Князь Василий Долгоруков (Крымский) — страница 5 из 10

Главное дело жизни

1

Двенадцатое июня… Полдень…

Белое южное солнце калит иссохшую, потрескавшуюся землю. Со стороны Сиваша вялый ветер несет солено-горькое зловоние затхлой воды и гниющих водорослей. Ленивые волны вязкой духоты прокатываются над рассеченным глубоким шрамом оборонительного рва семиверстным перешейком, связывающим Крым с материком, обволакивают стены турецкой крепости Ор-Капу.

Степь безмолвна… Недвижима… Но турецкие янычары на башнях Ор-Капу беспокойны. Дежурный булюк-баша в пропотевшей зеленой куртке раз за разом скользит зрительной трубой по дрожащему в мареве горизонту, внимательно разглядывает расположившийся в нескольких верстах от крепости отряд русских войск.

Отряд — это был авангард князя Прозоровского — подошел к Перекопу, и турки понимали, что вслед за ним должны появиться главные силы Долгорук-паши. Их ожидали дня через два. Тем не менее находившийся в крепости хан Селим-Гирей приказал усилить караулы и вести наблюдение непрерывно.

Хан задумал нанести мощный удар своей конницей по подходящим русским полкам, отбросить их от перешейка в безводную степь и, постоянно — днем и ночью — атакуя небольшими отрядами, принудить отступить. Он был уверен, что измученная бескормицей и жаждой армия совершить второй поход не сможет.

Булюк-баша утомленно смахнул с закопченного загаром лба липкие капли пота, снова приложился к трубе, повел ею по серой степи; руки его дрогнули, замерли, лицо вытянулось, отвердело тревогой. Оставив трубу на камне, он бросился к лестнице и, прыгая по крутым ступеням, сбежал вниз.

Спустя несколько минут на башню торопливо поднялись каймакам Эмир-хан, янычарские аги Осман и Али, за ними — хан Селим-Гирей.

Порывисто схватив услужливо поданную Эмир-ханом трубу, Селим вдавил окуляр в правый глаз. Приблизившийся горизонт устрашил его: под развевающимися на ветру знаменами, тремя стройными и грозными квадратами каре, повинуясь ритму беззвучных, но видимых барабанов, бодро маршировала русская пехота; на флангах, взбивая облака степной пыли, гарцевала многочисленная кавалерия.

Хан задергал щекой, зло отшвырнул трубу — звякнул о камень металл, искристым бисером рассыпалось стекло — и глухо выдавил:

— Гяуры…

Совершив последний марш, Вторая армия подошла к Перекопу и остановилась в трех верстах от линии.

Пока полки, ломая каре, перестраивались, готовясь сооружать временный лагерь, Долгоруков выбрался из кареты, мешковато взгромоздился на коня, шатнувшегося под тяжеловесным телом князя, и поехал к линии с намерением осмотреть укрепления.

Сопровождавшие его генералы беспокойно зашумели:

— Ваше сиятельство! Никак турки затевают что-то…

На линии опустился мост, открылись ворота. Из них стали выезжать сгорбленные всадники.

— Назад, господа! — скомандовал Долгоруков, разворачивая коня.

Генералы, отъехавшие уже от лагеря на версту, поскакали вслед за ним. Долгоруков на ходу приказал Каховскому отразить нападение, пообещав прислать сикурс.

Каховский отвернул лошадь вправо, поспешил к авангарду Прозоровского, стоявшему в стороне от главных сил.

У лагеря Долгоруков крикнул зычно:

— Где князь Василий?

— Здесь, ваше сиятельство!

Придерживая рукой шпагу, к командующему подбежал его сын — 18-летний подполковник Василий Долгоруков, служивший в егерском корпусе.

— Бери своих егерей, пушки — и вперед!..

Стремительно летевший по ровной степи 3-тысячный татарский отряд внезапно уперся в багровые разрывы русских ядер, меткие егерские пули. Скакавшие впереди — рухнули наземь, остальные — замедлили бег лошадей, повернули назад к линии.

Каховский подождал, когда орудия прогремят еще раз, затем послал вперед луганских пикинер и гусар Желтого полка. Те с лихими пересвистами помчались за татарами, но попали под залп турецких батарей с вала, остановились, подхватили убитых, пленили нескольких раненых татар и отступили к лагерю.

Каховский поспешил доложить командующему, что атака неприятеля отбита.

— Сам вижу! — недовольно отозвался Долгоруков, наблюдавший за боем. — Потери какие?

— Убитых — двенадцать, ранен — один. И еще пять лошадей побили.

— А басурманы?

— Людей — столько же, лошадей — поболее нашего, а кто ранен — не ведаю… Но есть пленные!

— Это хорошо! — оживился Долгоруков. — Где они? Допросить хочу… Позвать Якуба!..

Угодливо изогнувшись всем телом, переводчик Якуб-ага вприпрыжку подбежал к командующему, разглядывавшему стоящих плотной кучкой пленных. Затравленно озираясь на хмурых казаков, они рассказали, что линию и крепость защищает 7-тысячный турецкий гарнизон, а в лагере за Ор-Капу расположилась татарская конница в 40 тысяч сабель. И еще сказали, что в крепости находится сам крымский хан Селим-Гирей.

— Хан поклялся, что ни один русский не войдет в Крым, — предупредил стоявший впереди всех татарин.

— Ты, грязная собака, кого пугаешь?! — взъярился вдруг Долгоруков, бешено сверля глазами пленного, утиравшего ладонью текущую изо рта кровь. — Я уже гулял по этой земле и еще погуляю!..

И все-таки численность ханской конницы насторожила командующего. Опасаясь внезапного ночного нападения, он приказал усилить караулы и пикеты на сивашском фланге, а на кургане, горбатившемся поблизости от лагеря, поставил батальон егерей и две пушки.

Ночь прошла спокойно.

Утром командующему доложили, что есаул Евстафий Кобеляк с казаками скрытно подполз к линии и промерил ров.

— В разных местах по-разному, — заметил Каховский, — но до семи сажен доходит.

— Не такие преграды брали, — небрежно махнул рукой Долгоруков. — И эту возьмем!

После завтрака он отправился осматривать линию. Она почти не изменилась с тех давних лет, когда юный князь штурмовал ее с армией графа Миниха. Башни, бастионы, выщербленные плиты, полусаженная каменная сова над воротами — все знакомое.

— А там я первый взошел, — негромко бросил командующий сопровождавшим его генералам, указывая рукой на вал… (На глаза навернулись непрошеные слезы.) — Пыльно здесь что-то… — буркнул он, прикладывая платок к лицу. — Глаз засорил…

На берегу дремлющего затхлого Сиваша генерал Прозоровский обратил внимание командующего на видневшийся верстах в двенадцати полуостров, острым клином вытянувшийся вдоль горизонта.

— Гусарский майор Фритч предлагает, ваше сиятельство, переправить отдельный деташемент на сей полуостров и ударить по крепости с тыла.

«Неплохая мысль…» — подумал Долгоруков, осматривая через зрительную трубу безжизненный полуостров, мышиную гладь Сиваша, пустынный противоположный берег.

А вслух сказал ворчливо:

— Не майорам указывать мне диспозицию…

Генералы не стали долго задерживаться у зловонного озера, повернули лошадей к лагерю.

Когда все разошлись по своим палаткам, Долгоруков вызвал Каховского и приказал послать казаков разведать проходы к полуострову через Сиваш.

— Задумка у меня одна есть… Только прежде пусть броды найдут.

Казаки вернулись к вечеру — мокрые, грязные. Есаул Кобеляк хриплым, прокуренным голосом заверил командующего:

— Воды там, стало быть, где до колен, где в рост… Но пройти, ваше сиятельство, можно!

Долгоруков щелкнул пальцами адъютанту:

— Выдать молодцу десять рублей! А людям его — сороковник!

Казаки весело перемигнулись…

В шестом часу вечера Василий Михайлович собрал генералов в своей огромной палатке и сказал возвышенным голосом:

— Укрепления неприятельские разведаны, силы известны. Ждать далее — нет резона… Я объявляю штурм нынешней ночью в третьем часу!.. Извольте приглядеть, господа генералы, за точным соблюдением плана штурма!..

Главный удар по линии наносился на правом фланге силами 9 гренадерских батальонов (2-й гренадерский полк и гренадерские роты всех пехотных полков) и 2 батальонов егерей. Командирами колонн командующий назначил подполковников Филисова, Михельсона, Ганбоума и своего сына Василия.

Общее предводительство флангом отдал в руки генерал-майора графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, годом ранее бравшего Бендеры.

Диверсию на левом фланге проводил генерал-квартирмейстер Михаил Васильевич Каховский. Его деташемент был небольшой: 2 батальона подполковника Ступицына, батальон полковника Заборовского и батарея премьер-майора Зембулатова.

Кроме того, оценив предложение майора Фритча, командующий решил нанести еще один удар — через Сиваш, — который сковал бы вражескую конницу, лишив ее возможности участвовать в отражении атаки на линию. Василий Михайлович ни словом не обмолвился о майоре, и получилось, что этот прекрасный вспомогательный удар придумал он сам.

Сивашский деташемент включал в себя 4 батальона пехоты генерал-майора князя Алексея Голицына, 30 эскадронов кавалерии генерал-майора князя Петра Голицына, 3 полка донских казаков и 14 орудий. Командовал этим деташементом генерал-майор князь Александр Александрович Прозоровский.

Согласно плану, Мусин-Пушкин и Каховский за час до полуночи должны были выступить из лагеря к линии и стать вне досягаемости турецких пушек. Прозоровский выходил раньше, чтобы успеть форсировать Сиваш — семь верст по воде и грязи — к началу штурма.

Когда все разошлись, Василий Михайлович утомленно прикрыл глаза, положил руки на подлокотники массивного кресла и долго сидел недвижимо, размышляя о предстоящем сражении.

Сомнений в успехе у него не было. Беспокоило другое: какими потерями предстоит оплатить отворение крымских ворот? Бесславная судьба Петра Панина, загубившего блестящую победу под Бендерами обильной кровью, его не прельщала… Виктория нужна была быстрая и легкая! Именно такая могла принести ему желанный для каждого генерала фельдмаршальский чин. Быстрая и бескровная!.. Он умышленно назначил командовать главными силами Мусина-Пушкина — надеялся на его отменное умение и отвагу, прекрасно проявленные при штурме Бендер… А храбрость Прозоровского? Она известна всем!.. Именно эти решительные генералы[19] должны были не только взять линию, но и поспособствовать — сами того не зная — удовлетворению честолюбивых мыслей командующего…

За час до полуночи штурмовые колонны гренадер, роты сопровождения и назначенные для диверсии батальоны стали подтягиваться к указанным местам. (Отряд Прозоровского покинул лагерь на три часа раньше.) По-южному теплая черная ночь скрывала передвижение войск — только неясный, приглушенный шум, сдавленное ржанье лошадей выдавали, что в русском лагере идут какие-то приготовления.

Турки, видимо, не подозревали, что через считанные часы начнется штурм линии. Затихла в сонном оцепенении крепость Ор-Капу, у кибиток и шатров залегла татарская конница, на бастионах и башнях вала янычары, как обычно, жгли факелы, гортанно перекликались, подбадривая друг друга. И турки, и татары поверили словам Селим-Гирея, что полуостров неприступен.

— В этой войне гяуры уже дважды подступали к Крыму и, простояв несколько дней, отходили, — убеждал всех хан. — И эти побегут, когда в кормах и воде недостаток увидят!..

Долгоруков, сопровождавшие его генерал-поручики Эльмпт, Романиус и Берг, десяток офицеров, назначенных развозить в ходе баталии приказы командующего, верхом на лошадях поднялись на вершину пологого кургана. Здесь горел небольшой костер, стоял пяток грубых деревянных табуретов. У подошвы кургана, справа, прохаживались у двух пушек артиллеристы. Тут же был артиллерийский генерал-майор Николай Тургенев.

Генералы спешились. Романиус расслабленно присел на табурет, стал неторопливо раскуривать короткую трубку. Эльмпт, шумно втягивая носом дурманящие запахи Сиваша, поспешил достать табакерку. Берг, низко надвинув на лоб шляпу, старческой походкой проковылял к костру.

Долгоруков, загребая начищенными сапогами увядшую траву, отошел в сторону, приложился к зрительной трубе… «Не ведают басурманы, какой презент я им готовлю, — подумал он, пытаясь разглядеть штурмовые колонны. Окуляр был черен… — Это хорошо. Значит, с линии тоже ничего не видят…»

У кургана послышался глухой стук копыт. Соскочив на ходу с лошадей, к Долгорукову подбежали офицеры от Мусина-Пушкина и Каховского, доложили, что батальоны готовы начать приступ.

Долгоруков достал из кармана массивные золотые часы, открыл крышку, наклонил, чтобы свет костра падал на циферблат… «Два тридцать… Время!..»

Он закрыл крышку, спрятал часы, перекрестился:

— Ну, господа, начнем с Божьей помощью.

Генералы подошли ближе к командующему, замерли в волнующем ожидании.

Наступила минута, которая открывала новую страницу в истории России. Страница была пока чиста. И первую строчку на ней — радостную иль печальную — должны были нынешней ночью написать именно они.

— Николай Иванович! Что ж вы тянете? — нервно бросил Тургеневу Эльмпт.

Тургенев повернулся к артиллеристам, скомандовал чеканно:

— Поручик!.. Сигнал!

Затаенную тишину ночи гулко раскололи два пушечных выстрела, высветив на мгновение багровыми бликами сосредоточенные лица генералов.

Генералы вздрогнули, в ушах противно зазвенело, густо пахнуло кислым запахом сгоревшего пороха.

Тотчас слева, в версте от кургана, замелькали красные проблески — спустя несколько секунд долетели частые глухие удары, словно кто-то бил в большой тугозвучный барабан. Это открыла огонь 50-пушечная батарея майора Якова Зембулатова. Игольчатыми искорками рассыпались во мраке ружейные выстрелы батальонов Заборовского и Ступицына.

Долгоруков снова прижал глаз к окуляру, повел трубой вдоль вала.

То, что он увидел, порадовало. Бывалый Зембулатов, заслуживший орден за штурм Бендер, бомбардировал вал с завидной точностью: ядра кучно рвались на турецких батареях, выбивая прислугу, мешая открыть ответный огонь.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем турки пришли в себя. Тяжелые орудия с тягучим грохотом извергли снопы пламени, бросив в ночь пудовые ядра.

— Артиллеристы у них изрядные болваны, — язвительно заметил Романиус, раскуривая лучиной погасшую трубку. — Палят наугад.

Берг засмеялся, хрипло, с клекотом:

— Никак за турков заботу имеете, Авраам Иванович?

— Мусин подойдет — сами озаботятся, — отозвался Романиус, бросая лучинку в костер. — Токмо поздно будет…

На валу продолжали распускаться красно-белыми цветками сыпавшиеся с неба ядра и бомбы. Убитых становилось все больше; их топтали ногами, сбрасывали в ров, чтоб не мешали… Стараясь укрыться от разрывов, янычары жались к холодным каменным бойницам, беспорядочно стреляли в темноту… Артиллеристы продолжали суетиться у пушек, стремясь усилить огонь… По приказу Селим-Гирея на сивашский фланг стали подтягиваться янычары с левого фланга.

Все вглядывались в ночь и ждали начала штурма.

Но русские, продолжая стрелять, стояли на месте.

В это же самое время колонны Мусина-Пушкина — без единого выстрела, молча, скорым шагом — двигались к линии. Впереди, похожие на огромных ежей, с толстыми, в обхват, связками фашин, семенили 400 пионеров, за ними — пехотные роты, несшие штурмовые лестницы, далее — отважные, полные решимости гренадеры. За колоннами медленно катились легкие полевые пушки, готовые в любой миг поддержать атаку.

Увлеченные боем на сивашском фланге, готовясь к отражению приступа, турки поздно заметили угрозу слева, где штурмовые колонны подошли почти вплотную к линии. Поспешный залп батарей не причинил русским никакого вреда: брошенные мощными пороховыми зарядами ядра упали далеко позади колонн.

Таиться далее не было смысла — подполковник Филисов, шедший с гренадерским полком, взмахнул рукой, закричал зычно:

— Барабанщики, бей атаку!.. Впе-еред!

Гороховой дробью затрещали полковые барабаны, пионеры с фашинами неуклюже побежали ко рву, гренадеры ускорили шаг. Звонко захлопали приданные штурмовым колоннам пушки.

Генерал Эльмпт первым заметил искры орудийных выстрелов, вскрикнул неуверенно:

— Никак начали?!

Все посмотрели направо, прислушались.

— Штурм, — сказал Долгоруков, уловив приглушенные раскаты.

— Штурм! — вскинул седую голову Берг.

