, 10 тысяч ружей и более 4 тысяч пленных.
Эта победа принесла Салтыкову чин генерал-фельдмаршала, а Василий Долгоруков за проявленное в сражении умелое командование и личную отвагу получил свой первый орден — указом от восемнадцатого августа он был награжден орденом Святого Александра Невского.
Сражение под Кунерсдорфом оказалось звездным часом Салтыкова. Развить достигнутый успех дальше ему не удалось: возникшие разногласия с австрийским командованием и недостаток продовольствия вынудили армию отойти обратно за Одер, а затем к Висле на зимние квартиры. А летом 1760 года Петр Семенович заболел, и двадцатого сентября императрица назначила нового главнокомандующего — генерал-фельдмаршала графа Александра Борисовича Бутурлина.
Спустя неделю, двадцать восьмого сентября, русские войска взяли Берлин, гарнизон которого капитулировал, и в числе победителей в город вошел вместе со своими Вятским и Невским полками генерал Василий Долгоруков.
Падение Берлина, впрочем, не привело к окончанию войны. У прусских генералов еще было немало сил, чтобы противостоять российской армии. И одной из опорных тот чек их сопротивления являлась мощная крепость Кольберг, руководить осадой которой было поручено Петру Румянцеву.
В конце лета 1761 года Долгоруков получил приказ передвинуть свою 3-ю дивизию для подкрепления и штурма Кольберга. Узнав о движении дивизии, прусский генерал Дубислав фон Платен попытался остановить ее. И хотя Долгоруков старался избегать столкновений с превосходящими силами неприятеля, несколько боев ему все же пришлось провести. В одном из них Василий Михайлович едва не погиб — под ним были убиты две лошади, и прусская пуля засела в левой руке выше локтя. Но приказ командующего он выполнил — двадцать первого сентября соединил свою дивизию с войсками Румянцева.
Ставший к тому времени популярным полководцем, удачливый и решительный Румянцев раздраженно встретил приход Долгорукова, обвинив того в опустошении окрестных земель, что лишило его возможности добывать у местных жителей фураж и пропитание для своих полков.
Оскорбленный незаслуженными упреками генерала, Долгоруков вынужден был написать об этом командующему Бутурлину, пояснив, что шел по почти опустевшим от пребывания Румянцева поселениям и последние два дня был вынужден кормить солдат только вареной мукой, так как из-за быстроты передвижения не успевал даже испечь хлеб.
Тем не менее Румянцев во всех рапортах, посылаемых и Бутурлину, и в Петербург, неизменно повторял свои обвинения. А Долгоруков, внимая только ордерам командующего, перестал обращать внимание на письма Румянцева. И очень быстро между двумя генералами возникла сильная обоюдная неприязнь, длившаяся затем многие годы.
Осада и бомбардировка Кольберга продолжалась до начала зимы, солдаты постепенно подвели траншеи к самому гласису, и, видя бесполезность дальнейшей обороны, пятого декабря гарнизон сложил оружие.
Победа над Пруссией была близка, но тут в военные дела снова вмешалась политика.
Отметив свое 52-летие, императрица Елизавета Петровна через неделю скоропостижно скончалась, а вступивший двадцать пятого декабря на престол новый император Петр III отметил начало 1762 года приказом о прекращении всех военных действий.
4
Рано утром двадцать восьмого июня 1762 года к петергофскому дворцу Монплезир, раскачиваясь на пружинистых рессорах, подкатила четырехместная карета. Из нее, однако, никто не вышел — карета была пуста. Сидевшие же на козлах и правившие лошадьми два офицера ловко спрыгнули на землю, спугнув копошившихся в пыли воробьев. Один из офицеров остался у лошадей, другой рослый, плечистый 25-летний красавец — быстрым заученным движением одернул мундир и уверенно направился к дворцовым покоям.
Это был поручик Алексей Орлов, сержант гвардейского Преображенского полка. Бессонная ночь, стремительная скачка из Петербурга в Петергоф почти не отразились на нем — движения четкие, быстрые, но без суеты, лицо спокойное, бледное, только глаза немного покраснели. От него слегка пахло хмельным: перед дорогой Алексей для бодрости осушил бокал мадеры.
Тремя шпорами, оставляя пыльные следы на сверкающем паркете, Орлов спешно прошагал по длинному коридору дворца к спальной комнате, рывком распахнул дверь и подошел к кровати.
Супруга императора Петра III Екатерина Алексеевна безмятежно спала, подложив ладонь под щеку. Обтянувший голову чепец сбился набок, и кружево еле заметно колебалось в такт ее дыханию. На белой подушке, у подбородка, темнело небольшое пятнышко: сюда упала капля слюны из ее полуоткрытых губ.
Орлов осторожно тронул оголенное круглое плечо спящей женщины и тихо сказал:
— Пора вставать… У нас все готово…
Екатерина Алексеевна вздрогнула, открыла глаза и, увидев в полумраке спальни склонившуюся над ней огромную неясную фигуру, от которой несло вином и потом, испуганно вскрикнула:
— Кто это?!
