Атаман помолчал, усмехнулся.
- Мне без разницы, что и как у тебя со Строгановыми, - сказал он. – Я про них плохих слов не скажу. Но царю врать не стану. Спросит, если знаю, отвечу.
Облезов выпятил губы и быстро кивнул.
- Это верно, казак, царю врать нельзя, - он склонился к атаману. – Но с дьяками много не говори. Они тебя обдерут и если что, под топор быстро подведут. Щелкаловых бойся, и Андрейку и Ваську.
- Ты-то сам, с кем? – повернулся к приставу Кольцо. – Кто хозяин над тобой?
- Ну, хозяин не хозяин, - Облезов оскалился. – Мы люди маленькие, нам без помощи никак.
Он подмигнул атаману и взяв того за руку, легонько дёрнул к себе, потянувшись ртом к уху. Кольцо легко наклонился, чуть прищурившись.
- Годунов, - шепнул пристав. – Он самый главный после царя в Москве сейчас. Но хитёр и осторожен. Если ты ему без утайки будешь рассказывать, жить тебе в золоте. Никому не говори про него. Он сам тебя найдёт.
Дорога пошла вверх, и с гребня холма открылся царствующий город Москва. Чёрные избушки, белые пустыри огородов на окраине. А дальше сияют золотом купола, стоит несокрушимо московский кремль.
- Третий Рим, - Облезов стащил волчью шапку и перекрестился. – А четвёртому не бывать! Слава богу, доехали.
По наезженному тракту лошади резво бегут, сани покачиваются на кочках. Казаки ухарски развалились в сёдлах, поглядывают на москвичей. Прохожие глядят открыв рты – уж больно богатый поезд едет. Впереди в волчьих шапках набекрень царские приставы, плетьми сгоняют с дороги зевак.
- Это ведь казаки вроде, по ухваткам-то, а, кум Матвей? - говорит стоящий на крылечке покосившегося пятистенка дядя в длинном кафтане с оторванным воротником, видать, с чужого плеча одёжа. – А едут, как посланники Мамая, с грохотом, да свистом.
- Да пёс их разберёт, кум Фома, - пожимает плечами сосед и сморкается, вытирая пальцы о шершавые брёвна в стене дома. – Кого только к государю нашему не возят.
Поезд давно уже умчался к Кремлю, а Матвей с Фомой стоят, молча смотрят ему вслед, иногда тяжко вздыхая и шмыгая носами.
Царь не спал, молился. Сегодня он рано встал, и опять с лицом, мокрым от слёз. Поглядел в ещё тёмное окошко, толкнул створки. С улицы потянуло сыростью.
- Тепло идёт, - подумал Иван Васильевич и закашлявшись от свежести, отошёл от окошка. Сейчас помолиться, а потом можно и перекусить. Сороки сегодня - праздник великий, в честь него стряпухи из теста птичек всяких налепят. С чаем хорошо их.
Когда царь вышел из церкви, уже светало.
- Кто там есть? – спросил он, сидя за столом и попивая травяной настой. Служка Гаврилка нагнулся, шепнул на ухо: «Щелкалов ждёт, только что приехал из приказа своего, гонцы из Вильны прискакали».
Иван Васильевич засопел носом, ткнул кулаком серебряную чарку с настоем. Та опрокинулась. Гаврила бросился рукавом вытирать.
- Брось! – хрипло сказал царь и облизнул губы. – Пусть ждёт дьяк. Стряпухи булок напекли?
Служка кивнул, бережно взял чарку, поставил и налил в неё из кувшина ещё настою. Царь хлопнул ладонью по столу, чарка снова упала.
- Сказал же, брось, - усмехнулся Иван Васильевич. – Булки, скажи там, пусть тащат. А Щелкалову ждать!
Стряпухи постарались, булки походили на жаворонков, поднявших крылышки. Заедая их мочёными яблоками, царь размышлял. Гонцы из Вильно должны были привезти ответ Петра Скарги, тамошнего главного иезуита. Два года назад Иван Васильевич уже имел дело с братьями Ордена Иисуса. Тогда в Московское царство приехал Антон Поссевин.
- Козел, - пробормотал царь, вспомнив небольшую острую бородку иезуита. Когда тот говорил, она мелко тряслась, как у козла на лужайке.
Поссевин предлагал московскому царю заключить союз-унию с папой римским. Ничего бы не изменилось, только главным над православной верой стал бы хранитель престола святого Петра. Тогда Иван Васильевич долго спорил с иезуитом и в конце концов вышиб его за пределы царства, запретив въезд и ему, и его орденским братьям. Но потом случилась беда – умер сын Иван.
Вспомнив наследника, царь заплакал, сжав кулак. Бывшая в ладони птичка вскинула крылья и развалилась крошками.
- Так и Ваня мой, - вытирая слёзы, пробормотал Иван Васильевич, собирая остатки булки и закидывая их в рот.
Московский престол переходил сейчас к младшему сыну – Фёдору, а тот был простоват.
- Обдурят его, ох, обдурят! – застонал царь и со всех сил ударил по столу кулаком. Ухватив ещё одного жаворонка, ободрал у того крылья, но есть не стал, раскидал по сторонам.
- И царство моё также на распыл пустят, - пробормотал он и поднял глаза на застывшего в углу Гаврилку. – Какие горницы протопили сегодня?
- Твоя, великий государь, - начал тот, но царь поморщился.
- Ещё верхняя, откуда Москва-реку видать, - быстро заговорил Гаврила.
- Хорошо, - царь порвал ещё одного жаворонка. – Зови туда Щелкалова, а у дверей поставь двух стрельцов.
Он поднялся, сутулясь и перекосившись на правый бок – что-то болело внутри.