— Штурм! — повторил, словно не слыша соседа, Романиус.

Первыми к линии подбежали, пионеры. Сменяя друг друга, они сбросили вниз фашины и отхлынули назад, освобождая место приближающимся ротам сопровождения. Солдаты расторопно опустили лестницы в ров, разбежались в стороны, открыли ружейный огонь, прикрывая подошедших гренадер. Те непрерывным потоком скатывались вниз, быстро заполняя ров, по приставленным к валу лестницам карабкались на стену. Лестницы оказались короткими — их стали вязать кожаными ремнями по две, но все равно до края они не доставали. Выручили седоусые ветераны.

— Не робей! — кричали они. — Штыками!.. Штыками давай!

Взобравшиеся на ступени гренадеры снимали с ружей штыки и, вгоняя их в расщелины между камней, обдирая в кровь пальцы, хрипло матерясь, упрямо лезли вверх. Снизу, отгоняя янычар от лестниц, на вал полетели дымящие фитилями гранаты.

Подполковник Филисов хотел задержаться у рва, проследить, как пойдут батальоны, но в сутолоке кто-то грубо толкнул его в спину, и Филисов, выронив ружье, неловко прыгнул в ров, с хрустом вонзив ноги в связки сухого камыша.

Рядом свалились несколько гренадер, опрокинулся на спину майор Раевский.

С вала с ухающим шелестом стали падать горящие смоляные факелы. Затрещал, возгораясь, камыш.

Филисов, затаптывая сапогами пламя, крикнул:

— Вперед, майор! Отгоните янычар — иначе всех зажарят!

Раевский кинулся к лестнице, быстро полез вверх; едва, встал на ноги — увидел перед собой высокого, полуголого, в одних штанах, турка.

Тот рубанул ятаганом прихрамывающего гренадера, тщетно пытавшегося отскочить в сторону. Гренадер судорожно присел, хрипнув, упал, заливаясь кровью.

Турок прыгнули майору, замахнулся.

Раевский не дрогнул, подставил под удар ружье — ятаган с визгливым скрежетом скользнул по стволу, — а затем изо всех сил, как веслом, махнул прикладом. С расколотой головой турок опрокинулся навзничь.

Слева и справа на янычар набросились гренадеры капитана Масалова и поручика Хитрова. Турки не выдержали, стали отступать; некоторые, бросив оружие, побежали.

— Орлы мои! — залихватски закричал разгоряченный боем Масалов. — Его сиятельству доложу о вашем подвиге!

Его никто не слушал: размашисто, по-крестьянски, орудуя штыками, как вилами, гренадеры кололи янычар…

В штурмовой колонне подполковника Давида Михельсона отличились команды майора Селенгинского полка Глебова и капитана Белевского полка Кавешникова. Их дружный штыковой удар был неотразим — турки, не слушая офицеров, оставили позицию и густой толпой ринулись к Ор-Капу, светившейся вдали огнями факелов.

Капитан Воронежского полка Шипилов приказал развернуть две турецкие пушки, знавшие артиллерийское дело солдаты стали в прислугу, и пушки выпалили вслед отступающему неприятелю…

У подполковника Карла Ганбоума первыми взошли на вал гренадеры капитана Мерлина. Они рассекли янычар на мелкие группы и теперь вели рукопашную. Сам Ганбоум, в разорванном на боку мундире, влез на лафет разбитого орудия и восклицал рассерженно:

— Да кто ж так колет?!.. В брюхо! В брюхо коли!

Когда карабкались по лестницам на вал, он сорвался вниз, больно ударился; чей-то сапог саданул ему в ухо — оно сильно кровоточило, в голове звенело, но подполковник держался молодцом…

В колонне егерей Василия Долгорукова произошла заминка: несшая штурмовые лестницы рота капитана Рижского полка Бабина в темноте и суматохе наскочила на роты прикрытия майора Телегина и поручика Нелединского и смешалась с ними. Все остановились, пытаясь разобраться по командам. А с вала — турецкие пушки. Слава Богу, что стрельнули с перелетом!

— Вперед! Вперед! — чуть не плача, кричал фальцетом Долгоруков. — Бабин!.. Телегин!.. Что же вы, господа?.. Надо вперед!

В грохоте выстрелов офицеры не слышали призывов молодого князя, но действовали решительно: страшно матерясь, раздавая направо-налево зуботычины, они кое-как сбили команды и добежали до рва.

Долгоруков, у которого это был первый ночной штурм, возбужденно размахивал руками, кричал, подбадривая егерей. Хотелось скорей взойти на вал и на виду у всех совершить подвиг. Непременно подвиг!

Надрываясь, егери на канатах затащили на вал два единорога. Поручик Нефедьев быстро изготовил их к стрельбе, и картечь со свистом унеслась в темноту, в которой скрылись бросившие оборонять вал янычары.

— Виват! — восторженно кричал после каждого залпа Долгоруков. — Виват, Россия!..

К кургану, где находился главнокомандующий стали подлетать конные офицеры с докладами.

Василий Михайлович знал, что батальоны ввязались в рукопашную, знал, что в умении орудовать штыками русским солдатам не было равных во всей Европе, но штурм, против ожидания, затягивался, и он решил подкрепить атаку — отправил на правый фланг Владимирский полк генерал-майора Петра Чарторижского.

Мусин-Пушкин, бросивший на штурм последние свои резервы — батальоны майоров Гонцова, Блихера и капитана Гагарина, — подходу владимирцев обрадовался и без промедления послал их на вал.

На линии шел горячий бой, а в тылу, за Ор-Капу, где должен был атаковать отряд Прозоровского, — ни звука, ни проблеска.

Долгоруков раз за разом прикладывался к зрительной трубе, пытаясь хоть что-то разглядеть в ночной мгле, и, не сдержавшись, взорвался:

— Да где же Прозоровский, черт его побери?!.

А деташемент Прозоровского только заканчивал переход через Сиваш. Торопясь успеть к предписанному месту, князь в темноте сбился с пути, к озеру подошел с опозданием и начал переправу, когда с запада гаснущим рокотом долетели выстрелы сигнальных пушек.

— Их сиятельство повел армию на штурм, — встревоженно сказал кто-то из офицеров.

Прозоровский, бешено сверкая глазами, оглянулся, зарычал:

— Папрашу-у па-мал-чать!

Князь, храбрость которого всегда ставили в пример другим, злился на себя. Это неумышленное блуждание в ночи и опоздание к месту кое-кто — охотники всегда найдутся! — расценит как трусость. И чтобы ускорить дело — приказал форсировать Сиваш сразу несколькими колоннами.

Подгоняемые генеральской бранью, задыхаясь от зловония, висевшего над озером, отряд медленно, но упрямо двигался к невидимому полуострову. В фонтанах соленых брызг гарцевала конница; с трудом передвигая вязнувшие в липкой грязи ноги, шла пехота… Хлюпанье воды, храп лошадей, сдавленные возгласы, ругательства… Кажется, нет конца этому проклятому болоту!.. Спустя два часа донские казаки полковника Себрякова, шедшие в авангарде, наконец-то достигли суши… Это придало силы остальным — зашагали бодрее, заспешили.

Вымокшие с ног до головы, грязные колонны устало выползли на берег. Из всей артиллерии лошади вытянули только четыре пушки, остальные десять завязли вместе с зарядными ящиками.

Когда Прозоровскому доложили об этом, он зло обматерил командиров и приказал немедленно вытащить орудия.

— Ну как татары первыми ударят! Нам без пушек с конницей не совладать!

Две роты солдат Воронежского полка понуро полезли в воду.

Пока батальоны и эскадроны выстраивались на берегу, Прозоровский послал вперед на разведку казаков Себрякова. Они проскакали не более двух-трех верст, натолкнулись на татарский отряд в триста сабель и повернули назад, к месту переправы.

Татары устремились в погоню. Увлеченные преследованием, они забыли об осторожности и поплатились за это. Мчавшиеся прямо казаки вдруг резко взяли влево, как бы вытягиваясь вдоль береговой линии, и вывели татар на пехотный батальон майора Штрандмана.

К батальону галопом подлетел князь Алексей Голицын.

— Что ж вы, майор, тянете? — задыхаясь, прохрипел он, сдерживая коня.

— Так ведь нельзя стрелять! — огрызнулся Штрандман. — В казаков попадем!

— К черту казаков! Командуйте огонь!

Майор обреченно махнул рукой и, надрывая голое, закричал:

— Батальо-он!.. Слушай, залп буде-ет!.. Весь фронт изготовься-я!.. Прикладывайся-я!.. Пали-и!

Батальон выстрелил дружно, как на смотре. Штрандман скрипнул зубами: его опасения оправдались — вместе с десятком татар пули сбили двух казаков, скакавших последними.

— Прости, Господи, — перекрестился Алексей Голицын, глядя, как слетели с седел казаки.

Напоровшись на залп, татары мигом развернули коней, поскакали к Ор-Капу.

Враз осмелевшие казаки лихо ринулись вслед за ними. Но через полчаса снова вернулись.

Полковник Себряков, пугливо округляя глаза, выдохнул Прозоровскому:

— Ваше сиятельство… татары… Видимо-невидимо!..

Это была татарская конница Селим-Гирея.

Когда генерал-квартирмейстер Каховский начал диверсию, Селим взбежал на крепостную башню, чтобы оттуда следить за ходом штурма. Полководцем хан был бездарным, в делах оборонительных толку не знал, а прислушаться к разумным советам опытных турецких начальников Осман-аги и Али-аги не пожелал.

Поддавшись на уловку Долгорукова, он решил, что русские пошли на штурм у Сиваша, где ров и вал были почти разрушены, и приказал Осман-аге бросить все резервы на правый фланг. Кроме того, хан велел татарской коннице быть готовой на рассвете раздавить тех, кто сможет пересечь линию. Когда же последовал внезапный удар штурмовых колонн Мусина-Пушкина, Селим-Гирей запаниковал, потерял прежнюю спесь и стал умолять Осман-агу остановить прорыв русских.

Осман угрюмо процедил, указывая рукой на линию, где продолжали рваться ядра и бомбы батареи Зембулатова:

— Мои янычары гибнут там.

Тут же хану доложили, что через Сиваш переправился большой отряд неприятеля. Ища совета, Селим метнул растерянный взгляд на агу. Осман скривил рот, сказал обреченно:

— Они отрежут путь к отступлению и затянут петлю на нашем горле.

Угроза окружения и бесславного плена подхлестнула хана к решительным действиям. Он отправил к Сивашу двенадцать тысяч конницы, чтобы если не разбить, то хотя бы задержать продвижение русских к крепости. Сам же вскочил на приготовленного коня, намереваясь покинуть Ор-Капу.

Эмир-хан, хватая рукой золоченую узду, пытался задержать его, просил остаться в крепости, чтобы своим присутствием воодушевлять ее защитников.

— Я крымский хан, а не каймакам! — одернул Эмира Селим-Гирей, толкнув его ногой в грудь. — Я Крым заслонить от гяуров должен! А ты заслоняй Ор-Капу!

И с оставшейся конницей поскакал к Соленым озерам…

Нарастающий с каждой минутой тяжелый гул плавно растекался над пробуждающейся от сна степью. Плотной, темной, зловещей тучей накатывалась татарская конница на отряд Прозоровского, стоявший двумя каре. Артиллеристы торопливо готовили к стрельбе пушки, только-только вытащенные солдатами из Сиваша: чистили банниками стволы, вкладывали картузы с порохом, вбивали ядра, подсыпали затравку.

От вида такой массы татар, с визгом и присвистом несущейся прямо на каре, задрожали колени у молодых солдат-первогодок, да и ветераны настороженно переглянулись.

Прозоровский — брови углом, лицо бледное, решительное — слабости не показал, выждал, когда неприятель приблизится на полверсты, и жестким голосом приказал открыть огонь.

Пушки бахнули почти разом, пустив над землей густые клубы дыма. Всхрапнули, дрогнув, кони; окаменела, плотнее сжав ряды, пехота.

Артиллеристы проявили завидную расторопность — делали до трех выстрелов в минуту. Густо падавшие ядра рассекли конницу на две части: задняя стала трусливо сдерживать коней и вскоре остановилась в нерешительности, передняя — стремительно и храбро приближалась к каре.

— Картечи-и-и! — взревел Прозоровский.

С дистанции в сто саженей свинцовая картечь хлестнула зло и беспощадно. Тысячи пуль вспенили пыльными столбиками сухую степь, раскаленными иглами впились в лошадиные морды, играющие мускулами тела, в татарские головы и груди.

Закувыркались, ломая шеи, вскидывая жилистые ноги, сраженные лошади. На всем ходу, как камни из пращи, полетели из седел сгорбленные всадники, разбиваясь насмерть о затвердевшую землю. Уцелевшие натянули поводья, пытаясь остановить бег обезумевших лошадей, отвернуть от дымящих пушечных жерл. На них в бешеном галопе налетели скакавшие позади, смяли, смешались, сталкиваясь и падая, топча копытами живых и мертвых.

По этому стонущему, храпящему в предсмертной муке месиву людей и лошадей вновь секанула картечь. Тягучим раскатом прокатившись с фланга на фланг, грянули залпы батальонов Алексея Голицына… Еще раз… Еще…

— А теперь, князь, ваш черед! — вдохновенно прокричал Прозоровский Петру Голицыну.

Голицын, сдерживавший пританцовывавшего рослого жеребца, привстал на стременах, вскинул руку и величественным жестом послал вперед все тридцать эскадронов своей кавалерии…

Разгром был полный!.. Сломленная, расстрелянная татарская конница отступала вместе с хлынувшими с линии и крепости янычарами. Бежавших к Соленым озерам турок и татар эскадронцы рубили саблями, пронзали пиками, устилая степь убитыми и ранеными.

Неприятеля гнали двадцать верст — гнали, пока не притомились кони…

Красное, словно налитое пролитой за ночь кровью, солнце медленно выползало из-за горизонта, задумчиво оглядывая пробуждающуюся после неспокойного сна выгоревшую степь. Ночная прохлада осела на землю серебряной росой, искрившейся в косых рассветных лучах.

Озябший Берг послал денщика в лагерь за водкой. Романиус продолжал попыхивать трубкой. Долгоруков и Эльмпт, сидя на табуретах, молча наблюдали за всадником, во весь опор летевшим к кургану.

Это был офицер от Мусина-Пушкина. Он на ходу спрыгнул с коня, взбежал, задыхаясь, на курган, прохрипел срывающимся голосом:

— Ваше… сиятельство… линия взята…

Генералы порывисто встали, сняли шляпы, чинно и неторопливо перекрестились.

Долгоруков подошел к офицеру, крепко притиснул к себе, расцеловал и, отступив на шаг, обернувшись к генералам, задрожал губами:

— Все, господа… Все… Ворота в Крым отворены.

Старик Берг расчувствовался, торопливо полез в карман за платком…

Генералы завтракали здесь же, на кургане. Стоя выпили за славу российского оружия, за государыню, за главнокомандующего, помянули павших солдат и офицеров.

А Долгоруков, указывая вилкой на крепость, где засели остатки турецкого гарнизона, пробасил Мусину-Пушкину, приглашенному к столу вместе с Каховским и Прозоровским:

— Ты, Валентин Платоныч, сковырни сию болячку… Ежели до вечера оружия не сложат — силой отбери!..

В полдень Мусин-Пушкин стал демонстративно, не прячась, подтягивать осадную артиллерию к крепостным стенам. Турки прекратили огонь, наблюдая за приготовлениями русских. Когда же граф с той же демонстративностью построил батальоны для атаки — крепостные ворота заскрипели ржавыми петлями, открылись и выпустили трех всадников.

К ним подскакали гусары, окружили, привели к Долгорукову.

Василий Михайлович, сидя на барабане, спросил небрежно:

— Кто будут?

Депутаты назвали себя.

Услужливый Якуб скороговоркой перевел:

— Янычарские командиры Али-ага, Осман-ага и каймакам Эмир-хан.

— С чем пожаловали?

Депутаты подали письменное прошение о пощаде и добровольной сдаче крепости со всей артиллерией, снарядами, провиантом.

Долгоруков подобрел:

— Давно бы так… Мы пленным зла не чиним… Завтра и примем капитуляцию!..

Но весь следующий день турки просидели в крепости, словно забыв о прошении.

— Может, помощи от Селима ждут? — предположил Романиус. — Хотят время выиграть?

— Ушло их время! — бросил Долгоруков. — Теперь карты сдаю я!

Он приказал Мусину-Пушкину напомнить туркам об их обязательстве и — если станут волынить — взять крепость штурмом.

Турки, видимо, поняли, что Долгоруков шутить не будет, и утром шестнадцатого июня сложили оружие и знамена. А Эмир-хан поднес командующему ключи от Ор-Капу.