Она хотела позвать прислугу, но не сделала этого, узнав неожиданного гостя.
— Алексей?! Ты откуда?!
— Пора вставать, — не отвечая на вопросы, невозмутимо повторил Орлов. Он подошел к окну, раздвинул пошире портьеры, впустив в покой розовый свет нарождавшегося дня и, убедившись, что женщина уже отошла от сна, повторил: — У нас все готово!
«Вот оно!.. Началось!..» — подумала Екатерина Алексеевна, чувствуя, как в груди поднимается радостное возбуждение. — Сбылось предчувствие…»
От мысли, что через несколько часов все решится, на какой-то миг закружилась голова, пугающе сжалось сердце, и тут же ее охватило опьяняющее ликование: «Началось! Началось!..»
— Карета ждет, — все тем же ровным, лишенным эмоций голосом произнес Орлов, повернулся на каблуках и вышел из комнаты, едва не столкнувшись в дверям с камер-фрейлиной Екатериной Шаргородской, которая, заслышав шум подъехавшей кареты, прямо в ночной рубашке бросилась к спальне.
— Помоги мне! — коротко приказала Екатерина Алексеевна и стала торопливо одеваться.
Спустя четверть часа она выскользнула из дворца и скорым шагом направилась к карете.
Орлов сидел на козлах. Помахивая длинным хлыстом, он с нескрываемым сожалением поглядывал на взмыленных, едва отдышавшихся от долгой скачки лошадей, вздыхая: «Поди, загоним их нынче… Жаль…»
У кареты стоял второй офицер — капитан-поручик инженерного корпуса Василий Бибиков, который учтиво подал Екатерине Алексеевне руку, помог сесть, сам устроился рядом и крикнул Орлову:
— Трогай!
— Ну-у, Господи, — вполголоса протянул Орлов, — благослови!
Он перекрестил скрюченным пальцем широкую грудь, привстал и с силой опустил хлыст на лоснящийся лошадиный круп.
Лошади испуганно рванули с места и стремглав понеслись по дороге, оставляя за собой серый шлейф пыли.
Верст за пять до Петербурга карету встретили капитан Григорий Орлов и подпоручик князь Федор Барятинский, сидевшие рядком на одноколке.
— Заждались мы вас! — зло крикнул Григорий брату, грозясь кулаком. — Поспешать надо!
— Куда поспешать?! — недовольно огрызнулся Алексей. — Не видишь — кони притомились!
— А-а… черт с ними! Гони!
— Так не доедем же!
Григорий и сам это понял, глянув на Алешкиных лошадей.
— Ладно, стой!.. Федька, а ну вылезай!
Барятинский сделал досадливую гримасу, но возражать не посмел, уступил свое место в одноколке Екатерине Алексеевне.
Алексей Орлов мигом перескочил к ним, схватил вожжи и снова принялся охаживать хлыстом конские бока.
Скорее, скорее в Петербург! Их ждут гвардейские полки!..
Экипаж вихрем влетел в столицу и сразу направился к казармам гвардейского Измайловского полка. А там шум, беготня, барабанный бой, крики: офицеры строят солдат для присяги, командир полка генерал-фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич Разумовский выслушивает доклады.
Со всех сторон голоса:
— Чего тянут? Присягать надо!
— А где Михайлов? Батюшка где?
— Ох, Господи, священника забыли! Как же это, господа?
Послали двух гвардейцев за священником.
Батюшка Алексей Михайлов был стар, степенен, ноги передвигал медленно, и дюжие нетерпеливые гвардейцы, схватив под руки, буквально несли его по воздуху. Он вырывался и устрашал дребезжащим голосом:
— Куда тащите, мерзавцы?! Отлучу иродов!.. Прокляну!
— Потом-потом, — скороговоркой басили в ответ гвардейцы, прибавляя шаг. — Государыня ждет!..
Полк быстро присягнул Екатерине Алексеевне, а затем, в сопровождении офицеров-измайловцев, ее повезли к семеновцам, которые тоже не стали мешкать с присягой.
От казарм Семеновского полка все устремились к площади у Казанского собора, где уже ждали преображенцы. Восторженные офицеры салютуют шпагами, солдаты надрываются в ликующем «Виват!». Вокруг гудит, клокочет огромная толпа. В небо летят шапки, цветы.
Бряцая оружием, прискакала конная гвардия, побывавшая перед этим в доме своего ненавистного командира принца Георгия Голштинского и, разогнав слуг, оставила его крепко избитым в разграбленных покоях.
Архиепископ Дмитрий, пытаясь быть важным и торжественным, благословил Екатерину Алексеевну.
И снова скачка, теперь к Зимнему дворцу, где собрались члены Сената и Синода. Проворно, на скорую руку, составили манифест к народам империи…
Удивленные, напуганные, недоумевающие, а главное — не посвященные в происходящее прохожие вертели головами:
— Почему столько войска нагнали?