- А кто велел верхнюю горницу протопить? – повернулся царь к служке.
- Борис Годунов, - Гаврила мигнул. – Он говорит, что великому государю, может, отдохнуть захочется после молитвы. А во дворе ещё прохладно. А там, дескать, хорошо.
- Ну, Борис, Борис, - Иван Васильевич мотнул головой. – Расторопен, догадлив.
«Сожрут они Фёдора, как пить дать, сожрут» - думал он, поднимаясь по скрипучей лесенке. Гаврила поддерживал его за локоть.
- Всё, иди, - оттолкнул царь служку перед дверью в горницу. – Скажи стряпухам, пусть пирог с редькой испекут. Зови Щелкалова. А стрельцов тут поставь.
Гаврила ссыпался вниз. Крикнул что-то, царь слушал. Снизу раздались тяжёлые быстрые шаги. Стрельцы торопились на пост. Раздалось шуршание.
- Щелкалов поднимается, - решил Иван Васильевич. – Шаркает шубой своей по стенкам. Даже во дворце моём не снимает, боится, что упрут. Хитёр, ой, хитёр, Андрейка Щелкалов с братом своим Васькой! Сожрут они Федьку, дурака моего блаженного!
Зайдя в горницу, царь уселся у окна на лавку и бросил взгляд в окошко. Москва ещё снежная, но тут и там, на солнечных местах видны вытаявшие прогалины. Весна идёт, скоро лето, но все ли доживут до тёплых дней?
Вошёл Щелкалов, поклонился в пояс, оглянулся, плотно прикрыл дверь за собой.
- Садись, - царь хлопнул по лавке. – Да ближе, не укушу.
И он выжидающе уставился на дьяка. Тот сел, засопел носом и посмотрев царю прямо в глаза, тихонько сказал: «Иезуиты согласны на все ваши условия. Только римский примат над церковью и всё. Больше им ничего не надо».
Иван Васильевич откинулся назад, опёрся рукой на подоконник и забрал в ладонь бороду.
- Это всё? – спросил он.
- Нет, - Щелкалов склонился ближе. – Лютый, тот шляхтич, что из Вильно приехал, колдуна нашёл под Москвой, просит на расправу его.
Царь прищурился.
- А ну-ка, давай подробней расскажи, что там иезуиты передают, и какой вдруг колдун на Москве объявился? – оскалился он. – Больно хорошо день начинается. Не подвели меня, чую, мученики севастийские, не зря с утра им молился.
Сидевший за стеной, у просверленной малой дырочки Гаврила от напряжения даже рот приоткрыл, вслушиваясь и боясь упустить хоть слово.
Глава 2
Поезд с казаками выехал на берег Москва-реки. Слева кремлёвские стены; Облезов снял шапку, молится на церковные кресты за каменными зубцами. Не помешает, если вдруг царь увидит. Поговаривают, он частенько смотрит за городом своим.
Справа дома, усадьбы, заборы. Арефий ткнул Егора в бок – чего, дескать, грустишь? Тот отмахнулся, что-то не по себе, мол.
- Царя опасаешься, - кивнул Арефий. – Я тоже подрагиваю, аж спина чешется.
- Батоги чует твоя спина! – захохотали казаки. Снова пошло веселье, да так громко, что Облезов повернулся и погрозил кулаком, дескать, вы не в Диком Поле и не за Камнем гуляете, спокойней надо быть.
Вот и родной дом. Ворота новые, у них таких не было, с резьбой поверху. Крышу перекрыли, и больше ничего не изменилось. Егор протяжно вздохнул, он поневоле поддёрнул на себя повод, конь пошёл тише. Сбоку сунулся Арефий.
- На красавицу московскую загляделся, Сломайнога? – шепнул он. – Хороша девица, да не для нас.
Егор как очнулся, и правда, у ворот стоят две боярыни. Одна постарше, лицо хмурое, видать, хозяйка. Вторая розовощёкая, глядит с любопытством на казаков, глаза широко распахнуты, в них ярко-синее мартовское небо сияет. За боярынями пара мужиков, ворота отворяют, видать, поедут сейчас куда-то.
Сам не понимая почему, сорвал Егор шапку и поклонился синеглазой. Та фыркнула котёнком и за хмурую боярыню спряталась.
- Испугалась красавица глаз твоих колдунских! – захохотал ехавший рядом Яшка Бусый. – Один карий, другой травяной! Как бы не сглазил боярыню.
Криво улыбнувшись, Егор оглянулся на дом, на сани, запряжённые парой гнедых лошадей, выезжающие из ворот.
Да, ворота новые, старых-то нет.
Пятнадцать лет назад, в тот злой Разгуляй, ночью ворвались во двор десятка два опричников. Тесовые ворота прорубили топорами вмиг, снесли засовы и принялись копья, да поленья с чурками в окна метать. Егор, тринадцатилетний паренек, вскочил с постели, и тут стёкла в двойной раме разлетелись, и в комнату влетело копьё с погнутым наконечником. Внизу загремели и заухали.
Сквозь разбитое окно потянуло морозом, но Егор подбежал к нему – глянуть, кто там, что там.
Посреди двора на вороном с серебристой гривой коне гарцевал главный московский чёрт – любимый царский опричник. Приехал мстить за брата, убитого нынче Степаном Парамоновичем на льду Москва-реки. Факела мотаются в руках государевых людей, те кричат, улюлюкают.
Не раздумывая, Егор бросился в двери, вниз, ко входу. Там уже стоял средний брат Калашников – Кирила, в руке сабля, рядом два приказчика с топорами.
- Егор! – обернулся Кирила. – Беги, спасай Алёну с дочкой! Уводи их из дома!