Трофеи оказались богатые: на линии и в крепости русские захватили 86 медных и 73 чугунные пушки, 3 гаубицы, 10 мортир, 25 тысяч ядер, 1300 бомб, 1000 пудов пороха и много прочего снаряжения. Был пленен гарнизон — 871 турок.

Потери Второй армии при штурме оказались совершенно незначительны: 25 убитых, 135 раненых и 6 казаков пропали без вести.

— А неприятель? — небрежно спросил Долгоруков, очень довольный тем, что утер нос выскочке Петру Панину, едва не загубившему армию при взятии Бендер.

— Еще подсчитываем, ваше сиятельство, — доложил Мусин-Пушкин, шелестя рапортами командиров. — Но уже видно, что только убитыми наберется более тысячи двухсот человек.

Долгоруков благодушно покряхтел и в который раз кинул взгляд на крепостные башни с реющими на ветру русскими знаменами.

2

Отряд генерал-майора князя Федора Федоровича Щербатова, выделенный из дивизии Берга для занятия турецкой крепости Арабат, двенадцатого июня подошел к Енишу, небольшому, в три десятка покосившихся домиков, рыбацкому селению на берегу Азовского моря.

Федор Федорович, без парика, в расстегнутой на груди нательной рубахе, грел и желтом песке босые ноги, наблюдая, как солдаты, сверкая сметанно-белыми телами, весело гогоча, плескались в теплых водах узкого пролива, отделявшего берег от убегавшей за горизонт Арабатской косы.

Вытянувшись на сто пять верст, действительно похожая на лезвие косы — узкая, выгнутая, — лишенная растительности песчаная отмель являла собой унылую, безжизненную картину. Отряд Щербатова должен был пройти эти пустынные версты, ваять стоявшую в основании косы крепость, быстрым ударом овладеть Керчью и Еникале и открыть проход в Черное море Азовской флотилии Синявина…

Еще в 1768 году Екатерина поручила контр-адмиралу Алексею Наумовичу Синявину возобновить кораблестроение в Таврове, Ново-Павловске, завести новые верфи в Ново-Хоперске, чтобы построить флот, который мог бы выйти на просторы Черного моря и стать там надежной преградой турецким проискам на крымское побережье. Синявин с такой резвостью и усердием приступил к исполнению высочайшего рескрипта, что уже весной 1770 года привел в Таганрог восемь 16-пушечных парусно-гребных кораблей, два 11-пушечных бомбардирских судна и тридцать семь канонерских лодок.

Екатерина осталась довольна кипучей деятельностью Синявина и пожаловала ему чин вице-адмирала.

Согласно плану завоевания Крыма, подготовленного Военной коллегией, Азовской флотилии предписывалось организовать переправу отряда Щербатова на Арабатскую косу, а затем держать курс к проливу, соединявшему Азовское море с Черным…

Щербатов приказал не спускать глаз с моря, пообещав рубль тому, кто первым заметит паруса кораблей Синявина. Ближе к вечеру ему пришлось достать кошелек и наградить радостного гренадера.

Весь следующий день солдаты и макросы, пригнавшие к берегу корабельные лодки, возводили 50-саженный наплавной мост, по которому на рассвете четырнадцатого июня авангард майора Степана Бурнашева перешел на косу и двинулся вперед.

Вслед за авангардом на косу стали переправляться пехотные роты и гусарские эскадроны. Особенно долго пришлось довозиться с пушками, скользившими по мокрым качающимся настилам. Последними прошли казаки, пикинеры и обоз.

Майор Бурнашев, расчищая путь отряду, дважды отбил наскоки татарской конницы и шестнадцатого июня, после полудня, подошел к Арабату.

Турки встретили казаков пушечными выстрелами, которые вреда не причинили, но позволили определить безопасную дистанцию. Бурнашев стал на берегу моря, в десяти саженях от воды, чтобы сузить фронт атаки, если неприятель попытается напасть. И угадал! Татары ринулись было на авангард, но, потеряв под плотным ружейным огнем несколько человек, вернулись в крепость.

Ночью похолодало. С моря задул порывистый ветер, погнал на берег высокую волну. Мутное серое небо прыснуло нудным моросящим доящем.

Казаки мокли весь день, ожидая подхода главных сил. Лишь к вечеру донесся слабый стук полковых барабанов, и вскоре все увидели подходившие батальоны полковника Шумахера, эскадроны подполковника Прерадовича. Непогода помогла Щербатову, избавив от изнуряющей жары: генерал совершил длиннейший — в сорок четыре версты — марш и соединился с авангардом.

Построенная в XIII веке на возвышенном берегу Азовского моря крепость Арабат представляла собой вытянутый четырехугольный полигон, углы и куртины которого были усилены бастионами и реданом, а стены опоясывал широкий ров, выложенный известковыми плитами. От крепости к морю тянулась тридцатисаженная стена, а остальные двадцать прибрежных сажен, где проходила дорога, были забаррикадированы мешками с песком. Справа высился построенный на скорую руку земляной ретраншемент с палисадом, дальше фланг прикрывало обширное грязевое болото.

У Щербатова выбор был невелик: или дать отдохнуть измученному войску и брать крепость на следующий день, или сразу провести ночной штурм. После недолгих раздумий он решил ударить этой же ночью, ибо опасался, что турки начали рыть канал, чтобы пустить воды Азова в ров. (А для отвода глаз — велел ставить палатки, показывая гарнизону, что намерен отдыхать.)

Турецкие янычары, высыпавшие на крепостные стены, понаблюдали, как русские разбивают лагерь, а затем спустились в казармы, уверовав, видимо, в неготовность неприятеля штурмовать крепость.

В десятом часу вечера Щербатов созвал офицеров и объявил ордер-де-батали.

Объединенному батальону егерей и гренадер майора Раевского предписывалось овладеть баррикадой. Полк Шумахера наносил удар справа: 1-й батальон подполковника Густава Траубе должен был взять ретраншемент и западный бастион, 2-й батальон, ведомый самим Шумахером, минуя очищенный от турок ретраншемент и обойдя болото, атаковал с тыла крепостные ворота. Артиллерия делилась на две батареи: четыре пушки устанавливались напротив баррикады и поддерживали Раевского, десять единорогов справа — полк Шумахера. Кавалерию подполковника Прерадовича генерал оставил в резерве вместе с казаками Бурнашева.

— Как в резерве? — взвился Прерадович, топорща смоляные усы. — Ваше сиятельство! Гусар в резерве?!

— Не горячитесь, подполковник! — одернул его Щербатов. — И вы саблями помашете!

Прерадович замолчал, всем видом показывая, что недоволен приказом генерала.

— Я не ведаю, сколь силен неприятель, засевший в крепости, — продолжал говорить Щербатов, окидывая взглядом офицеров. — Но иного выхода, кроме взятия ее, у нас нет!.. Поэтому, господа, как бы тяжело ни пришлось — приказа на ретираду я не дам!..

(Гарнизон Арабата насчитывал полтысячи человек. Столько же турок, прибывших на днях из Кафы, защищали ретраншемент и баррикаду. Кроме того, за крепостью стоял отряд татарской конницы в семьсот сабель. Гарнизон ждал подкрепления, обещанного сераскиром Абазы-пашой, командовавшим всеми турецкими войсками в Крыму, и надеялся на сильную артиллерию в пятьдесят пушек.)

В полночь пехотные батальоны, построенные в штурмовые колонны, двинулись к крепости. Им удалось подойти совсем близко, прежде чем турки подняли тревогу.

— Ура! — крикнул Траубе и, держа наперевес ружье, первым побежал к ретраншементу.

— Ура-а! — дружно откликнулся батальон, ринувшись за командиром.

— А-а-а… — донеслось с левого фланга, где в атаку на баррикаду пошел батальон Раевского.

Гулко бухнули русские батареи. Единороги, не меняя зарядов и прицелов, с четырех залпов разметали бомбами бревенчатый палисад. Янычары упорства в обороне не проявили — в панике побежали, бросив оружие, убитых и раненых. Бежали и с баррикады. Татарская конница в бой не вступила — первой помчалась подальше от крепости. В погоню за отступавшими поскакали эскадроны Прерадовича и казаки Бурнашева…

3

Долгоруков проснулся рано, в пятом часу. Ливший всю ночь дождь прекратился, пропитав воздух сыростью и холодом. Пытаясь согреться, Василий Михайлович долго ворочался на скрипучей раскладной кровати, затеи откинул стылое одеяло, встал, сунул босые ноги в ночные туфли, надел поверх длинной рубашки красный атласный шлафрок и вышел из палатки.

У входа, привалившись к полотняной стенке, натянув на себя попону, спал один из двенадцати его денщиков.

Долгоруков пнул попону ногой:

— Спишь, скотина!

Денщик вскочил, оторопёло закрутил головой, растирая грязными кулаками слипшиеся глаза.

— Экий ты мерзавец! — сплюнул князь, глядя на заспанное лицо солдата. — Под арест захотел?.. Буди поваров!

Денщик, подхватив попону, побежал к обозу командующего.

Затянутое серой пеленой небо нависло низко и мрачно. Легкий ветерок доносил с Сиваша соленую вонь. Из палаток лениво выползали солдаты в мятых-перемятых мундирах, потягиваясь, подсаживались к едко дымившим кострам.

«Денек-то дрянь будет, — подумал Василий Михайлович, поплотнее запахивая шлафрок. Он обхватил руками бока, крепко потер их, разогревая тело, снова глянул на измокшую степь. — Дороги, поди, и к вечеру не просохнут…»

Отправив вчера из Ор-Капу деташемент генерал-майора Петра Броуна на завоевание Кезлева, Долгоруков с главными силами покинул крепость, двинув армию на Кафу — главный оплот турок на полуострове. Но едва колонны успели пройти каких-нибудь десять верст, как хлынувший из свинцовых туч ливень заставил их остановиться.

Василий Михайлович еще раз обозрел небосвод, шумно вздохнул, вернулся в палатку.

После завтрака адъютант доложил, что в лагерь прибыл Эмир-хан и просит аудиенцию.

— Мне до побитых татар дела нет, — отрезал недовольно командующий. — Отправь его к Веселицкому!..

Эмир-хан долго кланялся канцелярии советнику, затем сказал, что самовольно покинул Ор-Капу и приехал к русскому паше с предложением.

— Ну самовольство твое простительно — крепости-то уже нет, — усмехнулся Веселицкий. — Там теперь наш комендант!

— Для хана и крымского правительства я еще каймакам, — несмело возразил Эмир. И после паузы добавил. — Я в Крыму человек известный. Мог бы посодействовать вам.

— В чем посодействовать?

— До меня дошли слухи, что ваша королева думает сделать Крым независимым.

— Слухи?.. Это не слухи, милейший! Неужто тебе не ведомо, что ногайцы уже стали таковыми, отдавшись в протекцию?

— Я знаю о ногайцах… Я неточно сказал.

— А как надо?

— Если вам угодно, я готов поехать в Карасу-базар и уговорить знатных мурз последовать примеру орд, — с поклоном ответил Эмир-хан.

«Сбежать хочет, — быстро решил Веселицкий. — А меня за дурака принимает».

— Русский начальник беспокоится, что я не вернусь, — прочитал его мысли Эмир. — Напрасно… Я сделал свой выбор и назад не отступлю!

Веселицкий повернул голову к Якуб-аге, переводившему беседу, спросил по-русски:

— Ему можно верить?

— Раньше я знал каймакама как человека осторожного, но верного слову, — ответил ага.

Веселицкий не поверил Якубу, но, подумав, достал из портфеля папку, вынул из нее несколько больших листов, густо исписанных ровными строчками, протянул эмиру.

— Сделаем так… Это копии манифеста его сиятельства к крымскому народу. В них объявляется, что вступление доблестной российской армии в Крым предпринимается противу обоюдного вероломного неприятеля — Оттоманской Порты, поработившей силой и коварством сей полуостров и народ в нем живущий. Армия исторгнет из турецких рук находящиеся здесь крепости и избавит жителей от несвойственного ига. Его сиятельство предлагает крымскому народу последовать примеру ногайских орд и возвратиться к природной своей вольности!.. О турках же он сам позаботится, — усмехнулся Веселицкий. — Раздашь копии знатным мурзам! Но тем, мнение которых уважаемо. Пусть они уговорят хана и правительство подписать просьбу о протекции.

Эмир-хан взял протянутые листы, скрутил в трубку, сказал повинным голосом:

— Весь народ и многие знатные мурзы готовы были отторгнуться от ненавистной Порты. Но опасались это сделать ранее, потому что хан смертью грозил за предательство.

— Это не предательство! — сверкнул глазами Веселицкий. — Все, что делается на благо собственного единокровного народа, не может быть предательством.

Эмир торопливо закивал:

— Да, да, теперь, когда русское войско разбило хана и тот бежал, мне будет легче уговорить мурз к отторжению.

Веселицкий, набивавший трубку табаком, замер.

— Куда бежал?

— Когда войско пошло на штурм, — словоохотливо объявил Эмир, — хан сказал мне, что поедет в Балаклаву.

— Зачем?

— Оттуда, из Балаклавы, один Путь — в Порту… Или в Румелию… И коль уедет, народ быстро отречется от него в пользу России.

— Сам народ ничего не может, — возразил Веселицкий, раскуривая трубку. — Стаду нужен пастух, народу — хан… Но твоя откровенность и усердие похвальны! Иди, уговаривай!.. А потом пришлешь нарочного с письмом, ежели сам не вернешься. Справишь дело — получишь награду!

Эмир-хан благодарно затряс головой и заискивающе попросил представить его Долгорукову, чтобы рассказать о своей миротворческой миссии.

— Его сиятельство весьма занят, — холодно изрек Веселицкий, дохнув на каймакама сизым дымом. — Представлю, когда весть добрую принесешь.

Эмир пообещал вернуться с ответом через пять-шесть дней…

Ожидая, пока подсохнет дорога, ведущая от Перекопа в центр Крыма, армия простояла почти весь день и лишь в 4 часа после полудня несколькими колоннами двинулась в сторону Соленых Озер. Пройдя за пять часов двадцать пять верст, полки остановились на ночлег у опустевшей деревни Ахтам, все жители которой сбежали вместе с отступавшими из Ор-Капу турками и татарами.

С утра опять зарядил дождь, мелкий, нудный. Долгоруков надеялся, что он не будет затяжным, но время шло, дождь продолжал поливать степь, и в 2 часа дня, потеряв терпение, Василий Михайлович приказал бить генерал-марш.

Покинув Ахтам, колонны снова двинулись на юг.

Вскоре дождь усилился и к вечеру превратился в настоящую грозу. По небу, раздирая тучи огненными разводами, судорожно метались ветвистые молнии, воздух дрожал от могучих раскатов грома, потоки воды обрушились на притихшую степь.

Тяжелые обозы мигом увязли в грязи, отстали от пеших и конных колонн. Ближе к полночи, пройдя тридцать одну версту, совершенно выбившаяся из сил армия вошла в деревню Шокрак.

Долгоруков, закутавшись в плащ, вылез из кареты, хлюпая сапогами по лужам, прошел в приготовленный для него дом. Выпив водки, переодевшись в сухое платье, он хмуро выслушал доклады командиров колонн.

Доклады были неутешительные: вся артиллерия и обозы, растянувшись на несколько верст на разбухшей дороге, намертво застряли в непролазной грязи.

Василий Михайлович обматерил офицеров и приказал объявить растаг.

Весь следующий день армия отдыхала, участливо наблюдая, как в деревню вползали измученные упряжки, натужно тащившие орудия, понтоны, возы с инженерным и прочим имуществом.

Посланные на разведку казачьи разъезды привели в лагерь жителей окрестных селений. Веселицкий отобрал несколько человек, знавших по-русски — армян и греков, — и допросил их.

Люди говорили разное: одни утверждали, что 20-тысячное турецкое войско во главе с двухбунчужным Абазы-пашой шло из Кафы к Ор-Капу, но, встретив бегущих с линии турок, повернуло назад; другие — что всем татарам Селим-Гирей велел отправить жен и детей в горы, а самим собираться к Салгиру, чтобы остановить продвижение русских к прибрежным крепостям; третьи клялись, что Абазы-паша ведет к Салгиру 40 тысяч янычар, а все татары собрались в Карасубазаре и хотят отдаться в протекцию России.

Обо всем услышанном Веселицкий доложил Долгорукову.

Тот посопел толстым носом, буркнул коротко;

— С них взятки гладки… Эмир вернулся?

— Срок не подошел, ваше сиятельство, — развел руки Веселицкий. — Но джамбуйлукский хан Хаджи-мурза прислал человека с письмом.

— И что написал?

— Просит ваше сиятельство остановить армию под Перекопом, пока не придет ответ на манифест.