— Может, войну объявили?
— Ой, смотрите! Никак сама Екатерина Алексеевна!
— Господа, господа, да что же тут происходит?! Объясните кто-нибудь, господа!..
А происходит государственный переворот!
Именно так утром двадцать восьмого июня 1762 года свершился дворцовый переворот, который привел к свержению императора Петра III. На престол Всероссийской империи взошла, а точнее была возведена гвардейцами новая самодержица — 33-летняя Екатерина Алексеевна, принцесса Анхальт-Цербтская, звавшаяся до принятия православия Софьей-Августой-Фредерикой.
А спустя неделю — шестого июля — по городу пополз слух, будто бы Петр умер.
Через три дня слух подтвердился. В опубликованном в газете «Санкт-Петербургские ведомости» манифесте сообщалось, что бывший «император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику… и волею всевышнего Бога скончался».
Но истинная причина смерти монарха была иной. Прозрачный намек можно найти в записке Алексея Орлова, охранявшего вместе с группой заговорщиков сосланного в Ропшу Петра. «…Мы были пьяны, — писал Орлов Екатерине, — и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы их разнять, а его уж не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты…»
Екатерина, прочитав записку, равнодушно подумала: «Перед Богом виноваты, но не передо мной…»
5
В начале сентября князь Долгоруков был вызван из армии для участия в коронации новой императрицы, которая должна была состояться двадцать второго числа.
Екатерина собственноручно написала ему коротенькое, но теплое приглашение:
«Князь Василий Михайлович! Я знаю, что вы просить не любите, никто же вас не вспомнит; следовательно, мне надлежит к вам писать, дабы вы по желанию нашему сюда ехали. А команду поручите кому под вами следует, снесясь о том с фельдмаршалом Салтыковым; а я всегда к вам, как и прежде, была благосклонна.
Екатерина
P.S. Первое число сентября я отсель поеду в Москву».
И хотя князь по своей малограмотности не сразу справился с чтением, приглашение это он расценил как высокую доверенность государыни. В отличие от некоторых высших чиновников и генералов, промедливших с присягой новой императрице, как, например, канцлер Михаил Воронцов или генерал-аншеф Петр Румянцев, Долгоруков присягнул сразу и без колебаний. И, разумеется, будучи верным слугой престола, не мог отказаться от столь лестного приглашения.
Коронование прошло со всей присущей сему знаменательному случаю торжественностью.
Екатерина выглядела великолепно!
Облаченная в серебряное, затканное двухглавыми орлами парчовое платье, сшитое по последней французской моде, с широченными фижмами, но с длинным и узким корсетом, отороченное золотым позументом и обшитое на рукавах богатейшими брабантскими кружевами в пять рядов, Екатерина плавно, словно сказочная лебедушка, плыла по ковровой дорожке, твердо переставляя крепкие ноги, обутые в серебряные парчовые туфли на высоком каблуке. Плечи ее были покрыты золотой, усыпанной вышитыми орлами парчовой порфирой, которую придерживали несколько гвардейских офицеров.
Обряд коронования был исполнен митрополитом Новгородским Дмитрием Сеченовым, передавшим Екатерине сверкавшую разноцветьем драгоценных камней царскую корону, которую по такому случаю доверили обновить и приукрасить известному петербургскому ювелиру Позье.
По завершении коронации все гости были приглашены в Грановитую палату, где от имени Екатерины был дан роскошный обед, а затем императрица, сидя на троне, принимала поздравления.
Долгоруков подходил к Екатерине с нескрываемым волнением. Низко поклонившись, он благоговейно поцеловал протянутую ему холеную руку и, стараясь подобрать наиболее значимые слова, не очень складно заверил в своей безграничной преданности ее императорскому величеству.
Екатерина поняла смятение князя, приветливо улыбнулась белозубым ртом, сказала мягко:
— У меня никогда не было сомнений в вашей верности престолу, князь. И чтобы еще раз подтвердить мое к вам расположение, а также отметить вашу воинскую доблесть, жалую вам, Василий Михайлович, чин полного генерала.
У Долгорукова от неожиданности пересохло в горле, но он нашел в себе силы поблагодарить государыню за оказанную милость и, согнувшись в длинном поклоне, попятился к двери.
Спустя два дня, когда вышел очередной номер газеты «Санкт-Петербургские ведомости», Василий Михайлович с нескрываемым удовольствием и гордостью нашел среди длинного списка фамилий в «Реестре пожалованным в день высочайшего коронования Ея Императорского Величества» строчку:
«Генерал-поручик князь Василий Михайлович Долгоруков, в генерал-аншефы.»
Вызвав к себе лучших портных, он сделал срочный заказ и уже вечером следующего дня вместе с сияющей княгиней Анастасией Васильевной появился на одном из балов, даваемых в честь коронации, в новом с иголочки генеральском мундире.