— Ишь чего захотел, — насмешливо фыркнул Долгоруков. — Раньше следовало о том думать да крымцев уговаривать!. Отпустите басурмана без ответа…

4

Расстояние от Перекопа до Кезлева генерал Броун прошел за три дня. Полагая, что турки окажут сопротивление, он за три версты от города остановил деташемент, изготовился к сражению: Брянский и Воронежский полки построил в полковые каре, между ними и на флангах разместил артиллерию; здесь же, на флангах, поставил два полка донских казаков. Пять эскадронов гусар Молдавского полка полковника Шевича и четыре роты гренадер генерал оставил в резерве.

Но Кезлев словно вымер — ни движения, ни звука.

Броун жестом подозвал полковника Себрякова.

— Не нравится мне сие безмолвие, полковник… Пошлите-ка казачков проведать!..

Полусотня донцов рысью направилась к городу, покружила у форштата и быстро вернулась назад.

Сотник доложил генералу, что Кезлев, по всей вероятности, пуст, хотя на рейде видны мачты двух кораблей.

— С чего ты взял, что пуст?

— Так не стреляли же по нам, ваше превосходительство!.. А ить мы в окраину въехали.

— В окраину, — гнусаво передразнил генерал. — Что ж дальше-то не сунулись? Забоялись?.. А может, турки хитрят! Может, заманивают?.. Воротись, погляди еще раз!

— Ваше превосходительство, — несмело заныл сотник, — да нету там никого.

Броун презрительно покривил губы, перевел взгляд на Себрякова.

— Полковник, пошлите других казаков!

Себряков, краснея за трусость сотника, тряся чубом, глухо проронил:

— Дозвольте самому разведать?

— Не полковничье дело в разведку ходить! — отрезал Броун. — Пошлите казаков!

Себряков кликнул есаула Денисова, отчаянного рубаку, отличившегося при разгроме татарской конницы у Сиваша. Есаул с полусотней стремительно помчался к Кезлеву.

Казаков ждали долго — офицеры стали проявлять нетерпение.

— Ваше превосходительство, надо бы помаленьку входить, — посоветовал полковник Кохиус. — Скоро темнеть начнет.

Броун был молод, храбр, но осмотрителен — покачал головой:

— Подождем еще чуток, господа.

Но спустя четверть часа осторожно двинул каре к городу, прошел две версты, снова остановился.

Здесь к нему подскакал Денисов.

— Город пуст и разграблен! Головой ручаюсь!

— Тогда не будем медлить, — оживился Броун. — Пехотные полки занимают центр, казаки — форштат, гусары — на пристань… Вперед, господа полковники!

Перестроившись в батальонные колонны, солдаты стали втягиваться в кривые и узкие улицы Кезлева; осматривали дворы, рылись в домах, надеясь прихватить в ранцы забытые хозяевами вещички.

Но поживиться было нечем: город в самом деле оказался в невероятном разграблении — в домах побитая посуда, разломанная мебель, скудные съестные припасы рассыпаны по земле.

Оставшиеся немногочисленные обыватели из армян и греков рассказали, что погром учинили бежавшие из Ор-Капу янычары. Часть награбленного они погрузили на корабли, часть повезли сухим путем в Бахчисарай, остальное побросали в море.

Тишину опустошенного, оцепеневшего города прорезали пушечные выстрелы. Стоявшие в гавани турецкие корабли открыли огонь по выскочившим на пристань гусарам — огонь, впрочем, безвредный, — ядра плюхнулись в прибрежные воды.

Броун велел артиллерии бомбардировать неприятельские суда.

Заметив пушечные упряжки, ходко выкатившиеся на песок, турки стрельбу прекратили, торопливо подняли якоря, распустили паруса и, удачно поймав ветер, стали быстро удаляться от берега. Для острастки батарея пальнула разок вслед кораблям, но тоже с недолетом.

Вечером Броун отправил в штаб Долгорукова рапорт о взятии Кезлева и пленении двадцати турок.

5

Двадцать первого июня, покинув Шокрак, по вязкой, непросохшей дороге Вторая армия двинулась к Салгиру, на берегах которого ее поджидал авангард князя Прозоровского. Марш был длинный — 39 верст, тяжелый, и в новый лагерь колонны вступили в седьмом часу вечера совершенно измотанные, растерявшие, как уже повелось, все обозы.

Долгоруков походил по лагерю, поставленному на скорую руку, но содержавшемуся в достаточном порядке, осмотрел в зрительную трубу окрестные холмы, спросил о татарах.

— Покамест не балуют, ваше сиятельство, — успокоил его Прозоровский. — Казачьи разъезды многократно видели их в округе. Но держатся на приличной дистанции и в стычки не вступают.

— А к переправе место выбрал?

— Тут выберешь… — неопределенно протянул князь, жестом приглашая командующего осмотреть берега реки, сплошь заросшие густыми зарослями камыша и сильно заболоченные после проливных дождей.

Сопровождавший командующего генерал-майор инженерного корпуса Сент-Марк сокрушенно покачал головой:

— Осадные орудия повязнут. Непременно повязнут… Надобно дождаться подхода тяжелых обозов с понтонами… Да… Без понтонов — повязнут, как в Сиваше.

— Это ваши заботы, генерал, — досадливо отмахнулся Долгоруков. — Только к утру переправу навести! Мы и так изрядно времени потеряли…

К девяти часам вечера пришли отставшие на марше легкие обозы. Тяжелые — с понтонами, для артиллерии — задерживались.

Сент-Марк отчаянно ругался, но был бессилен что-либо сделать. И докладывать Долгорукову боялся. Его выручила переменчивая крымская погода: вялый ветер быстро окреп, тугие порывы пригнули камыши, задули костры, в небе всполохнули извилистые молнии, хлесткие раскаты грома покатились над холмами, и, набирая с каждой секундой силу, на лагерь обрушился очередной затяжной ливень.

Долгоруков, уже отходивший ко сну, встал с постели, высунул покрытую ночным колпаком голову из палатки, в сердцах плюнул, вызвал дежурного генерала и, когда тот, промокший до нитки, вытянулся перед ним, приказал объявить еще один растаг…

Утром двадцать второго июня в армию вернулся Эмир-хан. Вместе с ним приехали Азамет-ага и ширинский Исмаил-мурза, настороженные, неразговорчивые.

— Я сдержал слово, русский начальник, — сказал Эмир, протягивая Веселицкому скрученную в трубку бумагу с большой круглой печатью, болтавшейся на красном шелковом шнурке. — И сам вернулся, и ответ привез.

Веселицкий сделал знак Якуб-аге.

Тот взял бумагу, развернул, пробежал глазами по строчкам и с показным облегчением произнес:

— Мурзы согласны с манифестом его сиятельства… Просят принять под покровительство.

Против ожидания лицо Веселицкого осталось бесстрастным: он не верил в столь быстрый перелом настроений крымцев и не спешил ликовать. Спросил Якуба:

— Кто подписал?

— Пять ширинских мурз, четырнадцать мурз других знатных родов, три духовные особы.

— Ширинский бей подписал?

— Нет.

— Хан? Калга-султан?

— Нет.

— Кто-нибудь из правительства?

— Тоже нет.

— Тогда это письмо цены не имеет, — равнодушно сказал Веселицкий. И, спохватившись, строго глянул на Якуба: — Это не переводи!

Тот осекся на полуслове.

Веселицкий обратил взор на Эмир-хана.

— Я рад, что мудрые крымские мурзы послушали твой добрый совет и откликнулись на манифест его сиятельства подобающим образом. Под всемогущей и милостивой защитой ее императорского величества твой народ ожидают долгие годы благоденствия.

— Мурзы подписали письмо не сразу, — доверительно сообщил Эмир. — У многих до сих пор в душе осталось сомнение.

— Сомнение? — Веселицкий собрал лоб протестующими морщинами. — Разве слово ее величества не есть лучшее поручительство? Разве пример ногайских орд не есть лучшее доказательство нашего миролюбия?

— Мурзы боятся, что будут приведены под российское подданство и станут подвержены платежу податей, набору солдат, принуждениям принять христианскую веру.

— В манифесте четко сказано, что татарские народы будут вольны и независимы и станут управляться по древним обычаям, — деловито произнес Веселицкий. И подчеркнул: — По своим обычаям!..

Спустя час татарских депутатов принял Долгоруков.

Веселицкий предварительно рассказал ему содержание полученного письма, поделился своими сомнениям, и Василий Михайлович новел разговор сухо, с жесткими, угрожающими нотками.

— Ваше согласие отторгнуться от Порты своевременно и похвально. Однако в Крыму есть верховный государь — хан, есть калга и правительство, которые по закону уполномочены решать подобные вопросы. Я не нашел в письме их подписей. Стало быть, и хан, и калга, и правительство против отторжения!

— Хан бежал к побережью, — пояснил Эмир. — Как же можно получить его подпись?

Долгоруков брезгливо скривил рот:

— Если хан бежит от своего народа — он достоин презрения… Но это ваши заботы!.. Мне же нужно прошение, подписанное предводителями крымского народа, а не мурзами.

Эмир-хан замялся, не зная, что ответить, оглянулся на Исмаил-мурзу.

Тот раздвинул тонкие губы, спросил вкрадчиво, что будет делать далее русская армия.

Долгоруков надменно выпятил жирный подбородок:

— У меня план один — иду на Кафу!

— Зачем же на Кафу? — забеспокоился Эмир-хан. — Мы не хотим воевать! Разве письмо мурз не говорит о нашем доброжелательстве?

— Письмо говорит о доброжелательстве этих мурз, но не всех крымцев. А поэтому я буду наступать!

Эмир-хан коротко перебросился словами со своими спутниками и попросил робко:

— Дайте нам пять дней… Пусть русская армия стоит у Салгира, а через пять дней мы привезем другое письмо. С требуемыми подписями.

Долгоруков прикинул что-то в уме и, после паузы, сказал холодно:

— Вы получите пять дней. Но если к сроку прошения не будет — я двину армию.

— Будет, будет, — поспешил заверить Эмир-хан. — Вы только здешние крепости не трогайте. Мы турок сами вышлем.

Эти слова оскорбили Василия Михайловича:

— Я выполняю волю ее величества, а не вашу!.. И я ее выполню!

Пока Якуб-ага переводил сказанное, Веселицкий, стоявший за спиной командующего, тихо шепнул ему:

— Ваше сиятельство, уж больно резко… Мы же не завоеватели. Мы — освободители.

Долгоруков не любил выслушивать советы младших по чину — строго глянул на канцелярии советника. Но все же, смягчив голос, добавил, обращаясь к депутатам:

— Мы не завоеватели Крыма, а его освободители. И крепости нам нужны, чтобы защитить татарский народ от посягательств коварной Порты.

Веселицкий сделал знак офицеру.

Тот шагнул к командующему, держа в руках раскрытую коробку, в которой тускло светились золотые часы.

Долгоруков достал сперва одни, затем другие, поглядел на них и вручил Исмаил-мурзе и Азамет-аге.

Депутаты принялись щелкать крышками, прислушиваясь к мелодичному тающему перезвону. (Веселицкий поморщился: «Этикет соблюсти не могут, мерзавцы!»)

Эмир-хан — лицо поникшее, в глазах обида, губы подрагивают, — надеясь, видимо, на подарок, ломким голосом пообещал вернуться ранее назначенного срока.

Долгоруков одобрительно кивнул, но подарок не дал.

Эмир растерянно посмотрел на Веселицкого.

Тот, не обращая внимания на переживания каймакама, жестом предложил татарам покинуть палатку командующего.

Ждать обещанные пять дней Долгоруков, разумеется, не собирался. И для этого у него были весомые причины.

Командуя победоносной армией, он даже в мыслях не мог позволить, чтобы крымцы диктовали свои условия, Сохраняя внешнее миролюбие, Василий Михайлович ни на секунду не сомневался, что эти улыбчиво-заискивающие татарские начальники — неприятели. Причем неприятели, которых только силой можно заставить отторгнуться от Порты. И он был преисполнен решимости сделать это!

Еще его тревожила судьба отряда генерала Щербатова, сообщившего два дня назад о взятии Арабата. Получив пятидневную передышку, Абазы-паша бросит все силы, стоящие под Кафой, против князя и — имея двадцатикратный перевес! — разобьет его. В таком случае покорение Крыма могло затянуться. Несложные размышления показывали, что если Щербатов не выполнит приказ о занятии крепостей Керчь и Еникале, то мощные береговые батареи турок закроют огнем проход в Черное море флотилии Синявина. Турецкие корабли, не встретив противодействия, будут свободно крейсировать у южного побережья Крыма, доставляя в Кафу — конечную цель похода Долгорукова — подкрепления и припасы из Порты и других турецких земель. Тогда взять Кафу скорым штурмом, как было с Ор-Капу, вряд ли удастся. Но длительная осада, при постоянном пополнении гарнизона крепости резервами, может стать гибельной для русской армии: все припасы будут подвозить из Перекопа, а многочисленная татарская конница, безусловно, постарается прервать коммуникацию, что вынудит армию отряжать для охраны обозов значительные силы, ослабляя тем самым войско под Кафой.

Длительная осада Бендер Петром Паниным явилась хорошим уроком для многих генералов. И для Долгорукова тоже!.. Обещая татарам пять дней, он знал, что простоит только день-два (пока подойдут обозы), а затем снова поднимет армию в поход…

После полудня в лагерь пришел большой обоз. Генерал Сент-Марк сразу подтянул упряжки с понтонами к берегу Салгира, стал налаживать переправу. Инженерные команды с топорами, канатами, крючьями работали сноровисто, и через три часа мосты были сооружены.

Первым по ним прошел авангард князя Прозоровского, усиленный двумя гренадерскими батальонами и егерским корпусом. Когда он скрылся за холмами, Долгоруков приказал начать переправу главных сил.

Сначала на правый берег перешли батальоны князя Алексея Голицына. Они выдвинулись на полверсты, растянулись в большую дугу, прикрыв место переправы. После этого по понтонам перетащили осадную артиллерию и весь прочий обоз.

Вечером Якуб-ага привел к Веселицкому встревоженного Эмир-хана.

— Твой паша пообещал нам пять дней перемирия. Почему же он переходит Салгир?

Веселицкий длинно зевнул, хлопнул на шее комара, сказал буднично:

— У нас, сам видишь, много скота и лошадей, а кормов не хватает. Вот и решено перевести армию в сторону.

— А куда ушел первый отряд?

— Приискать хорошие, пастбища.

— В таком великом числе? И с пушками?

— Пушки нужны, чтобы отбиваться от турок, ежели те посмеют напасть.

— Турки сидят в крепостях! — не унимался Эмир. — Здесь их нет.

— Кто знает? — уклончиво возразил Веселицкий, продолжая позевывать. — Может, Селим подготовил их к внезапному нападению. Ты же сам говорил, что хан остался верным Порте… — И, обернувшись к слуге, крикнул: — Кофе Эмир-хану!

Опустошив с гостем медный кофейничек, Петр Петрович закурил, порассуждал о переменчивой крымской погоде, а затем — верный своей привычке везде искать конфидентов — попытался склонить каймакама к сотрудничеству.

— Трезвость ума, верность слову и доброе отношение к нам, проявленное в эти дни, — сказал он Эмиру, — свидетельствуют о твоем нелицемерном желании помочь российской армии поскорее разделаться с ненавистными турками и дать крымскому народу волю и независимость. Но среди почтенного крымского общества есть, к сожалению, отдельные вредные мурзы, кои не желают поступать так же… Не скрою, любезный друг, мы хотели бы и впредь пользоваться твоим расположением и вспомоществованием в решении непростых задач, возникающих перед нами. И особо хотели бы уведомлений о происках злодеев, могущих нарушить спокойствие здешних мест и препятствовать его сиятельству в освобождении Крыма от позорного турецкого рабства.

Памятуя недавнюю обиду каймакама, Петр Петрович поднялся со стула, отошел в угол палатки, порылся в походном сундучке.

— Это тебе за дружбу, — сказал он, протягивая Эмир-хану увесистый кожаный кошелек. — Здесь сто золотых!.. А за будущие услуги — и награждение в будущем.

Эмир опасливо покосился на Якуб-агу, но деньги взял.

Веселицкий перехватил его взгляд, сказал с иронией:

— Бери, не бойся. Якуб в свое время тоже немалые деньги получал от нас. И не боялся. Хотя состоял переводчиком при самом Керим-Гирее.

В глазах Якуба вспыхнули и погасли злые огоньки, тонкие сухие губы скривились в жалкой полуулыбке. Но сказанное канцелярии советником он перевел слово в слово.

Эмир-хан, однако, не удивился: очевидно, давно подозревал агу в неверности.

Когда Якуб увел гостя, Веселицкий, ожидая, пока слуга приготовит постель, вышел из пропахшей табаком палатки подышать свежим воздухом.

Над холмами быстро догорал размытый по горизонту фиолетовый закат, небо наливалось чернотой, заблестели первые неяркие звезды. Из палаток слышался густой солдатский храп. Потрескивали остатки костров, на которых час назад варили кашу. У привязей фыркали кони, шлепая по крутым бокам длинными хвостами. Переливчато и звонко журчал по камням Салгир, унося к Сивашу студеные воды крымских гор. Все дышало покоем и умиротворением.

Ночь прошла мирно. Только однажды несколько выстрелов, прогремевших со стороны дальних холмов, вызвали легкую тревогу в батальонах охранения князя Голицына, которая, впрочем, сразу улеглась.

Утром через Салгир переправились остатки полевой артиллерии, пехотные и кавалерийские полки, а после полудня армия начала марш.

Дорога — белая, кочковатая — змеей вилась между холмов, взбиралась на невысокие, поросшие редкими кустарниками горы. За четыре часа колонны прошли 17 верст и остановились на ночлег.

На следующий день марш был продолжен.

Теперь на горах все чаще появлялись конные татары. Нападать они не решались, держались в отдалении, но за движением армии следили внимательно.

Оставляя справа Карасубазар (его русские называли по-своему — Карасев), армия без особых хлопот преодолела узкие и маловодные речушки Биюк-Карасу и Кючук-Карасу и вечером, завершив 25-верстный марш, подступила к лагерю, поставленному авангардом Прозоровского на левом берегу Индола.

Когда полки и обозы переправлялись через Биюк-Карасу, Долгоруков вызвал Веселицкого, спросил о татарских депутатах.

— Где-то в обозе, ваше сиятельство, — ответил тот, оглядываясь по сторонам.

— Какого черта?! — возмутился генерал. Он ткнул пальцем вдаль: — Там, вверх по течению, Карасев. Отправьте их за ответом!

Веселицкий нашел депутатов, объявил им волю командующего. Они мешкать не стали — уехали тотчас.

На Индоле, где полки простояли два дня, Долгоруков получил очередной рапорт князя Щербатова. Генерал писал, что, взяв Арабат, он повел деташемент на Керчь, но едва прошел десять верст — столкнулся с татарами. И чтобы расчистить путь — бросил в атаку кавалерию Прерадовича с казаками Бурнашева. В короткой схватке было побито сорок татар, но деташемент потерял полковника Думитрашка Ранчу.

Долгоруков мысленно похвалил себя за прозорливое решение не стоять у Салгира, как просили депутаты, а идти вперед. Теперь сомнений во взятии Щербатовым Керчи и Еникале не было!

Однако полного успокоения Василий Михайлович не испытывал: опасался за коммуникацию с Перекопом, от которого армия все более отдалялась. Подумав, он отправил ордер генералу Броуну, приказав оставить в Козлове гарнизон в две роты, а с остальным деташементом продвигаться к Салгиру и стать недалеко от Карасева, чтобы прикрыть тыл армии.

Вскоре сюда же, к Индолу, приехал из Карасубазара Азамет-ага. Веселицкий привел его к командующему.

— В переданном нам от вашей чести письме, — сказал ага, — мурзы не нашли ответы на волнующие их вопросы. Я послан узнать эти ответы.

— Чего они хотят? — пробурчал Долгоруков, сдвигая к переносице брови.

— Просят дозволения выслать турок из Кафы без всякого вреда им от русских войск… Чтоб настоящий хан Селим-Гирей остался в своем достоинстве и далее… Чтоб после подписания диваном акта о вступлении в дружбу с Россией русские ушли из Крыма.

— Лихо придумали! — Крякнул Долгоруков, опешив от наглости аги. — Сдается мне, что мурзы собираются водить нас за нос… Выпустить турок!.. Уйти из Крыма!.. Да если бы мурзы хотели ускорить дело, то прислали бы акт, а не свои просьбы!.. Прошлый раз ты дал слово, что привезешь его с положенными подписями. Слово-то нарушил.

— Вы тоже нарушили! — дерзко ответил ага. — Обещали стоять пять дней на месте, а сами вот уже где.

Опухшие щеки Долгорукова вспыхнули гневом, лоб собрался тяжелыми складками, глаза враждебно округлились. Он топнул ногой и, забыв, что перед ним татарский начальник, а не провинившийся российский офицер, заорал, брызгая слюной и задыхаясь:

— Ты с кем говоришь, сволочь!.. Попрекать меня нарушенным словом?! Ах ты свинячья рожа! Да я прикажу выпороть тебя, как щенка!

Якуб вздрогнул всем телом, испуганно уставился на Веселицкого с немым вопросом: «Переводить?»

Петр Петрович, косясь на командующего, шепнул скороговоркой:

— Скажешь, что его сиятельство выражает свое неудовольствие затягиванием подписания акта.

Накричавшись, Долгоруков подошел к Азамет-аге вплотную и, тряся перед его носом толстым пальцем, сказал жестко:

— Я даю тебе один день… Один!.. Если завтра правительственные чины не приедут с подписанным актом — я изничтожу турок в Кафе. А потом возьмусь за вас!.. Расправляться буду без пощады, как с неприятелями!

Ага, вытянув жилистую шею, напряженно выслушал переводчика и упавшим, растерянным голосом пообещал:

— Завтра, после полудня, я привезу акт.

— Посмотрим, — небрежно шевельнул губами Долгоруков.

На следующий день Азамет в лагерь не вернулся. Вместо него приехал Кара-Мегмет-эфенди.

— Мы готовы вступить под покровительство России, — сказал эфенди, подавая письмо от ширинских мурз и духовенства.

— Почему не приехали чиновники? — грозно спросил Долгоруков.

— Они опасаются преследований хана, который с отрядом преданных ему татар стоит у Кючук-Карасу.

— Эмир-хан, помнится, сказывал, что Селим-Гирей в Балаклаве, — вмешался в разговор Веселицкий.

— Нет, хан у Карасу.

— Какую же надежду питают мурзы на него, отвергающего союз с Россией? — снова заговорил Долгоруков. — От такого хана польза невелика, но вред он может причинить изрядный. Неужто в роду Гиреев перевелись особы, достойные сего высокого титула?

Эфенди был степенен и невозмутим — ответил сдержанно, но уверенно:

— У нас и прежде по году и более — до утверждения Портой нового хана — Крым управлялся Ширинами и прочими чинами дивана. Если русский паша не желает иметь дело с Селим-Гиреем, то можно обойтись и без него… На первый случай.

— А на второй?

— Аллах не оставит нас без своего Совета, — воздел к небу руки эфенди.

— Ну коли так, — Долгоруков поскреб пальцем колючий подбородок, — даю вам еще четыре дня для приезда депутатов с подписанным актом. А чтобы вернее было — пусть захватят с собой аманатов из знатных фамилий. Все!..

Эфенди ничем угощать не стали, подарков не дали, сразу выпроводили из лагеря.

Долгоруков оглядел генералов, присутствовавших при разговоре.

— Слышали?.. Думается мне, что не получим мы акта, доколе Абазы-паша сидит в Кафе.

— Я тоже полагаю, что татары надеются на турецкий сикурс, — отозвался Берг. — Казачки, что в разведывание ходили, говорят, будто в Кафу морем прибывают корабли с янычарами.

— Казачки казачкам рознь, — заметил Романиус. — Я с ними воевал — разных повидал. Иным соврать — что плюнуть.

— А мне ясно одно, — подал голос Эльмпт. — Коль силы неприятеля умножаются, то не о мире он думает, но о войне! А ежели это так, то нет резона ждать акт… Атакуйте, ваше сиятельство!

Долгоруков посмотрел на Берга.

Седовласый генерал кивнул головой:

— Атакуйте.

— Тогда на рассвете выступаем! — заключил Долгоруков, смяв в кулаке татарское письмо.

6

Оставив в Кезлеве гарнизон из двух рот под командой капитана Карабина, двадцать второго июня генерал Броун покинул город, направившись к Карасубазару. За три перехода отряд без особых приключений одолел 75 верст, но у деревни Арынь, где Броун собирался остановиться на ночлег, подвергся неожиданному нападению татар. (Они сопровождали отряд все дни марша, но держались на почтительном расстоянии и злых намерений не проявляли. Отряд привык к ним, перестал обращать внимание и едва не поплатился за беспечность.)

Татары выскочили из-за холмов, стремительно атаковали обоз с кезлевскими трофеями, отставший от отряда почти на версту. Торопливые, неприцельные выстрелы обозников не причинили им вреда. Зато татарские пули и стрелы враз сразили семь человек. Беспорядочная ружейная стрельба, открытая батальоном Воронежского полка, за дальней дистанцией была бесполезна, а молдавские гусары к стычке не поспели — татары с прежней стремительностью скрылись за холмами.

Ночевка в Арыни прошла неспокойно: всех держала в напряжении непрерывная стрельба невидимых в ночи неприятелей. Пришлось даже загасить костры, на которых солдаты готовили нехитрый ужин — татары стреляли на огонь и ранили несколько человек. Выдвинутые в охранение усиленные караулы и пикеты тоже стреляли, но редко, больше для острастки.

На рассвете отряд покинул Арынь и стал готовиться к переправе через протекавшую поблизости от деревни речку.

На холмах опять показались конные татары. Большими и малыми группами они выскакивали вперед, стреляли, кричали. Несколько смельчаков подскакали совсем близко, замахали руками:

— Гяур, гяур… Бросай ружье… Иди плен…

Поручик Красовский длинно выругался, дернул у солдата ружье, приложился, долго выцеливал и метким выстрелом свалил с лошади одного татарина.

— Так-то лучше будет, — процедил он сквозь зубы под одобрительные возгласы солдат. И тут же охнул: — Господи, а это кто?

На холмах, словно из-под земли, стали вырастать тысячи всадников. Ехали они медленно, уверенно, внушая ужас своей многочисленностью. Это нурраддин-султан вывел свою конницу — 60 тысяч сабель!

Все поворотили голову к Броуну, ожидая генеральского слова. У того выбор был невелик: покажет слабость — татары сомнут, раздавят отряд, будет тверд и смел — как Бог решит.

Броун цепким взглядом окинул места, которые занимала татарская конница, сказал хладнокровно офицерам:

— Сдается мне, господа, что нас устрашают… Здесь такому числу неприятеля не развернуться. А потому атаковать он станет малыми силами. В этом спасение… И в нашей решительности… Подпоручик Слюдин!

Юный, розовощекий инженерный офицер, налаживавший переправу, мигом подскочил к генералу.

— Сколь долго будем переправляться?

— Люди пройдут быстро. А вот обоз задержит, звонко выкрикнул подпоручик. — Но за час управимся!

— Обоз подождет, — махнул рукой Броун. — Майор Колтенборн!.. Берите свой батальон, пушки и выдвигайтесь вперед. Прикроете переправу.

Высокий, худой Колтенборн, придерживая рукой путавшуюся в ногах шпагу, побежал к солдатам.

— Полковник Себряков!.. И вы, полковник Шевич! — продолжал отдавать команды Броун. — Переведите казаков и гусар вброд… Поддержите майора.

В это время в тылу, чуть в стороне от Арыни, показались два полутысячных отряда татар. Слева, из ближнего лесочка, по переправе ударили ружейные выстрелы.

Чтобы отразить нападение с тыла, Броун послал в арьергард полк донцов и Брянский пехотный. Батальоны Воронежского полка взяли под охрану обоз. А поручик этого полка Иван Чекмарев вызвался выбить татар из лесочка.

— Действуйте, поручик! — одобрил Броун.

Полсотни охотников перебежками приблизились к опушке, сделали по команде дружный залп и смело, с ружьями наперевес, двинулись вперед. Татар в лесочке было не больше десятка — убоявшись приближающихся воронежцев, они отступили. Чекмарев преследовать их не стал, расставил солдат за кустами, буйно разросшимися на опушке, и ждал окончания боя.

Тем временем Колтенборн перевел батальон через речку, построил солдат в шеренги, фронтом к холмам. На дальнем от берега фланге изготовились к бою гусары и казаки. В тылу артиллеристы установили пушки и по команде майора открыли огонь.

Над головами солдат с шипеньем пролетели ядра. На холмах взметнулись дымы разрывов.

— По знамени бейте! — хрипло закричал Колтенборн, указывая шпагой на развевающееся вдали красно-зеленое полотнище. — Там султан!

Артиллеристы заложили новые заряды, изменили прицелы. Ядра упали рядом со знаменем, поразив нескольких всадников.

Видя, что русские ни сдаваться, ни отступать не собираются, нурраддин-султан отвел свою конницу за холмы.

Рассудительный Броун жестом остановил восторги офицеров, оживленно обсуждавших удачный бой:

— Рано, господа, рано. День только начинается… (Он, щурясь, посмотрел на солнце, повисшее желтым диском над горизонтом.) Ягодки еще впереди…

Закончив переправу, отряд выстроился в две параллельные колонны (между ними спрятался обоз), кавалерия стала впереди, сзади и на флангах. Броун как в воду смотрел: весь дальнейший 30-верстный марш отряд шел, отбивая наскоки татарской конницы.

Первая атака случилась при переправе через Зую. Татары напали дружно, со всех сторон, но плотным ружейным и орудийным огнем были отбиты… Через три часа последовала новая атака — скоротечная и не очень напористая. Ее отразили легко… А спустя еще час, когда отряд вышел на равнинное место, разгорелось настоящее сражение.

Разозленные постоянными неудачами, татары яростно бросились на фланги. Теперь пришлось не только отстреливаться — дело дошло до сечи: гусары и казаки выскочили навстречу крымцам, смело врубились в их ряды… Большая группа татар обогнула фланг, попыталась прорвать фронт. Ее подпустили на пятьдесят сажен, и пушки, выдвинутые прямо в пехотные шеренги, дали в упор картечный залп. Зрелище разом павших на землю десятков коней и людей оказалось столь ужасным и впечатляющим, что татары тотчас отхлынули назад и больше в этот день нападать не решились.

Броун дошел до деревни Чуюти, совершенно пустой — ни человека, ни собаки — и стал на ночлег.

В последующие два дня марши проходили спокойнее: татары по-прежнему сопровождали отряд, но держались в отдалении.

Первого июля, после полудня, Броун достиг Салгира. Это был верный признак, что отряд почти у цели.

Пройдя вниз по течению еще несколько верст, отряд вышел к месту, где переправлялась армия Долгорукова. Здесь все так же стоял понтонный мост, по которому шла коммуникация между Перекопом и Кафой, но само место преобразилось: инженерные команды возвели крепкий редут, надежно защищавший переправу.

«Теперь нам сам черт не страшен, — устало подумал Броун, оглядывая редут и торчавшие во все стороны пушки. — Здесь ни сабля татарская, ни пуля не достанет…»

(Спустя десять дней 29-летний генерал-майор Петр Броун умрет от моровой язвы.)

7

Покинув лагерь у Индола и пройдя за два дня 22 версты, армия Долгорукова остановилась в десяти верстах от Кафы.

Рано утром двадцать девятого июня полки построились в две колонны. Одной командовал Эльмпт, другой — Берг. На долю Романиуса выпало принять под команду два кавалерийских полка и прикрывать марш колонн. Спустя три часа армия подошла к Кафе.

Древняя крепость Кафа занимала удобное к обороне местоположение: справа ее закрывали лесистые горы, затруднявшие обход с тыла, слева — Черное море, в водах которого, держа под прицелом корабельных пушек побережье, стоял большой — до восьмидесяти судов — турецкий флот. Штурмовать Кафу можно было только по центру, но здесь, на открытой равнинной местности, турки выстроили из земли и камней длинный ретраншемент, укрепили его мешками с песком и поставили около трех десятков орудий, открывших огонь, как только показались первые всадники авангарда.

Долгоруков расположил армий в боевой порядок: пять батальонов Мусина-Пушкина и егерский корпус подполковника Долгорукова образовали одно огромное каре, наносившее главный удар; левый фланг прикрывал отряд легкой кавалерии Прозоровского, правый — Изюмский гусарский полк генерал-майора Максима Зорича и Псковский карабинерный генерал-майора Ивана Багратиона; за Мусиным-Пушкиным командующий поставил еще одно каре — пять батальонов князя Алексея Голицына — и две артиллерийские бригады: справа — генерал-майора Николая Тургенева, слева — генерал-майора Карла фон Вульфа.

Войска еще занимали исходные для атаки позиции, как на правом фланге показалась татарская конница, стоявшая в засаде за крепостью. Татары быстро преодолели турецкий ретраншемент и с визгливыми криками помчались на полк Зорича.

Максим Федорович покрепче ухватил поводья, взмахнул рукой:

— Вот и дело приспело, гусары!.. Не осрамись!

Кто-то за его спиной протяжно, по-разбойничьи засвистел, серебристыми бликами сверкнули взметнувшиеся над головами сабли, и шедший легкой рысью полк изюмцев в несколько мгновений перешел на карьер.

Почти одновременно загремели залпы артиллерийских бригад. Ядра и бомбы посыпались на ретраншемент, дробя камни, вспарывая холщовые мешки и человеческие тела. Сидевшие за укрытиями янычары прижались к земле, стреляли редко, беспорядочно; зато турецкие батареи, затянутые клубами дыма, огонь усилили.

«Пушки, пушки подавить надобно, — озабоченно подумал Долгоруков, опуская зрительную трубу. — Иначе побьют пехоту. И к ретраншементу не пустят…»

В этот миг артиллерийскую канонаду перекрыл могучий, густой грохот. Над ретраншементом тягуче полыхнул багровый столб пламени; в небо, перекатываясь волнами, поднялся огромный белый гриб дыма.

Долгоруков сунул трубу в глаз, посмотрел, вскричал громко:

— Найти мне того молодца, что сие сотворил!..

А молодцом оказался поручик Александр Семенов. Пока турки обстреливали пехотные каре, пока татары рубились с гусарами Зорича, поручик со своими артиллеристами скрытно втащил на вершину ближней к Кафе горы картаульный единорог, высмотрел, куда турки бегают за пороховыми зарядами, сам навел орудие на нужное место. Дважды пудовые бомбы падали в стороне. Поручик ругался, опять наводил… Третий выстрел был точен!

Взрыв потряс турок и послужил сигналом для русских.

Первым кинулся в атаку Сумской гусарский полк из отряда Прозоровского; справа, отбив атаку татар, поскакали вперед гусары Зорича, поддерживаемые карабинерами Багратиона. Увидев рвущуюся к крепости кавалерию, Мусин-Пушкин повел каре на ретраншемент.

Ощетинившись длинными штыками, стараясь не ломать ряды, каре подошло на тридцать шагов, остановилось, фронт сделал ружейный залп, а затем мушкетеры и егеря ударили в штыки.

Турки не выдержали натиска — побежали: одни — под защиту крепостных стен, другие — к берегу, надеясь вплавь добраться к кораблям.

Прозоровский попытался преградить путь бежавшим к морю, но корабельные пушки, густо сыпавшие ядрами, остановили его кавалерию.

Долгоруков все видел — обернулся, кликнул майора Гринева, бывшего при нем для посылок.

— Скачи к Вульфу! Пусть поставит пушки на берегу и отгонит корабли!

Гринев всадил шпоры в конские бока, метнулся к батарее.

Поглощенные боем турецкие моряки не сразу заметили появление русских пушек, и когда те открыли огонь, неожиданный и точный, бросились в панике рубить якорные канаты, поднимать паруса.

Кораблей — больших и малых, военных и транспортных — было так много, стояли они так густо, что русские пушкари стреляли почти не целясь. Ядра и бомбы рвались на палубах, ломали мачты, разбивали борта… Один корабль, получив до десятка пробоин, накренился на борт, вбирая в трюм соленую воду, и вскоре камнем ушел на дно. На другом рухнула фок-мачта, давя обезумевших от страха матросов. Несколько судов горели, чадя пепельными дымами… Флот торопливо покидал гавань, уходя в сторону Еникале. Над водой неслись отчаянные крики сотен янычар: стараясь достичь кораблей, они заплыли далеко в море и теперь, выбившись из сил, тонули в волнах.

Прозоровский снова пошел вперед, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.

К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.

— Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, — вытянул руку генерал, — стена сильно обвалилась. Сподручнее будет.

Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик, но достаточен для прохода. К тому же его никто не охранял.

Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:

— Советую, князь, не ждать! Отличное место!

В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дернулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.

Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.

— Ну зачем он полез к стене?! — вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о ранах Сент-Марка. — Я же приказал штурмовать ворота… Лекарей к нему!

(Но лекари помочь не смогли — спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер.)

Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями — и отворились.

Готовая сделать решительный бросок вперед колонна егёрей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: еще один залп — и он даст команду на штурм.

Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем еще раз.

За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:

— Ваше сиятельство, кажись, сдаются…

Из ворот вышел турок, без оружия, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, крикнул, коверкая слова:

— Мой паша… твой паша… письмо дать.

Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.

Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдает город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.

— Кто таков Ибрагим-паша?

— Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.

— А где Абазы-паша?

— Нет его.

— Как нет? Куда ж подевался?

— Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушел в Еникале.

Василий Михайлович засмеялся:

— Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует…

(Мустафа, действительно, не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днем, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.)

Долгоруков отер ладонью красное потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплелся вслед за турком в крепость.

Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею ее императорского величества милостью обнадеживается и даруется ему жизнь. А по безприкладному ее величества ко всем припадающим к стопам ее оказываемому милосердию, объявляется ему и все его имение. Но чтоб он и все, кто при нем есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».

Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворенный миролюбивым посланием, сказал устало:

— Передай Долгорук-паше… мы выходим…

Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.

Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:

— Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.

— Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.

Но советом не пренебрег — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.

Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнаженную саблю. Рядом ехал янычарский ага Сейд-Омер, десяток офицеров.

Под дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.

Тот взял ее, вскинул вверх.

Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»

Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:

— Переведи ему… Слава и доблесть русского оружия внушают мне твердо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите… Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.

И уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:

— Виват Росси-и-и!

— Вива-ат!.. Ура-а-а! — густым эхом отозвалась армия.

В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех — от главнокомандующего до последнего обозника — обуяло волнующее, необъятное, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, тоже достали платки. Офицеры и солдаты слез не скрывали.

— Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..

Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покоренную Кафу вошел 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.

Крым пал!.. Пал быстро и легко, как падает с ветки от слабого прикосновения ветра перезревшее яблоко. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной армией, на последний — смертный! — бой так и не решились.

8

Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своем отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твердость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю — легкая кавалерия князя Прозоровского.

Расчет оказался правильным: уже второго июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушел в Крым под знамена Селим-Гирея.

Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить командующего докладом. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасубазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.

— Да ну? — издевательски хмыкнул Веселицкий. — И как же?

— Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привел всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один — отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу.

— И что ответил хан?

— Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.

— А Ширины?

— Сказали, что ради него одного все общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь… Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.

Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвел их к Долгорукову.

Василий Михайлович, раздраженный татарскими проволочками, на приветствие пробурчал что-то невнятное, потом заговорил медленно и сумрачно:

— Я пришел в Крым, дабы освободить татарский народ от постыдного рабства Порты и дать ему свободу и волю. И что же я вижу?.. Вместо скорейшего вступления в дружбу — непохвальные поступки!.. Мне вот генералы пишут, — он ткнул пальцем в стопку рапортов, — о вашем коварстве… Нападения на деташемент генерала Броуна! Нападения на форпосты под Козловом!.. Я оставил в Перекопе двух офицеров. Но стоило им выехать ко мне, как злодеи напали на экипажи, убили капитана Хотяинцева и пять казаков охраны… Здесь все написано! — постучал он пальцем по бумагам.

Исмаил-мурза ответил спокойно, даже чуть небрежно:

— Про офицеров мы знать не знаем. А что до нурраддин-султана, то к нему уже послали нарочного с запрещением атаковать впредь… Предводитель русского воинства может не волноваться.

— Вы, крымцы, к обещаниям охочи! Только исполнять их не поспешаете… Акт привезли?

Исмаил оставил вопрос без ответа, сам спросил:

— Крымское общество интересуется: будет ли избираемый хан подвержен переменам или останется в своем достоинстве на всю жизнь?

— Хан, коего вы изберете, как принято в просвещенных державах, будет бессменный, — уверенно сказал Долгоруков.

Исмаил кивнул, снова спросил:

— Когда все крепости и пристани будут заняты русскими гарнизонами, останется ли в Крыму остальная армия?

— Как прикажет ее величество… Вы поскорее посылайте в Петербург своих послов с присяжным листом. Они и спросят государыню о том.

Ответ Долгорукова не удовлетворил мурзу. Он облизнул губы, сказал озабоченно:

— Мы против гарнизонов ничего не имеем. Пехота нам не помеха. Но конницу свою и скот обозный уберите. Ибо за малым здешним кормом весь наш скот пропасть может.

Долгоруков смекнул, что мурза хитрит… «Эк куда хватил! Оставить армию без кавалерии, а гарнизоны без обозного сообщения с перекопским магазином…» Вслух же сказал:

— Беспокойство ваше мне понятно. Но вы всегда, даже в годы нынешней войны, выводили скот кормиться за Перекоп… Подпишите акт, и я позволю вам — как союзникам! — перегнать скот туда.

— А ваш?

— Весь в Крыму не останется.

— Значит ли это, что армия уйдет?

— Это значит, что скот, который состоял при обозе во время похода, теперь будет не нужен!.. Где акт?!

Мурза помолчал, ответил неохотно:

— Акт подписан… Дня через два пришлем с нарочным.

— С нарочным? А почему не с полномочными депутатами? И где требуемые мной аманаты?

— Они приедут позднее.

— Это почему же так?

— Мы должны знать, как долго послы и аманаты будут при армии и при дворе?

— Каждому понятно — до утверждения договора!

Исмаил-мурза погладил черную с проседью бородку и, глядя в глаза командующему, спросил выжидательно и тревожно:

— Можем ли мы быть уверены, что Порта, при ее замирении с Россией, согласится оставить нас в таком виде, какой твоя королева обещает доставить?

Долгорукова все больше злила недоверчивость мурзы, но он сдерживал чувства — сказал начальственно:

— Свобода и вольность Крыма будет обеспечена на вечные времена!.. И покамест Порта не признает сего — мы с ней мир не заключим!

Татарские депутаты пошептались, затем Исмаил-мурза поблагодарил командующего за приятные слова и пожелал здоровья государыне.

Долгоруков приказал проводить гостей, а проходившему мимо Веселицкому шепнул в ухо:

— Подарков не давать! Пусть часы врученные оправдают.

К вечеру татары уехали в Карасубазар. Провожавший их Веселицкий, подойдя к Эмир-хану, еле слышно спросил:

— По дружбе нашей, скажи: акт подписан?

— Нет.

— А послы приедут?

— Да.

— Так с чем же они приедут?

— Говорить будут… О хане.

— Он еще в Крыму?

— Где-то под Бахчисараем прячется… А вот едичкулы акт привезут!

Веселицкий незаметно сунул в руку Эмир-хана кошелек с червонцами.

Едва депутаты уехали, в лагерь прискакал едичкульский Каплан-ага, который подтвердил, что через день приедут послы и аманаты от орды и привезут свой акт.

— Давно бы так, — ответил Долгоруков. И добавил тише: — Но ныне мне более вашего крымский акт нужен.

Тем не менее ага был принят дружелюбно: ему подарили золотые часы, пятьдесят золотых и отпустили в орду.

Каплан не соврал: четвертого июля аманаты и послы к высочайшему двору действительно привезли подписанный предводителями и знатными мурзами и пропечатанный печатями акт об отторжении Едичкульской орды от Порты и вхождении ее в российскую протекцию.

Довольный, Долгоруков милостиво удовлетворил просьбу ордынцев — разрешил идти к другим ордам на Кубань, переправившись частью через Чонгар, частью через Ениш.

— Так быстрее и сподручнее будет, — пояснил Василий Михайлович послам. — Я прикажу навести переправы. А в пути в наших тамошних крепостях припасы достать сможете…

Восьмого июля в лагерь приехал Мустафа-ага, который привез письмо, подписанное его отцом Багадыр-агой и ширинским Джелал-беем. Татарские начальники уведомляли Долгорукова, что поскольку Селим-Гирей не склоняется к благому их намерению отторгнуться от Порты и вступить под покровительство России, то крымское общество по общему рассуждению и согласию избрало их двоих главными во всем крымском правлении. Но править они будут до избрания нового хана.

Веселицкий поднял глаза на агу.

— Где акт?

— Он еще не подписан, — сказал Мустафа. И тут же поправился: — Не все мурзы еще подписали. Как подпишут — сразу привезу!

— Мне надоели ваши обещания и их неисполнение, — сдвинул брови Веселицкий. — Ты, ага, останешься аманатом до тех пор, пока мы не получим акт! Отправь слугу к отцу — пусть расскажет ему…

Решительность Веселицкого возымела действие: через пять дней в лагерь пожаловали мурзы, доставившие два новых письма.

Первое — к удивлению канцелярии советника — было от хана Селим-Гирея, в котором он давал согласие на вступление в дружбу с Россией. Второе — от крымского общества. Мурзы, аги и духовенство сообщали, что Селим-Гирей возжелал иметь союз с Россией, и просили оставить его в прежнем ханском достоинстве.

Разъяренный переменчивостью татар, Долгоруков долго и грубо ругался, выкрикивая злые и грязные слова.

Веселицкий подождал, когда командующий выдохнется, и рассудительно заметил:

— Для России, ваше сиятельство, не столь важно, кто станет править в Крыму. Селим, конечно, порядочная сволочь, к Порте привержен и таковым, разумеется, остался. Но коли общество желает иметь ханом его — надо соглашаться.

— Так ведь дурачат же нас! — опять закричал Долгоруков. — Голову на отсечение даю — дурачат!

Веселицкий не уступал:

— Дурачат, ваше сиятельство, вы правы. Хан только по необходимости объявил себя отставшим от Порты, а потому едва ли может быть благонамеренным… По поскольку за него ручаются здешние начальники, то надо, — Петр Петрович мягко, но настойчиво повторил, — надо признать его в ханском достоинстве… Делая это, мы покажем татарам, что не собираемся вмешиваться в их внутренние дела, соглашаемся на все их желания и тем уверим в нашей решимости доставить Крыму совершенную во всем независимость.

Доводы Веселицкого были основательны, но в глазах Долгорукова продолжал гореть огонь недоверия.

— Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, — сдержанно добавил Петр Петрович, — о необходимости сделать хану и всему начальству пристойные отзывы и дозволить вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и привилегиями. Но только после того, как они подпишут акт отречения от Порты!.. И пусть хан отправит к вам одного-двух своих сыновей и чиновников с формальным возвещением о его отложении и испрашиванием нашего покровительства.

Долгоруков так и поступил. Самому же хану он предписал проживать в Бахчисарае и не вмешиваться в крымские дела до получения ответа из Петербурга.

9

Когда известие о взятии Перекопа дошло до Харькова, Евдоким Алексеевич Щербинин стал собираться в дорогу. Несмотря на весьма натянутые отношения с Долгоруковым, он намеревался в точности исполнить указание Совета, определившего, что в мирное время негоциацию с татарами проводит он — Щербинин. И поскольку теперь изгнание турок из крымских крепостей было делом времени, следовало поторапливаться с отъездом.

Евдоким Алексеевич понимал, что Долгоруков постарается самолично принудить крымцев к подаче просительного акта, дабы к славе победоносного полководца прибавить славу удачливого политика. Однако сталкивавшийся ранее с татарами по должности Слободского губернатора Щербинин хорошо знал их изворотливость и несговорчивость и был уверен, что князь не сможет добиться упомянутого акта. И тогда по нужде отдаст негоциацию в его руки.

Двадцатого июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше — к Перекопу.

Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы и Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.

Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:

— И сильно лютуют басурманы?

— Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, — отозвался с бравадой Бунаков, как бы подчеркивая свое превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость — Щербинин потребовал сильную охрану.

Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущенный Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь — побежал набирать охрану.

Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто верст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, — обоз подъехал к редуту у Салгира.

Поздней ночью четырнадцатого июля, помаявшись по тряским, виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.

Уставший за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали — отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.

С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло холодом, шипели, накатываясь на песок, волны, у привязей шумно фыркали кони.

С первыми лучами солнца, малиновым шаром выкатившегося из-за моря, озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.

Приглашенный к столу Веселицкий, отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.

— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.

Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака, реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.

Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.

Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешел к делам татарским.

— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства… Можете почитать.

Он посмотрел на Веселицкого.

Тот щелкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.

Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:

— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший себя на протяжении войны упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.

— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твердо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.

— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый… Могут затянуть подписание акта.

Долгорукову нравоучение не понравилось.

— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнес он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьется от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.

Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам.

— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.

— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от этих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чем другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.

— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится иначе.

— Это как же?

— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне такая надежда сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, составлявшие главную силу его войска?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее… Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил до поры повременить… А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны…

— Татары словесно уже изъявили желание иметь их на своей земле, — вмешался в разговор Веселицкий.

— …Пока длится война с Портой, — продолжал Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советнике, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укрепленных мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но после заключения мира их содержание будет для российской казны тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Черное море — и Кафу — для содержания там флотилии, — что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму… Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного спокойствия и сами о том попросили.

Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:

— Сами они не попросят… Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.

— Нет, нет, — предостерегающе воскликнул Щербинин, — требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар… Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой и тешат себя надеждой, что по ее окончании войска будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры — тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.

Беседу генералов прервал адъютант командующего, принесший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.

Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомленным голосом сказал тихо:

— Схоронить славного генерала со всеми почестями…

Он помолчал, устало потер пальцами седеющие виски и — уже с тревогой — добавил, обращаясь к Щербинину:

— Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила…

«Заразой» была чума — «моровая язва», завезенная в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках захворавших становилось все больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.

Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.

Солнце все сильнее накаляло воздух. Разморенные жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты стирали в соленой воде исподнее бельишко, весело, с прибаутками барахтались на мелководье. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.

Дернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, он некоторое время сидел на раскладном стульчике — размышлял.

После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца дальнейшее свое пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: верный своему замыслу одному покорить Крым, Долгоруков мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.

«Князь, конечно, прямо об этом не скажет, — рассуждал Евдоким Алексеевич. — Просто запамятует позвать, когда депутаты приедут…»

Наутро он объявил, что занемог от здешнего климата, приказал слугам готовить экипаж и вскоре покинул лагерь, чтобы вернуться в Харьков.

10

Начало лета Екатерина провела в Царском Селе. Отдыхая от столичной суеты, она тем не менее поддерживала постоянную переписку с Никитой Ивановичем Паниным, уведомлявшим ее о всех важных делах. Позднее Екатерина переехала в Петергоф, намереваясь побыть там некоторое время, но затянувшаяся болезнь сына — шестнадцатилетнего великого князя Павла Петровича, за которым присматривал его давний воспитатель Панин, — принудила ее в первые дни июля вернуться в Петербург.

Цесаревич, с детства слабый здоровьем, выглядел плохо, капризничал. Екатерина несколько раз навещала сына, старалась вдохнуть в него силы и уверенность в скором выздоровлении.

Тем временем в столицу стали прибывать нарочные офицеры от Долгорукова.

Особенно радостным выдался день семнадцатого июля.

На рассвете, когда Екатерина только-только проснулась и, свесив босые ноги, сидела на краю кровати, дежурный камердинер доложил о прибытии из Крыма со срочным донесением Конной гвардии секунд-ротмистра князя Ивана Одоевского. Екатерина встала, накинула на плечи шелковый шлафрок, мельком глянула в зеркало и, длинно зевнув, велела впустить нарочного.

Замерев в пяти шагах от государыни, выкатив по-петушиному грудь, Одоевский зычно и торжественно прогремел басом, нарушая сонный покой обитателей дворца:

— Честь имею донести! Доблестным оружием вашего императорского величества неприятель под Кафой разбит и обращен в бегство. Крепость и гавань в наших руках!

— Трудная ли выдалась баталия? — протяжно спросила Екатерина, расправляя заспанное, припухшее лицо долгой мягкой улыбкой.

— Единым ударом смяли басурман! И тотчас их сиятельство отправил меня с реляцией!

Одоевский выхватил из-за обшлага мундира пакет, протянул Екатерине.

Она взяла его, посмотрела надпись, кинула на столик.

— Потом прочитаю… А вас, князь, за долгожданную весть жалую полковником.

Одоевский метнулся к государыне, припал к руке, уколов жесткими усами холеную кожу.

В течение всей войны Екатерина следовала старому доброму воинскому обычаю: награждала гонцов, приносивших победные реляции. В этот день ей пришлось еще дважды проявить свою милость. В полдень был пожалован поручиком гвардии подпоручик Щербинин, прибывший с известием о взятии Керчи и Еникале. Вечером поручик Семенов, отличившийся метким выстрелом под Кафой, привез ключи от всех занятых крепостей и стал капитаном.

Покорение Крыма Екатерина отметила торжественным богослужением в Петропавловском соборе. Под величавый перезвон колоколов, уханье пушечного салюта она принесла Всевышнему коленопреклоненное благодарение и, вернувшись во дворец, устроила роскошный обед.

Столы, заставленные серебром, хрусталем, живыми цветами, ломились от вин и закусок. Гости много пили, шумно воздавая хмельными голосами хвалу храброму русскому воинству.

Вечером, перед тем как пойти в Эрмитаж, Екатерина присела к столу, чтобы отписать Долгорукову свою благодарность.

«Усердие и искусство ваши увенчаны, — писала она, быстро скользя пером по шершавой бумаге, — вы достигли своего предмета: отечеству сделали пользу приобретением почти целого Крымского полуострова в весьма короткое время, а себе приобрели славу. Вы знаете, что по статутам ордена Святого победоносца Георгия оной вам принадлежит. И для того посылаю вам крест и звезду первого класса, которые имеете на себя возложить и носить по установлению. На починки же вашего экипажа приказала я в дом ваш отпустить шестьдесят тысяч рублей. Сына вашего князя Василия поздравьте от меня полковником…»

«Это порадует генерала, — подумала Екатерина. — Дай по чести будет! Сынок-то под Кафой тоже отличился…» (За штурм Перекопа юный Долгоруков был награжден орденом Георгия IV степени.)

Екатерина понюхала табак, задержала взгляд на табакерке с написанным на крышке ее портретом, на секунду задумалась, снова взяло перо.

«Приметна мне стала из писем ваших ваша персональная ко мне любовь и привязанность, и для того стала размышлять: чем бы я при нынешнем случае могла вам сделать с моей стороны приязнь? Портрета моего в Крыму нет, но вы его найдете в табакерке, кою при сем к вам посылаю. Прошу ее носить, ибо я ее к вам посылаю на память от доброго сердца. Всем, при вас находящимся, скажите мое удовольствие. Я не оставляю от вас рекомендованных наградить, о чем уже от меня повеление дано. Впрочем, будьте уверены, что все вами сделанное служит к отменному моему удовольствию, и я остаюсь, как всегда, к вам доброжелательная…»

В душе императрица, несомненно, понимала, что полководческие способности князя уступают Божьему дару Румянцева. Но она всегда заботилась о преданных ей людях! По тем наградам, которыми она одаривала подданных, можно было судить не только о степени ее расположения, но и определить круг лиц, которым она особенно благоволила. Долгоруков был в этом кругу!

В Эрмитаже, шумном и многолюдном, говорили о разном, но почти во всех разговорах упоминался Крым, ибо успехи Долгорукова несколько скрасили неудачные действия Первой армии.

(После весенних побед генералов Олица, Репнина и Вейсмана, разгромивших на правобережье Дуная сильные турецкие корпуса и взявших тамошние крепости, в мае последовали чувствительные поражения: сначала комендант Журжи майор Гензель сдал крепость «на капитуляцию» туркам, а затем был разбит отряд генерал-поручика Эссена, пытавшийся вернуть Журжу под российский флаг.)

Генерал-прокурор Вяземский предложил Екатерине сыграть в карты:

— Как обычно… По десяти рублев вист.

К нему присоединились братья Чернышевы — Захар Григорьевич и Иван Григорьевич, вице-президент Адмиралтейской коллегии.

Екатерина любила играть, но играла посредственно — партия закончилась быстро.

— Не идет карта, — вздохнула она, разочарованная проигрышем.

— Зато воинскими победами вы не обделены, ваше величество, — пошутил без улыбки Захар Чернышев. В отличие от многих карточных партнеров Екатерины, он никогда не поддавался ей — играл зло, азартно.

Екатерина натянуто улыбнулась:

— Победы, конечно, приятны. Только стоят гораздо дороже, чем вист… Александр Алексеевич подсчитал, что война уже обошлась казне до тридцати миллионов рублей.

— Это приблизительно, — заметил Вяземский.

— Но туркам она тоже недешево стоит, — сказал Иван Чернышев, ловко сбрасывая карты партнерам.

— Ах, граф, нам-то от этого не легче, — поморщилась Екатерина. — Заканчивать ее надобно… Вы бы, Захар Григорьевич, подумали, куда сподручнее направить Вторую армию да на Совете рассказали бы.

— Хоть завтра, ваше величество, — отозвался Чернышев, рассматривая разложенные в руке карты…

Спустя несколько дней, на очередном заседании Совета, Захар Чернышев доложил следующий план. Вторая армия делилась на четыре корпуса: первый — 16 тысяч человек — оставлялся в Крыму в крепостных гарнизонах и обеспечивал коммуникации на полуострове; второй — 10 тысяч — размещался по Днепровской линии[20] до Таганрога и Азова и в случае турецкой угрозы должен был подкрепить первый корпус; третий — 14 тысяч — располагался по Украинской линии и в Елизаветинской провинции; четвертый — 5 тысяч — отправлялся к польской границе.

Михаил Никитич Волконский, бывший послом в Польше, предложил передать часть полков в состав Первой армии, но Чернышев возразил:

— Войско, измотанное длиннейшими маршами и имеющее потрепанные обозы, к наступательным действиям способности иметь не будет… Армия нуждается в отдыхе и пополнении… Крепкие полки мы оставим в Крыму и направим в Польшу, слабые — на винтер-квартиры… Граф Румянцев наступать нынешней зимой не собирается. А для оборонения ему вполне достаточно тех сил, что имеет. К весне же мы определим план новой кампании и сколько войска для нее понадобится. Если, разумеется, Порта к тому времени не запросит мира.

В последние недели разговоры о мире возникали все чаще: война тяжелым бременем легла на Россию, требуя все новых средств и сил. Великая держава начинала задыхаться. Но завершить войну без получения общей виктории над Портой, без выгодного мира с контрибуцией было невозможно.

— В будущей негоциации и совершении мира, — вступила в разговор Екатерина, — со стороны России не может быть иного правила, как возложить сильнейшую узду на честолюбие Порты и тем доставить нам лучшую безопасность от грядущих нашествий… С другой стороны, объявив единожды, что я не желаю увеличивать победами свои области и полагая непременным правилом основывать твердую свою славу на благоденствии моих подданных, не могу я переменить сих бескорыстных мыслей. Вот почему, примеряясь к существу дела, я вижу кондиции, на которых можно заключить мир… Первое. Надобно беспременно уменьшить способности Порты к атакованию империи в будущие годы… Второе. Россия должна получить справедливое удовлетворение за убытки войны, воспринятой турками без всякой законной причины. А убытки эти по самому точному исчислению простираются до двадцати пяти миллионов рублей… Третье. Следует освободить от порабощения торговлю и беспосредственную связь между подданными обеих империй для вящей их выгоды и взаимного благополучия.

Екатерина говорила ровно, с короткими паузами, как говорят люди, хорошо знающие суть предмета рассуждения. По всему было видно, что она давно продумала и будущие мирные переговоры, и желаемые выгоды для России, и потери в состоянии Порты.

— …Если исчислять силу тех земель, кои Порта должна потерять при замирении, или то, чем эти земли способствуют ее могуществу — получаемым от них прибытком? или числом солдат, там вооружаемых? — то усматривается, что ее спасение не зависит от их сохранения. А потеря станет малочувствительной для истинных источников ее могущества. Рассуждая таким образом, я вижу, что, несмотря на удары, разрушающие ее силы, Порта может вести войну еще многие годы. Но коль я в этой истине себе и вам призналась, то признаюсь и о виде, в котором представляю будущую Порту… Я вижу ее, укрепившуюся долговременным миром, приведшей свои моря в конечную безопасность, исправившей внутренние пороки своего воинства и начинающей новую войну с Россией… В этом пункте я себе мечты не делаю!.. Вот почему — и после замирения! — я всегда буду почитать в Порте страшного неприятеля, а не такую державу, которой бы по своей воле я могла бы давать опровержение… Мои мирные кондиции, принятые в их истинной цене, ограничиваются лишь умалением способностей неприятеля к новым нападениям. Отдаляя их, я даю время прийти в себя в случае начала новой войны, но не доставляю Порте никаких новых средств к нападению. Несколько большее спокойствие и безопасность — вот то, к чему идет все мнимое уничтожение ее могущества, — закончила монолог Екатерина.

Первым, после всеобщего напряженного молчания, подал голос граф Иван Чернышев, ставший минувшей зимой еще одним членом Совета.

— В таком случае, ваше величество, — предложил он, — будет полезно при подписании акта с татарами выговорить особливым артикулом возможное их участие в оборонении наших границ на юге. Ведь они станут нам союзниками!

— Акт с таким артикулом татары не подпишут, — возразил Никита Иванович Панин. — Коль мы пообещали дать им независимость и свободу — они будут тверды в своем упорстве, отсылая нас к данному нами же обещанию.

— В прежних своих суждениях татары не раз высказывали озабоченность, чтобы их не использовали как военную силу, — поддержал Панина вице-канцлер Голицын. — И ссылаются при этом на калмык, коих мы всю нынешнюю войну привлекаем при надобности.

Екатерина нетерпеливым жестом остановила Голицына и, глядя на Чернышева, сказала уверенно:

— Что касаемо Крыма, то здесь я остаюсь чистосердечна: сию область я признаю свободной и независимой! Как относительно меня, так и Порты. И мир с турками мы подпишем лишь тогда, когда султан Мустафа признается в таком положении татар!.. Следует ознакомить князя Долгорукова с нашими рассуждениями, дабы он хорошо понимал, каким образом следует себя вести с крымцами и какую предосторожность соблюдать противу турок…

11

Обстановка в Крыму, прояснившаяся после согласия Селим-Гирея вступить в союз с Россией, во второй половине июля вновь стала неопределенной. Письмо Долгорукова хану вручено не было — Селим сбежал.

Отсиживаясь в деревне Альма, он узнал о движении отряда Прозоровского к Бахчисараю, решил, что русские хотят пленить его, не долго думая, усадил все свое семейство на коней и лесными дорогами через горы перевез в Ялту, где его ждали несколько кораблей. Приняв на борт хана, его жен, детей, слуг, корабли вышли в море, держа курс на Румелию.

Крымское ханство осталось без хана!

Это вызвало замешательство среди татар, помнивших угрозу Долгорукова покорить оружием всех, кто останется верным Порте. Теперь угроза становилась вполне реальной, ибо без подписи хана просительный акт не имел должной силы. Все понимали, что брошенный турками Крым не устоит перед мощью российской армии, готовой по первому приказу предать огню города и селения, истребить всех непокорных.

По призыву хан-агасы Багадыр-аги двадцать пятого июля в Карасубазар съехались беи и мурзы знатных крымских родов, члены дивана, духовенство, чтобы обсудить сложившееся положение.

Разговор был острый. Некоторые мурзы предлагали продолжать уговаривать русских принять акт без подписи хана, что при необходимости давало возможность объявить его недействительным и вернуться под протекцию Порты. Но большинство выступило против этого. Особенно резок был Шагин-Гирей.

— Упрямство не есть добродетель, когда речь идёт о судьбе ханства, — восклицал он с юношеской горячностью.

На ваши пустые уговоры у русских есть хороший ответ — пушки! Они заговорят ранее, чем вы дождетесь помощи от Порты…

Узнав, что русская королева дала согласие ногайским ордам на избрание его ханом, Шагин-Гирей сильнее прежнего осмелел в речах и поступках. Он уже видел себя не только ханом ногайцев, но и властелином Крыма, и не считал нужным скрывать свою приверженность к России, на негласную помощь которой надеялся.

— Против кого вы собираетесь выступать?! — кричал Шагин. — Против державы, что не только предложила свою дружбу, но и обещает защиту от турецких происков?!

Его неожиданно поддержал ширинский Джелал-бей, слово которого по неписаной традиции было решающим.

Он ненавидел русских, был предан Порте, но понимал, что теперь иного выхода нет.

— Вспомните нашу пословицу, — сказал бей бесцветным, расслабленным голосом. — «Нельзя играть со львом». Лев под боком, а клетки для него нет. Так не станем дразнить зверя… Не время… Надо избрать нового хана! Он подпишет бумагу.

Несколько мурз, близких к Шагин-Гирею, выкрикнули его имя. Остальные сдержанно зашумели, поглядывая на Джелал-бея, словно испрашивая его совет.

Шагин-Гирей был не худшим претендентом на ханство, но многих мурз, даже из числа его сторонников, настораживали неуемные прорусские настроения султана, рьяное отстаивание тесного союза с Россией. И хотя в манифесте Долгорукова, разосланном по крымским селениям, содержались клятвенные обещания обеспечить независимость ханства, сохранить жизнь и управление по древним татарским обычаям, мурзы боялись, что, сменив покровителя, они попадут в другое рабство — русское.

Знатных крымцев не устраивала также излишняя, по их мнению, самостоятельность Шагина, его чрезмерное честолюбие. Все ханы, за исключением некоторых сильных личностей — к примеру, покойный Керим-Гирей, — всегда прислушивались к советам беев и дивана. Было очевидно, что, став ханом, самолюбивый Шагин не допустит, чтобы кто-то им управлял.

Было и еще одно опасение: получив поддержку императорского двора, Шагин отдаст Крым русской армии. А затем, подавляя с помощью пушек и штыков сопротивление недругов, продержится у власти бесконечно долго.

Убеленный сединами Джелал-бей тонко намекнул на молодость претендента, его неопытность в государственных делах.

Все дружно поддержали бея и ханом избрали Сагиб-Гирея, более умеренного и покладистого, чем его младший брат Шагин.

Когда приступили к выбору калги-султана, снова раздались голоса:

— Шагина хотим! Шагина!

И опять все обратили взоры на Джелал-бея.

Бей был мудр. Он раньше других понял опасность нового состояния ногайцев и угрозу, исходившую от их близкого соседства. Он всегда презирал ордынцев за продажность, готовность к предательству, за пренебрежение к порядку и нежелание подчиняться законам. Но после их измены и перехода под покровительство России к презрению добавился еще и страх.

Бей понимал, что если Шагин-Гирей останется сейчас без реальной власти, то, обидевшись, уйдет к ногайцам, которые сразу изберут его своим ханом. И тогда Шагин может отомстить, ввергнув Крым в жестокую междоусобную бойню, которая вконец ослабит ханство и сделает его игрушкой в руках России. А со временем, возможно, еще одной имперской губернией. Этого бей страшился больше всего! Шагина следовало удержать в Крыму, бросив хорошую кость, а ордам на будущее запретить вступать в крымские границы.

— Лучшего калги, чем Шагин, нам не найти, — сказал Джелал-бей.

Все, как по команде, закричали:

— Шагин! Шагин!..

Дальше дело пошло быстрее: нурраддин-султаном избрали Батыр-агу, племянника Сагиба и Шагина, выбрали депутатов к российскому двору, составили письмо об отторжении от Порты и, под зорким оком Шагин-Гирея, все присутствовавшие подписали бумагу.

Через три дня Мегмет-мурза и Али-ага привезли Долгорукову присяжный лист, подписанный ста десятью мурзами.

— Этим актом весь крымский татарский народ объявляет, что он отстает от Порты Оттоманской, принимает предлагаемую Россией вольность и независимость и поручает себя покровительству российской королевы, — провозгласил Мегмет-мурза, передавая грамоту Долгорукову. — Этим актом мы клятвенно обещаем никогда более не переходить на сторону Порты, многие годы угнетавшей нас.

— Подписи по всей форме? — спросил Долгоруков.

— Да, ваше сиятельство, — ответил Якуб-ага, просмотрев акт. — Подписи, печати — все как положено.

— Кто избран послами ко двору ее величества?

— Калга-султан Шагин-Гирей, Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, — перечислил Мегмет-мурза. — Им поручено на упомянутых основаниях иметь переговоры о заключении формального трактата.

— А где аманаты?

— На днях прибудут и останутся при вас до самого постановления трактата.

Все, кто был в палатке командующего, стали шумно поздравлять друг друга…

А через несколько дней подоспела новая радость: из Петербурга прибыл специальный курьер, в портфеле которого лежали рескрипты и письма Екатерины, указы Совета и Военной коллегии, а в небольшом сундучке, обтянутом внутри синим бархатом, — ордена, медали и деньги, предназначенные для награждения отличившихся в сражениях воинов, указы о пожаловании очередных званий. Среди них были и знаки ордена Святого Георгия I степени, пожалованные Долгорукову[21].

Василий Михайлович нацепил на мундир георгиевскую звезду, на шею — крест, натянул через плечо черно-оранжевую ленту, а затем, весь сверкающий и торжественный, именем ее величества стал награждать генералов и офицеров.

Князь Прозоровский и граф Мусин-Пушкин получили ордена Святой Анны (третий орден пришлось спрятать назад — он предназначался покойному генералу Броуну); ордена Святого Георгия III степени — генерал-майор Максим Зорич, подполковники Михельсон и Филисов, IV класса — полковники Бринк и Хорват, подполковники Василий Долгоруков, Ганбоум, Бедряга, майор Дрейпс, поручик Чекмарев; медали достались донским казачьим полковникам Себрякову, Кутникову, Краснощекову, братьям Грековым, запорожскому полковнику Колпаку, донскому есаулу Денисову. Генерал-квартирмейстер Каховский получил 3000 рублей, майор Плотников — 1000…

Вечером в лагере было гулянье: генералы, офицеры, нижние чины пили за здоровье матушки-государыни, кричали здравицы его сиятельству, слюняво целовали друг друга.

Сам Долгоруков, опьяневший, в мокрой нательной рубахе, сидел за столом, сплошь заставленным бутылками и кувшинами, и делал страшные усилия, чтобы не заснуть тут же, упав головой в грязную тарелку, подобно генерал-майору Бурману. Слабым жестом Василий Михайлович подозвал денщиков.

Те подхватили командующего под руки, с трудом довели до постели.

Не открывая глаз, обращаясь к раздевавшим его денщикам, он промычал невнятно:

— А вы-ы… сволочи… передайте га-аспадам… чтоб не напивали-ись… Вот я и-их…

И упал бесчувственно на кровать.

В лагере, у офицерских-палаток, раздалась нестройная стрельба, послышались пьяные возгласы: господа офицеры на спор гасили пистолетными выстрелами свечи, били пустые бутылки… Гуляли до рассвета…

12

Огромное расстояние, отделявшее Петербург от Крыма, сдерживало оживленность переписки между Советом и Долгоруковым, ибо только в одну сторону самыё резвые нарочные скакали две недели. Собравшийся на очередное заседание Совет еще не знал о переменах, произошедших в далекой южной земле: ни о подписании акта, ни об избрании нового хана Сагиб-Гирея. Совет обсуждал рапорт Долгорукова о желании крымцев иметь своим ханом Селим-Гирея и о согласии того отторгнуться от Порты. Отторжение, естественно, одобрили, а вот о хане Вяземский высказал озабоченность:

— Он был и останется нам враг!.. Хану, возведенному Портой и преданному ей, доверять никак нельзя!

Панин, проводивший в отсутствие Екатерины заседание, заметил с досадой:

— Увы, господа, мы не можем выбирать ханов за самих татар. Я тоже сильно сомневаюсь в искренности побуждений Селима. Но принимая во внимание просьбу крымцев — надо одобрить его достоинство, показав татарам, что они подлинно независимы.

Вице-канцлер Голицын предложил отметить хана каким-либо подарком, который засвидетельствует полное благорасположение к нему российского двора. Совет постановил послать Селиму саблю, шубу и прочие достойные презенты.

— В новом нашем состоянии с Крымом, — продолжал Панин, — я нахожу за нужное аккредитовать при хане доверенную особу, что могла бы не только представлять российские интересы, но и приглядывать за сим подлым ханом… Такой особой я вижу канцелярии советника Веселицкого, пребывающего ныне при князе Долгорукове.

— Консулом? — спросил Иван Чернышев.

— Особа должна иметь более высокий ранг. Скажем, министра.

— Но он всего-то канцелярии советник, — заметил Вяземский. — Чин для министра недостойный.

— Чин можно повысить, — сказал Панин. — Но сейчас лучшего человека, хорошо знающего татарские особенности, нам не сыскать… К тому же он с ногайцами водит давнее знакомство, а с некоторыми — дружбу. Последнее имеет важное значение, ибо эти коварные орды нуждаются в постоянном присмотре и успокоении, дабы сдержать их от вероломных поступков.

— Вы сомневаетесь в верности ногайцев? — насторожился Вяземский.

Панин достал из папки плотный лист.

— Я позволю себе огласить отрывок из письма князя Долгорукова… «О Едисанской и Буджакской ордах осмеливаюсь доложить: они в таком положении, а особливо знатные мурзы, что с крымцами почти никакой разницы я не почитаю. И чтоб они прежде данную присягу, пока Всевышний не увенчает армию ее императорского величества победою над Крымом, вспомнили, — я от них не ожидаю. И когда крымское войско против меня будет сопротивляться, то не сомневаюсь я, чтоб и они в том им не участвовали…»

— Письмо-то давнее, — заметил Иван Чернышев. — Нынче и Крым завоеван, и войско не сопротивляется… К тому же, как мне ведомо, сами крымцы не жалуют орды и хотят их отделить от себя.

— Это все пока армия князя в Крыму стоит, — пояснил Панин, откладывая бумагу. — А как далее будет?

— Так, может, не искушать судьбу? — развел руки Чернышев. — Пусть ногайцы изберут себе другого хана или остаются под властью Джан-Мамбет-бея.

— С двумя такими соседями будет хлопотно иметь дело, — подал голос вице-канцлер Голицын.

— Однако все же спокойнее, вследствие их слабости, происходящей от разделения, — возразил Чернышев. — Недурно бы тонкими, неприметными действиями противопоставить их друг другу и, может быть, разжечь вражду.

— Здесь поспешать нельзя, — предостерег Панин. — Следует сообразовываться с обстоятельствами, что будут, видимо, весьма переменчивы.

— А по-моему, господа, все они порядочные сволочи, — ругнулся Разумовский. — Что крымцы, что ногайцы — один черт!

Панин иронично улыбнулся:

— До окончания войны и подписания выгодного мира придется, граф, сих сволочей почитать за лучших приятелей.

— Ну а ногайцы чем недовольны? — снова вступил в разговор Вяземский. — Им-то что надо?

— Мы лишаем их христианских рабов. Не возвращаем тех, кто сбежал из орд и пристал к армии князя Долгорукова… Вот и Евдоким Алексеевич писал, что Джан-Мамбет-бей требует их возвращения.

— Христиан магометанам? — искренне возмутился Чернышев. — Ну знаете…

— Большинство пленников — купленные люди, — уточнил вице-канцлер Голицын. — Вот бей и не хочет терпеть убыток.

— Так заплатите им деньги! — горячо воскликнул Чернышев. — Александр Алексеевич!.. (Он повернулся к Вяземскому.) Неужто несколько тысяч причинят казне ущерб?

— Коль Совет решит — станем платить, — торопливо ответил Вяземский.

— Прочих беглых христиан надобно, конечно, выкупать. Но русских подданных — никогда! — жестко сказал Григорий Орлов, молчаливо сидевший все заседание. (После затянувшейся ночной пирушки он был не в настроении, чувствовал себя усталым и разбитым.) — Нам российскими людьми торговать зазорно!

Совет так и постановил…

Позднее, когда в Петербург пришло сообщение об избрании ханом Сагиб-Гирея, Совет снова вернулся к обсуждению вопроса о ногайских ордах. Решили придерживаться прежней линии: осторожно лавировать, отделываясь расплывчатыми обещаниями, но не торопиться их выполнять.

В рескрипте Щербинину, подписанном Екатериной двадцать седьмого августа, повелевалось приложить старание, чтобы ордынские начальники согласились на избрание нового хана Сагиб-Гирея и признали его власть над собой.

«Может быть, ногайцы будут в сем случае в затруднении, — говорилось в рескрипте, — в рассуждении пределов дозволяемой ему власти, потому что ханам крымским только время от времени в большее подчинение приводить их удавалось. Но сие обстоятельство, однако, не препятствует в соглашении на его избрание, ибо при том им вся удобность остается точные положения учинить с сим ханом при здешнем посредстве, поскольку и в чём они от него зависимы быть имеют…»

Подполковнику Стремоухову и другим офицерам, находившимся в ордах, Щербинин от своего имени должен был дать предписание:

«Несмотря на дружбу ногайских татар, по свойственной им к продерзостям поползновенности, в ведомстве каждого предосторожность наблюдать должно».

Не остались без внимания Екатерины и крымские дела.

В рескрипте Долгорукову указывалось, что избрание ханом Сагиб-Гирея следует «за благо принять, в показание татарам, что, соглашаясь во всем на их желания, тем самым подаем им опыты бессумнительные, сколь мы склонны находимся доставить им совокупную во всем независимость».

Долгорукову вменялось в обязанность от имени ее величества сделать пристойные отзывы хану и дозволить ему вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и преимуществами. Однако это следовало сделать только после того, как он подпишет акт своего отрицания от Порты, с обязательством никогда и ни при каких обстоятельствах ей не подчиняться, но всегда пребывать в дружбе и союзе с Россией.

Кроме акта хан должен был прислать в Петербург специальную грамоту, в которую вносились как содержание акта, так и прошение о российском покровительстве. Эта грамота будет оставлена в столице залогом его обязательства, а акт депутаты привезут назад для хранения «в крымском архиве».

На заседании Совета особо подчеркивалось, что российскую ногу необходимо оставить в Крыму навечно, для чего следовало начать убеждать татар об уступке крепости и порта на побережье Черного моря.

— По свойственному татарским народам нежеланию размышлять о будущих приключениях, — говорила Екатерина, — а также по излишнему уважению только дел текущих, будет трудно уговорить их на сию уступку… Но самое большое неудобство причиняет дарованная им независимость! Ибо теперь хан может потребовать собственного соглашения с Портой об отторжении. А этого допустить совершенно нельзя!.. При настоящем положении наших с татарами дел я менее всего собираюсь позволить крымцам непосредственно трактовать с Портой о признании приобретенной нами их независимости. Оное трактование я присваиваю себе!.. И делаю это потому, что турки могут обговорить отторжение татар такими кондициями, что и свои гарнизоны повсюду в Крыму разместят. А гарнизоны должны быть только наши!.. И чем скорее князь Василий Михайлович достанет крепость и порт — тем лучше.

— Мне думается, ваше величество, — доверительно сказал Вяземский, — что для пущего приласкательства татар и облегчения предстоящих уговоров надобно не лишать хана тех доходов, что раньше поступали в крымскую казну. И даже добавить их!.. Как известно, в Кафе, где лучший на полуострове торг отправлялся, все пошлины и разные сборы поступали в казну турецкого султана. И лишь небольшая часть из них — хану и тамошним знатным мурзам. Ныне же, до признания Портой крымской независимости, мы могли бы по военному праву принадлежащие ей доходы — как неприятельские! — употребить на защищение самого Крыма. А когда ханские депутаты заключат с Россией договор, то оставить все доходы в полном владении хана и общества.

Екатерина согласилась, что это предложение разумно и весьма дальновидно.

Вместе с высочайшими рескриптами Долгорукову было послано указание о «преклонении татар к признанию нужды в занятии в Крыму одной крепости и порта. И чтоб просить о том стали по внутреннему удостоверению, что такая ограда от турецких покушений и нападений всегда продолжаема быть долженствует…»

13

Август в Крыму выдался жарким… С выгоревшего неба — ни тучки, ни облачка — немилосердно палило солнце. Горячий тугой воздух дурманил голову. Солдаты, родом из северных губерний, непривычные к здешнему климату, тяжело переносили одуряющий зной; а те, кто послабее — падали от тепловых ударов… Полевые госпитали были переполнены больными моровой язвой… В лагере под Кафой — безжизненное уныние.

Но сама Кафа оживленно бурлит: к провиантским складам отовсюду тянутся местные жители.

Полученный в середине месяца Долгоруковым рескрипт предписывал все захваченные товары отдать прежним хозяевам без всякой контрибуции, а оставшиеся от убитых или сбежавших турок — взять для довольствия армии или распродать обывателям.

Товаров было много: 4500 пудов ржаной муки, 4 тысячи четвертей муки пшеничной, 8500 кулей сухарей, 50 кулей ячменя, много прочих припасов. Генерал-майор Якобий, назначенный комендантом крепости, самолично отобрал лучшие товары для армии, а остальные разрешил продавать.

Двадцать первого августа в Кафу пришел долгожданный рескрипт о выводе армии из Крыма.

Долгоруков собрал генералов, объявил расписание: генерал-поручик Авраам Романиус отправлялся с корпусом в Польшу, генерал-поручик Берг — к Украинской линии, генерал-майор Прозоровский — на Днепровскую линию.

В Крыму оставался князь Федор Фёдорович Щербатов, произведенный за недавние подвиги в генерал-поручики. Согласно рескрипта, в его команду Долгоруков определил 6 пехотных и 3 кавалерийских полка, батальон егерей и артиллерию генерал-майора Тургенева.

— Все, господа, — глухо произнес Долгоруков, оглядывая загорелые лица генералов. — Волю государыни и наш долг мы исполнили — Крым покорили и от Порты отторгли!.. Пусть земля будет пухом тому, кто в ней остался. А остальным — честь и слава!.. Готовьте, господа, полки к маршу…

Третьего сентября первые батальоны покинули пределы Крыма.

Долгоруков со своим штабом задержался на три дня: подождал татарских депутатов во главе с Шагин-Гиреем, лично проследил за их отправкой в Харьков, а затем — под охраной пикинерного полка, в сопровождении почетного эскорта, выделенного ханом Сагиб-Гиреем, — проследовал к Перекопу…

Глава шестая